|
|
Женщина делает утренний макияж… Уверенными, высокоточными движениями она раскладывает перед собой зеркало, кисточки, тени, тушь, помаду и остальную мелкую всячину. Каждый предмет ложится на свое строго определенное место, подчиняясь выверенной годами схеме. Женщина сосредоточена и раскована одновременно. Все ее действия необходимы и достаточны. Они отработаны до автоматизма. Смотреть на работу мастера – огромное удовольствие. Запредельное загляденье! И, разумеется, возникают некоторые ассоциации. Куда же без них? У каждого они свои. Кто-то вспоминает о художнике с мольбертом, кто-то о хирурге с ланцетом, скальпелем, зажимом и прочими орудиями пыток. Но мне воображение рисует киллера. Спокойного, самодостаточного, абсолютно уверенного в себе профессионала. Он начинает утро с привычного осмотра оружия и подготовки его к бою. И неважно, есть ли заказ… Привычка должна быть реализована. Без этого день не сложится. Чего-то будет не хватать. И душевное равновесие непременно нарушится. Вот он достает пистолет из кобуры. Неуловимыми движениями отделяет от него магазин, передергивает затвор и проделывает много одному ему понятных манипуляций. Затем проводит пальцами по внутренней части кобуры, проверяя, нет ли там чего-нибудь, способного помешать молниеносному выхватыванию оружия. Помещает пистолет в кобуру, кладет ладонь на рукоятку… И, словно по волшебству, пистолет оказывается в его вытянутой руке. Маэстро работает неторопливо, аккуратно и просто красиво. Залюбуешься! И женщина, и киллер готовы к любому повороту событий. Что бы ни произошло, они во всеоружии. Досадные случайности сводятся к минимуму. Профессионализм всегда торжествует над несуразностью дилетанта.
Нет, желания не врут,
Лишь ведут себя нескромно.
Зимней ночью жадно вспомним
Ту бесстыжую жару.
И когда обнажена
Легкомысленная память,
Остаётся только пламя,
Обжигающее нас.
.
* * *
– …Быть может, тебе снится
Дождь, летняя гроза…
Ты спишь, и на ресницах
Дождинки чуть дрожат…
. . . . . . . . . . . . . . .
– Когда
спит всё
живое
И звезды – устают,
Я тучей дождевою
Над городом стою…
Услышишь стук – по кронам
Скользнешь глазами лишь…
Прольюсь на подоконник –
Ты окна затворишь…
По улицам знакомым
Тоску без проку лью,
И ливнем заоконным
Под утро прошумлю…
И на стекле мой росчерк
Сотрут заря и зной…
Найди меня. Мне очень
Невесело одной…
(1984)
Мала черешня и бледна,
Варенье выйдет скверное.
Друзья сказали: -Там война.
Его убьют, наверное.
В прицелах нескольких держав,
Идущих к деградации,
Врастает в холм железный шкаф,
А в нём – поэт из Франции.
Да где он только не бродил,
А вот куда забросило.
Россию лирикой пленил
В плену у Новороссии.
В кустах засел дубовый псих,
Как Буратино – с ключиком.
В театре действий боевых
Работал Юра Юрченко.
Война всегда недалеко,
Отсюда – пара выстрелов.
Я истекала молоком
И не по-женски мыслила:
Умею драться и стрелять,
И надо бы отважиться...
С ребенком выйти погулять,
Да не могу, мне кажется -
Заплачет ангел над страной,
Когда, ключами брякая,
Я шкаф открою платяной,
А там!.. Одежда всякая.
Ну, что же, плачь! Чего молчишь?
Но Юру не оплакивай!
За ним Россия и Париж,
А с ним в шкафу Словакия!..
Грузин его освободил
Из гроба украинского.
Не зря ж поэт переводил
«Могильщика» грузинского.
Я не скажу друзьям назло,
Что выводы поспешные,
Что шкаф снарядом разнесло.
Пошли они, с черешнями.
Пусть варят морс, украсят торт,
Мне ягода не нравится.
А говорили: – Высший сорт -
«Донецкая красавица».
.
* * *
Я бы мог написать: «Идет дождь» –
Если б я этого уже не писал.
Я бы написал: «Ты идешь», –
Но ты не придешь, как бы кто тебя не бросал.
Я бы мог написать… Да Бог ты мой!.. –
Я б написать такого б мог!.. –
Как провожал тебя по снегу домой,
Как под другими дождями мок…
Я бы мог написать, как в 15 лет
Жизнь может песней и пыткой стать…
Я б мог написать… Но той жизни – нет,
А в этой – некому мне писать.
.
На дальний хутор бабочек ловить
Отправлена коза по кличке Меркель.
А дон Хуану надо выдать мерку:
Любить – люби, но дозу половинь!
