Он был хорошим. «Хороший» – это очень простое и побитое слово. Хотя если его произнести с подлинным чувством, – наполняющее и такое родное. Он был преданным и был самым преобычным. Когда он умирал, я плакал, как мальчишка. По щекам плыли слезы. Я склонился над ним и приложив ладонь на его осунувшуюся морду, смотрел как его жизнь расставалась с телом. Его близорукие глаза полусомкнулись. До этого мне казалось, что смерть всегда бывает торжественной. Должны присутствовать близкие и родные, должен быть поглощающий отклик на потерю. Знак природы, что она принимает обратно жизнь.
Однако здесь я был его всем и смерть пришла неспрашивающе, просто и внезапно. Всего несколько минут назад она в нем так горела белым светом каления, он был жив, неудержим и неожиданно его поминутно передергивало, словно он, изворачиваясь кричал: «Нет, нет, нет. Неужели и я?» – переспрашивал он всех ангелов и тех существ кто были дороги ему в этом мире. Я ничего не мог изменить ни сейчас и, наверное, никогда с самого рождения, ему была предписана эта участь.
Он уже не видел меня, хотя жизнь, которая была в нем столь сильной, ох, как нехотя, уходила от него. И вместе с Чарли умирал мой старый добрый мир, где все было тихо и мирно.
Когда этот мир был расписан в розовых интонациях, грезами и маленькими радостями, сестра принесла от знакомой маленького месячного щенка. Это был черный комок густой шерсти с поджарыми подпалинами. Он все время рычал по-щенячьи, давая понять, что шутки с ним будут плохи. Он рос на кухне вместе с котенком, и злобно лаял на котенка, когда последний взбирался на стул. А если наш щенок сам как гимнаст выжимался на это кресло его обратное приземление было очень неуклюжим; он шлепался животом и распростертыми лапами, помогая себе нижней челюстью. В его жизни с тех пор немало было боли. Я отчетливо помню, как мой друг Вил, спьяну лаская щенка, шутя дуя ему в лицо, поднял Чарли на высоту лица и нечаянно обронил его с этой высоты. Подросший Чарли был известен по всей округе и всем собакам, как несносный задира и хозяин своего дома. Он никогда не сидел на привязи и был завзятым гордецом. Этот хозяин большой свалки по соседству тащил в дом все, что пикантно пахло, включая памперсы. Маленьких размеров он был псом большого сердца. Он дрался со всеми, с кем мог и где только мог. Он дрался с пойнтерами и свирепой гончей, которых мы завели, не уступая им ни пяди. Даже если его превосходили размерами и грызли до смерти, он держался, как воин. Из-за этого Чарли нередко приходилось извлекать из под зубов крупных псов. Но все знали, что он отчаянный Чарли. Всем, и людям и собратьям, Чарли хотел показать, что сила духа не от размеров. И что можно быть маленьким и непобедимым и что непобедимость зависит от самих нас. Что можно даже проиграть, но уйти непобедимым.
У него был дикий нрав и выносливость его была поистине бесконечной. Вначале мы кормили его хорошо, но потом, честно говоря не очень то заботились, кормя хлебом и иногда костями. У нас была крупная кавказская овчарка, Дора, которая косолапо требовала своей большей доли внимания и еды. А Чарли был скорее приемным сыном. Он был невзрачен и забавен своими тонкими ногами, слабыми лапами, манерой передвижения наискось. Его охватывал тремор тела, когда к его носу подносили кусочек мяса. И когд он был голоден он царапал дверь, и протестовал, облаивая мое появление в дверях. Я любил щипать его за нос. Он скалил зубы,но довольный, ему нравилось любое проявление человеческого внимания. А потом он любил влезать мне в самое лицо, по самую щеку и глаза и тыкаться куда попало своей маленькой пастью.
Повторяю, что от нервотрепок и уличных разборок его морда рано поседела, но он был всегда молодцеват и не упускал шанса полезть в драку, побегать за женщинами или цапнуть зазнавшегося обидчика. Вся его агрессия была направлена на мужской пол, кому он всю жизнь что-то доказывал.
