На берегу Белой реки, среди душистого разнотравья стояло маленькое кочевье рода Папара. В то утро в выложенных камнем очагах, горела привычная, размеренная жизнь. Молодежь пасла овец на пышном лугу неподалеку, бабы валяли войлок во дворике, огражденном тремя знатными юртами.
Атви же, по своему обыкновению сидел на берегу, и готовился к охоте – затачивал стрелы, вновь и вновь натягивал тетиву, но всякий раз оставался недоволен – то стрелы выходили нехороши, то тетива плохо звенела.
Забавно было смотреть на его сердитое, еще совсем мальчишеское лицо, сосредоточенно насупленные брови, и потешно закушенную нижнюю губу.
- Атви! – На взгорке появился Папар, верхом на своем толстоногом мерине – Атви, скоро ты?
- Нет, отец. Духи, верно, невзлюбили меня за что-то. Лук никак не хочет петь. Поезжайте-ка сегодня без меня.
- Это все старый колдун с Гремучего кургана – поморщился седоусый Папар – прошлой весной он изуродовал трех наших жеребят, а нынче задушил в утробе моего внука….
Подумав немного, Папар досадливо плюнул:
- Не поедем нынче на охоту. Знать не будет нам удачи.
Атви снова остался один. А река, между тем, вздумала поиграть с юношей, и тихонько пощекотала его пятки своими холодными руками. Атви улыбнулся, и погладил воду ладонью. Дудочка сама нырнула к нему в руку, Атви оставалось только приложить ее к губам, и песня, дивная песня распустила разноцветные крылья, и понеслась над искрящейся гладью, куда-то на юго-запад, в сторону Мертвого Царства. Там эта песня присядет на веточку и будет согревать озябшие душе получше войлочной накидки.
Кто-то тихонько подкрадывался к Атви со спины. Молодой охотник развернулся, и, держа дудочку у рта левой рукой, правой выставил вперед бронзовый нож.
На бугорок, прихрамывая выполз старый холоп. Правая нога его, сломанная еще в молодости совсем усохла, и холоп волочил ее за собой.
Покачивая головой из стороны в сторону, холоп прислушивался к пению дудочки, а руки его подрагивали не то от старческой немощи, не то от сильного сосредоточения.
- Пошел отсюда! – рявкнул Атви, поднимая большой гладкий булыжник.
Холоп вздрогнул, когда музыка оборвалась, а от крика хозяина и вовсе втянул голову в плечи, и заковылял прочь.
Недостаточно быстро, как посчитал Атви….
Булыжник со свистом полетел навстречу закопченной солнцем спине раба, с довольным, мягким звуком врезался между лопаток, и, отскочив, нырнул в траву, словно опасаясь расплаты за свое злодеяние.
Хромоногий старик упал лицом вниз, содрогнулся всем телом и замер.
«О нет! Я убил его… – в груди Атви что-то испуганно съежилось – отец очень любил этого раба… как же он на меня разозлится…».
Колени его налились тяжестью, в животе постыдно задрожало. За такой проступок его накажут плетью… а рука отца ох, как тяжела….
И тогда Атви решился – нужно убежать в лес, спрятаться в нем, пока гнев отца не утихнет. Крадучись, он пробрался в свой шатер, и снял с деревянного крюка плетеный щит. Затем повесил на шею кожаный короб, а на пояс – ремешок, с бронзовым кинжалом, и ченли полное кумыса. В короб он положил немного жаренной баранины и горшочек с кашей. Затем, откинув полог, он попросил Раману и пращуров о помощи, и вышел вон.
- Куда ты, Атви? – спросили бабы, валявшие войлок.
- В степь, милые матушки… постреляю зайцев – молвил Атви, развязывая стреноженного коня.
- А ты не видел старого раба, что всегда помогал нам? – спросили бабы.
- Нет не видел.
- Куда ты, Атви? – спрашивали девки, толокшие масло в деревянных колодах.
- В степь. Зайцев бить.
