1. 

Бабка не спала. Она привыкла просыпаться в пятом часу, выходить во двор, облачившись в свой старый потрепанный халат, и до восьми часов, не спеша, справляться по хозяйству. Здесь же, на даче, где из птицы водились только воробьи, да голуби, а крохотный клочок вскопанной земли язык не поворачивался назвать огородом, заняться было совершенно нечем. Оставалось либо продолжать маяться в кровати и ждать возвращения морфея, либо выходить из дома, и, задыхаясь от свежего отсыревшего за ночь воздуха, наблюдать, как день медленно разматывает свои радужные ленты. 

Уже два месяца они с дедом, продав старый дом в деревне, жили здесь, на даче детей в пятнадцати километрах от города. Большой огород в 40 соток, два десятка кур и уток — им вдвоем было уже не потянуть, а сидеть без хозяйства не имело никакого смысла. Да и случись что — помощи ждать неоткуда: больница далеко, соседей почти не осталось, а те, кто остался — такие же старики. 

Деду же спалось хорошо. Он быстро привык к новому распорядку дня и сейчас мелодично похрапывал на боку. Даже захотелось толкнуть его в спину. Бабка уж было занесла руку, но передумала. Все равно без толку, он и ухом не поведет, а, если и проснется, тут же снова уснет. И сон его будет крепче прежнего. 

Наконец, не выдержав, она приподнялась; какое-то время посидела на краю кровати, собираясь с силами, и, наконец, оттолкнувшись руками, кряхтя и чертыхаясь, встала. 

2. 

— Эй, сколько можно спать! — крикнула бабка, расставляя тарелки на небольшом кривом столике. — Завтрак уже на столе. 

— Да я и не сплю, — донеслось из дома. 

— А чем же ты там занимаешься? 

— А? Читаю. 

— Что же ты там читаешь? — спросила она, уже входя в прихожую. 

Дачный домик был небольшим. Широкая прихожая с лестницей, ведущей на чердак, и столом, за которым обедали в холода или дождливую погоду; спальня, совсем уж крохотная, вечно заваленная барахлом, и гостиная — алтарь сна. 

Дед все еще лежал на кровати, по пояс накрытый махровым одеялом, и читал журнал. Полностью погруженный в чтение, он почти не двигался, лишь глаза, за толстой оправой очков, мерно, как метроном, отмеряли одну за другой журнальные строчки. 

— Опять эти журналы читаешь? А? 

— Да, очень интересно, — не глядя на нее, промямлил дед. 

— И что пишут? 

— А о чем могут писать в журнале «искусство и жизнь»? Картины, художники. Немного истории. Много всего. И так интересно, красиво. Вот бы хоть раз на выставку сходить. Посетить какую-нибудь галерею. Надо обязательно в город съездить. Или детей попросить. 

— Вот делать им больше нечего, как тебя по выставкам возить. Где ты вообще находишь эти дурацкие журналы? 

— Да вон, — дед машинально дернул головой, — на чердаке их полно. От прошлых хозяев, видать, остались. 

— Вот лазишь по чердакам, а вдруг свалишься? Сломаешь себе что-нибудь, ногу там, или руку. Что мне потом с тобой делать? 

— Не переживай. Не свалюсь. 

— Успокоил! Прям, на сердце полегчало. 

Дед перевернул страницу. 

— Читаешь, читаешь... небось, как всегда после завтрака на озеро попрешься мазней своей заниматься? 

— Конечно! — оживился дед. — Ведь почти закончил. Картина будет, что надо! Не зря же три недели ее пишу. — Жена скептически подняла брови, но промолчала. — Знаешь, как тяжело. Все эти цвета, полутона, тени. Ведь надо добиться четкости линий, передать каждый изгиб, вывести каждую веточку. 

— Художник, — она усмехнулась. — Только краски переводишь. Лучше бы тогда забор покрасил. 

Старик нахмурился, отчего все лицо скукожилось, а очки сползли на самый конец бугристого носа. 

— Да, о чем с тобой говорить, ты же ничего не понимаешь в искусстве! 

Бабка усмехнулась: 

— Какое такое искусство? Это краской мазать по мешковине, что ли? 

Дед захлопнул журнал, понимая, что от него уже не отвяжутся, и провел рукой по шершавой обложке. 

— Это холст. Ты вообще не представляешь, какое это удовольствие. Создавать. Переносить красоту на картину. И в такие минуты я весь там. Вожу кистью и забываю обо всем. И то, что мне шестьдесят восемь, и то, что сердце часто прихватывает. Просто пишу и все. Вроде бы здесь я, вот стою. А на самом деле и нет меня. 

