В августе 1902 года к священнику Стефану Борисову из Кобии приехал один крещенный недавно татарин. Привела его, как оказалось большая нужда – после родов тяжело заболела родственница его Мочаан Осипова. Много дней камы изводили больную своими волхованиями, но облегчения не случилось – день за днем угасала Мочаан, и не было уже надежды на исцеление.
- Только знай, батюшка, – увещал отца Стефана татарин. – Муж ее, Бойдон, очень крутого нрава. Боится его весь аил, так уж он дюж и суров. Мать ее – известная шаманка. Как не приедет к нам причетчик, так сразу берет она бубен и принимается камлать ночами напролет, мешая вести спасительные беседы.
Взяв с собой псаломщика, отправился отец Стефан в Кобию. Ехали нарочной повозкой, со стороны Макарьевска. Всю дорогу пребывал отец Стефан в тяжелых раздумьях, считал березы, что проплывали мимо. Одна, другая, третья… Березы росли на скалистых уступах, цепляясь корнями за крохи почвы. Иные из них иссохли, не достигнув полного своего роста и торчали, словно рыбьи кости, другие шумели зелеными еще кронами, серебрясь на солнце. Мимо промелькнул каменистый отрог, в частоколе берез промелькнула опушка. Еще один поворот, и вот он – аил.
Миссионерский стан здесь был основан совсем недавно. Крестились местные неохотно, по одному. Многие еще пребывали в черством своем язычестве, и отец Стефан редко бывал здесь, не имея большой надежды на успех свое проповеди.
Бойдон сам вышел навстречу священнику. Весь он походил на гранитный валун — широк в плечах и крепок, на земле стоял твердо, как будто врос в нее. Взглянув в лицо его отец Стефан, совсем было пал духом. Как холодные горные ветры источили это каменное лицо несчастья. Забода о детях, запустение в хозяйстве озлобили его, сделали неприступным.
- Ну здравствуй, батька. – сказал он угрюмо, но все же пригласил гостя в дом.
Мочаан лежала на своем одре недвижимо. Отец Стефан заглянул в ее лицо, измученное, постаревшее прежде времени, но еще живое, сохранившее крупицы неясной надежды. Увы, он сразу угадал все знаки тяжелой пневмонии. Отвратить смерть ее было уже нельзя.
- Зачем ты позвала меня, Мочаан? – спросил он ее, как можно мячге.
- Быть может, выдоровею, если окрещусь, – ответила женщина, и на глазах у нее выступили слезы.
- Почему же ты ранее не пожелала креститься, а именно теперь, когда тебе так трудно? – спросил отец Стефан без укоризны, но с чуть большим напором.
- Раньше меня камы1 уверяли, что вылечат, а теперь уж из сил выбилась.
- Я не кам, – промолвил Борисов. – Я не могу восхищать себе дела Божии и уверять что непременно с крещением исцелишься: в Его руках жизнь и смерть человека. Впрочем, веруй, верующему все возможно. Но если после крещения не будет тебе легче, ты и домашние твои будете говорить, что крещение не в пользу послужило, тогда как это — дело Божие и всегда оно бывает в пользу.
Мочаан смолчала, и тогда священник рассказал ей, как можно проще, о жизни вечной, о блаженстве что ждет ее при Господе. Она слушала внимательно, кивала, лицо ее, сделалось задумчиво, казалось, она забыла про жар и лихорадку. Тогда спросил Борисов пожелала ли бы она креститься, если бы после крещения пришлось умереть.
- Сам говоришь, что не кам, и не исцелишь ее! – проворчал Бойдон.
Такого отец Стефан уже не стерпел. Опасливость исчезла, уступив место праведному гневу.
- Не раздражай Господа! – произнес он строго. – Не упрямился бы ты лучше, а обратился вместе с женой своей к Нему!
Сверкнув на священника гневным взглядом, Бойдон развернулся и вышел, оставив их вдвоем.
- Я готова, – чуть слышно произнесла Мочаан.
Исповедовав больную, совершил отец Стефан над ней и над ребенком ее Крещение. Пришло время Святого Причастия. Новокрещенная Татиана пребывала в большом возбуждении, горячечные пятна на ее щеках сменились розовым румянцем. Явился и свекор ее, старец Иван Каланак, с опухшим животом, неохотно принявший в прошлом году крещение. Привел его сам Бойдон.
- Вот, батька, посмотри! – сказал он, торжествуя. – Отец мой, как покрестился, стал совсем плох. Не помогает ему твое Крещение!
На это Борисов не ответил. Новокрещенная Татиана причастилась святых Тайн с верой и любовью, но старый Иван приняв Дары, отвернулся, и показав вид, что кашляет, выплюнул Святую Частицу себе в ладонь. Отец Стефан уже видел такое среди не крепких в вере новокрещенных, и в скрепив сердце, седал вид что ничего не заметил. Не укоренилась еще благодать Христа в этих сердцах. Иные корни источил ветер.
