Старые фото – это всегда что-то трогательное, даже если на них запечатлена банальнейшая студенческая пьянка, тогда, разумеется, казавшаяся не пьянкой, а апофеозом братства и единения. И чем старше, тем интереснее. Какая-то глубина появляется в плоскости куска фотобумаги от того, что знаешь, что же было потом. Впрочем, банально всё может быть у других, а мой личный флирт с картавым очкариком с первой парты достоин пера Дюма-отца или, на худой конец, Мопассана, но на меньшее я никак не согласна. 

Второй курс. Или это – начало третьего? Подруга Шура, с которой можно было просто молчать, а можно – говорить обо всём на свете, хмурится в объектив. Она считает, что у неё кривые зубы и слишком круглое лицо, поэтому старается не улыбаться. Я до сих пор не знаю, почему в один прекрасный день она перестала со мной общаться и боюсь, что сама не заметила, что где-то её обидела… 

Первый курс. Обаятельный Лёша, в которого были немножко влюблены все девушки, девочки и женщины, включая замужних и некоторых преподавательниц, подливает мне коньяк и смеётся. Он только что узнал, что скоро будет отцом, и светится от счастья. Он ещё не знает, что отцом-вдовцом-одиночкой, а я, к сожалению, уже знаю… 

После окончания школы. Моя первая работа. Та газета благополучно загнулась. Фотограф сейчас устраивает свои персональные выставки. Злобная тётка-редактор, приходившая на работу часам к двенадцати и тут же сваливавшая обедать ещё часа на два, куда-то делась, и ни слуху о ней, ни духу, хотя это странно для маленького городка. Другая редактор, отстоявшая меня, хотя принимать на работу без образования и опыта не хотели, сейчас выпускает свою собственную газету. 

Выпускной вечер. Вундеркинд, от которого ждали, как минимум, Нобелевской премии к двадцати пяти, дважды завалил вступительные на химфак и сейчас работает лаборантом на самой занюханной кафедре местного пединститута. Троечник, которому все учителя пророчили в лучшем случае техникум, пишет диссертацию. Девочка-дюймовочка первой из нашего выпуска обзавелась мужем и дочкой, хотя её при покупке спиртного до сих пор спрашивают, есть ли ей хотя бы шестнадцать. 

Одиннадцатый класс. Первые в жизни посиделки в ресторане. Чей же это был день рождения?.. Все пьют пиво, а я, правильная домашняя девочка, газировку… Симпатичного блондина через два года убили в пьяной драке. У теперь уже не его девушки (впрочем, они разругались чуть ли не на том же дне рождения) ребёнок скоро пойдёт в школу. Ещё у двух подружек, тогда изо всех сил независимых и заявлявших, что мещанское счастье – это для глупых куриц, сейчас по долгожданному и непросто доставшемуся младенцу. Нарочито некрасивая девочка в красной футболке, упивавшаяся своей некрасивостью и отшивавшая всё-таки заинтересовавшихся ею кавалеров очень жёстко, сменила очки-велосипеды на контактные линзы, научилась носить юбки и ныне в третий раз новобрачная. Молодой человек в очках сейчас работает в той газете, о нелюбви к которой тогда сообщал, брызгая слюной. 

Десятый класс. Первое сентября, традиционное фото на пороге школы. Дима, до недавнего времени выглядевший этаким плюшевым увальнем, за лето неожиданно вымахал в совершенно взрослого дядьку, которого я издалека приняла за чьего-то папу (вообще-то давно пора носить очки, я уже года два как с последней парты не вижу написанного на доске, но я в них похожа на сорокалетнюю бухгалтершу), и половина девочек смотрит не в объектив, а на него. Группа, в которой он играет на гитаре всё чаще выступает по ночным клубам, и Дима регулярно просыпает первые уроки. Через пару месяцев их песня станет популярной на радио, и в результате первого гастрольного тура Димка будет вынужден заканчивать школу экстерном. Мне вообще нравится совершенно другая музыка, но диск с первым (и, кажется, единственным – я не следила) хранится на полке где-то между книжками, там же, где и другая музыка шестнадцати лет. 

Лето после девятого класса. Лагерь. Объект моей недолгой (пол-смены и ещё пара месяцев по возвращении), но вполне роковой страсти – вожатый соседнего отряда – обзавёлся внушительными залысинами, пивным брюшком и какими-то дурацкими политическими взглядами (хотя, по-моему, это не политические взгляды, а простое брюзжание: «Все козлы»). Девочка из моей палаты, в четырнадцать лет обладавшая бюстом а-ля Памелла Андерсон и перед родительским днём спешно ныкавшая презервативы и сигареты под матрас (под мой, чтоб уж точно не нашли), к двадцати годам успела родить троих, а потом резко ударилась в религию, стала носить юбки в пол и осуждать современные распущенные нравы. Девочка, которой мы чуть не устроили «тёмную», так она нас достала слушаньем группы «Руки Вверх», сейчас поёт в набирающей обороты рок-группе. Девочка, за смену успевшая влюбиться поочерёдно в лагерного радиста Пашу, мальчика из старшего отряда, физкультурника Диму, физкультурника Славу и ещё в кого-то, сменила ориентацию и ходит на митинги за разрешение однополых браков. 

Начало девятого класса. Моя первая молодёжная редакция. Больше пьём чай (и иногда портвейн из-под стола), чем пишем, но и пишем отчаянно много. Руководительница на днях в очередной раз не прошла творческий конкурс на сценарный факультет ВГИКа, поэтому сегодня портвейн почти не прячется и только при появлении фотографа, которому зачем-то понадобилось нас сфотографировать, все прикинулись «хорошими детишками», но бутылка предательски звякнула в сумке. Фотограф, впрочем, к портвейну имеет слабость, поэтому обходится без скандала. 

