Павлов сидел на шконках в камере следственного изолятора, мысленно проклиная себя, Сеньку и его злополучную книгу. Минуло два месяца после конфузного ограбления банка, но казалось – с того времени прошла целая вечность. Что было, так ясно на воле, на шести квадратных метрах неволи, разделенных на троих, казалось противоестественным, запутанным и необъяснимым. 

Сегодня все шесть метров были в его распоряжении. Сокамерников увели, а новичков пока не подсадили. 

Во второй половине дня железная дверь камеры с грохотом открылась. Он вздрогнул. 

- Принимай гостя, Гангстер! – съязвил избыточно развеселый вертухай. 

Павлов с изумлением посмотрел на новобранца. Перед ним стоял, без бабочки и телохранителей, заметно похудевший, с отмороженным выражением лица, банкир, детище которого он так бездарно пытался ограбить. Банкир стоял, как зависший компьютер, поскольку не знал, как себя вести в столь незавидном месте. Боязливым взглядом ощупывал замкнутое пространство, избегая пристальных глаз Павлова. По всему было видно, что, несмотря на животный страх пережитый на банкете, Павлова он не узнал. Трудно было узнать в этом человеке с жестким, недоверчивым взглядом, с чёрным от мрачных мыслей лицом, прежнего учителя литературы. Банкир, видно, был в совершенно удручённых чувствах и не был расположен к общению. Но с другой стороны, он понимал – уклонение от общения в камере было бы не только неучтивым, но и небезопасным. Это противоречило правилам тюремного этикета.  

- Гангстер, – неожиданно для себя представился Павлов. 

Банкир нервно дернулся и пролепетал: – Альфред. 

- Ты что, на рауте? Я у тебя кликуху спрашиваю! – вызверился Павлов. 

- Фара-а-он, – промямлил банкир. 

По интонации сказанного Павлов сделал вывод, что, перепуганный насмерть Фараон, уже имеет отрицательный опыт камерной жизни. 

- За что сидим? – осведомился Павлов. – Убийство, грабеж? 

- Не-не-не, – отчаянно замахал руками Фараон. 

- Что ты мне мозги паришь! – наседал учитель. 

- Так, мошенничество, – оправдывался банкир. – Небольшая пира-ра-ми-мидка, запинаясь, продолжил он. 

- Сам придумал или кто надоумил? – вспомнив собственный опыт, продолжал Павлов. 

- Понимаешь, братан, я не хотел, – заискивая и фальцетя, унижался Фараон. 

- Я тоже не хотел, а троих зарезал, – не понимая для чего, зло солгал Павлов. 

Фараон обмяк и, напоминая жалкую карикатуру на самого себя в недалёком прошлом, начал суетливо и сбивчиво рассказывать, как он, кристально честный, скромный экономист, разоренного другими экономистами госпредприятия, прочитал книгу Семёна Дроздова «Русская пирамида». И пошло, поехало. 

- К чему это привело, братан, ты сам видишь. Попался бы мне этот негодяй! 

II 

Пожелание Фараона оказалось пророческим. Сенька действительно попался спустя месяц после посадки Фараона, в СИЗО. 

- Встречайте, бандюки, Живого Классика, – зычным, весёлым голосом сообщил вертухай. 

Фараон захохотал, катаясь на шконках, а Гангстер не мог скрыть своего презрения к предателю – бывшему другу далёкого детства. 

- Ой, какие люди! – насмешливо, недобрым голосом произнёс он. 

- И без охраны! – вытирая слёзы нехорошего смеха, паясничал Фараон. 

- Не скажи. Охраны у него более чем достаточно, мрачно заключил Гангстер. 

- Зря смеётесь, хозяин, – неуверенно проворчал Живой Классик. 

- Ты у меня ещё попляшешь босиком на раскалённой сковородке, – обозлился хозяин и оскалил бешенные от ярости белки. 

Павлов, которого Фараон боялся, как огня, удивлённо посмотрел на происшедшую в нём перемену. Всё, видимо, объяснялось словом «хозяин». 

- Гангстер, на выход! – крикнул вертухай, открывая засов. 

- Следователь пожелал побеседовать тет-а-тет, – кивнул Фараон Классику в сторону уходящего Павлова. – А мы, пока его нет, с тобой по-свойски поботаем. Расскажи-ка мне, что за человек Гангстер. Я, ведь, сразу понял, что вы знакомцы. 