Бабка посмотрела на него растерянно. 

— Ты меня пугаешь. 

— Дослушай. И вот я творю и понимаю, что мне никогда не было так легко. Что вот теперь только я живу по-настоящему. Все живое. Вокруг простор. Мелькают стрекозы. Снизу трава, сверху лазурное небо. А я посередине. 

— Небо у него лазурное, — заворчала старуха и сплюнула вхолостую. — Ерундой ты занимаешься. 

— Так ведь чем еще заниматься-то? 

— Я тебе найду, чем заняться. Вон сарай надо расчистить, хлам разобрать, лишнее повыкидывать. Деревца подвязать. Побелить. 

— Нет, — дед решительно отложил журнал. — Пока есть вдохновение — буду писать. А сарай подождет. Хватит уже. За всю жизнь наработался. Пора жить в свое удовольствие. Мне и так немного осталось. 

— Ох, посмотрите, опять лета свои вспомнил, хрен старый. 

Старик молчал. 

— Так ты идешь есть или нет? 

— Да иду, иду. 

Старуха развернулась и вышла, бубня себе что-то под нос. 

3. 

— Ну, спасибо за завтрак, — сказал дед, вставая из-за стола и потирая указательным и большим пальцами уголки рта. — Пойду, а то уже десять часов. 

— Вот ведь не терпится ему! 

— Конечно. Пока не жарко. Пораньше надо. А то днем припечет, что совсем не поработаешь. Вчера, вон, совсем упарился. Думал, удар солнечный хватит. Еще и кепку забыл! 

— Ну-ну. Давай, иди. Что ж с тобой делать-то. 

Старик открыл дверь сарая, достал большую рыжую сумку с красками и кистями, быстро перекинул ее через плечо, затем вытащил мольберт, опрокинув с грохотом тяпку и грабли, и со всеми необходимыми художественными принадлежностями, довольный, пошел к калитке. На привычный толчок ногой, калитка ответила жалобным скрипом, черкнула полудугу и устало вернулась обратно. Старик был на свободе. 

— Ну, все жена, жди к обеду, искусство зовет! 

— Чтобы к часу был дома! 

— Постараюсь. Если что, все претензии к музам, — он рассмеялся, махнул кепкой и, не оборачиваясь, зашагал к озеру. 

4. 

«Удивительное место, — старик обхватил затылок руками. — Не могу насмотреться. В каких-то ста метрах от трассы и такая природа. А какое озеро! Даже не пойму, что в нем такого? Мелковатое. Круглое. Похожее на след от копыта огромной коровы. И заполненный водою. А дерево? Дерево — загадка. Стоит на том берегу озера, у самого края низины. Высокое. Вроде оно и здоровое, сильное, а ни одного листочка. Первый раз я тут был года два назад, кажется. Дети тогда только дачу купили. А дерево было точно таким же. Ничего не поменялось. Будто и было оно всегда таким. Голое, черное. Молчаливое. А ветви, будто в небо вплетены». 

Старик стоял у мольберта и аккуратно, со скрупулезностью часовщика, накладывал мазки. Только коснется кистью холста и тут же шагнет назад. Окинет взглядом картину, прищурится, перебросит взгляд на дерево, сравнит, почешет плешивый затылок. На голове кепка, надетая козырьком назад, дабы больше походить на берет. Он бы и шею шарфом обвязал, но уж больно жарко. 

«Осталось совсем чуть-чуть. Вроде все сделал, но вот эта сеть из ветвей кажется простоватой. Надо бы добавить какой-то загадочности, чего-то мистического. Этакий лабиринт из веток. И концы их осветлить, чтобы создавалось впечатление, будто они уходят в небо и в нем растворяются. Вот так. Почти готово. Еще немного подрихтовать и все». 

Он на минуту отвлекся и мечтательно посмотрел на мелькающих в небе узкокрылых ласточек. «Вот закончу эту картину. Потом начну другую. Накопится целая галерея. И куда я их потом буду ставить? В сарай? Нет, бабка еще заденет своими граблями. На чердак? Ну, да, чердак только и остается. Наведу там порядок. Переделаю его в мастерскую. Картины там расставлю. Холсты, подрамники, рамки. В плохую погоду буду прям там работать. Правда старуха под боком бурчать будет. Ну да ладно. Поставлю прочный звукоизолирующий люк. Пусть горло дерет внизу. Не дозовется. Да и тяжело ей будет лазать-то. Мне и самому нелегко. Это не подгорку шагать. Ага. Ну а что делать? Искусство требует жертв. Хотя, кажется, красота требует. Но искусство же — это и есть красота. Да. Как сказал!» 