На ужин съев c десяток карасей,
Задумался о хиггсовском бозоне,
Страдающий бессонницей в Херсоне,
Одессу основавший Одиссей.
В траве за вокзалом железнодорожным,
С пакетиком «Блеска» и горстью малины
Сидел мужичок, на Нафаню похожий,
Притопывал ножкой и пел, как Сафина.
Спросил: «Не поедешь?». Ответил: «Бухаем».
Раскинул газету «Читаем и плачем».
Он сразу просек: я не просто глухая,
А глухонемая. Неглупая, значит.
Мы чокнулись, выпили и закусили,
Ломая просроченную шоколадку.
В высокой траве или в свежей могиле
Нам было поистине горько и сладко.
Цветы увядали от русского духа,
С вокзала несло шаурмой и хинкали.
А ночь опустилась так мягко и глухо,
Как будто нас звездным песком закидали.
Нафаня трещал обо всем белом свете
И тьме, применял элементы фольклора.
Я быстро слова находила в газете
Для лучшего в жизни моей разговора.
Послушные руки кружились, порхали,
Лежали в траве, как лоскутья,
Пока по волнам из ржавеющей стали
От нас уплывали киты сухопутья...
Любимый, давай позовем домовенка
Бездомного, с кожей как ветхая фреска.
Он будет баюкать ребенка,
Весенние окна отмоет до блеска.
Мы вздрогнем камнями при землетрясенье,
Увидев, как почки на вербе набухли,
Как дым выдыхают китовые семьи,
Когда возвращаются в бухты.
Никто не погибнет, захваченный штормом.
Но – сбитый волной, оглушенный торнадо,
Следи за моим языком рукотворным,
Летящим на свет маяка или взгляда.
Простым воплощением слуха и речи -
Пусть даже сгорая и крылья ломая -
Расправит твои утомленные плечи
Моя мотыльковая стая.
Вот стоят эти несколько
Между ими и нами
Между нами и мной
Чтобы было всем резко
Их выводят нерезкой зимой
В зону видимости между домами
В воздух ватный, безыменной
И его огласят именами
До весны доживём, до зимы
Чтобы дальше двоилось
Всё, что думали что мы должны
И что просто приснилось
В оглашенном разбеге страны
Над зимою летящем на милость
Запускаю в небо руки
В облака и в синь сатина.
Я перебираю звуки,
Приглашаю петь сатира.
Распускаю нити ветра,
Выпускаю навь на волю!
Я играю. Зимний веер
Раскрывается над полем.
Закружит поземка люто,
Заиграет на волынке.
Холод ледяной, мне любо
Скинуть пред тобой косынку.
Разметает ветер пряди
Зацелует губы люто
Он со мною в сани сядет
И в глаза заглянет. Любо?
Губы жжет холодной лаской…
Щеки омертвели вдруг...
Я целую без опаски
Твой прозрачный лоб, мой друг.
Пусть сгорят мои печали
в изумруде твоих глаз.
Может тайными ночами
Ты допишешь этот сказ?
Нет! Промерзшая землица
Обнимает стать твою.
Ты усни, пусть тихо спится…
Я тебя не отпою.
Я завою как волчица,
Зарычу как лютый зверь.
Где прозрачная крыница?
Пусть откроет свою дверь!
Только заговор с молчаньем,
Только долгая печаль.
Отойдите все с почтеньем.
Много знавший не кричал.
Не просил он откровений,
Горьких слов не говорил
До последнего мгновенья
Был что кроткий агнец мил.
А с меня моя кручина
Изнутри срывала плоть.
И погасли все лучины.
И тоску не прополоть.
Не спугнуть ее слезами
Не прогнать ее звездой.
Буду тихо ткать ночами
Гобелен любви земной.
Смотрим на дерево, смотрим на облако, над
Кроной зависшее, смотрим на серый отряд
Птиц треугольных, сквозь небо летящих
Жен своих спящих
Ветвей, молитвенных листьев, корней,
Мы фотосинтеза гости
И копошенья земли
Птиц треугольных летящих, пропавших вдали
Многое что мы хотели, многое мы не смогли
Многое что мы хотели, многое мы не смогли:
Дерево, листья, трава, копошенье земли
Ветви и корни, склоненье корней и ветвей
Таянье птиц, тайны сокрытых зверей
Шум торжества из-за прикрытых дверей
Страницы: 1... ...30... ...40... ...50... ...60... ...70... 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 ...90... ...100... ...110... ...120... ...150... ...200... ...250... ...300... ...350... ...400... ...450... ...500... ...550... ...600... ...650... ...700... ...750... ...800... ...850... ...900... ...950... ...1000... ...1050... ...1100... ...1150... ...1200... ...1250... ...1300... ...1350...
|