Ранней весной в город приехал новый зодчий. Князь и епископ приняли его очень тепло – по земле носился слух о его чудесном даре. Церквы и часовни, им построенные, так и излучали небесную благодать. 

Зодчий был молчаливый мужик, с раскосыми неясными глазами, и растрепанными серыми волосищами. Хоть видом он был и диковат, душа у него была смирная и тихая. Говорил зодчий вполголоса, а то и вовсе шепотом, в руках зачем-то телепал моток веревки, с узелками, на людей не смотрел, на улыбчивые речи князя отвечал покорно: 

- Исполним, княже. Как же не исполнить? 

В первый же день епископ рассказал зодчему свою задумку: собор должен будет стоять на вершине холма, с одной стороны возвышаться над городом и заборолом, с другой – грудью стоять против сизого леса. Башни и купола должны стоять, как плотный ратный строй, в своем облике выражая Войско Небесное, и княжьей власти Божье покровительство. 

Зодчий выслушал епископа, и отозвался тихо: 

- Сделаем, Владыко. Как душе твоей угодно сделаем. 

А у самого в глазах слезы стоят. Не по сердцу ему речи епископа, но перечить не смеет. 

Поселили зодчего в маленьком доме, так чтобы из окна был виден расчищенная плешь холма. Уговорились, что за месяц зодчий задумает вид собора, и построит из лучин уменьшенный его образ. 

Заперся зодчий в своем убежище, и стал думать. Затею епископа он отмел тотчас. Нет, конечно, собор будет построен по заказу, и владыка найдет в нем и величавый вид, и строй золотых куполов. Но это будет не княжья рать, и не будет в нем никакого благословения мирской власти. Это будет… будет…  

Тут зодчий терялся. Он садился на лавку и бездумно строгал лучины, но внутри у него было пусто. Тому была причина: последние годы он бездумно осушал, исстрачивал, себя, не ведая ни усталости, ни уныния. И возникали, росли по земле церкви, и было их столько, что зодчий и не мог все сосчитать. И вот подойдя к этому самому важному своему делу, он вдруг обнаружил в себе эту огромную, чудовищную пустоту.  

И одолел его великий страх. Ни епископу, ни князю не осмелился он сказать, что не может больше строить храмы и соборы, и духа в нем не осталось и на маленькую часовню. Так днями он сидел в тусклом своем убежище, не принимая пищи, избегая сна. Усталые руки его покрывали занозы, и порезы. Он настрогал столько лучин, что хватило бы и на два образа. Вот подошел условленный срок, а ничего еще не было готово. Увидев измученного, беспомощного зодчего, князь нахмурился, но епископ поспешил его успокоить: 

- Еще подождем. Видно ему подумать надо. 

Но прошел месяц, и ничего еще не было готово. Владыка уже и сам стал говорить, что надо бы позвать другого зодчего. 

Зодчий лежал на скамье, уставившись в окно, за которым возвышался лысый холм. Солнце не светило над ним – все дни здесь были пасмурны, с Севера дул недобрый ветер, за холмом темнели зубцы недоброго, поганого леса. Для зодчего не было уже ни города, ни князя, была твердая лавка, холм, и лес за ним. Зодчий был болен. Он умирал. 

В одно утро князь заглянул к нему, и сказал, что выписал еще одного мастера: 

- Может вместе дело заспорится – сказал он сухо – ты пойми – терпения во мне много, да только хлеб мой зазря есть я не позволю. Вот промолчишь ты так месяц, год промолчишь, а дела так и не сделаешь. Получается, зазря я тебя кормлю? 

Зодчий ничего ему не ответил. Он, кажется и не слышал его слов. В нем все уже отмерло, кроме предчувствия последнего, великого события – успения. 

Князя рассердился, и вышел, хлопнув дверью.  

Зодчий остался в одиночестве. Перед ним зиял квадрат окна, а в нем пустой холм. Вдруг небо будто прояснилось. Лучи солнца – сначала жидкие и блеклые, потянулись к земле. Но вдруг среди облаков обнажилось солнце, и над холмом возникли столпы яркого, ясного света. У зодчего перехватило дыхание. Перед ним возник нетленный образ собора, какому нет и не может быть равных на земле. Собор уже существовал, он был готов в душе умирающего мастера. Сами небеса воздвигли его на вершине холма. 

Высшая любовь, и величие были в нем. В этом невероятном соборе сплелись пение и звуки небесных труб, и Прощение, и Сострадание… 

У зодчего не оставалось сил, чтобы построить его уменьшенный образ. Он с трудом мог пошевелиться, болезнь уже почти умертвила его. Но он не печалился. Он был полон уверенности, что самое большое свое дело он только что завершил. 

Полный спокойствия и тепла, он закрыл глаза. 