Старик вынырнул из грез и снова погрузился в живопись. 

5. 

Уже и в огороде повозилась, и в доме порядок навела, даже новости по телевизору посмотрела, и обед сварила, а старика все не было. Бабка взглянула на часы. Половина второго. «Что ж он так долго? Заработался остолоп. Такой странный стал. Надо же на старости лет так поменяться. Раньше ведь как: с работы вернется — сразу в огород. Прополет сам. Потом пойдет птицу покормит. Воду им поменяет. Тяпка сломается — тут же починит. А приедут внуки — возится с ними. Смастерит им мечи, они потом бегают по двору курей гоняют. А сейчас! Весь в своих художествах. Днями на этом озере пропадает. Все дерево дурацкое рисует. Еще и стихи начал читать. Чучело. Глядишь, сам их начнет писать. Вот смеху будет. Хорошо, хоть соседи не знают, а то бы застыдили». 

Короткая пухлая стрелка уже проплыла над цифрой три. Бабка заволновалась. Он никогда так долго не задерживался. Ну, на полчаса, на час — максимум. А тут уже начало четвертого. Может что случилось? Еще полчаса подожду и пойду. Мало ли. Ох, он у меня и получит. Но, не прошло и десяти минут, как она собралась и вышла на поиски. 

Тропинка вывела ее к поляне. Трава, редкий кустарник, озеро, ветвистое, черное дерево — и мольберт. Возвышающийся на трех ногах, над густой, зеленой травой — мольберт. И никого. Где же дед? Мольберт он бросить не мог, сам смастерил и гордился им. Странно. 

Бабка подошла ближе к озеру и еще раз осмотрелась. Пусто. Она сделала шаг и почувствовала под ногой что-то мягкое. Наклонилась. Оказалось — дедова кепка. Она нагнулась и взяла ее в руку. Затем, кряхтя и хватаясь за поясницу, стала выпрямляться, но в боковом поле зрения, мелькнуло что-то знакомое. Распрямившись, она посмотрела в подозрительную сторону и тут же прижала к груди скрещенные руки. В низине озера, у самой воды, лежал дед. Она сразу узнала его рубашку. Дед не двигался. 

6. 

— Мама, я так сочувствую, — говорила невестка, поглаживая плечо старушки. — Даже не знаю, что сказать. Как все-таки тяжело, прожив столько лет вместе, и потерять близкого человека… 

— Сорок пять, — тихо произнесла бабка.  

— Что? — не расслышала невестка. 

— Вместе сорок пять лет… Как же? Как же теперь? 

— Мама, успокойся, мы заберем тебя к себе. Будешь с нами жить, — сказал подошедший сын Владимир. 

Бабка сидела, уткнувшись подбородком в грудь, и смотрела, как по расколотой плитке ползет рыжий муравей. Она хотела наступить на него, но отвела ногу. 

— Мамочка, — с нежностью в голосе обратился к ней сын. 

Она не реагировала. Тогда он присел на корточки, обеими руками обхватил ее ладони и внимательно посмотрел в лицо. 

— Мама, не беспокойся. Одна ты не останешься. Будешь жить с нами. Все будет хорошо. Поняла? 

Мать, наконец, взглянула на него и тихо проговорила: 

— Я вам буду в тягость. 

— Нет, — смутилась невестка, — ну что вы. Мы вас одну тут не оставим. После такого… Тем более, когда холода начнутся. Вам тут будет тяжело одной. Поживете у нас, перезимуете. А весной, когда потеплеет, можем вас опять сюда привезти. Хорошо? 

Старушка чуть заметно кивнула. 

Дети переглянулись. 

— Вот и славно. 

7. 

Дни тянулись медленно. В квартире у детей совсем не оставалась никакого занятия, кроме как сидеть в кресле и смотреть телевизор. Поначалу она пыталась угодить детям: убраться в квартире, приготовить ужин, но они редко оставались довольными. Натужно лишь улыбались и, после слов «не надо было беспокоиться», уверяли ее, что это лишнее и ей нужен отдых.  

Иногда в гости заезжали внуки. В такие дни она чувствовала себя лучше. Внуки с вниманием и терпением выслушивали ее жалобы на здоровье, воспоминания. Даже пересказу событий прошедшей недели они внимали с серьезным и участливым видом; хотя старушка была многословна и могла повторять одно и то же по нескольку раз.  