- А ты не видел раба, который каждое утро помогал нам?
- Нет – Атви легонько похлопал коня.
- Атви! Ты зачем один едешь?! – прокричал из шатра отец – давай, я соберу братьев!
- Нет, отец. Я уж как-нибудь сам – отмахнулся Атви.
- А ты не видел старого раба, который ухаживал за мои ветроногим конем?
- Нет. Не видал что-то.
Мерно шумела трава. Почти сразу начало припекать, и Атви решил отъехать в тенистую березовую рощицу, которая тянулась вдоль берега.
Березовые сережки плыли по серебристым искрам воды. Берег уходил вдаль, исчезая на песчаном изгибе.
- Когда они обнаружат, что я ушел, отец пустит по моему следу своих псов – сказал себе Атви – переберусь-ка я на другой берег….
Он отыскал отмель, там, где река сужалась до нескольких шагов. Конь шумно вошел в воду, да так, что она достала Атви до щиколоток.
Трава на том берегу была сухой и ломкой, из-под потрескавшейся земляной коросты торчали обломки огромных камней.
Под конскими копытами захрустела желтая хвоя, а впереди вырос Печальный Лес.
В том лесу, когда-то жил странный народ – эти люди селились в маленьких землянках, больше похожих на кочки, и питались лесной дичью, а одежды себе шили из звериных шкур. Это лесное племя когда-то истребили предки Атви, потому что те по ночам перебирались через реку, и разоряли арийские кочевья. Говорят, что после той бойни в лесу, на месте селений остались бурые поляны.
Лес врезался в степь темно-зеленым ножом, взбирался на холмы, и спускался в глубокие низины. Атви знал, что в этом месте лес узок, но стоило взять чуть-чуть на восток, где он тянулся на много парасангов, и можно было легко зааблуиться.
Вскоре и в самом деле деревья поредели, обнажились макушки холмов, и Атви, наконец, решил передохнуть – привязал коня к большому пню, сам сел рядом, и принялся за припасы.
- Как, однако, далеко я уехал – сказал он себе, когда горшочек показал дно – ох, не найдет меня теперь отец.
Эта мысль почему-то огорчила его, даже слезы подступили к горлу, и родилась в его голове странная песня:
- Вот лежит богатырь на траве
И нет над ним ни плакальщиц не вдов
Только птицы поют средь ветвей
Да ветер хоронит его.
Атви приложил дудочку к губам и заиграл. Но песни не получилось: глупая дудочка хрипела и лаяла, и от этого Атви стало жутко.
«Ты один…» – шелестел страх над его головой.
«Убийца…» – шуршала под ногами совесть.
Ты один! Убийца! Трус!
- Всего лишь раб – прошептал Атви, прикрываясь щитом – Старый холоп!
Убийца! Трус! Один!
- Ты кто такой?
Атви вздрогнул, но все же и крикнул в ответ:
- Я путный человек! Не обижайте меня, добрые встречники!
- Так не обидим, ежели человек ты хороший – два всадника, два рыжебородых молодца, в кожаных бронях, спускались с холма. Один из них, на вид постарше, улыбался, второй, тот, помоложе, был хмур, как зимнее утро. В глазах его глазах горело все то же: «Убийца! Трус!».
- Ты из рода Папара? – спросил улыбчивый – прошлой весной ваши молодцы обогнали нас в большой скачке. Помнишь, Тугай? Я тогда свадьбу еще сыграл….
- Я – сын кшатрия Папара – кивнул Атви, вглядываясь в татуировку на щеке улыбчивого – а вы из рода Ишпакая?
- Верно, друг. Только старый Ишпакай уже в Лунной степи. Наш отец – кшатрий Орик. Ты почему забрел в наши земли? На этой стороне реки наша земля.
- Да я из рода ушел – признался Атви, и тут же соврал – меня отец прогнал. Живи, говорит, месяц вдали от меня, а если раньше вернешься – не будет тебе моего прощения.