Помню как сейчас, я пришел со школы и сижу в родительской комнате, в мягком кресле. Солнечный свет с улицы окрашен шторами в древесно-красный, он лежит двумя квадратами на полу. У меня болит горло. Я сглатываю, пытаясь прислушаться к ощущениям. Как будто маленький комочек, отдающий легкой пульсацией, я чувствую его под самой кожей. Я веду пальцами от шеи к правому уху, я ищу, где он прячется. Я останавливаю пальцы за самым ухом, под мочкой. Слегка нажимаю. Как бы изнутри глаза, за полем зрения, появляется желтое пятнышко. Я нажимаю сильнее. Пятнышко меняет форму, вытягивается. Теперь я могу управлять его движением. Я пытаюсь вывести его в поле видимого, на фон шкафа, стола. У меня какое-то предчувствие, я окутан будто бы мерцающим туманом. Все становится оранжевым, глаза сами закрываются. Ощущение, словно меня приподнимает и опускает, плавно, словно я несусь по мягким волнам. Голова слегка кружится.  

Запах комнаты меняется. Теперь он менее домашний, я чувствую слабый запах краски и чего-то еще. Я с усилием открываю глаза и теряюсь: на месте шкафа я вижу ряд школьных парт, на стене висит доска, подо мной жесткий стульчик. Я в своем классе. Он пуст. 

Когда, гуляя, я рассказал свою историю папе, он быстро и серьезно взглянул на меня и несколько секунд шел молча. Затем остановился. 

- Ты мне не веришь? 

- Верю. 

Меня обескуражило, как просто и отчетливо он произнес это слово. 

Потом он добавил: 

- Знаешь, это бывает. Это пропадает с возрастом, но… лучше с этим не играть. Ты это делал один раз?  

- Один. Я… 

- Ты не заметил потом ничего необычного? 

- Нет, ничего… Я вышел из школы, пошел домой… 

- А дома? – папа смотрел на меня, как будто ждал какого-то важного ответа. 

Тогда мы долго гуляли. Папа рассказал мне, что это странное свойство человеческого организма, неизвестно, изучается оно или нет, но прочесть о нем нигде нельзя. Оно пропадет годам к двенадцати, да и вообще мало кто в себе его обнаруживает. О нем вообще принято не говорить. Мало кто его использует многократно, это связано то ли с чувством страха, то ли стыда, но самое главное не это. После каждого такого путешествия в жизни человека что-то меняется, пропадает, происходит какой-то неуловимый сдвиг, и каждая такая перемена страшна. «Да, у меня было такое. И у дедушки…»Зачастую это касается не напрямую себя, а окружающего мира, людей, предметов… «Постарайся, – сказал папа – постарайся не менять ничего. Ты и сам поймешь». Мы шли по дорожке. Под ногами шуршали листья. 

Я, кажется, понял. Последующие два дня я отгонял странное воспоминание и пристально всматривался, старался выявить, что же изменилось. На второй день в аквариуме на письменном столе я недосчитался двух вуалехвостов, выпрыгнуть рыбки из него не могли, кошка никогда к нему интереса не проявляла. Я спросил у бабушки, на что она даже оскорбилась: «Зажарила я, что ли, твоих рыб?!» Папе я ничего говорить не стал. 

Выпал первый снег. Я заматывался толстым шарфом, который мне связала бабушка и пробовал на прочность лед на пруду. Лед предательски потрескивал. Этой зимой я был влюблен. Ее звали Аня. Она жила в четырехэтажном домике, говорят, эти дома строили пленные немцы или финны. Я старался гулять рядом с ее домом, а когда она выходила с подружкой-соседкой, то проходил мимо них, делая вид, что иду в магазин. Она училась классом старше. 

В столовой я старался сесть поближе к ее столику и даже стыдился своих друзей, когда кто-то из них начинал сильно орать или метал пюре с помощью ложки. В такие моменты Аня смотрела в нашу сторону, а я смущенно улыбался с видом: «Ну, что я могу поделать…» 

Утром, чистя зубы перед зеркалом, я замечтался. Ночью мне, наконец, приснилась Аня, мы гуляли с ней и охотились на каких-то птиц. Анин образ не шел у меня из головы, и вдруг меня что-то словно подхлестнуло. Я сосредоточился, закрыл глаза и нащупал пальцем точку за ухом. Снова, вспыхивая и пригасая, появилось желтое пятнышко, я поймал его, медленно стал подталкивать… И все повторилось. Я с закрытыми глазами стоял на холодном полу и вдыхал запах чужого дома. Был слышен шум воды. Я мгновенно очнулся и увидел, что стою в чужом коридоре с веселенькими обоями, прямо у двери в ванную, в которой кто-то умывается. Обмирая, с колотящимся сердцем, я приоткрыл на сантиметр дверь, увидел ночнушку со слониками, струящиеся светлые волосы, голую ножку… – и пустился наутек. Все было, как во сне. Как я незамеченный пробрался к двери, как выскочил на улицу, как бежал босиком по снегу, как меня окликала какая-то тетка… Бабушка открыла дверь и чуть не упала в обморок. «За почтой…спускался…», – задыхаясь, хрипло сказал я. 