Оказав больной и свекру ее посильную помощь лекарствами и напутствовав на прощание Татьяну наставлением о молитве, отец Серафим возвратился к себе. Прошел день, другой третий. Не оставляло священника беспокойство. А ну как снова начнут камлать над больной? Дошли до него слухи, что Бойдон послал к известному каму и тот передал что Татиана умрет в третий день. Снова снарядился Борисов в дорогу, Дорога до Корбии казалась бесконечной. Снова по праву руку от него проплывали березы. Одна, другая, третья… «Нет, не вернется Татьяна в камские сети, – говорил себе священник. – И пусть опять ее муж будет говорить на меня напраслину, я не отступлю!».
Он застал больную хоть и в худшем состоянии, но в духе спокойном радостном. Она предавалась мыслям о посмертном покое и крепко держалась за Иисуса Сладчайшего. Бойдон же сделался еще мрачнее прежнего, он обрушался на Борисова, словно горный сель.
- Я говорил тебе, батька, чтобы не крестил ее, если не можешь исцелить, – вот, она умирает! – пророкотал он, надвигаясь угрожающе на отца Стефана.
- Не сердись, Бойдон, тяжело мне от твоих слов. Мне хорошо будет, если я умру, – еле слышно говорила Татиана.
- Зря заступаешься за него! – громыхнул Бойдон. – Лучше бы послали за камом. Может он отшепчет!
- Э Тута Jисузым, мени аргала — промолвила больная, что значило «Иисусе Сладчайший, спаси мя!».
Соборовав больную, отец Серафим оставил кое-какие лекарства, и отправился восвояси. Но не прошло и недели как вновь понадобилось ему наведаться в Кобию. «А что если Татиана умерла? Умерла, это конечно... что же сделает теперь со мной Бойдон?».
Одна береза, другая, третья... вот уже и последний поворот… на опушке промелькнуло что-то белое, отец Стефан остановил повозку, и спешился. Он поднялся на отрог, по тропинке, устланной молодой осенней листвой. Среди белоствольных деревьев стоял березовый крест правильной формы, сделанный по образцу того что поставили миссионеры среди аила.
- Татьянин ли это крест? – спросил себя отец Стефан, зная уже наверняка ответ.
Сердце его сжалось от скорби. Вот-вот посыпятся на него укоры от Бойона, матери ее и прочих язычников. На квартире встретила его хозяйка, в крещении Марфа, и угадав вопрос на лице его, сказала одно только слово: «Умерла». Глянув в окно, Борисов увидел приближающегося Бойдона. «Вот он расчет за смерть Татьяны», – сказал он себе. Но вот Бойдон переступил порог и подошел к отцу Стефану, несмело, словно провинившийся ребенок. Что-то изменилось в нем. Обыкновенно черное и мрачное лицо его на сей раз вылядело светлым и приятным. Словно изгладилось, налилось новой силой в нем что-то давным давно зачерствевшее, – казалось уже неживое.
- Здравствуй, Батька, – сказал он, с приветливым поклоном и протянул руку. – Померла крестница твоя. На пятый день после крещения. Но ведь как хорошо померла! Днем в тот день не вставала, а ночью встала, сходила на улицу, умылась, велела затеплить свечку перед образом, выкурить ладаном, и, сидя на своей постели, глядя на икону шептала молитву и крестилась, и кланялась, склоняясь на подушку; затем, так и осталась головой на подушке. Я подумал что она засыпает, испугался чтобы не упала, и говорю ей: Татиана, подыми ноги на лавку. А сам дочку укачиваю. Молчит жена. Наконец, когда уснул ребенок, я подошел к ней, поднял ее ноги на лежанку и смотрю: померла! Видел, батька крест на горе? Это я его поставил… для нее…
И тут с Бойдоном случилось невозможное, то чего отец Стефан никак не ожидал увидеть: из глаз вдовца, по щекам казавшимся прежде каменными полились тихие слезы.
- А как хорошо померла, вот крещение послужило ей в пользу, – произнес Бойдон тихо. – Буду креститься и я.
Отец Стефан все никак не мог поверить услышанному и увиденному. Духовное утешение явилось в смерти новокрещенной рабы Божией. Случись все иначе, муж ее не лил бы таких слез. Был он свидетелем тому, как ушел человек, ушел в Любви Божьей, и сам испытал эту Любовь... Это было очевидно как день. Бойдон сидел перед ним, смахивая с черствых своих щек слезы, и твердил уже только одно: «Э Тута Jисузым, мени аргала».