- Не верю я тебе – буркнул угрюмый – глаза у тебя испуганные, словно на воровстве тебя поймали. Никак наших овец угонять вздумал, сучий сын?!
- Ты погоди… – испугался улыбчивый – ты погоди, Тугай с чего ему воровать? Его род побогаче нашего будет!
- Не знаю. Не украсть – так убить кого-нибудь вздумал – прорычал Тугай.
Атви побледнел и съежился, под его пытливым взглядом. Ужель преступленье оставило на его лице незаживающее клеймо?
- И с чего это отец его прогнал? Знать за дело прогнал….
- Ты не слушай его – отмахнулся улыбчивый – его зовут Тугаем за тяжелый норов. От него и девки шарахаются. Ты пойди в наше кочевье. Там и переночуешь.
- Добро спасибо вам, добрые люди.
- Меня-то не благодари – мотнул головой Тугай – вон, Фарасмана благодари….
Род Орика кочевал по холмам и низинам Заячьей степи, как называли ее дети Папара. Был тот род беден, и велик числом. Зимой дети Орика голодали, а весной совершали набеги на соседние земли. За Белую реку, однако, не переходили – боялись могучего Папара.
Орик часто наведывался на Гремучий курган, где не один десяток лет жил старый колдун Танай. С ним заречный кшатрий совещался, прежде чем отправиться в поход.
Кочевье было так велико, что заняло сразу три больших холма. В центре курились два больших сруба – святилище и жилище кшатрия.
Атви здесь встретили, как дорого гостя – накормили, напоили, развлекли девичьим пением. Фарасман все время был рядом – он смеялся, вместе с Атви, первым увлекал его в пляс. Его братья и сестры затевали веселые хороводы, и потешные бои. Атви, позабыв про свое горе упивался кумысом, и без страха разговаривал с хитроглазым Ориком, который восседал на деревянном престоле, окруженный конопляным дымом, и пьянящими парами кумыса под левой рукой кшатрий держал воеводский бубен, под правой – бронзовую булаву. Был он похож на косматого медведя, с человечьим лицом, а на пухлой голой груди его расправив крылья парило черное чудище, не то гриф, не то человек. Фарасман объяснил, что это бог Мара, которого почитали и боялись все арийские племена.
Когда же наступила ночь, Орик, поглаживая рыжую бородищу, сказал:
- Понравилось ли тебе у нас, гость?
- Понравилось – тяжело протянул Атви: он не объедался так никогда в жизни, и только диву давался, и откуда у такого бедного рода столько баранины и ячменного хлеба?
- Останься у нас еще на два дня… – белозубо оскалился Орик – тебе же некуда идти, верно?
- Верно – Атви с тоской подумал о родном кочевье, но пьяный угар вновь нахлынул на него, утопив все сомнения – мой отец не желает меня видеть.
И Атви всхлипнул.
- Ну так останься… – баюкал Фарасман.
На другой день гулянье было еще шире. Весь род, казалось, собрался посмотреть на Атви. Орик заколол пятерых коров – так словно он привечал другого кшатрия, или справлял свадьбу старшего сына. Атви так захмелел, что его пришлось уносить из сруба на руках.
А на заре третьего дня Атви разбудил хмурый Тугай. Он ни разу не появился на празднестве, к большому удовольствию Атви.
- Убегай, пока живой… – прорычал он – думаешь, чего тебя так откармливают? Сегодня на пиру, тебе в питье подольют колдовское зелье, а когда ты уснешь, отнесут на Гремучий курган, и зарежут, как ягненка. Вот твой кинжал, а вот твой щит. Конь ждет тебя возле леса… беги!
- Чего ты? – Атви с трудом разлепил глаза – почему зарежут?