Через пару месяцев, проведенных у детей, она стала просто мебелью, частью обстановки. Даже кошка Марта, любимица хозяев, получала от них больше внимания и снисхождения. К проказам животного относились сдержано, многое старались не замечать. Зато любую ошибку, мелкий недочет, совершенный старушкой по незнанию и неумению, воспринимали со вздохом и продолжительной паузой, в которых легко читалось то, что они, из-за своего безвыходного положения, просто вынуждены терпеть ее соседство.  

Наконец, настало время весны. Она напомнила о себе еще в середине февраля. Снег сошел почти полностью. Ночами уже не мерзли ноги, и на улицу можно было выходить в легкой куртке не боясь простудиться. Старушка каждый вечер, по возвращению детей с работы, старалась напомнить им, что пора бы и на дачу, но сын лишь кивал, а невестка все повторяла, что еще рано и на даче пока совершенно нечего делать. Что погода еще не устойчивая, и все это тепло может обернуться обманом. «Да, — задумчиво добавлял Владимир, — ничто так не лицемерно, как ранняя весна». И старушка, чтобы лишний раз не надоедать им, уже просто молчала. 

И вот как-то, пятничным вечером, из кухни до нее донеслось: 

— Володь, надо завтра на дачку сгонять. Только сначала заедем на рынок, саженцев купим, семян.  

Владимир почесал затылок. 

— Ну, вообще-то я в баню собирался с Мишкой. 

— Ты каждые выходные куда-то ездишь. То охота, то баня. Нет уж. Сходишь в другой день. 

Сын не возразил.  

Старушка сидела в кресле и прислушивалась. 

— Вы на дачу собираетесь? — крикнула она не вставая. 

Невестка обернулась. 

— Да, мама. Но вы отдыхайте, мы сами, туда и обратно. 

— Нет, нет. Я с вами. 

— Да там такая слякоть еще. Что вам там делать? 

— Я бы съездила. Свежим воздухом подышала. 

— Ну, как хотите, — пожала плечами невестка. 

8. 

До дачи они добирались долго. Пока проснулись, собрались, заехали на рынок. Когда подъехали к дачному поселку, его уже заволакивало сумерками, а в домах зажигался свет. Старушка сидела на заднем сиденье «десятки». Невестка, открыв окно и высунув голову, глубоко и протяжно задышала. 

— Ах, как пахнет! Столько запахов, как в парфюмерном магазине! Просто голова кругом идет. 

— Ага, — поддержал ее Володя и завибрировал ноздрями.  

— Мам, — обернулась невестка. — Завтра нам утром придется уехать ненадолго. А днем вернемся. Побудете на даче одна? 

— Конечно, конечно. За меня не беспокойтесь, — улыбнулась старушка. 

— Только дождись нас и ничего без нас не делай. 

Старушка смиренно кивнула.  

9. 

Удивительно, но когда старушка поднялась, детей уже не было. Часы показывали десять. Первый раз за всю жизнь она проснулась так поздно. Теперь она спала на небольшом диванчике в спальне. Пришлось долго наводить порядок, чтобы хоть как-то освободить еще одно спальное место. Сами же дети ночевали в гостиной. 

Она вышла во двор, набрала воды в электрический чайник, заварила чай, попила его с купленным вчера печеньем и пошла в гостиную смотреть телевизор. Подойдя к телевизору, она заметила лежащий на нем журнал, и не сразу поняла, что это именно тот журнал, которым зачитывался дед. Старушка нерешительно его взяла и тут же, ей стало нехорошо: закружилась голова, все вокруг поплыло. И чтобы не упасть, она опустилась на кровать, едва не сев мимо. Воспоминания прижали сердце к грудине. Сжатое в тиски, оно испуганно забилось. Разглядывая выцветшую обложку журнала, бабка вспомнила о картине — той самой, которую с такой любовью и таким усердием рисовал дед, хранившей и помнящей его последний взгляд, последнее прикосновение. Она была уверена, что картина где-то здесь, на даче. Собравшись с силами, бабка обошла весь дом. Заглянула в сарай. Обошла все комнаты. Картины нигде не оказалось. Неосмотренным остался только чердак. Но кто стал бы ее туда класть? Кому нужно лезть по высокой и старой лестнице наверх, чтобы там оставить? Старушка еще раз проверила во всех комнатах, перерыла вещи, заглянув даже в шкаф, но ничего не нашла. 