Чарли спал прямо на цементной стяжке балкона, умещаясь на половой тряпке, съежившись в эмбриона. При десятиградусных морозах и пронизыващем ветре он лихорадочно дрожал и катился от густого лая, чтобы не замерзнуть, чтобы проложить дорогу жизни через долгие зимние ночи. Он не любил конуру и любил быть ближе к людям. Когда желанное солнце согревало его озябшую плоть он смотрел куда-то сквозь меня выцветшими глазами, стуча зубами и смыслом: «Я выжил, Пол! Я выжил!».
Да, утро было апофеозом его счастья. Он провожал сестру в керамический цех это занимало четверть часа до пол-девятого, пунктуально возвращался домой, потом сопровождал маму до банка и снова шмыг домой. Отца он избегал и остерегался, потому что тот за два урока палкой убедительно втолковал ему кто тут хозяин. После ухода отца из дома пес принял меня за безусловного вожака.
Чарли был наблюдателем того, что происходило в нашей семье за свой долгий век. Как распадалась семья, как человеческие отношения становились золой и пеплом, как я превращался в камень, который должен был родить хребты мук. Он наблюдал, как мы нескрываемо предпочитали ему его воспитанницу, «кавказку» Дору, которая была гораздо красивее его и настолько крупнее, что между её ногами Чарли свободно проходил, не задевая головой. Как мы давали ей наилучшее, а ему просто хлеб насущный.
После неё он начал жить просто для себя. Дора подоспела с пышностью молодости и Чарли отдал ей власть над домом и больше не дрался с ней из-за пищи. Он понял, что физически её не победить и та могла безапеляционно загрызть его. Ему приходилось мириться с огромным количеством вещей, которые его не устраивали.В особенности с тем, что его не воспринимали всерьез.
А ведь можно вспомнить! Был такой курьез на мой день рождения, и всё из-за беготни Чарли. Мне стало тридцать и я пригласил много гостей, среди них двоих приятелей, служащих в полиции. И когда они мирно беседовали с остальными гостями на дворе, мой словоохотливый кузен между делом долго и обстоятельно нахвалил внушительные размеры, норов, клыки моей кавказской овчарки. И во время этого разговора, с другой стороны дома вдруг слышно, как я выхожу из дома и кричу на собаку (а откуда им знать, что это был прокравшийся в дом Чарли?):
- Ну, ладно тебе! Ты, псина, ну хорошо, давай, убирайся, давай-давай, побыстрей, На место!
И Чарли, визжа, побежал на свое облюбованное место на балконе. А ребята, вообразившие что сейчас из-за угла вылетит огромный пес, показали всем примеры того, какими должны быть полицейские. Когда почти в ногу с Чарли я вышел к гостям, увидел обоих друзей вскарабкавшимися на каменную ограду двора с боевыми пистолетами в руках. А маленький Чарли, отчаянно радостно метался в стороны, лаял на всех и вся особенно на них, непонимающий комедиантства столь важных особ.
Когда Чарли постарел и похудел, как бывалый мужичок и стал воздержанее и послушнее, я часто стал подумывать, как умрет он, и что я почувствую в тот миг. И вот я связал те минуты моих мыслей с настоящим. Сейчас, когда я иду и смотрю на травы и дикие цветы, выросшие на его могиле, под молодым одиноким орешником. Я спрашиваю у глубин своего "Я"; где он сейчас может быть и почему? Почему я так о нем тоскую? И думаю, что невозможно чтобы он где-то не был. Невозможно, чтобы Бог так бесследно уничтожал такое существо...
Стоял январь. Я вернулся домой с работы. У нас были гости, это были завершающиеся дни Нового Года и люди с трудом выбирались из послепраздничной эйфории. Сами знаете, так наивно ждем январь, а потом вдруг так разочаровываемся в нем.
То был серый вечер, какое-то ненужное взаимопонимание. Говорили о политике, о жизни, о будущем. Щелкал фотоапарат и мы зачем-то снимались. Я налил себе вина и произнес оригинальное, бравурное.
- Предлагаю тост за противоположности этого мира. За черное и белое, за красоту и безобразие. За жизнь и смерть. Черное подчеркивает красоту и ценность белого. Одно без другого не может существовать. Смерть придает радость бытию. Смерть дает нам возможность бессмертия. Выпьем, за обе эти противоположности, я бы не отделял их никогда. Примем их, раз не можем их соединить.
Зачем было нужно это разглагольствование? Зачем нужно было все это говорить? Этого никто не понял, а больше всего я сам. И жизненная ирония доказала истину моих заявлений.
