|
|
Рабочие закончили копать.
Один из них, устроившись в тени,
Достал из сумки толстую тетрадь
И начал в ней писать.
- Олег, взгляни.
Чегой-то он?, – сказал один другому.
- Писатель. А, пожалуй, и поэт.
Теперь и не подступишься к такому.
Послушай, эй, поэт!
Он поднял голову и медленно сказал:
Я с вами ведь копал. Что за дела?
Лопатой даже камень разбивал!
Меня, как вас, работа привела.
Смотрите, будет вечер, будет ночь,
И нам придётся выпить и заснуть,
Чтоб утром камень тяжело толочь,
Чтоб грунт долбить, чтоб жил здесь кто-нибудь.
И я пишу слова затем, что знаю,
Что новый человек здесь прорастёт.
Я с вами в землю глубоко врастаю,
А он, как стебель золотой, взойдёт.
***
Рабочие вставали рано утром,
Лопаты брали и на стройку шли.
И с мыслями работали как будто,
Пока над ними облака плыли.
И что-то было будто бы от Блока,
И луч был тонок, и земля черна,
Они перед собой глядели строго
У них простые были имена:
Олег, Виталий, Павел, Виктор, Пётр.
И каждый был, как все, но был собой.
Одежда каждого черна была от пота,
И разлетался камень под киркой.
***
Он снова в тень присел. Раскрыл тетрадь.
И начал тихо по слогам читать:
«А-бу-авэ…» И будто бы могила
Его прохладой чёрной окружила.
И будто бы его печальный рот
Словами задышал наоборот,
Когда огромный сумрак котлована
Вдруг обозначился в осенней пустоте,
И белый день, как белая сметана,
Повис над ним в бесстыдной наготе.
А он упрямо видел пред собою
Прозрачный воздух, небо голубое,
И новый человек в одежде золотой
Ему из будущего взмахивал рукой...
Я льну к тебе, а как прильну,
губами трогаю луну
на нежном небосклоне,
по кружевам твоих небес
(сопротивляться безполез
но!) я скольжу влюбленно.
За кромку лунную нырну
к другой растроганно рвану,
где вынырнуть, не зная!
Потом в сопящей тишине
воюю с пуговкой во тьме,
как с полчищем Мамая.
Ты улыбаешься... Глаза
то разрешают, что нельзя
ещё лепечут руки,
на твой стыдливый небосвод
восход восходит всех свобод,
как на папирус буквы,
а из тех буковок слова,
от коих рифмою тела
связуют руки, ноги,
октавой губы цедят вкус
всего, что жаждал в нас искус,
что так ценили боги…
И я туда уже стремлюсь,
где мой зашкаливает пульс,
где все слова преступны,
и ты истомой пролилась,
от счастья нежного светясь,
легко и недоступно...
Полежать бы на облаке, белом и ласковом,
свесив голову, в край уцепившись с опаскою,
проплывать не спеша над травой и качелями,
над машинами и над домами вечерними,
над скамейкой с дождем, мишкой, на пол уроненным,
над противным из пятого Сашкой Ворониным,
над подушкой из слез и над площадью Ленина,
над ромашками лиц – желтых глаз изумление,
взволновались усадьбы панамами пёстрыми,
отпускаю я край невесомого острова.
Говорят, небеса не для бесов, для ангелов.
Испытание краем. Страшась, встаю на ноги.
Край балкона. Край неба. Винить бы – да некого,
Богу богово, мне – человеково.
Я ступала по облаку белому, лёгкому.
Я несла свою песню восходу далёкому.
Под покровом века – словно слёзы под веками,
над покровом душа – удержать бы – да некому.
Родился новый снеговик
Из только выпавшего снега.
Росточком вышел не велик,
Но понял враз, что родом с неба.
И нос морковкою, задрав,
Слагая пламенные речи.
Он покатился – зашагал,
Решив земле подставить плечи:
«Привет, народ! Я новый бог!
Я послан небом не случайно!
Атлантов прочь! Трубите в рог!
На плечи Землю принимаю!
Из шара я построю куб!
Я всё вокруг переиначу!
Дорогу к звёздам прорублю,
Навстречу истинному счастью!!
Мессия Я ! Я новый бог!
Я послан небом не случайно!»
Но мимо тёк людей поток
Снеговика не замечая.
