ЧТО-ТО НЕ ТАК
- Когда уже кончатся эти чертовы морозы?
Хмурый снял рукавицу и стал тереть ею закоченевшие пальцы.
- А что тебе? Не все равно? На то она и зима, – Крыж поднял глаза, прикрытые пепельными кущами густых бровей. Когда он наклонял голову, только эти заросли и было видно.
- Не пойму я никак. За каким лешим мы поперлись в эту тайгу, а Крыж?
Хмурый говорил куда-то в сторону, не глядя в глаза.
Эта привычка раздражала, селила в уме напарника неуверенность и подозрения. Крыж поэтому всегда старался заглянуть в Хмурого, в его душу, которая, как известно выражает себя во взгляде.
- Не поймешь?
- Нет.
- А ты как хотел бы?
- Как нибудь по-другому...
- На козе верхом? Ноешь опять?
- Ною.. Это точно... Сил нет, вот и... Ладно, не серчай, повело меня что-то на жалобы.
- Не кисни, скоро выйдем.
Хмурый собрался с духом, повеселел, повел плечами, будто взвешивая на себе рюкзак.
- Зелень греет. Два баула долларов – не хухры!
- Вот и терпи. Кассу взять и дурак сможет. А вот уйти с ней...
- Да... Догоняю теперь.
- Вот и славно. Что? Привал? Перекусим и в дорожку.
- Мяса вяленого есть еще немного. Сухари. Пока хватит.
- Пока — да. А вот конец пути трудный у нас будет.
- Не съешь меня, Крыж?
- Я дураков не ем. Невкусные.
Крыж рассмеялся, глядя Хмурому в лицо.
- Ты что – сдрейфил? Решил, что я тебя на мясо с собой взял? Я не урка, Хмурый! И не папуас. Не дергайся, не заводи себя страхами. Лодку качаешь, понял, да?
- Понял. Затыкаюсь.
- Давай мясо, сухарик, термос вытаскивай, жрать охота — кишки скрипят.
Хмурый медленно стянул с себя тяжелый угловатый, с широкими лямками, баул. От спины шел пар, лучи заходящего за деревья скупого солнечного света просвечивали лес насквозь.
- Нет, все-таки мороз этот меня доконал. Когда он хоть спадет?
- Весной, – успокоил Крыж.
- А она тут бывает? В этом медвежьем углу?
Крыж усмехнулся, стащил свой мешок и уселся под ель на поваленное дерево.
- Тут все бывает. Даже восемь миллионов зеленых в кассе.
- Это — да! – согласился Хмурый, – Стоило сюда переться через всю страну.
- Я их пас три месяца. Свои люди сообщали. Дальше все просто — деньгам надо было только одно: попасть сюда. А уж вытащить их на свет Божий труда не составило: я в этой конторе каждую трещинку на стене знаю, столько лет тут прожжено. А вот всем тонкостям дела, как ни странно – в тюряге научился, такие там университеты прошел... с банкирами сидел, с инкассаторами, каких только пассажиров в этом зверинце не было... Ну да ладно о былом... Жуем и чешем дальше.
Хмурый достал пласты мерзлого мяса, сухари, разлил по кружкам еле теплый чай.
- Все. Через пару часов надо будет становиться. Солнце уходит. Зараза такая. Не греет ни шиша.
- Чего захотел. Отопление тут за отдельную плату. Скажи спасибо за свет.
Крыж с нетерпением принялся за еду. Напарник его вонзил острые, как у грызуна зубы в еду и некоторое время слышно было только как они оба причмокивают и постанывают от удовольствия.
- Это ж надо — сколько человек жрет! – Хмурый быстро управился с перекусом и хлебал еле теплый чай. – Треть жизни спит. Треть жизни пашет на свой ненасытный желудок. Остальное время – жрет, сидит в сортире, моет посуду, стирает, готовится на работу, проверяет уроки у детей, ругается с женой, отвечает на звонки, чистит ботинки, собаку выгуливает, мусор выносит... это часа четыре у него занимает. И только шестую часть своей жизни он кое-как живет. Пьет, смотрит кино по ящику, забивает «козла» во дворе...
- Ты выходные забыл...
- Да что те выходные! Опять на то же и уходят: на спанье, скандалы и заботы всякие. Нет, Крыж. По моим подсчетам человек живет двенадцать лет. Как собака. Плюс детство. Минус школа.
