Она спала, как обычно, скорее дремала, сидя на облезшем стуле, ощущая ладонями тёплую шёрстку старой исхудавшeй кошки, котopую привычнo держала на коленях, стараясь хоть ненадолго забыться. Эти редкие часы отдыха, тишины, забытья – вот, в сущности, всё, что у неё ещё оставалось. Скоро, слишком скоро, наступит рассвет, и тогда надо будет вновь приниматься за опостылевшие дела, на которые давно уже нет ни сил, ни желания, осталась одна лишь тупая чёрная необходимость хоть как-то выжить, продержаться ещё день – непонятно зачем, просто потому, что смерть пока не наступила. И вновь по дороге на улицу eё будет поджидать скрюченный сосед снизу, чтобы опять прошипеть ей: "Ты всё ещё ползаешь, проклятая вонючая жидовка! Когда ты, наконец, околеешь! Мне нужна твоя квартира!"
Вонючей она была не более, чем этот самый шипящий сосед, а что до остального... Сын писал из Израиля: «Представляешь, мама, оказывается, по здешним законам, мы – русские! Впору весело посмеяться: Исаак Лазаревич Рабинович – русский, привет обществу "Память»!”. Вот так и выходит: в России – нерусские, в Израиле – неевреи, и везде – чужаки нежеланные, которых кое-как терпят, пока они в сoстoянии работать на страну.
Впрочем, и она, и шипящий сосед – оба понимали, что всё равно её квартира ему не достанется, а займут её молодые, шустрые, деловитые, проворные, пришедшие неведомо откуда.
Сын… Милый, славный, заботливый мальчик, как он обижался, сердился на неё за то, что она до сих пор не приехала! «Мама, ну почему тебя до сих пор нет со мной? Что тебе мешает приехать? Ты хотя бы заграничный паспорт оформила?» Ну как ему объяснить, что вначале она опасалась оказаться ему в тягость, когда он, едва приехав в Израиль, с трудом находил работу, а затем, когда его дела пошли немного в гору, – для неё уже был упущен момент, и едва хватало сил на обыденность?! И всё-таки, вопреки очевидности, где-то в глубине души её теплилась, потихоньку угасая, безумная надежда, что вдруг однажды откроется дверь, на пороге возникнет он, сынок дорогой, кровиночка, и скажет: «Мама, я приехал! Наконец-то мы вместе!». И не хотела она сама себе признаться, что живёт лишь ради этой несбыточной мечты, которой суждено вскоре исчезнуть вместе с её последним вздохом. И следом за этой надеждой выступал стеной страх за сына – ни в коем случае не допустить, чтобы он оказался среди этого кошмара с шипящим соседом и шустрыми деловыми молодчиками из ниоткуда! Пусть уж лучше думает, что у неё всё более-менее в порядке, что только лень мешает ей собраться в путь. И пусть подольше длится эта блаженная дремота…
Но тут дремоту пришлось прервать.
– Мама, мы уже почти приехали, надо вернуть кошку в корзинку! – услыхала она голос сына сквозь сон – и проснулась. Кошмарное видение о недавней безысходности улетучивалось из неё вместе с остатками сна, как омерзительное зловоние, выветриваемое струёй чистого, свежего весеннего воздуха.
Она машинально огляделась по сторонам. В самолёте царила лёгкая нервозность, характерная для последних минут перед посадкой. Кошка, изрядно прибавившая в весе за последние дни и пригревшаяся на коленях хозяйки за время полёта, недовольно мявкнула, возвращаемая обратно в корзинку. Молоденькая стюардесса компании «Эль-Аль», напряжённо смотревшая за перемещениями зверька, успокоилась, улыбнулась и отошла в сторону.
Она глянула в иллюминатор. Перед нею темнело сумерками бездонное вечернее небо. Ниже, там, где горизонт встречался с морем, догорал закат. А прямо под самолётом, насмехаясь над сумраком и перечёркивая его яркими огнями, словно напоминая, что жизнь вовсе ещё не окончилась, – нет, многое ещё впереди, и надо готовиться к встрече с новыми заботами и открытиями, печалями и радостями, – извивались в загадочном танце улицы Тель-Авива.
Самолёт заходил на посадку.