Вечер подходил к концу. Давно не было такого скучного вечера у нас дома, даже среди столетий одиночеств! Гости собирались, вдевали руки по рукавам пальто, шарфы стягивали их шеи, по лицам кочевала простодушная улыбка. Одному Богу известно, скука ли прилипает к людям или люди исторгают из тел скуку?
Чарли встретил их на балконе. Ему не сиделось проскользнуть между ними на улицу, где на маленьком стадионе тусовались его собратья, обступившие пустующую суку. И хотя Чарли был ей не по размерам он всегда первым летел на всякие подобные сомнительные рандеву. Но после того, как прошлым летом он укусил нахального соседского малыша, я старался не выпускать его на улицу даже на прогулку.
Я угрожающе топнул ногой и Чарли пришлось, скуля отступить передо мной.
Мы проводили гостей и с мамой пошли закрывать наш собственный магазинчик перед домом. Когда я стал запирать двери, оказалось, что прихватил с собой не те ключи. Минут пять ушло на исправление моей ошибки, – пока мать принесла мне ключи и я стал возиться с замками с быстротой заправского громилы. Было холодно, и спешилось поскорее к теплу. А потом к компьютеру и погрузиться в Ошо.В то место где он говорит; «Отпустите себя, отпустите себя!»
Замок заело и мне потребовалось некоторое время, чтобы я разобрался с ним. Все это время я слышал, визг, подавленный лай, шум, толкотню собак на стадионе. Прямо-таки митинг протеста. Но в конце это возня перешла в хрип какой-то собаки и стало понятно, что один пес душит другого.
Я на скорую руку управился с делом и пошел по направлению на шум. Меня что-то тревожило. Знакомо ли вам этакое? Что-то происходит поблизости и, хотя тебе точно известно, что это не твое дело, где-то из недр души выплывает смутное напоминание, тебе надо с этим разобраться. Было темно, но я различил среди травы белую мощную фигуру крупного свирепого пса Тома, с опущеной головой. Под ним на земле что-то копошилось. В своих железных челюстях Том сдавливал какую-то дворняжку. И давеча это был шум их борьбы. Я замахнулся ногой в Тома, который завидев меня, сразу же презрительно отбросил жертву и скрылся во мраке, словно давая понять: «На, она мне больше не нужна!». Я нагнулся к жертве. Освободившись от смертоносных клыков, осознав, что спасена, дворняжка не обращая на меня внимание, вскочила и во весь дух понеслась к выходу со стадиона. Но не пробежав и с десяток шагов, её ноги подкосились и она перевалилась на бок. Затем снова вскочила и снова опустилась на бок.
- Что с тобой, псина? – подошел я к ней с вопросом и хотел поднять. И ужаснулся, когда вместо чужой собаки я увидел моего Чарли. Он не мог двигаться.
- Чарли, ах ты, глупенький, да что с тобой такое? Чарли,Чарли, очнись, малыш!- спрашивал я его держа в руках и понес домой.
Но Чарли только сник и шея опускалась все ниже влево. Я положил его на мраморный пол балкона. Его бывшая подопечная, кавказская овчарка нюхала его, но Чарли смотрел замирающе вдаль в ночь.
- Чарли, ах ты, глупенький! Ладно тебе! Не притворяйся...
Я видел, что ему было трудно. Но он попадал в столько разных передряг, что мне никак не хотелось думать, что такие пустяки могут что-нибудь причинить его железному духу.
- Занеси его домой. Ах, ты,непоседа. Он никогда не прекратит свои выходки. Тебе ли тягаться с Томом, а Чарли? – сказала мама, вздохнув.
Я положил его около печки. И стал осматривать. У него была содрана кожа на правом боку и оттуда текла кровь. От него дурно пахло. Что-то было с животом, он был то ли опухшим, то ли посиневшим. Мне показалось, что там может быть внутреннее кровотечение. Но боли в этой области при прощупывании не было. Я посыпал открытую рану стрептоцидовым порошком.
Чарли стал поскуливать от боли. Самое худшее он не приходил в настроение. Тепло не помогало ему, мы были так наивны, что поднесли ему котлетку, которую он так любил, но Чарли безучастно отводил голову. Мы повязали ему бок. Он не находил себе места, безболезненной позы.
- Может позвоним Роджеру? Скажем симптомы, он посоветует что делать. – сказала мама.
- Нет. Он просто ослаб. Он выживет. – ответил я уверенно.