- Понимаю — куда ты клонишь.
Крыж быстро покончил с едой, взял кружку с чаем. – Термос совсем тепло не держит. Ты покупал, между прочим, благодетель...
- Китайский, что ты хочешь.
- Раньше хорошие были китайские термосы.
- Раньше были динозавры. А теперь мелочь одна. Пузатая. А клоню я в очень правильную сторону. Когда у человека четыре миллиона в чулке — жизнь превращается в жизнь!
Даже спать обидно — времени жалко. Человек пытается обмануть сон — идет в ночные клубы, в круглосуточные бордели, в супермаркеты «24 часа», ходит там ночью и покупает, покупает... Создает себе жизнь. Утром, конечно, валится с ног, природу не обманешь, но иллюзия есть.
- То-то и оно, – ухмыльнулся Крыж. – Иллюзия. Ладно. Пошли, философ ночной жизни, нам еще бы километров пять-семь пропилить до заката.
Потемнело. Солнце ушло за верхушки елей и тени заполнили лес. Силы иссякли и
Хмурый при каждом шаге постанывал. Разговорчивый он стал. На болтовню провоцирует ненужную. Первые дни все ждал погони, трясся. А тут отпустило. По дороге молчит, конечно – тут не до трепа, а на привалах трещит без умолку. Откуда силы?
Крыж молча разглядывал качающуюся впереди спину напарника, высокий рюкзак на его спине. Керосину мало. Скоро придется выкинуть примус и каждый вечер надо будет разводить костры. А это силы отнимет немалые. Мясо и сухари на исходе, а рожа у Хмурого как у хорька. Нос длинный, глазки маленькие и хитрые. Зубки вот эти острые, мелкие. Как он сразу не заметил? Взял в напарники... Скользкий тип этот хорек. Трусливый. Теперь это видно ясно, задним-то умом.
- Становимся? – Хмурый обернулся, будто почувствовал, что Крыж думает о нем.
- Нет! Перевалим через сопку, там в низине станем.
Палатку Крыж нашел хорошую. Легкая, тепло держит. Примус ее быстро обогревал, мясо аппетитно шипело на тонкой легкой сковородке, сушилась тут же промокшая одежда, а ходоки, поужинав, чаем заливали до верху термос и засыпали мертвым сном до утра.
Ночью по очереди вставали, чтобы прогреть палатку — снова жгли примус и теплело скоро.
- До реки три дня пути осталось, – утром Крыж развернул карту и долго изучал местность по ней. – Керосинка наша через день сдохнет: последнее залил. Еды дня на два-три можно растянуть.
- А там что? – Хмурый нервно шевельнулся. Глянул в глаза. В душе его снова мелькнул страх.
- Ты все думаешь, что твоя жареная задница вкуснее, чем у капитана Кука? – хмыкнул
Крыж.- По реке зимник идет. В день хоть одна машина на этой дороге должна быть.Подберут.
- А вдруг...
- Какой тебе еще «вдруг»? Мы в соседней области. Упыри давно уже бабло списали, а менты поискали и успокоились. Охотники мы. Понял? Закидывались на зимнюю охоту. Возвращаемся за второй партией барахла. Несем добытое. Ружья у нас — там уже, на зимовье. Ясно?
- Ясно...
- Ну тогда встаем и пошли.
Впервые дорога давалась так тяжело. Солнце — мерзлый блин. Хрустит на морозе.
Весь день путники двигались на юг, огибали сопки, ломились сквозь чащу, пока не вышли на берег замерзшего ручья. Первый признак того, что до реки недалеко осталось.
В душе полегчало: натерпелась она тревоги и страха, будто в темный угол ее загнали. Теперь вышла любезная на свет, появились в голове мысли о будущем, которого до сих будто не было у них обоих.
Они греют, мысли о том, как все там дальше будет хорошо. Человек ими живет. Богатеет думками. Отодвигает от себя настоящее, забывает прошлое. Легко ему, словно все само собой уже свершилось и вот он — там, в светлом дне, без забот и переживаний. Снова в детстве, в котором изменилось главное. В нем теперь все можно.
К вечеру мороз спал, будто истончился. Легкая оттепель южным ветром согрела холодный мир. Слышно было как сойка вскрикнула. Отогрелась. Лес ожил.