«Надо ее найти. Обязательно найти и где-нибудь повесить. Можно даже над кроватью в гостиной. Деду бы это понравилось». Она зашла в прихожую, вплотную приблизилась к лестнице и неуверенно шагнула на первую перекладину. Лестница слегка пошатнулась. Встряхнув ее, как следует, и, убедившись, что лестница «съехать не должна» ступила на следующую перекладину и, уже более уверенно, поползла наверх. «А не так и сложно», — усмехнулась она про себя. 

Когда она просунула голову в чердачный проем, у нее тут же перехватило дыхание и зачесалось в носу. Дышать было совершенно нечем. Скорее всего, здесь вообще никогда не убирались. Все было завалено каким-то хламом. Развалившийся красный диван, два сломанных стула, ламповый телевизор с вывалившимся кинескопом, торшер с порванным абажуром и еще много чего старого, запыленного и сгнившего. Каждый шаг сопровождался всплеском сухой и едкой пыли. Старушка пробралась к дальней стене и попробовала открыть маленькое слуховое окно. Это вышло у нее лишь с пятой попытки, когда, уже отчаявшись, она надавила на него с такой силой, что, наконец, раскрывшись, оно чудом не вылетело наружу. 

Больше часа она рылась во всем этом хламе, успокаивая себя словами: «если даже и не найду — а откуда ей тут, собственно, взяться? — то, может, хоть что-то интересное попадется». Бабка прошлась по всему чердаку и неожиданно из-под горы тряпок выудила картину. «Надо же, нашла. А кто б мог подумать. Кроме Володьки ее сюда никто не мог засунуть. Хотя с чего ему ее сюда тащить?» Старушка, обхватила картину обеими руками и прижала к груди.  

Спускалась она еще медленнее и осторожнее, чем поднималась. Пятиться назад, цепляясь одной рукой за лестницу, а другой, придерживая большую неудобную картину, — было тяжело. Картина подло выскальзывала, и даже то, что старушка изо всех сил прижимала ее груди, не спасало — она продолжала съезжать все ниже и ниже и уже задевала колени. Бабка остановилась, оторвала руку от лестницы, чтобы перехватить полотно, но не удержалась, ее повело назад и в сторону, и старушка полетела вниз. 

10. 

Она лежала на спине, так и не выпустив картину из рук, и еле дышала. Сначала приоткрыла левый глаз, потом правый, еще не веря в то, что жива, да и вообще не до конца понимая, что произошло. Над головой чернел квадратный чердачный проем. «Высоко. Неужели я упала? Если жива, значит, обязательно что-то сломала». Она попыталась встать. Получилось. Руки, ноги, да и голова были на месте. Только побаливал затылок. «Удачно я упала. Вот ведь кошка старая». Она отставила от себя картину на расстояние вытянутой руки и оглядела дедовское творение. 

Каждая мелкая веточка была тщательно прорисована, зрительно ощущалась шершавость коры, все эти трещинки, углубления. На правом боку грязной зеленью проглядывал мох. «Необычное дерево. Вроде ничего особенного: сухое, без листьев, а все равно красивое. Я вот тоже высохшая, волосы поредели, а так хорошо не выгляжу. Хотя, может, если бы дед меня нарисовал, я бы тоже выглядела лучше, чем есть на самом деле? Вот уж не знаю». Ей неудержимо захотелось прогуляться, посмотреть на само дерево. «Как оно там? Такое же, как на картине? Но сначала пойду картину повешу». 

Опустив картину на пол, она сходила в сарай за молотком и гвоздями, прихватила кусок бечевки. Залезла на кровать, кое-как вогнала гвоздь, погнувшийся от упрямой стены, приделала к подрамнику веревку, и, наконец, повесила. Потом отошла подальше и довольная своей работой, с улыбкой и накатившейся слезой, взглянула на картину. 

«Хорошо висит. Будто всегда тут и висела». 

Она постояла еще минуть пять и, обвязав голову платком, направилась к озеру. 

11. 

Дорога шла меж соседских заборов, и где кончался дачный поселок уходила влево. Старушка прошла, и на повороте свернула направо, на поросшую бурьяном тропинку. Пересекла густой, запущенный яблоневый сад и вышла на знакомую поляну. 

«Вот она. Вот эта поляна. Вот озеро, возле которого я нашла деда. И то самое дерево. Батюшки! Как же? Как же так? Оно же! Это оно. Но, не может быть!»  

Перед ней возвышался тот же, знакомый по дедовой картине, великан. Но теперь уже с густой, дымчатой кроной свежезеленой листвы. 

