Ах, Женщина Востока!  

Миндалевидные глаза твои непонятным блеском завораживают. Что они сулят, когда цепким взглядом оценят мужчину, и тут же скромно потупят очи до земли, прикрыв их длинными ресницами. 

Сколько раз на дню ты накладывала на пушистые лучи ресниц твоих сурьму и сидела неподвижно, боясь расплескать капли черной жидкости. Красота требует жертв. Да, если бы мужчинам не нравились длинные черные ресницы, стала бы ты их так сурьмить? 

О, легконогие газели! Неслышной поступью проплываете вы мимо, чаруя и увлекая. Гранат ваших уст сулит жаркие поцелуи, звон монист ваших навевает сказки древнего Востока. О, дивноокие Пери, все ваши ухищрения лишь для одного – поймать в объятья стройного, словно кипарис, луноликого красавца, плод ваших ночных мечтаний.  

Нежный цвет персика – румянец щек твоих, мягкость хлопка – ладони твои, трели соловья – речи твои. Голос твой – пение райских птиц, звук, вылетевший из алых уст твоих, сводит с ума… 

С обожанием смотришь ты на мечту сердца своего, мягко касаясь божественных стоп его, ласкаешь, перебирая от пальчика к пальчику, омываешь водой из лепестков роз, опахалом шелковых одежд своих тяжкие думы развеешь.  

И наступает ночь Шехерезады, где ты и Богиня, и рабыня, и повелительница, и укрощенная. Прячет лик свой далекая Луна, боясь заглянуть в твою опочивальню, да и не нужна она тебе, ведь блеск шелковых кос твоих озаряет темноту настолько, что сердцем видишь ты. 

Утром встаешь ты, молчаливая и покорная к плите, и жаришь котлеты и варишь супы, и подаешь тарлеки по взмаху бровей, и нисколько это тебя не утомляет, ведь любишь ты.  

И пройдет день, и снова наступит ночь Шехерезады… 

Фата моргана. 

Борис Сподынюк. 

Героический рассказ.  

Ему оставался последний рывок. Она стояла перед ним, сверкая лежащим на ней снегом. Эта была она, та гора, о которой говорилось в древней легенде, и на вершине её, сквозь редкие разрывы, в сплошном ковре из облаков, можно было рассмотреть этот величественный храм, оставленный древними цивилизациями. Он выглядел как человек, сидящий в позе Будды и читающий книгу. 

В этом храме, как гласила легенда, в нефритовой шкатулке храниться название порта, в котором сбудется хрустальная мечта всех его товарищей по цеху. 

Из этой мечты и родилась легенда, в которой говорилось, что только в этом порту, который предвидели древние, возможен расцвет талантов его товарищей, только, в нём торжествует справедливость, только, там возможна взаимовыручка и непредвзятое судейство, невзирая на чины и звания и количество лавровых венков, побывавших у тебя на голове. И каждый его товарищ засверкает как звезда, какой-то своей, присущей только ему гранью. 

Он прошёл горы и пустыни, пересёк моря и океану, замерзал в снегах и преодолевал ледяные торосы, собирая везде отрывочные сведения, что и привели его к подножью этой горы. Одежда его за время странствий превратилась в рубище, обуви давно не было, он был измождён до крайней степени, ноги его были разбиты и кровоточили, руки ослабели, глаза слезились. Он был настолько истощён, что практически мог пройти всего несколько шагов. У него не было воды, в своей холщовой сумке он смог найти, только, чёрствую корку хлеба, которую он начал сосать и жевать кровоточащими от цинги зубами. 

Он понимал, что ему нужно набраться сил и сконцентрировать их на этот последний рывок, собрать свою волю в кулак и решиться на него. Лохмотья, которые были на нём, не согревали его и та, минимальная энергия, которую он получал, грызя чёрствую корку хлеба, улетучивалась сквозь дыры в его лохмотьях. 

Нужно встать и идти, он стиснул кровоточащие зубы и собрав всю свою волю, 

встал и двинулся вверх. Он преодолевал скалу за скалой, срывался, не имея сил удержать себя руками, и катился вниз, получая новые раны и ушибы. 

В какой то момент, у него наступила полная апатия, он, как бы, со стороны посмотрел на себя и осознал, что он не дойдёт до храма, что этот Сизифов труд, который он сейчас делает, так и останется Сизифовым. 

Лёжа под очередной скалой, куда он скатился, он, вдруг, вспомнил о Данко, о герое, которого описал его товарищ по цеху, ещё, в прошлом веке. Данко вырвал своё сердце из груди и зажёг его, чтобы осветить своим товарищам дорогу вперёд.  