Примус дожигал последний керосин, Крыж с Хмурым ловили уходящее тепло всем телом.
- Плохо без керосинки... Привык к ней как к родной, – Хмурый вытянул руки над сковородой, где шкворчало, жарилось мясо.
- Вестимо, – проговорил Крыж, шевеля лохматыми бровями. – Костер разжечь не просто сейчас, но есть сухой спирт. Справимся.
- Скорей бы... Тепло, жратва... Одежу купим... А ведь я, признаюсь тебе честно, все боялся что нас со спутника вычислят. Аж трясло меня от этого страха.
- Какие спутники, Хмурый! Люди делом заняты — воруют, до нас ли им? Нужны мы им больно. Ладно... Ты особо баблом сорить здесь — не вздумай. Валюту, сколько надо, не более того – у менял скинем на рубли и все, никаких банков.
- Ясен пень.
- Город хоть и большой, но все равно — светиться лишний раз не стоит.
- Жить где будем?
- Частный сектор. У бабулек. Тут без вариантов. И не больше суток. Дальше — в новом прикиде, с чемоданами двигаем на полном легале. Каждый в свою нору. Геологи. Домой едем.
- Ох, скорее бы...
Они спали в эту ночь легкими снами. Мороз не поджимал, вставать ночью никому не пришлось, да и керосин берегли. Утром поживились холодным и двинулись в путь. Река близко. Это чувствовали оба путника. Ее запах будто проникал сюда, в глушь. Казалось, что шум проезжающей машины слышен. Что птицы кричат по особому и снег мягче, и ветер свежее.
После нового дня тягот и терпения, когда старались пройти как можно больше, когда силы покинули идущих, когда вдвоем, спотыкаясь и падая на снег, поставили они палатку, зажгли примус на последний обогрев, Крыж, размышляя о чем-то, вдруг сам себе под нос пробормотал:
- Прости меня, Господи, – и сотворил крестное знамение.
- Это ты чего? – удивленно посмотрел на него Хмурый.
- Это я так... – растерянно проговорил Крыж, глянул в перепуганные глазки хорька-напарника и ему самому стало нехорошо.
Товарищ его замер. Шерсть дыбом встала. Блеснул злым огнем глаз. Крыж смотрел на него изучающе, понимая, что и хорек, озверев до крайности, способен на все. Хмурый же – будто змея встал в стойку, говорил теперь решительно, пытаясь вызнать и разрешить все сразу и сейчас.
- А ты, часом, не на два рюкзака бабла настроился, а? Хлопнешь меня перед самой рекой, дотащишь два баула сам, да и будешь богаче в два раза, так, да? Ты потому у Бога прощения просишь?
Крыж первый раз за все время, проведенное ими в тайге запаниковал: Хмурый не на шутку струхнул. Чего доброго, сам его теперь придушит во сне от безумного страха своего.
- Ты сбрендил, друган. Я сидел, да. Но я не мокрушник, и не для того тебя взял, чтобы ты мне второй мешок до реки донес! Ты что? Ты качели не качай! Передушим тут друг друга, а деньги достанутся случайному охотнику, если ему повезет. А то и сгниют тут понапрасну. Ты что? Мне своих хватит. Мне чужого не надо.
- Не надо, говоришь? А деньги-то чужие умыкнул, и ничего?
- У упырей стащил. У жирных. Они народ дурят и жиреют. Им эти лимоны, как слону дробина, еще наворуют, нажулят. Скотов этих жалеешь, что ли? Ну иди верни им тогда свои лимоны. Думаешь, спасибо тебе скажут? Ухайдокают в лесочке, сам себе могилку еще копать будешь. После того, как расскажешь им — где еще четыре лимона находятся.
- Тревожно мне что-то...
Хмурый опустил глаза. Казалось, он вот-вот заплачет как ребенок.
- Не верю я... Никому не верю, и тебе тоже.
Крыж смотрел на товарища с жалостью. Он понял ход его мыслей. Выходило так, что Хмурый убить его не сможет: духу не хватит, а о себе печалится так, будто его уже хоронят.
- Ладно. Я вижу ты совсем раскис. Скажу тебе правду. Я эти деньги взял у малиновых, чтобы построить храм. У нас в селе. Храм. Понятно?
Хмурый поднял глаза. В уголках их, и в самом деле блестели искорки слез. Нервы сдали совсем.