- Так вы же, хозяин, сами его хорошо знаете, не уж-то забыли. Это он забодал Вас, споткнувшись о кабель, и поднял скандал на банкете по поводу презентации. 

Фараон, вновь переживая свои не самые лучшие воспоминания, стал белее алебастра. 

- А пока Вы были в бегах, после обвала пирамиды, он, дурак, решил грабануть ваш 

пустой банк, на чём и попался. Интеллигент, одним словом. 

- Е-е-е, не скажи. Такие интеллигенты страшнее киллеров. Они аристократы в натуре, – с глубоким уважением в голосе, сказал Фараон. Это не ты – продажный плебей. 

Сенька молча проглотил обиду. 

На следующий день, в отсутствие Классика, по случаю проведения очной ставки, Фараон униженно просил у Гангстера прощения за испорченную помидором сорочку: 

- Падлой буду, – лебезил он, – это никогда не повторится. Знал бы тебя раньше, как сейчас, мы бы с тобой покорешились до гроба. – А сорочек я тебе куплю целую дюжину, только бы выбраться на волю. 

- Ты что, меня узнал?  

- Нет. Классик мне напомнил. 

- Это он к тебе в доверие втирается. Проглядел я его в детстве. Мой грех. – А чего это он называет тебя хозяином? 

- А я и есть хозяин. Он мой работник – бугор коммерческого творчества, с гордостью, выпячивая останки живота, ответил Фараон. 

- А почему бугор?  

- Начну издалека, – продолжал Фараон, доволен тем, что Павлов его слушает. – Ты думаешь поп-литературу называют массовой, потому что её читают массы? Не-е-е, потому что один роман пишет масса народа – литературные рабы.  

- Что это ещё за литературные рабы? – удивился Павлов.  

- Я по коммерческому расчёту нанимаю грамотных, иногда даже талантливых, не обременённых совестью, людей. Вот, например, Антона Павловича я, ни за что бы, ни взял. 

- Как это, по коммерческому расчёту? – не понимая смысла сказанного, спросил Павлов. 

- Беру людей, согласных писать на потребу рынка, – объяснил Фараон. – Видишь ли, коммерческая литература не рассчитана на удовлетворение глубинных запросов интеллектуала. Она просто и безыскусно удовлетворяет низменное любопытство обывателя. – А как убивают? Как грабят, насилуют и предают? А не попробовать ли мне самому? – У некоторых людей предрасположенность к преступлениям вообще может не проявиться до самой смерти. Задача рыночной литературы помочь им пробудить в себе эти наклонности, с детства прививать, воспитывать, лелеять и развивать в них пороки. Для самореализации. Пусть, если им так хочется, грабят, убивают, насилуют. Рост преступности вызывает неистребимый интерес к самым страшным мерзостям в желтой литературе. А спрос на неё – неиссякаемый источник колоссальных прибылей. Я даже вывел формулу зависимости роста преступности и увеличения прибыли от продажи детективов и гламурной прозы. Правда, тюрем при этом придётся строить значительно больше. Но это уже не наша забота.  

- И что дальше? – продолжал расспрашивать недоумевающий Павлов. 

- Я создаю, под крышей какого-нибудь ЗАО «Парнас», писательский коллектив с разделением творческого труда. Одни литературные рабы пишут только краткие планы сюжетов. Другие, в отделах убийств, грабежей, сексуальных маньяков и упырей, по ним сочиняют отдельные главы. Каждый – свою главу. Бугор стилизует отдельные главы и объединяет их в одну книгу. Через три недели роман готов, – удовлетворенно потирая руки, заключил Фараон. 

- Что-то я не встречал романов, написанных массой авторов, – сказал Павлов. 

- И не удивительно, – хихикнул апологет коммерческого творчества. – Книга публикуется под фамилией или псевдонимом раскрученного автора: обывателю подавай известность. Таким раскрученным бугром был Живой Классик. Я его заметил после выхода на рынок написанного им романа «Русская пирамида». Потратил на него кучу бабок. Нанял критиков, телевидение, журналистов, из тех, которые за хорошие баксы мать родную продадут и любого дурака раскрутят. Расходы большие. Народа кормится из моих рук масса. Но я не в накладе. А как же: кто девушку ужинает, тот и танцует. Все книги мои, кроме подарочных экземпляров, которые остаются живым классикам для родных и близких. Очень прибыльный бизнес, – с восторгом воскликнул Фараон. 

- Ты что это, серьёзно? – с недоверием спросил Павлов. 