Море. Буйное, неудержимое. Но вся его спесь кажется напускной. Оно лишь снаружи, на поверхности, гудит, рвет тонкие нити просоленного воздуха; внутри же, в глубине — наоборот — хранит полное молчание и покой. 

Турецкое солнце уже перевалилось за горизонт, увязая в мутной синеве неба, когда к морю спустились мужчина и женщина средних лет. Женщина шла впереди. Мужчина задумчиво плелся сзади, не обращая на нее никакого внимания. На пляже было не многолюдно: кое-где, изредка, попадались туристы, да угрюмые турки, таскающие под раскидистые кроны зонтов пластиковые шезлонги. Вдохнув полной грудью одурманивающую крепость морского воздуха, женщина бросилась к воде. Не добежав, остановилась в полуметре и вытянула тонкую ножку навстречу подкатывающей волне. Волна выгнула спину, поднялась и, будто споткнувшись, кувыркаясь и крошась, выкатилась к белым стопам. Прохладная. Щекочущая пятки мелкими пузырьками. Женщина поежилась и обернулась. Мужчина стоял в нескольких метрах и курил. Разлепив тонкие губы, спросил: 

― Как вода? 

Женщина заулыбалась и, поправив спавшие на лицо рубиновые волосы, с озорством ответила: 

― Хорошая! Прохладная, но купаться, думаю, можно. 

― Давай, ― равнодушно бросил мужчина.  

― А ты? ― она уже сбрасывала футболку. 

― Я не хочу. Вон, ― вялым кивком указав на шезлонг, ― лучше полежу. Устал. С этим перелетом. 

― Хорошо, а я искупнусь. Давно этого ждала. 

Женщина стащила с себя непослушные шорты, вместе с футболкой передала ему и, оставшись в черном купальнике, бросилась в темную воду ломая находящие волны. 

― Ух! Здорово! Просто класс! 

Женщина самозабвенно резвилась в воде, смеялась, размахивала руками, будто стараясь оторваться от поверхности и взлететь. Мужчина уже лежал, раскинувшись на шезлонге, и, заломив под голову покрытые «мурашками» руки, смотрел на вспыхивающие в чернеющем небе звезды. Пряный ветер шел с моря накатами, ослабевая и снова набирая силу, обдувая лицо и путаясь в густых волосах. Мужчина закрыл глаза и погрузился в свои мысли. Тишина. Ощущение пустоты. Явное, весомое. Дальний шелест волн, чуть слышно, гудящий в ушах ветер. Запах водорослей и чего-то еще. Чем еще может пахнуть море? Если принюхаться... Дыхание... Глубоко. Соленый воздух проникает... Щекочет волоски ноздрей... глубоко в легкие. Ничего нет. Все растворяется. 

― Леш-ааааааааа! 

Прохладно. Слои воздуха медленно перемешиваются как на вертеле. Холодно, тепло, жарко, прохладно. 

― Лешааааааааа! П-поооооомоооооооооогииииииии! 

Ветер гудит сильнее, становится резче, прерывается будто речью. Глухо, глухо, доносится чей-то голос. Голос. Крик!? Светлана!  

Глаза мгновенно распахнулись, мужчина подскочил и пробежал глазами по рваной поверхности моря. Никого. Но вот вдалеке, в сумраке, среди разломов крупных бурых волн замелькала крошечная голова. Из воды с усилием вырывались серые черточки рук, качались в воздухе, будто стараясь обхватить неведомого зверя и падали вниз. Так повторялось несколько раз. Крика уже слышно не было. 

Минут десять мужчина сидел на краю шезлонга, подавшись вперед, не предпринимая никаких действий. Резкий озноб охватил все тело. Ноги отяжелели. Лишь когда голова женщины окончательно скрылась в равнодушном безумстве моря, мужчина протяжно выдохнул и опустился на спину. Закрыл глаза. Закусив нижнюю губу, принялся усиленно тереть руками лицо. Кожа собиралась в складки, снова разглаживалась. Физиономия принимала причудливые, и даже жуткие выражения. Один образ сменял другой. Метаморфозы длились не долго. Мужчина успокоился. Развел в стороны руки, сделал резкий выдох и замер. 

Тишина. И опять спокойно, безмятежно. Только непослушное сердце бешено колотится где-то там внутри, в теле. Маячит в звенящей пустоте. Не унимается. И снова ветер освежает лицо. И монотонно шумит бездушное море. 

Неожиданно для себя он провалился в сон. За долгое время, впервые, спалось так крепко. 