- Храм?... Ты?... – он глядел в глаза: в первый раз — открыто, широко. – Не может быть! Все бабки пустить на невесть что? Для чего? Ты врешь мне, Крыж! А? Скажи честно!
- Нет. Не вру. Честно тебе говорю. Дед у меня был священник. Отец тоже. Деда большевики-комсомольцы живым в могилу закопали вместе с матушкой. К отцу стукача приставили, дельце состряпали, из мухи такого слона раздули, что на семь лет лагерей потянуло. Отец умер от туберкулеза, в Магаданской области, под Сусуманом. А храм наш, большой, каменный, красивый... Взорвали его. Сильно им эта красота мешала. Посередь изб покосившихся да бараков. Вызывающе красиво. Бог им тоже мешал. Правда была им как вызов. Как будто перчатку бросили. А ну, злодеи, висельники — идите-ка, сразимся! Труханули облезлые. Взрывать стали красоту, веру, ум, совесть... Вот так, друг мой криминальный... Будет теперь храм у нас в селе снова. Красивее и богаче прежнего, и монастырь при нем будет, и часовенка у реки. Веришь?
Хмурый смутился. Крыж, похоже, говорил правду. Только как-то странно все выходило, нелепо...
- Что-то тут не так... – Хмурый недоверчиво глядел под лохматые брови напарника. – А второй храм тебе не хочется построить? Прибьешь меня Христа ради... Два храма будет... И на монастырь еще хватит, и на панихидку по мне, убиенному...
– Ну что не так? – Крыж улыбнулся открыто. – Не дури, Хмурый! Мне одного храма хватит. Своего, родного, где дед мой службы служил, людей наставлял, венчал, отпевал, крестил... Ну что ты несешь? Вот у тебя кликуха совсем тебе не подходит. Откуда она к тебе прилепилась? Вот тут — точно что-то не так.
- Откуда, говоришь? А оттуда. Все от судьбы той же. В пятнадцать лет отца и мать потерял.
Сгинули где-то в Казахстане: на заработки уехали и пропали на веки вечные. У бабки жил. Горевал сильно. Отсюда и кликуха. Теперь уж улеглась боль. Жизнь лечит. Время бинтует раны-то...
- Ну вот видишь, и у тебя своя история есть. И как тебе не верить? И ты мне поверь. Поверь, брат. Не убивец я. Не нужны мне твои деньги. Ну? Веришь?
- Верю...
Хмурый отозвался эхом, глянул наконец-то по-доброму, ожил.
- Но, все-таки... Что-то не так тут, Крыж... Злом добро лечить?... Ты уж меня прости, я в церковных делах не силен, но разве можно так?
- Да почему нет? Врач тебе боль несет, операцию делает, ножом по живому режет. Чтобы вылечить. Ну разве нет?
- Да, вроде все правильно. Только вот... Необычно как-то это все... Такую прорву денег взять, уйти с ней, мыкать горе по тайге, и все ради чего? Чтобы потом вот так вывалить на стол — берите, ребята, стройте храм!...
- А счастье, Хмурый, бывает не только в том чтобы взять, а и в том, чтобы отдать. Так вот...
Такие дела... Библию почитай, на досуге. Между пьянками. Поймешь, может тогда.
Они успокоились. Сон навалился тут же. Примус горел вяло, грел едва-едва, из последних капель, и вскоре испустил дух, выдав из себя смрадный всполох угасающего огня. Веки смыкались, голова пустела, избавляясь от мыслей и тревог. Крыж уже почти провалился в сон, когда Хмурый, ворочаясь, проговорил в сомнении:
- Нет. Все-таки...Что-то не так в этой жизни. Понимаешь, Крыж? Все было так просто и понятно. Хапнул. Удрал. Живи как сыр в масле и ни о чем не терзайся. Красота... А тут ты со своим храмом... Пустота какая-то навалилась. Я не урка. Мне жить не так просто, как им. У них понятия. У меня душа живая. Шевельнул ты ее. Сомнения посеял... Темно мне теперь... Душно... Совсем все не так просто, как было раньше...
Крыж не ответил ему. Он спал. До реки оставалось не более двух дней пути.
Утром они проснулись, стуча зубами.