- Серьёзнее некуда. Лет через пятнадцать о классике вообще забудут. Утонет в современных поп-литературных фекалиях. Обыватель, воспитанный рынком, окончательно оскотинится, и будет хлебать только нашу уголовную баланду. Никакие пушкины, толстые, чеховы не остановят этот потоп. И Ноя не будет, – цинично продолжал он. – Мой читатель обожает литературу человеческих пороков, адаптированную под его низменные потребности. Он любит разрушение, которое ему понятнее, чем созидание, – захлёбываясь, философствовал Фараон, но, взглянув на Павлова, на сжатые в струну губы, на лезвия сумасшедших глаз, осекся на полуслове. Побелел. Побежал к двери и начал бешено стучать ногами и кулаками в грохочущее железо. 

- Караул! Убивают! – заорал Фараон истошным голосом. 

Но караул не очень чуткий к пожеланиям и просьбам, чем-то опечаленных клиентов, не торопился. Павлов почувствовал страшное опустошение в душе и жуткую телесную усталость: 

- Ты чего орёшь? Дави на клопа. Не бойся. Я тебя сегодня убивать не буду, хоть и понимаешь ты литературу, как последний подонок. 

Фараон посмотрел на клопа – кнопку вызова охраны, перевел взгляд на Павлова и, с опаской, присел на шконки. 

III 

Отношения между сокамерниками стали обостряться по ходу расследования содеянных преступлений. Каждый – проходил, как ответчик, по своему уголовному делу: Павлов за попытку ограбления банка; Фараон – за строительство пирамиды; Живой Классик – по иску общественной организации за преступления против культуры. Кроме того, каждый был фигурантом в делах других, как свидетель. Павлов и Фараон свидетельствовали против Живого Классика, как жертвы его романов, по сюжетам которых они совершили преступления. Живой Классик прикидывался жертвой «Олимпа», созданного банкиром, и активно сотрудничал со следствием, уличая его в связях с криминалом.  

Правила надзора за подследственными запрещали содержание в одной камере подозреваемых по одному и тому же делу или разным, но связанным между собой, делам. Но молодой, прогрессивный следователь убедил начальника СИЗО нарушить правила: для получения улик с помощью прослушки. Эксперимент не обманул надежды начальника. Разборки между обвиняемыми, как правило, начинались с утра и кончались только к отбою. Благодаря противозаконному новшеству, следствие без особого труда получило обильный материал, свидетельствующий не в пользу подследственных.  

- Ваша вечность, объясните, что такое культура? – задирал Классика Павлов. 

- А, по-твоему, что это такое? – отвечал ему тот вопросом на вопрос. 

- Культура это всё то, что делается во благо общества, что делает человека лучше. А ты, гад, что с нами сделал? Фараона обучил строить пирамиды, меня – грабежу. А скольких дураков, таких как мы, ты ещё погубишь своей жёлтой прозой. 

- Что я тебе заказывал? – не выдерживая, ввязывался в полемику Фараон. – Я тебе заказывал зверские детективы, книги-учебники для воспитания профессиональных преступников. – А что ты с рабами намарал? Ты же, сука, своим дилетантским бредом не только погубил меня и Гангстера. Ты же всю русскую мафию погубишь! Останутся одни кавказцы, они на русском мало читают. Говорил тебе: учись у Запада? Вот, где настоящее качество и растление! 

- Пропади пропадом ваша мафия! – возмущался Павлов. – Она молодёжь губит. 

После непродолжительной паузы накал страстей вспыхивал с новой силой. 

- Слушай, Гангстер, как я раньше не догадался, он же из ментов, – сокрушался Фараон. – Его же специально забросили к нам на погибель братве. Завтра же дам команду на воле скупить все его книги и сжечь. 

- Правильно, Фараон, тут мы с тобой совпадаем. Надо разобраться с ним не только по Закону, но и по понятиям и лишить его вечности, как преступника против культуры. Спустим его с Парнаса да на парашу.  

Жаркие дискуссии о культуре в замкнутом пространстве камеры длились почти год, пока не закончилось следствие.  

IV 

Суд по делу Фараона носил нелогичный, скандальный и странный, для демократического правосудия, характер. Давление, как на служителей слепой Фемиды, так и на участников процесса, было беспрецедентным. Власть имущие, лоббировавшие, разумеется, не бесплатно, интересы Фараона в благополучные для него времена, включили все тайные пружины для его оправдания. СМИ, кормившиеся из его рук, не уступали властям в настойчивости. Появились статьи, взывающие к совести и справедливости. Пресса утверждала: подсудимый, вообще, никуда не убегал – мотался по всей стране и её окрестностям в поисках кредитов для выплаты долгов вкладчикам. 