Спустя пару часов, Алексей пришел в себя. Справа слышалась какая-то возня. Повернув голову, он увидел пепельный силуэт турка. Медленно перешагивая, тот складывал последние лежаки. Алексей приподнялся, уперся ногами в мелкую гальку, тут же заскрежетавшую под шлепанцами, и встал. Темень. Прогулочные дорожки с трудом освещались тусклыми фонарями. Вдалеке, прорывая ночь, горели отели. Шумела далекая музыка. 

Медленно повернувшись, Алексей глянул через плечо назад, на море. Оно чернело, почти слившись с таким же черным небом. И гудело. Гудело, гудело, гудело. Засунув в карманы джинсов дрожащие руки, не спеша, озираясь, он побрел к своему отелю. 

Море оставалось позади. Но гул его не смолкал... 

СКАЗКА О СНАХ 

Книга первая 

РУБИНОВЫЙ ШЕЙХ  

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 

Никто не знает – откуда он пришел. 

Говорят, будто в то утро, когда появился он в городе –  

тяжелый сон, ниспосланный сторонними силами, что вечно вмешиваются в людские дела, обуял всех, и ни одна  

живая душа так и не явила своим глазам его каравана, входящего в ослабленный дремотой, 

беспечно раскрывшийся во сне Глиняный город. 

Шел невиданный для этих мест, плотный, рассекающий небо дождь. 

Бочки, корыта и тазы уже были полны воды, но никто так и не проснулся. 

Получалось, что и внутри  

мазаных саманных домов, и снаружи их царствовал сон,ибо столько воды тут бывало только во сне,  

да в бархатных видениях курильщиков опиума. Соединение двух снов проявилось с особенной силой,  

когда первый из горожан, все же -проснулся и выбежал на улицу, не понимая – на каком свете находится. 

Сквозь струи воды, сквозь водяную пыль и вызываемый ею туман двигались повозки, 

шли слоны – медлительные лобастые громадины, устеленные попоной и навьюченные  

грузами, с башенкой погонщика на спине, украшенные колыханием белых кистей. 

Шли верблюды, большие и сильные,  

таких в этих краях никогда не бывало, шли как продолжение сна, одетые в латы мавры и индийцы, ассирийские  

лучники и арабские меченосцы. 

Вода сопротивлялась их движению, они пробивались сквозь ее толщу, замедляясь еще больше, так что  

ощущение сна возникало такое, что никто и не догадывался выразить свои чувства, свои опасения криком  

или возгласом, так как все понимали это непреложное движение как явление их необычайного вещего сновидения. 

В середине каравана четыре слона и множество носильщиков несли огромный шатер. 

Это и было пристанище знаменитого на всем Востоке Шейха аль-Саттара, которого редко кто из  

смертных мог увидеть воочию, и которого звали также Рубиновым Шейхом – за его 

пристрастие к этому благородному камню. 

Караван подошел ко дворцу и войска вошли в покои эмира. 

Стражу обезоружили во сне, а самого незадачливого хозяина Глиняного города без лишних церемоний  

разбудили и попросили, забрав свои сокровища и часть войска, уйти в пустыню Таклан,  

чтобы не раздражать нового правителя своим присутствием. 

На сборы дали ему три часа, так что скоро вокруг только и бегали с тюками, сундуками 

и свернутыми валиком походными шатрами. 

Пока Шейх знакомился с гаремом перепуганного эмира,  

его слуги выметали мусор,готовили еду и курили благовония – чтобы прежним хозяином и не пахло в покоях. 

Народ на улицах собирал воду, гадал о своем будущем и все никак не мог постичь 

это доселе невиданное появление, этот захват без единого крика, это сонную блажь, 

обуявшую всех, это немыслимое, не имеющее пределов колдовство, в результате которого 

пал их грозный эмир, их укрепленный и имеющий защиту город, залитый невиданной 

до сего дня текучей водой так, что она, заполнив всю возможную утварь, все бочки и чаны все  

лилась и лилась с неба благодатью, орошая посевы, неся прохладу, мир и покой. 

Воистину, перст Божий остановился сегодня на них всех. 

И надлежало принять теперь все с ним ниспосланное, чего бы оно им ни принесло. 

На глиняном склоне большого горного плато, примыкавшем к Городу с севера, виднелись  

остатки четырех башен. В стародавние времена, живший здесь Великий эмир захотел  

построить мост на небеса. Эти четыре развалины и были четырьмя его попытками,  

после чего он разорился, заболел неизвестной болезнью и ушел умирать в пустыню,  

бросив обветшавшее царство. 