Тела будто остекленели в холодной палатке. Разводить костер было некогда, и они прыгали, махали руками, пытаясь согреться, но это мало помогало. Лишь когда, наскоро перекусив и выпив горячего, не остывшего еще за ночь чаю, взвалив на себя рюкзаки, они пошли через чащу по берегу ручья — только тогда тепло пришло к ним, с каждым трудным шагом разливаясь по телу.
Они вышли на замерзший ручей, который становился все шире, и радовал близостью реки.
Многочисленные родники в теплое время питали, наполняли его — от того ручей разливался, становился широким и полноводным в устье. Идти теперь было просто, ровная поверхность облегчала путь и можно было пройти за день намного больше, возможно, выйти к реке уже к утру следующего дня. Сил прибавилось. Хмурый снова повеселел, хотя разговорчивость его куда-то пропала, зато бодрости прибыло и он смело вышагивал вперед, предвкушая там, впереди, тепло и еду, отдых телу и баню, ну конечно, баню — до изнеможения приятную, добрую, щедрую на удовольствия.
Пошел снег.
Путники шли по низине ручья мимо сопок и крутых утесов с одной стороны, а с другой стелилась равнина, пожухлые кусты виднелись из-под снега: там были болота, замерзшие теперь, ждущие своего часа от короткой, холодной в этих краях весны.
Внезапно Хмурый встал и оглянулся назад.
- Ты ничего не слышал, Крыж?
Тот, усталый, глянул вокруг и помотал головой:
- Нет. Ничего не слышал.
- Гул какой-то...
Они стояли у края высокого утеса, подпиравшего ручей по правому берегу, и снег вдруг повалил так, что одна лишь белая стена его встала перед глазами. Тогда Крыж, действительно услышал отчетливый гул. Земля под ногами дрогнула, будто вздулась немного, да так, что ноги тряхнуло и тело потеряло на миг равновесие.
- Это что? – прокричал Хмурый и инстинктивно пошел назад, чтобы быть поближе к своему сильному духом напарнику, от которого всегда исходила утешающая, придающая сил уверенность.
- Да что ты паникуешь? Должно быть, военный полигон рядом. Их, знаешь, на карте не обозначают.
- Шарахнут по нам...
- Не дрейфь! Надо идти и все. Полигон, видать, далеко. Нет же свиста никакого, болванки не летают. Взрывают, видать, что-то мощное. Надо идти.
- Да куда идти-то? Не видно ни фигуры!
- Ну, ручей-то разглядим по-любому.
- Валит как из бочки! Надо переждать немного.
Снег, действительно, делал всякое движение невозможным, сбиться с пути было не мудрено, однако, это же не навсегда — такая свистопляска. Пол-часа, ну час еще повалит и успокоится. Хмурый прав, лучше немного выждать.
- Хорошо. Станем ненадолго. Давай перекусим пока. Есть там еще?
- На сегодня и завтра на утро, и аминь, как говорится.
- Не трясись. Завтра выйдем к реке. Потерпим денек, если что. А там подберет кто-нибудь. Хоть в кузове, но доедем. Подкормят... люди же, не звери. Севера тут: путника не бросают в беде. Грех большой. Позор это. Так что не дрейфь.
Когда Хмурый открыл свой рюкзак, чтобы достать еду, Крыж ощутил внутри себя странное беспокойство. Не то, чтобы его этот полигон смутил, или еще что... Нет. Оно было глубинным, из души идущим. Будто там, в душе что-то заболело.
Снова встряхнуло землю и гул раздался громкий, раскатом идущий прямо на них.
Он шел как волна и ощутили они его именно так — волной, которая вдруг вспучила землю, подбросила их, растрясла и оглушила.
- Землетрясение! Это землетрясение! – Крыж поднялся и встряхнул Хмурго за плечи. – Слышишь?
Хмурый прислушался, вгляделся в белую круговерть и вдруг отрешенно как-то сказал:
- Ты знаешь, я сейчас увидел мать с отцом.
- Как это? – растерялся Крыж. – Где увидел?
- Да вот тут. Рядом с нами...
Треск и движение чего-то большого неподалеку от них заставили путников замереть, прислушиваясь.
Серая, в белом молоке снега, крутящаяся, тяжелая, давящая сущность наползала. Треск усилился. Пугающий, растущий шум заставил их застыть, остолбенеть посреди ручья, в водопаде снега, в кружащей метели.
