Помню как сейчас, я пришел со школы и сижу в родительской комнате, в мягком кресле. Солнечный свет с улицы окрашен шторами в древесно-красный, он лежит двумя квадратами на полу. У меня болит горло. Я сглатываю, пытаясь прислушаться к ощущениям. Как будто маленький комочек, отдающий легкой пульсацией, я чувствую его под самой кожей. Я веду пальцами от шеи к правому уху, я ищу, где он прячется. Я останавливаю пальцы за самым ухом, под мочкой. Слегка нажимаю. Как бы изнутри глаза, за полем зрения, появляется желтое пятнышко. Я нажимаю сильнее. Пятнышко меняет форму, вытягивается. Теперь я могу управлять его движением. Я пытаюсь вывести его в поле видимого, на фон шкафа, стола. У меня какое-то предчувствие, я окутан будто бы мерцающим туманом. Все становится оранжевым, глаза сами закрываются. Ощущение, словно меня приподнимает и опускает, плавно, словно я несусь по мягким волнам. Голова слегка кружится.
Запах комнаты меняется. Теперь он менее домашний, я чувствую слабый запах краски и чего-то еще. Я с усилием открываю глаза и теряюсь: на месте шкафа я вижу ряд школьных парт, на стене висит доска, подо мной жесткий стульчик. Я в своем классе. Он пуст.
Когда, гуляя, я рассказал свою историю папе, он быстро и серьезно взглянул на меня и несколько секунд шел молча. Затем остановился.
- Ты мне не веришь?
- Верю.
Меня обескуражило, как просто и отчетливо он произнес это слово.
Потом он добавил:
- Знаешь, это бывает. Это пропадает с возрастом, но… лучше с этим не играть. Ты это делал один раз?
- Один. Я…
- Ты не заметил потом ничего необычного?
- Нет, ничего… Я вышел из школы, пошел домой…
- А дома? – папа смотрел на меня, как будто ждал какого-то важного ответа.
Тогда мы долго гуляли. Папа рассказал мне, что это странное свойство человеческого организма, неизвестно, изучается оно или нет, но прочесть о нем нигде нельзя. Оно пропадет годам к двенадцати, да и вообще мало кто в себе его обнаруживает. О нем вообще принято не говорить. Мало кто его использует многократно, это связано то ли с чувством страха, то ли стыда, но самое главное не это. После каждого такого путешествия в жизни человека что-то меняется, пропадает, происходит какой-то неуловимый сдвиг, и каждая такая перемена страшна. «Да, у меня было такое. И у дедушки…»Зачастую это касается не напрямую себя, а окружающего мира, людей, предметов… «Постарайся, – сказал папа – постарайся не менять ничего. Ты и сам поймешь». Мы шли по дорожке. Под ногами шуршали листья.
Я, кажется, понял. Последующие два дня я отгонял странное воспоминание и пристально всматривался, старался выявить, что же изменилось. На второй день в аквариуме на письменном столе я недосчитался двух вуалехвостов, выпрыгнуть рыбки из него не могли, кошка никогда к нему интереса не проявляла. Я спросил у бабушки, на что она даже оскорбилась: «Зажарила я, что ли, твоих рыб?!» Папе я ничего говорить не стал.
Выпал первый снег. Я заматывался толстым шарфом, который мне связала бабушка и пробовал на прочность лед на пруду. Лед предательски потрескивал. Этой зимой я был влюблен. Ее звали Аня. Она жила в четырехэтажном домике, говорят, эти дома строили пленные немцы или финны. Я старался гулять рядом с ее домом, а когда она выходила с подружкой-соседкой, то проходил мимо них, делая вид, что иду в магазин. Она училась классом старше.
В столовой я старался сесть поближе к ее столику и даже стыдился своих друзей, когда кто-то из них начинал сильно орать или метал пюре с помощью ложки. В такие моменты Аня смотрела в нашу сторону, а я смущенно улыбался с видом: «Ну, что я могу поделать…»
Утром, чистя зубы перед зеркалом, я замечтался. Ночью мне, наконец, приснилась Аня, мы гуляли с ней и охотились на каких-то птиц. Анин образ не шел у меня из головы, и вдруг меня что-то словно подхлестнуло. Я сосредоточился, закрыл глаза и нащупал пальцем точку за ухом. Снова, вспыхивая и пригасая, появилось желтое пятнышко, я поймал его, медленно стал подталкивать… И все повторилось. Я с закрытыми глазами стоял на холодном полу и вдыхал запах чужого дома. Был слышен шум воды. Я мгновенно очнулся и увидел, что стою в чужом коридоре с веселенькими обоями, прямо у двери в ванную, в которой кто-то умывается. Обмирая, с колотящимся сердцем, я приоткрыл на сантиметр дверь, увидел ночнушку со слониками, струящиеся светлые волосы, голую ножку… – и пустился наутек. Все было, как во сне. Как я незамеченный пробрался к двери, как выскочил на улицу, как бежал босиком по снегу, как меня окликала какая-то тетка… Бабушка открыла дверь и чуть не упала в обморок. «За почтой…спускался…», – задыхаясь, хрипло сказал я.