- Да потому что… ты разве сам не знаешь? Тогда ни тебя ни меня еще не было, случилась в наше степи чум. Много людей умерло, много пало скота… злой демон Мара летал из кочевья в кочевье, из печища в печище, и никому от него не было спасенья…. Тогда хотар Танай повелел собрать тела всех умерших, людей и животных, и свалить в одну яму, а сверху насыпать курган. Сам хотар, добровольно ушел в услужение к Маре, и чтобы демон не выбрался из могилы, стал кормить его кровью юношей и девушек… понял теперь? Дыхание Мары выжгло наш край, и с тех пор мы беднее степных лисиц... потому-то и воюем со всем миром. А теперь – беги! Я ведь желаю тебе добра….
Атви бежал быстро, как никогда в жизни. За ним увязались рыжие псы Орика, но Тугай криками отогнал их.
Конь и вправду ждал его на том самом месте, где ему повстречались Фарасман и Тугай. Атви быстро разрезал путь на его ногах, а спустя мгновение уже сидел верхом.
Домой! Через реку! Через рощу! Через поле! Домой! К отцу!
К отцу? Нет. Еще рано. И стыдно… стыдно.
В сомнениях прошел день. Наступила долгая, тяжкая ночь, которую Атви встретил в шатком шалаше.
Разбудил его конский топот. По роще мчался всадник. В неясном лунном свете, Атви разглядел лицо Сарпакая – старшего из сыновей Папара.
- Вот ты где! – закричал Сарпакай – а я-то думал, что ты умер! Лучше бы так и было!
- Что? Отец сердит на меня?! – торопливо спросил Атви.
- Отец болен! Всего за три дня горе превратило его в старика! Он горюет потому, что его жена родила ему труса и подлеца!
- Сарпакай! Прости меня.
- Что? Простить?! Отец велел тебе передать, что в его роду никогда не было трусов! Не было и нет!
Плеть обожгла воздух над головой Атви, и, прокричав напоследок грязное ругательство, Сарпакай развернулся и уехал прочь.
Так началось бродничество Атви. С той ночи не раз он загорался идей вернуться в род, попросить прощения, но всегда совесть, и страх перед отцом останавливали его.
Он ночевал под сенью деревьев, или в голой степи, на земле. Он прошел долгий путь, далеко за пределы родных земель.
В степи ему повстречалось племя пахарей, тех, что помногу лет жили на одном месте. Эти пахари за что-то невзлюбили Атви: только в одном печище ему подали воду в глиняной плошке, которую, впрочем, хозяйка тут же, ненароком, разбила.
Атви голодал – его глаз утратил меткость, а руки – былую ловкость. Степь медленно пожирала с безродного скитальца, день ото дня вытягивая из него силы.
А по ночам вокруг Атви кружила волчья стая, не давая уснуть своим хищным воем. А когда Атви, наконец, забывался, степные пэри приносили ему один и тот же сон: он, Атви превратился в камень, и летит в спину своему отцу….
Это случилось осенью – именно тогда, когда не должно было ничего случаться. К тому времени весть о недуге кшатрия Папара разнеслась по степи, пересекла Белую реку, и Печальный Лес….
В тот день Атви спустился к реке – напоить коня. Не зразу заметил он плывущие по течению обрывки войлока, и деревянные кости.
Вскочив на коня, Атви помчался вверх по течению, и дальше он ехал, тем больше было обломков, вынесенных на отель. Попадались уже целые стенки, обломки плетней, трупы собак…. Только к вечеру сыскал он свое кочевье. А как сыскал – так и упал на колени, уткнувшись лицом в сухую траву.
Огромным, неровным пятном перед ним зияла бурая поляна.
Когда речной ветер, минуя Печальный лес, истратив всю свою силу на зеленых тхолмах, опустился на кочевье Орика, то собаки, уловив в воздухе запах врага, в голос забрехали.
Девица, лет пятнадцати спускалась с холма – она, верно, только что была в святилище. Атви совой обрушился на нее из темноты, стиснув ее шею конопляной удавкой:
- Где кшатрий Орик? Он в своей землянке?
- Не… убивай… – прохрипела девка.
- Где он?
- На Гре… му… чем….
