Редактор – это то ли особая порода людей, то ли вовсе негуманоидная форма жизни. Особенно мужчина-редактор. 

-Чай? 

Это обозначает, что он попросит внести в текст правки. Раньше, чем я успеваю что-то ответить, Алекс кидает в жёлтую чашку, которая живёт в верхнем ящике стола, как он говорит, специально для почётных гостей (глупость несусветная, но эта маленькая лесть мне приятна), горсть заварки – он не признаёт пакетики – и плескает кипяток из чайника (он завёл свой собственный, чтоб не идти в другой конец кабинета каждый раз, как захочется выпить чаю). Несколько капель выплёскиваются мне на руку, Алекс опережает мой вскрик: 

-Прости, я не специально. 

И, подмигивая, выверенным движением булькает в чашку коньяк из фляжки, обитающей в том же верхнем ящике. 

Вообще-то Алекса зовут Алексей. Но, во-первых, я считаю, что это имя без отчества звучит как-то глуповато (а в сочетании с именем-отчеством глуповато звучит он сам; Алексей Александрович должен быть монументален, а он смотрит на меня снизу вверх, хоть я и сама отнюдь не баскетбольного роста), во-вторых, Алексеев не переношу на дух с тех пор, как в первом классе меня посадили за одну парту с белобрысым Лёшкой. Поэтому вслед за всеми сотрудниками называю его Алексом, хотя это тоже больше похоже на собачью кличку, чем на имя для взрослого мужика. 

Он в очередной раз объясняет мне, что надо исправить в тексте, не забывая подчеркнуть, что в целом всё замечательно, надо только здесь немножко изменить для достоверности и тут чуть-чуть поправить, чтоб убрать намёк... Я начинаю чувствовать себя последней графоманкой и ехидный вопрос, зачем мы что-то меняем, если по заверениям Алекса всё было отлично ещё пятьсот правок назад, застревает на пол-пути к горлу. Я верю в Алекса. Если он взялся со мной работать – я не безнадёжна. 

Пока мы обсуждаем, что и как менять, все сотрудники успевают разойтись по домам, и Алекс, вместо того, чтобы выходить в курилку, дымит, не отрываясь от текста, в окно. 

В дверь всовывается кубическая голова охранника: 

-Вы скоро уходите? 

-Да-да, сейчас, – отвечает Алекс, быстро выключает компьютер, как будто ждал сигнала, и галантно подаёт мне пальто. Он умеет делать это как-то очень естественно и непринуждённо, в его исполнении этот жест не смотрится комичным даже несмотря на разницу в росте сантиметров десять в мою пользу. Я на секунду задерживаюсь у зеркала, чтобы накрасить губы, а он улыбается: 

-Зачем, ты и так прекрасна. 

Ему, по моим понятиям, целая вечность – за сорок, чтоб не сказать – под пятьдесят. У него крайне запутанная личная жизнь: он как-то упоминал про вторую жену, и та, что есть сейчас – это уже другая, кроме того, есть ещё некая «любимая женщина» и какие-то постоянные звонки на мобильный, во время которых он по-кошачьи улыбается и выходит в коридор и репутация бабника, которую он тщательно блюдёт и ради которой отвешивает двусмысленные комплименты дамам всех возрастных и весовых категорий, оказавшимся с ним рядом. Вот тут начинается парадокс: кажется, никто из дам всерьёз эти комплименты не воспринимает, но репутация укрепляется. Редакторша Люда как-то в курилке ехидно рассказывала, чем грозит дамам полуромантическая редакционная пьянка наедине с Алексом. По её словам, в тот момент, когда нормальный мужик в зависимости от семейного положения либо хватает за руки, либо начинает жаловаться на проблемы с женой, Алекс начинает декламировать стихи. Громко, нараспев и погонными километрами. По моим представлениям Алекс и стихи несовместимы, и мне даже на секунду захотелось проверить. 

На ступеньках мы прощаемся: я иду к метро, а он – ловить машину до дома. 

Алекс через две недели уволится, и моя первая книга так и не будет опубликована. 

Персональный чайник и жёлтая кружка перейдут в его преемнику, а вот фляжку с коньяком он заберёт с собой. Кошачьи улыбки и секретные переговоры были адресованы новому работодателю. Всё же никогда не стоит верить мужчине, который изо всех сил демонстрирует, какой он бабник.  

«Навсегда» – тяжелая скальная плита, покрытая мхом, она проросла корнями вековых деревьев, ее края сливаются с окружающими скалами, уходят в землю, а потом люди читают петроглифы, пишут диссертации и думают, что все понимают. 

Белесая синева июньской ночи стекает по склонам в небольшое озерцо – ламбушку. Смешавшись с желтой болотной водой, становится зеленой, и ламбушка отсвечивает зеленым – как ведьмин глаз.  

- Знаешь, я уронила фотоаппарат… 

- Ничего, вернемся, купим другой. 

- Вода страшная, не достать… Там есть дно? 

- Дно есть всегда, – улыбаюсь я, – у всего есть дно. 

В её глазах сомнение и печаль. Она вздыхает. 

- Мне кажется, здесь нигде нет никакого дна… Нет дна у озера, у леса, у болот… Здесь всё остаётся навсегда. 

Она протягивает тонкие руки к огню и умолкает. 

В этот раз мы забрались довольно далеко. К месту, отмеченному приятелем на карте, добирались больше суток по заросшим просекам, по дорогам, неожиданно заканчивающимся среди леса, практически без ориентиров, пока в буквальном смысле не уткнулись носом в стену полуразвалившегося дома. Заброшенный людьми и богом хутор на три дома недалеко от Койвусельги, на десятки километров – ни души, если не считать лосей и медведей, по привычке наведывающих старые привады. За четыре дня мы не слышали даже звука самолета, – ничего, кроме плотной, глухой ко всему тишины.  

- Я нарисую всё, что ты фотографировала, – бодро говорю я и подбрасываю веток в огонь. Вообще-то это шутка, потому что рисовал я в последний раз в пятом классе на уроках рисования. Но она оживляется и доверчиво смотрит на меня. 

- Да, правда… Только тебе придется…побыстрее научиться рисовать. Я… я думаю, мы успеем… 

Я сажусь рядом, обнимаю её и прячу лицо в прохладных волосах, горький комок перекрывает болью горло, только бы не заметила. 

- Я буду тебе рассказывать, а ты – рисовать. У меня хорошая память, я все запомнила, я навсегда все запомнила… Мы купим тебе карандаши, краски, кисти…у тебя всё получится…у нас всё получится… – голос ее делается всё тише, я укачиваю ее в свои объятиях под шум елей и плеск воды, – спи, милая, конечно, всё получится. 

Каждый год я приезжаю на это место, достаю из машины папку и иду к ламбушке. Неумелые рисунки, карандашные и акварельные, плывут по темной воде, намокают и исчезают в глубине «ведьминого глаза». Где-то там, на дне, лежит её фотоаппарат, запечатлевший наш последний отпуск. Он останется здесь навсегда, как и моя память, моя любовь и её жизнь.  

Я так и не научился рисовать.