Он час кричал, он день вопил,
Метлой махал, стучал ногами,
Взывал, пугал, рыдал, шутил,
И даже не чурался брани.
«Эй, вы ! Глухие! Я ваш бог!»
О камень снеговик споткнулся,
Упал и с криком: «Как же.. Ох!»
Вновь в кучку снега обернулся….
* **
А где-то, в тишине окраин,
Сбежавших от дневных забот,
Мальчишка вспомнил, засыпая:
«Нарисовать забыли рот.,..»
человек из разбитой колбы вытекает как из чемодана
все носки трусы или брюки человеку пора но рано
в мир иной где вдыхая смирны до сих пор прием в октябрята
в пионеры потом в солдаты в ад освоенный каждым пятым
он любой завязывал галстук честь рукой отдавать учили
его в школе лупили часто сдачи тоже все получили
он экстерном сдавал и с лёту нахватался ненужных знаний
а потом отдал самолёту ночь и день за ливни танзаний
вон на выцветшем фотоснимке он в объятиях бывшей нинки
вот он в паспорте штамп какой-то не покрасившейся блондинке
вот до берега волны ловит морем пьян за шторм пятибалльный
вот друзья его вот любови вот анализ крови летальный
колба made in USSR но то ли дули в стекло икая
то ли бохх с бодуна не выпил в общем лопнула
вытекает
От тоски не упрячешься –
Схватишься
За ладонь равнодушно-холодную –
И ещё одним другом
Поплатишься…
Времена переменчивы.
Нечего
Вспоминать и подкрашивать
Прошлое.
Мы с ним общею ложью
Повенчаны…
Так какого же лешего
Бешено
Рвёмся плод свой запретный
Обгладывать?
Если всё упаковано?..
Взвешено?..
Бог был вымучен,
Выращен,
Высечен.
Обцелован за тысячью
Тысячей.
Он сильнее, чем…
Больше, чем…
Выше, чем…
Не расплатишься грошами
С брошенным…
Серой тучею –
Пошлое
Прошлое…
Осыпается
Звёздное
Крошево.
Так значит, прав был старина Сальери,
и цифра правит в мире вдохновенья,
и дело только в спором освоеньи
рядов статистик и коэффициентов,
в умелом нажиманьи умных клавиш
загадочных числительных машин,
в находке правильных соотношений
и разниц регулярных корреляций?!
...Но вот сошлись минуты и секунды,
и на часы указывает время,
(что тоже – согласитесь! – вид статистик...)
и наступает миг творенья текста,
и надо сесть за письменность стола,
и взять перо, вернее – верный скальпель -
- и быстренько разъять текстуру ткани
неведомой рождающейся плоти...
Ах, было бы, что можно бы разъять...
03.11.08
Строки текста на белом листе,
как ресницы, цедят слепящий свет,
Точно рёбра распятого на кресте,
Держат тело – крестный послед.
Строки текста разъяты, как стрелки часов,
Над провалом ослепшего циферблата,
И курантов зов смертной болью слов
Над дышащей полями мятой.
Эти строки содвину, как пальцы в горсти,
Чтоб вместить все знаки скрижалей
В горькой чаше Отчей, что не пронести,
В тайной чаше утраченного Грааля.
Текст, точно смерд с распятья снятый :
На строках замерла прозрения цикута –
- из вечности последняя минута
в цикутной горечи пропитанная мятой…
Не доверяй никому своей маленькой глиняной тайны,
Оберегай её в тексте, как текста зеницу,
И отпускай, и лови, и ищи, точно птицу –зарницу,
Бьющую в колокол сердца крылом поминальным…
Обрывки этих черновых заметок
На скрепках, точно бабочки в коробках.
И кажется, открой прозрачный склеп,
Сними с иглы раскрашенное тельце,
И мумия, не медля, оживёт,
Но распадётся прах узора на пыльце,
Второю смертью волю обретёт,
Разбив кувшинчик с хлороформом в сердце…
Но солнце бьётся в паутине
Из крестословицы лучей,
И пахнет радужною тиной
Сквозь тину бьющийся ручей.
Строки текста из солнечного колчана,
Точно стрелы, вечно находят цель.
Цедит влага из водяного органа
Через дудочки—дурочки камышовую щель.
И струятся строки в пустынях душ
По пустыням пергаментов мелованных,
Чтоб омыть слезой человечью сушь
Откровеньем прозревшего Иоанна.