- Не будешь кричать, если я тебя отпущу? – осипшим от волнения голосом спросил Атви.
- Не… нет….
- Будешь… – затягивая удавку, Атви зажмурился.
Перед глазами поплыл кровавый морок – голова отца, наполовину раздавленная булавой. На черепе проступает круглая вмятина, обрамленная по краям торчащей костью....
Гремучий курган подпирал сизое, предрассветное небо. У его подножья узловатыми пальцами извивался колючий кустарник, скользкий мрак обвивал его каменистые плечи, а плешивое чело венчали три гранитных зуба, каждый в два человеческих роста вышиной. В воздухе пахло страхом и смертью – много лет уж демон Мара, глодал кости, в глубине кургана.
- Радости Великого Раманы, чьи луга хороши… – прошептал Атви, надвигая на глаза башлык – прощай, мой легконогий Харшаг – сказал он коню – быть может, мы еще встретимся с тобой в Лунной Степи.
Черная юрта стояла у самого подножья кургана. Была она невелика – в таких обычно живут простые пастухи, да холопы.
Перед юртой тлел костер. Атви ясно различал очертания двух воинов, сидящих на земле, и трех лошадей, справа от них. Воины о чем-то тихо шептались, слышался тихий смех. Они даже не заметили приближения Атви. Первый стражник умер быстро, второй успел отскочить, отвести удар своим плетенным щитом. Мгновение – и в его руке уже поблескивал бронзовый клюв чекана.
Неровны свет очага осветил его лицо, уже знакомое Атви. Только сейчас вместо добродушной улыбки на нем кривилась ярость.
Удар! Щит Атви раскололся наполовину. Еще удар! Бронзовый клюв с жадным чавканьем утонул в мясистой мякоти. Левая рука Атви поникла, пальцы судорожно сжались….
Но правая рука успела сделать выпад, страшный клюв бессильно рассек воздух над головой Атви. Фарасман покачнулся, и, заваливаясь вправо, опустился на горящие угли.
Крича от ярости и боли, Атви рванул полог шатра. Нутро было темным и жарким, от очажного пламени. Посреди шатра дымилась конопляная курильница, в больших бронзовых чашах туманом клубилась хаома.
Орик сидел перед каменным алтарем, и руки его были в крови.
Увидев Атви, он не удивился несколько, только нахмурил рыжие бровищи, да кивнул на деревянное сиденье. Сжимая кровоточащую рану, Атви сел, и уставился на Орика.
В углублении алтаря плескалась густая жижа. По правую руку от Орика скорчилось на земле маленькое тельце, должно быть мальчишка-невольник, который прежде смотрел за Харшагом.
- Где же ваш хотар? – спросил Атви, после недолгого молчания.
- Умер. За много лет Мара выпил из него жизнь, и теперь кормить курган приходится мне – кшатрий сощурил одуревшие от хаомы глаза – теперь я – хотар.
- Разве так бывает?
- Нет, не бывает.
Молчание.
- А как мой отец….
- Как храбрец погиб. Он храбро сражался, прежде чем я его убил.
Молчание.
- Я не могу убивать тебя здесь.
- Выйдем на улицу – предложил Орик.
- Выйдем – кивнул Атви.
Оба встали. Орик снял с пояса огромную бронзовую булаву – ту, которой убил Папара – и направился к выходу….
Атви тут же метнулся к нему, прижав к стенке. Орик лишь сдавленно крикнул, когда нож вонзился в его потроха.
- В роду Папара еще не было трусов… – прошептал Атви – а я, вот, трус….
Когда все было кончено, Атви опрокинул алтарь, и разломал юрту. Могильным холодом дохнул ему в лицо рассвет. Теперь он мог видеть, что изображено на трехрогой короне кургана: чудовищные грифы, бросающие в пропасть безголовые тела.
Какое-то время Атви просто стоял, и смотрел на курган, а потом, плюнув себе под ноги, пошел искать Харшага.