Восьмой класс. Фотограф был то ли пьян, то ли глух – половина фамилий написана неправильно, к нашему классу добавлены два мальчика из параллельного (самых противных, разумеется), а лица у всех больные и усталые. Не люблю эту фотографию, куда больше мне нравится другая, сделанная парой дней позже. Я там с ребятами с курсов английского, улыбаюсь (я считаю, что прямо-таки фатально некрасивой, но когда улыбаюсь, на щеках появляются ямочки, которые, как я где-то прочитала, очень нравятся мужчинам, поэтому на всех фотографиях тех лет скалюсь) и строю глазки Паше, а Серёжа глядит на это с явной ревностью. Этот Серёжа мне никогда не нравился, но повышал самооценку, и я всё время очень переживала, что он переключится на Олю. 

Шестой класс. Классная руководительница душится очень терпкими духами и пудрится рисовой пудрой. Я стою рядом с ней, и от смеси запахов кружится голова. 

Пятый класс. Делать классную фотографию почему-то решили неожиданно и без предупреждения, у меня после урока ИЗО на свитере пятно краски, а посадили, как назло, в первый ряд, да ещё рядом с самой красивой девочкой класса Ирой, по сравнению с которой я смотрюсь просто каким-то двоечником из старого мультика. 

Третий класс. Мою роль мачехи в спектакле про Белоснежку в последний момент почему-то отдали Кате, а я теперь играю какую-то служанку. На фото стараюсь делать вид, что у меня хорошее настроение, но с Катей до конца года не общалась. 

Первый класс. Весь детский сад я мечтала пойти в школу, но почему-то праздника первого сентября не получилось. День пасмурный, и на красивый белый фартук пришлось надеть ужасный серый плащ, мой букет гладиолусов с дачи как-то потерялся на фоне принесённых стоящей рядом девочкой чайных роз, а первый звонок даю не я, а какая-то противная девочка с косичкой в мизинец толщиной, хотя несёт её на плече одноклассник моего брата Мишка, который часто приходит к нам домой и всегда с удовольствием со мной возится, потому что своей сестры у него нет. 

А до этого, кажется, ничего не было. Все дошкольные фотографии в другом альбоме.  

- Пойду я, пожалуй, а то дедушка мой один сегодня целый день, я с утра как ушла к вам, так и пропала… Причем, пропала совсем бесплатно… 

Лилия Ивановна смеется, надевая пальто. Ей уже за 70, библиотекарь с 40-летним стажем, мила и непосредственна как девчонка. Рыжеватые кудряшки, чуть навыкате живые ореховые глаза, в интеллигентнейшей речи до сих пор пробиваются одесские интонации. Я смотрю на нее с восхищением. Дедушкой она называет своего мужа. 

- Он ведь у меня уже три года из дома не выходит, – продолжая одеваться, рассказывает Лилия Ивановна, – как ногу потерял, так теперь дома и сидит. 

- Ой, Лилия Ивановна, какой ужас, а почему?.. 

- Так протеза нет. Да, девочки, протеза, – а я говорю о протезе, на котором можно ходить, а не держать под диваном, – у нас до сих пор нет. Он ведь у меня геологом был, поездил уж – слава Богу, мало не покажется… А условия жизни геолога – сами понимаете… Вот, видно, и заработал себе болячку. Сначала внимания не обращал, не придавал значения, подлечится – и вперед, а тут уж так что-то разладилось, что пришлось в больницу обращаться. Облитерирующий атеросклероз. А врачи что – резать, говорят, надо. И чем выше, тем надежнее. Иначе будем, говорят, вашему дедушке ногу потом как колбасу резать, – она наглядно показывает жестами, как резали бы, – по чуть-чуть да раз за разом. 

Я содрогаюсь. – Лилия Ивановна, ну а с протезом-то что, неужели нет протезов? 

- Протезы есть, и не один. Только, я ведь говорю, ходить на таких протезах нельзя. Не знаю уж, куда и обращаться еще. Закажем протез, заплатим, домой привезем, а он сделан не очень хорошо, то одно не так в нем, то другое, ходить – нельзя. Везу обратно в это предприятие, – ну, вы знаете, за мостом сразу, – да толку нет, не могут подогнать, сколько раз уж возила. Руки, что ли, у них не умеют? Или опыта нет? Не знаю… 

- У них не опыта, а совести нет, – говорю я. – Деньги с вас брать руки у них умеют!.. В суд надо на них подавать. 

Лилия Ивановна машет рукой. – Ах, Ирочка, ну что Вы!.. 

Детство и юность Лилия Ивановна провела в Одессе. Помнит до сих пор почти весь репертуар Оперного театра, не пропускала ни одного представления. А любовь к опере началась, когда приехала к ним Белла Руденко, еще только выпускница… 

Лилия Ивановна мечтательно закатывает глаза и счастливо вздыхает. – Какие были это времена, Ириночка, какой это был город, какие люди!.. 

- Лилия Ивановна, – я возвращаю ее на Север, мне не дает покоя мысль о ее муже, три года не покидающем квартиру, – а если импортный заказать?.. 

- Ну что Вы, – повторяет она, и улыбка ее делается немного смущенной и какой-то растерянной, – импортные ведь очень-очень дорого стоят… Мы с дедушкой столько не заработали… 

После ее ухода я еще некоторое время остервенело смотрю на заснувший монитор. Не заработали. Не заработали. Не заработали. Два честных человека. Вся жизнь. Более 40 лет стажа у каждого. 90 лет на двоих. 

Не заработали. 

13.02.2008 г.