Он, всё это, увидал перед глазами так чётко, как будто это он вырвал своё сердце, и понял, что название порта для его товарищей по цеху, – это сердце Данко, 

освещающее им путь вперёд. 

Он встал и пошёл, и внутри него появился какой-то мощный источник силы, благодаря которому он преодолевал высокие скалы, глубокие провалы и трещины, скользкий ледник и сыпучие навалы, каменные мурены и оползни. 

Шатаясь от невыносимой усталости, он подошёл к храму, его вход был закрыт огромным круглым камнем, отодвинуть который он и мечтать не мог. Неужели годы страданий и лишений, перенесённая боль, отказ от всего, чем счастлив человек, разобьётся об этот бездушный камень, загораживающий вход в храм.  

Он почувствовал, как отчаяние схватило его своей холодной рукой за горло, и от этого он закричал и навалился всем телом на камень. Вдруг, он почувствовал, что камень поддался, совсем чуть-чуть, но поддался, и внизу образовалась маленькая щель, которой хватало, только, чтобы просунуть внутрь руку. Он лег и просунул руку внутрь и нащупал что-то квадратное и маленькое. Он взял этот квадратный предмет и вынул его. Это была нефритовая шкатулка. Как только он вынул руку, камень, обратно, стал на место, и сколько он не пытался, опять, его сдвинуть , эти попытки напоминали усилия мухи, пытавшейся сдвинуть паровоз. Вконец обессилев, он сел на землю и упершись спиной в каменную плиту храма, открыл шкатулку. Внутри находился маленький свиток папируса, на котором было начертано: 

«Литература» 

Конец. 

Как я пела в школьном хоре  

В третьем классе я страстно хотела научиться музыке. В тот год мы переехали в другой город, и я попала в класс, где несколько детей занимались в музыкальной школе. Они учились играть на пианино, на скрипке, таскали с собой нотные тетради в папочках со шнурками и разговаривали между собой на непонятном языке, недоступном простым смертным. Сольфеджио, гаммы, сонатина, адажио могу, аллегро не получается, педаль не работает – эти слова казались недоступными простым смертным. А как хотела хоть глазком увидеть пианино! У двоих учеников из нашего класса дома было пианино, и мне не верилось, что можно жить рядом с таким инструментом, не то, что играть на нем. 

Я прожужжала все уши родителям о музыкальной школе, и мама обещала узнать, как можно туда поступить, но посоветовала сначала расспросить в классе у тех, кто там уже учится. Надо сказать, что в то время я была очень стеснительной и первая ни с кем не заговаривала, в разговорах только отвечала на вопросы. Но, пересилив себя, подошла к девочке, звали ее Галя Кузнецова, и спросила, как поступают в музыкальную школу. Она сразу огорошила вопросом, есть ли у нас пианино, что без пианино делать нечего в музыкальной школе. В нашей семье, где мама экономила на каждом куске хлеба, а отец брался за любую работу вне своей основной, чтобы вылезти из ссуды, взятой на постройку дома, вопрос о пианино был бы не понят. И я похоронила свою мечту.  

Но однажды мой сосед по парте Гена Рашкован пришел в школу с каким-то футляром и все время таскал его собой, а когда садился, ставил рядом с партой. Оказалось, это скрипка. Мечта моя поступить в музыкальную школу вспыхнула заново. Я видела сны со скрипкой, я слышала дивные мелодии во сне, я сочиняла музыку во сне и не хотела просыпаться. 

Проснувшись, понимала, что это несбыточные сны; пока мои родители выплачивают ссуду, не стоит и мечтать о музыке. 

Фортуна повернулась ко мне лицом сама. В школе ввели обязательное хоровое пение. Каждую перемену нас выстраивали в коридоре у стены, и мы учились петь песни под баян дяди Саши. Дядя Саша жил один, ходил по городу со своим баяном и играл везде, где его просили. Какой – то очень умный человек сообразил пригласить его на работу в школу. Здание школы было из старых построек – огромный коридор-рекреация и классы, выходящие дверями в периметр коридора. Каждую большую перемену нас собирали по классам, выстраивали на скамеечках в конце коридора. Мы долго распевались, потом пели хором разные песни. Первой разучили народную песню – «Во поле береза стояла». Пели мы ее речитативом, вступая последовательно. Получалось очень красиво. Вторая песня пелась на два голоса: 

То березка, то рябина, куст ракиты над рекой  

Край родной, навек любимый, где найдешь еще такой…  

Выводили мы на два голоса, стараясь из всех сил. Не знаю, как другие, а я с нетерпением ждала большой перемены и с воодушевлением пела вместе со всеми. Я так старалась, что обратила своим старанием на себя внимание дяди Саши. Он несколько раз просил меня петь тише, потом поставил в задний ряд на последнюю скамеечку. 

