Я подошла к кассе с бутылкой водки и пачкой пельменей. Тётушка окинула специфическим взглядом, какой бывает только у кассирш в супермаркетах: внимательный, но в то же время безразличный.
—Вам восемнадцать лет есть?
—Да, конечно, – отвечаю. Вру, строго говоря. До моих восемнадцати ещё три недели. Впрочем, никто не засечёт, я всегда была девушкой крупной и выглядела постарше своих лет. Хотя я всё равно не себе беру. А Ване восемнадцать есть. Даже двадцать один есть, если вдруг кому-то захочется поиграть в Америку. С другой стороны, кому захочется? Этой тётушке с взглядом мороженого карпа? Да не смешите мои тапочки! А сама я водку не пью. Он смеётся и называет паинькой, а я просто не вижу необходимости затуманивать мозги. Просто у меня ещё нет воспоминаний, от которых хочется убежать…
На полдороги от метро до него начался ливень. За три минуты я промокла до нитки и погрустнела, потому что стала казаться самой себе не матерью Терезой, спасающей заблудшую душу, а просто малолетней идиоткой, неизвестно зачем идущей в гости к человеку непонятного образа жизни, который, кажется, не прогоняет только потому, что молодая, забавная и скрашиваю похмельное одиночество.
Звонок я нажимала с видом овцы, идущей на заклание.
—А, это ты. Проходи, – в коридоре, как обычно, темно, у него руки не доходят и вряд ли когда дойдут вкрутить лампочку, перегоревшую, кажется, сто тыщ мильонов лет назад.
—Ботинки не снимай, полы немытые.
Как только луч света из открытой двери в комнату падает на меня, он меняется:
—Ты промокла? Что ж молчишь? – раньше, чем я успеваю как-то среагировать, он проскакивает в ванную, выскакивает обратно с полотенцем и принимается вытирать мои волосы, с которых течёт, – Пошли на кухню, я тебя чаем напою, чтоб не простудилась…
Теперь я твёрдо уверена, что никого ближе, чем он, у меня нет и никогда не будет. Ну, кто, в самом деле, станет так беспокоиться о том, чтоб я не простудилась, и поить меня отлично заваренным чаем? Семья? Да они только и могут, что ругаться: «Опять в дождь без зонтика?!». Молодой человек? Нет, он, конечно, напоит чаем, но предварительно столько раз скажет, что не стоило в дождь выходить из дома, что я ещё пять раз подумаю, идти ли к нему… А Ваня обо мне заботится. Наверное, тоже думает, что никого ближе у него нет.
Потом он ставит пельмени вариться и изучает водочную бутылку: «Как же ты её выбираешь, сама ведь не пьёшь, а гадость ни разу не принесла». Наливает себе, ритуально спрашивает, буду ли я… Я нарушаю ритуал и прошу плеснуть немного. За окном ничего не видно из-за серой дождевой стены, кухня освещается одной только тусклой лампочкой, это всё грустно, но невыразимо хорошо. Как у Саши Чёрного: мы два Робинзона…
От выпитой водки по телу разлилась приятная теплота и какая-то лень. Мы сидели на диване, по-братски обнявшись, и беседовали о чём-то совсем неважном, но таком сейчас необходимом. Я млела не столько от опьянения, сколько от мысли, как приятно, что кто-то может меня обнимать без мыслей немедленно раздеть и уложить в горизонтальное положение. А я за год со своим молодым человеком привыкла именно к такой последовательности. Уйду я от него. Надоел хуже горькой редьки. Хочется же иногда и человеческого тепла…
—Ещё будешь? – осталось полбутылки. Я отказываюсь. Мне и так уже хорошо. Я перебираю пальцами Ванькины кучеряхи и думаю, что вот так вот счастье и выглядит. Я, мой самый близкий (он же единственный) друг и дождь за окном.
…Через два года Ваня сел пьяным на мотоцикл и выехал на встречную. Скорой осталось только констатировать смерть. А у моего нового молодого человека волосы совершенно прямые и перебирать их пальцами неинтересно. Зато он живёт в точно такой же однокомнатной хрущёвке с вечно перегоревшей лампочкой и тоже боится, что я простыну. А разве не это в жизни главное?