Чарли ерзал от физических страданий.
- Нет. Он выживет этой ночью! А утром я отвезу его к ветеринару. – повторил я.
- Перенесем его в корридор. И не беспокойте его. Не беспокойте.
Мы положили его перед дверью, там, куда он улучшив минуту, когда она была открыта, иногда забегал и ложился в морозные дни, чтобы немного согреться.
Я отошел помыть руки. Но сначала взглянул на него через стекло. Чарли тяжело дышал. «Пойду, а потом может и позвоню Роджеру!». – подумалось.
Я вернулся через пару минут,полотенце упало из моих рук, Чарли уже был не от мира сего. Он почти простыл и не откликался. Я положил ему руку на морду и заплакал. Мне стало понятно, что его жизнь очень просто, буднично уйдёт вот тут прямо из моих рук. Он всё ещё был со мной.
- Почему? Почему, ты уходишь?
Даже теперь, когда я пишу эти строчки, я чувствую себя удрученно. Я не могу понять в чем моя вина, а в чем злой умысел рока, который показал мне, что белое и черное это братья, один прекрасней другого. Так имей мужество заключить их в свои объятия.
Это была благородная смерть. Он был воин и умер, как воин. Это была прекрасная кончина, и я преклоняюсь перед ним. Перед силой его животного духа. Он ушел, как герой. Тихо и истинно, оплаканный поэтом. Отстаивая свою мужскую честь. Стараясь быть всецело верным своей мужской природе. И когда он звал меня своим хрипом я был глух, как лёд. Я не помог ему, когда был ему так нужен. «Я не мог себе представить!»
Я повторял, точь заговоренный, что не мог себе представить, что это был Чарли той ночью на стадионе, что это был его предсмертный, прощальный хрип. Что он проскользнет на улицу, когда мама несла мне ключи. Всю жизнь, в разных ситуациях я выражался фразой, «я не мог себе представить» это, «я не мог представить себе » то, и именно непредставимое представлялось в моей жизни самыми горестными событиями. Так что же ты мог представить? Что? Что? Что свою боль будешь писать в стихах и новеллах?
Мы похоронили далеко от города, неглубоко, под юным орешником, что растет на участке повыше реки. В гараже, где его труп пролежал всю ночь осталось пятно крови, напоминающее о нем. Осталось несколько фотографий. И больше всего осталось какое-то несознаваемое чувство отождествления его с человеком, который провел целую жизнь с нами и за нас.
После похорон во мне не стихало желание застрелить белого кобеля Тома и отомстить ему жизнь за жизнь. Этот Том был бездомным, доставляющим беспокойства и собакам, которые боялись его как чумы, и людям, которые тоже с опаской прибавляли ходу, завидев его внушительную походку. Вскоре однако гнев мой отошел и я понял, что смерть Тома не вернет мне Чарли. И я просто должен сдаться волнам реки жизни.
Сейчас боль по поводу смерти Чарли приутихла и замерла. Я знаю, что больше никогда не увижу моего ветерана. Может быть я его даже забыл. Я осознал, как должен смириться с тем, что никогда не повторится привычный сценарий прошедших дней; я открываю калитку дома, кличу собак, и думаю, что уже не дождусь ни одну из лентяек, и почти, не найдя их, устав от зова, вижу, как Чарли выползает откуда-то из самого непредвиденного «логова». Или, бывало и такое; я зову его по имени и он мчится, виляя хвостом, упрямо стараясь заглянуть мне в глаза.
Да, для меня жизнь течет реками лет, годы уходят музыкальными нотами и звуками, что содрогают наши тела. Наши изображения, мысли, сравнения, любовь становятся плоскими. Порой когда мне становится невыносимо грустно, что рай моей молодости, в которой жил умный и преданный пес по имени Чарли, безвозвратно взмыл в небо, я ложусь на землю. И,ныряя, вослед в небосвод, в муть облачной белизны, я вспоминаю очередную картину прошлого...
Зима! Снега намело по колено. Дора смотрит на это большое и белое. А Чарли не верит в снег. Чарли не верит в снег. Но зима дышит мной, моими легкими и уже стало льдом сердце мое...
Говорят, эти лед и снег всего лишь над травой. И все откуда-то знают, что назавтра трава взойдет за жизнью. Завтра трава! Завтра придет трава, чтобы зеленью полить наши чувства.