На следующий день я испугался по-настоящему. Наша кошка, Даша, стала странно ходить. Она прихрамывала, причем, не на одну, а сразу на две лапы. Я даже не видел никогда, чтобы так странно кто-то хромал Она делала все свои будничные дела, но как будто не понимая, что с ней произошло. «Дашенька, Дашенька», – я гладил ее со всей нежностью, на которую был способен, а в груди моей, высоко, под самой шеей, оживало страшное предчувствие. Папа только качал головой. Я не мог смотреть ему в глаза. Ходили к ветеринару, он прописал какую-то мазь, но толком ничего и не сказал. Шли недели. Мы как-то попривыкли, но случайные родительские знакомые, изредка заглядывающие к нам домой, говорили: «какая странная у вас кошка».
- Еще бы. Это же собака – шутил папа.
Мне становилось не по себе.
Мне стукнуло двенадцать. О тех случаях я не вспоминал. Папа уехал в экспедицию на север, Аня перевелась в другую школу. В день моего рожденья папа позвонил:
- Привет, старик – сказал он. – Ты как?
- На все сто – отвечал я.
- Ты не обижаешься? Пытался раньше закончить, но не смог. Ну, с меня подарок. Шкура медведя.
- Настоящая?
- Еще бы. Ты же лучшее, что у меня есть.
В трубке потрескивало. Казалось, папа хочет еще спросить о чем-то, но не решается.
- Я помню – сказал я – Не переживай.
Той ночью я долго не мог уснуть, я лежал и смотрел, как от фар проезжающих машин оживают тени на потолке. Они растягивались и будто пытались сорваться с места, а потом вновь сжимались, присмирев. С каждым разом паузы становились все дольше и дольше…
Утром затрезвонил телефон. Я спросонок слышал, как бурчит в трубку бабушка, как ее голос замедляется… Вот она охнула, закашлялась – холодея, я спрыгиваю с кровати, открываю дверь… «Жив?.. Операция?... Критическое..., – бабушка необычным глухим голосом повторяла слова, облокачиваясь о стену, – Когда, днем?..» Бабушка заметила меня, свободной рукой прижала к себе, часто-часто гладя меня по голове.
Вертолет, на котором папа работал, упал. При взлете, с небольшой высоты. Операция через несколько часов. Бабушка перестала меня замечать. Я стоял на коленях у комода и рассматривал папины вещи: компас с хромированным ободом, бинокль в потертом пупырчатом футляре: «Дорогому Олегу Николаевичу…», кусок оленьего рога с круглыми разводами на срезе… Я взял компас и ушел в свою комнату. Закрыл глаза. Изо всех сил представил папу, его рыжую щетину, запах табака, представил, как он улыбается… «Последний раз, последний раз… Только бы…», – твердил я, пробираясь по волнам.
В нос ударил медицинский запах. Тоненько дребезжала лампа дневного освещения. Я стоял рядом с кроватью. Из коридора доносился шум.
- Папа… – лицо человека, лежащего на кровати, было перебинтовано. В бинте было вырезано окошко для глаз и носа. Папа открыл глаза. Я дотронулся до его носа, я дотронулся до его руки с буроватыми ссадинами. – Я последний раз…
«Откуда посетитель?» – двери в коридор распахнулись, женщина в халате настойчиво взяла меня за руку, вокруг засуетились врачи. Я шел, ведомый женщиной, и коридор с его больными, каталками, медсестрами и звенящими лампами несся мне навстречу.
Была ранняя весна. Сквозь чисто вымытые окна поезда било солнце. Я щурил левый глаз, и солнечный свет перекатывался по глазному яблоку. Впереди еще были сутки пути. В купе вошла проводница и поставила на столик два чая. Дольки лимона светились в янтарной жидкости, чуть покачиваясь в такт поезду. Папа резал колбасу. Его лицо заметно похудело, и из-под бинта смешно торчали жесткие волосы. У виска, наискосок, шел небольшой шрам. Он протянул мне бутерброд, и в его глазах загорелись огоньки.
- Ну что, старик, поживем?
- Поживем – отозвался я.
Я осторожно погладил его по руке. В ответ он ухватил меня за мизинец.
За окном проносились тощие, еще без листьев, деревья. Иногда они росли так часто, что сливались в одну сероватую блестящую полосу. Иногда реже, и тогда взгляд, словно вспышки, выхватывал: болотце...домик…одинокую корову… И с каждой такой вспышкой что-то возвращалось ко мне, все ближе и ближе, взамен уходящего детства.
