Я много где бывал. Мне есть с чем сравнивать.  

Но героем моего романа есть и будет Санкт-Петербург. Город, в котором я родился и живу...  

Но почему именно он? А потому что лучше всех. И какие тому доказательства?  

«И доказательств никаких не требуется. Все просто: в белом плаще с кровавым подбоем...»  

Достаточно выйти на Стрелку Васильевского и посмотреть по сторонам.  

В Питере, действительно, есть нечто пилатовское. Противоречивое, контрастное, диалектическое. Красно-белая борьба противоположностей.  

Пробит Невой навылет  

Гранитный монолит.  

На город ливень вылит  

И даже перелит.  

Святыням и химерам  

Одновременно рад.  

Твой свет от Люцифера,  

Твой камень от Петра.  

У колокола звона  

То золото, то сталь.  

Коленопреклоненна  

Твоя горизонталь.  

Молитвы в Бога мечешь,  

Прищурив глаз кривой.  

И, попадая в нечисть,  

Кричишь, что нет Его.  

Город имперский и бунтарский. Хищник и жертва, палач и мученик. Воитель и философ, поэт и мастеровой. Фундаментом которого стала не только неистовая воля Петра, но и сверхновая Александра Пушкина, мистический реализм и сакральный сарказм Николая Гоголя, хроническое сострадание Федора Достоевского, жертвоприношение Сергея Есенина, царственная сдержанность Анны Ахматовой, будущее, в котором хочется жить, Ивана Ефремова, неоромантизм Александра Городницкого, брутальная незащищенность Глеба Горбовского.  

И, разумеется, мужество ленинградцев, которые предпочитали умереть, но не предать свой город, не подвергнуть поруганию, допустив парад нацистов на Дворцовой площади. Мертвые сраму не имут. А вот живые – как получится.  

Питер просторен. Он не был зажат в кулаке средневековых стен. Его горизонт не изломан высокогорьем. Город раскинулся между Балтикой и Ладогой, вокруг дельты Невы. Раскинулся, не сжался.  

Питер строг, торжественен и галантен. Он похож на гвардейского гусара, стоящего на часах. Но лихо закрученные усы выдают в нем бретера. Вот закончится его смена и тогда...  

Город готовит зрелище,  

Вынув из ножен шпили.  

Птицы идут на бреющем,  

Оберегая крылья.  

Если в рутине Питера  

Сохнут без крови вены,  

Значит, пора воителю  

Пир заменить ареной.  

Небо на город тронется,  

Буря ударит с силой.  

Грозы отбросит звонница  

Бронзой щита Ахилла.  

Злата не будет мало им,  

Чтобы сражаться смело.  

Раны заката алого  

Ночь перевяжет белым.  

А еще с городом навсегда связана дождливость. Как с Лондоном – туман. Это почти миф, но, как и всякий миф, непогода служит созданию определенного образа. Не слишком объективного, но особенного и вполне привлекательного.  

Что касается белых ночей... Они стали эксклюзивом Петербурга. Его собственностью. Хотя точно такие же ночи есть в Хельсинки, в Стокгольме, в Осло. Но там они оказались случайно, ошиблись дверью. Потому что потому!  

Ты видишь, от бессонницы устав,  

Ночь в сентябре сменила мел на сажу.  

Пройдемся от Дворцового моста  

По набережной мимо Эрмитажа?  

Растягивая путь, замедлим шаг,  

И тишина шум города заглушит.  

А дождик будет падать не спеша,  

По капле небо собирая в лужах.  

Когда-нибудь волна времени унесет нас из жизни. Но я верю, что останусь в ноосфере моего города. Оттенком в радуге ауры. И не дай Бог, чтобы ее сияние потускнело... 

Привет, отец!  

Сегодня мы с тобой сравнялись в возрасте и стали ровесниками. Странно звучит, да? Но это так. И, значит, можно поговорить без оглядки на количество прожитых лет и размер жизненного опыта?  

Увы. Разговора на равных у нас с тобой не получится. Потому что годы наши не равноценны. Ты жил трудной жизнью в непростое время. С минимумом комфорта, без которого сейчас не представить себя. Ты много работал, чтобы обеспечить любимую жену и непутевого сына, который приносил тебе массу огорчений своей своевольностью и непредсказуемостью.  

У тебя не было времени на усталое умничанье и издевательский сарказм в адрес своей страны и власти. Ты просто любил Родину и не искал причины заменить это высокое чувство на ёрничанье и скептицизм.  

Ты старался больше читать, но редко обсуждал со мной книги. Потому что был честен и открыт. Для тебя черное было не бездной белого. А белое не скрытой сущностью черного. Ты воспринимал плохое только плохим, а хорошее только хорошим. Наверно, тебя научила этому война, в которую ты вошел мальчишкой, а вышел из нее мужчиной.  

В прежние времена твоя прямота как-то отталкивала меня. В бесконечных спорах на окололитературных тусовках я привык всюду искать противоречия, отрицания, видеть второе дно. Я был немного диссидентом, немного циником. Мы с тобой не понимали друг друга, отец.  

Но теперь, догнав тебя в календарном возрасте, я знаю, что гораздо младше, чем ты. Никчемнее как-то. Потому что возможностью быть собой и жить так, как хочу, я обязан тебе, папа. Твоему, трудолюбию, твоей порядочности, твоей доброте.  

И если мне повезет, и я проживу еще много лет, то старше тебя все равно не буду. Я навсегда останусь мальчиком рядом с тобой. Я останусь твоим сыном.  

Любящим и уважающим тебя.