Удар большого, тяжкого, летящего огромного тела разбросал их в стороны.
Все померкло, и снег перестал быть, и земля под ногами...
Когда метель прошла и все очистилось в безучастных небесах, Крыж вздохнул тяжело и открыл глаза.
Он лежал навзничь, лицом в небо, которое светило ему голубым, чистым светом.
Правая сторона тела словно ушла от него куда-то. Крыж не чувствовал боли, но шевельнуться не мог.
Скосив глаза, он увидел лежащего в снегу своего товарища. Тот, кажется. и не дышал, лежал в снегу недвижно. Крыж пригляделся и увидел его раздробленную ногу, из которой шла кровь и белая кость торчала, прорвав ткань комбинезона. Руки у Хмурого не было. Какое-то месиво. Крыж оглядел себя и удивился. Нога у него была странно вывернута, смята, горячая тонкая струйка текла красным ручейком в снег, а боли не было, словно все это было не с ним. Словно его сознание вышло из тела и теперь спокойно и беззаботно парило над землей глядя на то, как почти лишенные жизни тела распластались на снегу.
Обескураженный таким странным видом, он глянул в сторону болота и увидал там огромный валун, пробивший в сугробах широкую дорогу. Крыж медленно соображал: что все это значит: он сам, разбитый и обездвиженный, Хмурый, лежащий в снегу без признаков жизни, и вот этот валун в долине ручья... Постепенно видимая им картина сложилась как мозаика в произошедшее с ними ужасное событие.
Рюкзак валялся, невредимый, неподалеку. То же и у Хмурого. Деньги целы...
Крыж подивился этой мысли, она вызвала у него короткий нервный смех, и это означало только одно: сознание возвращается.
Да, оно вернулось, и не одно, не с пустыми руками. Боль, острая, выворачивающая наизнанку прошила тело. Крыж застонал, а потом и взвыл как волк. Стоны, кажется, помогали. Отвлекали от страшного, от чувства непоправимой беды, от ужаса при виде своего исковерканного тела, и от этой проклятой боли, пропади она пропадом.
- Господи! За что? – Крыж посмотрел в небо, покосился на Хмурого и лихорадочно стал соображать, мысли крутились вокруг одного и того же, но натыкались каждый раз на неизбежность – как на камень, разбиваясь о него вдребезги.
Неожиданно Хмурый отозвался таким же волчьим стоном. Он был жив!
- Что это? Что это было? Почему я лежу здесь?
- Держись, Хмурый. Будь мужиком. Смерть к нам пришла, – простонал Крыж в ответ. – Камнем нас прибило. Ноги, руки раздробило обоим. В метели не увидели как он с утеса на нас скатился: вон, в болоте валяется, чертова каменюка.
- Ааа! – выкрикнул Хмурый, – Больно! Ой, как больно! Зачем так? Я не хочу так!
Пришла она к нему, боль – крадущая сознание, властная, убийственная...
- Конец нам... – Крыж, стиснув зубы, сумел чуть перевернуться на бок и теперь видел как корчится в снегу и воет его напарник.
- Деньги... Пропали... – стонал Хмурый.
- Дурак, – ласково прохрипел ему Крыж. – Что тебе эти бумажки? Мы с тобой – пропали!
Хмурый не ответил. Сил говорить не было ни у кого. Солнце скрылось и в ясную ночь пришел сильный мороз. Тела застыли, боль стала уходить из стекленеющих костей и мышц, из умирающего мозга и еле слышно бившихся из последних сил сердец.
Перед смертью им стало тепло.
Будто застывающая кровь взыграла, плеснула, отдав им этим толчком оставшуюся толику сил. Приходило спокойствие, понимание неотвратимости, смирение.
Тела будто дождались горячей парилки, глотка холодного пива, пробирающей кожу мелкими иголками ледяной купели. Баня... Она им обоим грезилась своим добрым теплом.
Оба умирали спокойно, в приятной истоме, в безмятежности, в радости бездействия, в непротивлении и покое...
Ресницы Крыжа смерзлись, закрытые глаза покрылись инеем и лицо побелело.
Горячая слеза огнем обожгла щеку.
Он шевельнулся, с трудом разлепил глаза, из последних сил взглянул на умирающего друга и прошептал едва слышно:
- Нет, Хмурый... В самом деле... Что-то не так в этой жизни. Что-то не так...