Вкладчики – рядовые строители финансовой пирамиды, потерявшие последнее, в начале процесса пикетировали у зданиея суда с призывами «Банкирам тюрьмы – вкладчикам вклады!» Но после заявления Фараона в прессе: «Выпустите на волю – отдам все долги!» – вектор обиды вкладчиков развернулся совершенно в другую сторону. Здание суда начали осаждать тучные толпы с лозунгами: «Свободу узнику совести – Альфреду Уроди!» Введенная в заблуждение общественность страны, она, кстати, всегда находится в заблуждении, направила протестное письмо в Правительство, в защиту Фараона – бескорыстного мецената отечественной культуры, подписанное учёными, гигантами творческой интеллигенции и авторитетами деликатного бизнеса. Прокатилась череда убийств и покушений на убийство людей способных пролить свидетельский свет на чёрную тень Фараона. Правосудие, не бескорыстно, сдалось и вынесло Фараону оправдательный приговор. На волне этих событий он, сразу же после суда, был избран в депутаты Госдумы от строителей других пирамид для защиты их священных прав. 

V 

Осудить Павлова справедливому суду было сущим пустяком. Как директора сельской школы за компьютеры, дарённые Федеральной целевой программой, с пиратским программным обеспечением. И так бы и произошло, если бы не дружная команда свидетелей-ликвидаторов банка Фараона. Они утверждали, что ограбление Павловым банка совсем не ограбление, а самая остроумная шутка, в которой они с удовольствием участвовали. У них на всю жизнь останутся от неё самые яркие и счастливые воспоминания. И на пол они попадали от безудержного хохота, вызванного кавказским акцентом Павлова. Они справедливо свидетельствовали: даже шутя, учитель трогательно заботился о них, поднимая с пола обезумевшую от смеха маму с ребёнком, и любезно предложил стул председателю ликвидационной комиссии. Вначале судья, сдерживая утробный смех, строжился, как того требует правосудие. Но далее процесс покатился весело и непринуждённо, в атмосфере нерасторжимого братства служителей правосудия, свидетелей и восторженной публики. С полуночи предприимчивые пенсионеры занимали очередь у здания суда для желающих попасть на заседание-зрелище, которому «Аншлаг» и в подмётки не годился. Выстояв до утра, они продавали свою очередь по баснословно низким ценам, всего от тридцати до ста долларов за одно место. Поэтому жена Павлова и три его сына так и не смогли попасть в зал суда. Чему Павлов был несказанно рад. 

Но и за шутки тоже дают сроки. Судья и присяжные заседатели тоже пошутили – присудили Павлову один год условного заключения без поражения в праве преподавательской работы в старших классах. 

VI 

За Живого Классика некому было заступиться, потому, как он таковым быть перестал. О нём забыли. О нём замолчали. Даже жёлтая часть СМИ, которая раскручивала в своё время Классика по своему образу и подобию. Сам факт суда над Семёном Дроздовым для них стал неинтересным и остался для широкой публики незамеченным. Пока он был под следствием, его бывшие поклонники о нём тоже забыли, уткнувшись носами в книги других, ещё пока живых классиков. 

Правда, два прирученых критика и функционер миникультуры по инерции и глупости, не разобравшись в ситуации, стали свидетельствовать в пользу Дроздова. Но, уличённые в лжесвидетельстве, из свидетелей были переквалифицированы в подсудимых и осуждены вместе с ним. За преступления перед культурой и растление, и без того порочного, людского рода, Дроздова осудили на пять лет лишения свободы, с бессрочным запретом заниматься писательской деятельностью. Мало дали, намного меньше, чем того заслуживал Семён. 

ПОСЛЕСЛОВИЕ 

В местах лишения свободы Дроздов, не блатной, а «мужик», работал в одной бригаде с одним классиком и двумя, имеющими на всё свой особый взгляд критиками. Бугром у них был работник миникультуры.  

Г-М-М… 

Не знаю как ты, мой снисходительный читатель, а я категорически не согласен с автором. И, вообще, я не идентифицирую себя с ним. Так я ему и поверил. Мало ли чего можно наплести «О том, чего не было?». Ты напиши о том, что было! Да так, чтобы я поверил.