Неуловимо—текучим песочным барханом
За ускользающей тенью открывшейся строчки,
За пластилиновой маской изменчивой оболочки,
Спрятался текст за душистой завесой тимъянной.
И не сыскать, не догнать ! Божедом—лицедейник !
Узнан -- не пойман, а пойман – так вовсе не узнан,
Мигом напялит парик арлекина картузный,
Где его сыщешь, и строки – что твой муравейник,
Ах, ты беда, из бездельников – первый бездельник,
Как лебеда, да привязчивый олух- репейник.
Даром что сверстник лампаде кривой Аладдина,
Сумраком строк антрацитовой саже сродни,
И зазеркальная медь почернела, как пещная глина,
В стёртых боках исцедились песком процеженные дни…
И чередой журавлей в небесах пролетевшие дни,
Как чередой разнотравья в оврагах предместья,
Взгляд твой усталый, рассеянный вдруг заслонит
В сумерках пригоршни крови и прошлого песня…
То ль крылом чернобуквенной птицы взмывает,
То ли змеем бумажным распластан летающий текст,
Хищным вороном реет над белой страничною стаей,
Озирая страниц испещрённые латки окрест.
Тряпкой латаной манит, дразня как быка,
На арене песочной, гудящей органно,
И хохочет гортанно сквозь рёв поездного гудка
В точке «ультима фула», пункт «фата моргана».
Отражение текста в вагонном окне
Въезжает кривым абзацем в железный бок,
Будто текст, обрубая живое тело строк,
Всё ещё продолжает струиться
За изгиб зеркальной страницы,
Ударяясь в никель солнечных скоб
И взрывается радужным нимбом
Из расплавленных ливней лучистых строп…
За прищуренным глазом лучится свечой
Взор кошачий на дымчатом фитильке.
Помнишь, склоняя голову на плечо,
Я ресницей скользил по твоей щеке ?
И мороз по коже хлестал горячо,
Заходилось сердце воронкой в реке,
Когда, помнишь, склоняя голову на плечо,
Ты ресницей скользишь по моей щеке…
Хлещет время дождями в асфальт городов
И привычно ведёт ремесло,
В тополиной метели дымчатых годов
Память бабочкой сядет на гипсовое весло…
Или ранней весной, когда солнечный шёлк
Заскользит сквозь сугробов склепную взвесь,
Понимаешь, безумье не в том, что слова нашёл,
Но безумье в том, что не смог не прочесть…
Сквозь молчанье затекстное в гиблой ночи
От бессонного сердца вблизи
И безумьем, и страхом, и болью кричит
Скрежет выломанных жалюзи.
Средь раздвинутых рёбер разбитых строк,
Как не верящий никому Фома,
Я ищу, обезумев, хоть слово впрок
Из скрывавшего гимн Афродите псалма…
Это было, как тень помешательства,
Когда дом и вечер переходят на «ты»,
Мешая в тексте цикуту пророчества
С мятным сиропом сквозной темноты,
Этот текст, несущий звёзды в горсти,
Пропитала ночным хлороформом луна,
И его слова готовы спасти
Из бредовой яви и прекрасного сна,
И каждое слово, чтоб воскреснуть вновь,
Должно на крест принести ЛЮБОВЬ…
27.06.99.
Мне на днях пожаловалась кухарка:
Приснился сон – словно море, лицо
Под небом чёрным лежало ярко.
А в глубине – потерянное кольцо.
Когда остановишься на мосту и смотришь:
Белёсая степь в перспективе ночной,
Бескрайняя местность, земля всего лишь,
Кухаркин сон, пустоватый, больной.
Белая степь, ничего не выйдет.
Лес, но не берег, угадывается вдалеке.
Человек ослепнет – и всё увидит.
Я стою, у меня пусто в руке.
Явь бескрайняя, ночь в белом свеченье,
Всё, что было, произошло до конца.
Степь озаряется на мгновенье:
Никакого кольца, нет, никакого кольца.
Страницы: 1... ...50... ...100... ...150... ...200... ...250... ...300... ...350... ...400... ...450... ...500... ...510... ...520... ...530... ...540... 545 546 547 548 549 550 551 552 553 554 555 ...560... ...570... ...580... ...590... ...600... ...650... ...700... ...750... ...800... ...850... ...900... ...950... ...1000... ...1050... ...1100... ...1150... ...1200... ...1250... ...1300... ...1350...
|