На следующий день я испугался по-настоящему. Наша кошка, Даша, стала странно ходить. Она прихрамывала, причем, не на одну, а сразу на две лапы. Я даже не видел никогда, чтобы так странно кто-то хромал Она делала все свои будничные дела, но как будто не понимая, что с ней произошло. «Дашенька, Дашенька», – я гладил ее со всей нежностью, на которую был способен, а в груди моей, высоко, под самой шеей, оживало страшное предчувствие. Папа только качал головой. Я не мог смотреть ему в глаза. Ходили к ветеринару, он прописал какую-то мазь, но толком ничего и не сказал. Шли недели. Мы как-то попривыкли, но случайные родительские знакомые, изредка заглядывающие к нам домой, говорили: «какая странная у вас кошка».  

- Еще бы. Это же собака – шутил папа.  

Мне становилось не по себе. 

Мне стукнуло двенадцать. О тех случаях я не вспоминал. Папа уехал в экспедицию на север, Аня перевелась в другую школу. В день моего рожденья папа позвонил: 

- Привет, старик – сказал он. – Ты как? 

- На все сто – отвечал я. 

- Ты не обижаешься? Пытался раньше закончить, но не смог. Ну, с меня подарок. Шкура медведя. 

- Настоящая? 

- Еще бы. Ты же лучшее, что у меня есть. 

В трубке потрескивало. Казалось, папа хочет еще спросить о чем-то, но не решается. 

- Я помню – сказал я – Не переживай. 

Той ночью я долго не мог уснуть, я лежал и смотрел, как от фар проезжающих машин оживают тени на потолке. Они растягивались и будто пытались сорваться с места, а потом вновь сжимались, присмирев. С каждым разом паузы становились все дольше и дольше…  

Утром затрезвонил телефон. Я спросонок слышал, как бурчит в трубку бабушка, как ее голос замедляется… Вот она охнула, закашлялась – холодея, я спрыгиваю с кровати, открываю дверь… «Жив?.. Операция?... Критическое..., – бабушка необычным глухим голосом повторяла слова, облокачиваясь о стену, – Когда, днем?..» Бабушка заметила меня, свободной рукой прижала к себе, часто-часто гладя меня по голове. 

Вертолет, на котором папа работал, упал. При взлете, с небольшой высоты. Операция через несколько часов. Бабушка перестала меня замечать. Я стоял на коленях у комода и рассматривал папины вещи: компас с хромированным ободом, бинокль в потертом пупырчатом футляре: «Дорогому Олегу Николаевичу…», кусок оленьего рога с круглыми разводами на срезе… Я взял компас и ушел в свою комнату. Закрыл глаза. Изо всех сил представил папу, его рыжую щетину, запах табака, представил, как он улыбается… «Последний раз, последний раз… Только бы…», – твердил я, пробираясь по волнам. 

В нос ударил медицинский запах. Тоненько дребезжала лампа дневного освещения. Я стоял рядом с кроватью. Из коридора доносился шум.  

- Папа… – лицо человека, лежащего на кровати, было перебинтовано. В бинте было вырезано окошко для глаз и носа. Папа открыл глаза. Я дотронулся до его носа, я дотронулся до его руки с буроватыми ссадинами. – Я последний раз… 

«Откуда посетитель?» – двери в коридор распахнулись, женщина в халате настойчиво взяла меня за руку, вокруг засуетились врачи. Я шел, ведомый женщиной, и коридор с его больными, каталками, медсестрами и звенящими лампами несся мне навстречу. 

Была ранняя весна. Сквозь чисто вымытые окна поезда било солнце. Я щурил левый глаз, и солнечный свет перекатывался по глазному яблоку. Впереди еще были сутки пути. В купе вошла проводница и поставила на столик два чая. Дольки лимона светились в янтарной жидкости, чуть покачиваясь в такт поезду. Папа резал колбасу. Его лицо заметно похудело, и из-под бинта смешно торчали жесткие волосы. У виска, наискосок, шел небольшой шрам. Он протянул мне бутерброд, и в его глазах загорелись огоньки. 

- Ну что, старик, поживем? 

- Поживем – отозвался я. 

Я осторожно погладил его по руке. В ответ он ухватил меня за мизинец.  

За окном проносились тощие, еще без листьев, деревья. Иногда они росли так часто, что сливались в одну сероватую блестящую полосу. Иногда реже, и тогда взгляд, словно вспышки, выхватывал: болотце...домик…одинокую корову… И с каждой такой вспышкой что-то возвращалось ко мне, все ближе и ближе, взамен уходящего детства.