Есть у меня такая черта характера – полностью влезать в любимое занятие. Надо ли говорить, что дома я только и говорила о хоре, пела гаммы на все лады, а, пропалывая грядки в огороде, громко распевала «То березу, то рябину», и «Во поле береза стояла». Папа мой не выдержал, достал откуда-то с полатей гармонь. И я с удивлением узнала, что он был когда-то первым парнем на деревне – гармонистом. Он нам рассказывал, как боролся и побеждал на сабантуях, но про гармонь ни слова. К великому огорчению его и моему тоже гармонь совсем рассохлась, и извлечь из неё какие-то мало – мальские музыкальные звуки было невозможно. Видя, как расстроился отец, я пообещала купить ему гармонь. Я и купила ему ее с первой зарплаты, через четырнадцать лет, но он тогда был уже полупарализован, и только гладил гармонь и растягивал ее здоровой рукой. 

Это было лирическое отступление в будущее. 

Но гармонь не фурычила сейчас и здесь! Я готова была заплакать, тогда мама пообещала выкроить деньги на музыкальную школу, но в будущем году. А пока я продолжала ходить на хоровые занятия и удивлялась своим одноклассникам, под любым поводом сбегающих с этих занятий. Песен мы стали петь больше, пели в основном известные песни, которые часто звучали по радио. Особенно мне нравилась песня про Орленка. Я так и представляла гордую, птицу, раненную пулей, и слезы наворачивались у меня на глазах: 

« Орленок, орленок, взлети выше солнца 

И степи с высот огляди 

Навеки умолкли веселые хлопцы 

В живых я остался один…»  

А еще мы пели раздольную песню про Щорса:  

«Шел отряд по берегу, шел издалека 

Шел под красным знаменем командир полка 

Эххх, командир полка».  

Дядя Саша становился все строже и строже, разделил нас по голосам. Сначала, как обладательницу звонкого и громкого голоса он поставил меня в первые голоса, потом переставил во вторые. Когда я стала громко перевирать всю вторую партию и сбивать вторые голоса, он переставил меня обратно и попросил петь тише. Все эти перестановки нисколько не обижали, я так и продолжала одной из первых в переменку занимать свое место на скамеечке в заднем ряду. Думаю, дядя Саша с удовольствием исключил бы меня из состава хора, но что он мог поделать, наталкиваясь на горящие от восторга глаза маленькой девочки. 

Репертуар хора значительно расширился, и однажды наш руководитель объявил, что хор будет выступать на городском смотре художественной самодеятельности. И предупредил, что для чистоты исполнения он прослушает всех поодиночке и точно распределит по голосам, даже поставит оценки за пение. На прослушивание весь коридор заполнили старшеклассники, и нам впервые пришлось петь перед зрителями. Дядя Саша (как только у него терпения хватило!) вызывал всех по очереди, заставлял пропеть под баян или без сопровождения по куплету из любой хоровой песни и всем ставил оценки. Сказано было, что дети, получившие тройку, будут освобождены от хора. Ну, конечно вы догадываетесь, как пытались спеть мальчики, которых порядком утомляло неподвижное стояние. Но дядя Саша строго и справедливо сортировал всех по музыкальному слуху. Троечников было немного, около десяти на два класса. Дошла очередь и до меня. Я смело и независимо пропела один куплет из одной песни, потом из другой. Я пропела ему все песни. Руководитель долго – долго думал, смотрел на меня, потом выдавил, 

-Не могу ничего поделать, но поставлю тройку с двумя минусами. 

-А в хор ходить можно? 

Дружный смех счастливых троечников прервался звонком на урок. 

Жили мы на окраине, отделенной от города большим полем. Все новости разносились там со скоростью света. Пока я дошла до дома, на улице уже знали, что круглая отличница получила тройку с двумя минусами и даже петь не умеет. Помню, что задело это только моего отца, мама внешне осталась равнодушной. Я перенесла это хладнокровно и отстраненно, знала, что буду ходить в хор в любом случае.  

Дядя Саша был сильно удивлен моим появлением на своем певческом месте, махнул рукой и ничего не сказал. Он поставил рядом со мной нашу лучшую певунью из первого ряда и строго-настрого наказал мне не петь громче моей соседки. 

Вот и все.Конец первой серии.