Никому более не приходило в голову повторить его попытки, да и прикасаться к развалинам,  

ходить по ним – считалось грехом. Ведь по тому – чем закончилась вся эта история с  

постройкой башен, даже ребенку было ясно – сколь недвусмысленно выразили небеса свое отношение  

к безумной идее их достижения простыми смертными. 

Развалины, стоящие в полном одиночестве были лучшим покаянием живущих. 

А забвение –  

лучшим лекарством от нового безумства.  

Эти развалины были целью, и смыслом появления в этих краях Рубинового Шейха. 

Не успела многочисленная челядь и войско эмира покинуть понуро Глиняный Город, 

как уже собиралась другая процессия, в противоположную сторону – к основанию 

разрушенных башен. 

Шейх восседал на тонконогом белом, без единого пятнышка, скакуне, торопя и возбуждая охрану. 

И вот уже, пружиня ногами, на всем скаку, они вылетели птицей через северные  

ворота города и направились к подножию плато. 

Расстояние до башен только казалось невеликим и легко преодолимым. 

Бесконечные барханы, степные равнины и горные подножья, тянувшиеся вдоль пути, 

скрадывали  

расстояние и всякий путник был обречен на многомыслие, по обыкновению 

посещающее  

человека, чья дорога длинна и однообразна. 

Мустафа аль-Саттар вспоминал свой последний разговор с Лармин, родной сестрой, 

давно покинувшей людской муравейник и живущей в уединении. 

Лармин, так же как ее брат, путешествовала и много общалась с людьми, как с простыми, 

так и с монархами: эмирами и раисами всего огромного Побережья. Она доходила даже до Китая,  

загадочного, недоступного, закрытого для всех. Лармин удалось доказать свое искреннее стремление к  

дружбе и познанию, благодаря необыкновенной открытости и жестокому следованию  

своих поступков за своими словами. Она удостоилась чести быть допущенной ко двору Императора,  

выучила язык и правила этикета, много времени провела в разъездах по разным провинциям,  

где она составляла свое представление о китайцах и их жизни. 

Атлас Китая она вывезла все же тайно, в обход запрета, но – дав себе самой слово показать  

его только своему брату, которое она сама перед собой и сдержала. 

Фантастический мир, открытый Лармин, глубоко тронул Мустафу и он с наслаждением 

вглядывался в говорящие линии иероглифов, в поразительные рисунки сестры, чертежи 

странных и непонятно как работающих устройств, картины удивительного быта, эскизы невиданных  

одежд, чудных зверей и птиц… 

Но более всего была знаменита Лармин своим колдовством, которому она выучилась 

в сказочной стране Танум, что лежит на пути из Китая обратно на Восток. 

Вход в эту  

страну устроен так, что зайти в нее по дороге с Востока в Китай – невозможно. 

И только тот,  

кто – идя с Востока, все же попадал в Китай, мог увидеть эту страну на обратном пути.  

Надо ли напоминать о том, что Лармин была единственным таким путником? 

Ведь кроме нее  

никто так и не доходил до стен Поднебесной Империи, будучи остановлен передовыми дозорами  

задолго до ее границ. 

Мустафа скакал к подножию уже час, но если в первое время сокращение расстояния было  

видно глазом, то в последние четверть часа они и на шаг лисицы не приближались к  

цели своего путешествия. Шейх остановил войско и соскользнул с лошади. 

Он знал кое-что  

об этом заколдованном месте. Знал – что именно не пускало его к развалинам, знающий – вооружен,  

а владеющий колдовством – всесилен. 

Надлежало найти звезду Денеб и, поклонившись ей, съесть кусочек лепешки, данной ему 

Лармин. Он так и сделал. Звезды засияли ярче и угольки их раскраснелись в темнеющем небе,  

подтверждая лишь то, что изменение произойдет. Собрав крошки с ладони, он высыпал в рот  

и их, а затем сказал слово «Шахдиб». Небо покрылось тучами, подул встречный ветер,  

но конница снова бросилась к заветным башням, уже отмечая про себя скорое к ним приближение.  

Вскоре они были у стен. 

В четвертой башне, в самой северной ее части, на глубине четырех локтей надлежало найти  

сверток, в котором лежал глиняный кувшин. Разбив кувшин, нужно было вынуть из него  

металлический сосуд с пробкой, вынув которую, оставалось только исполнить начертанное  

сестрой и получить то, ради чего он и прибыл сюда. 

Но которая из них – четвертая? 

Этого никто не мог знать – слишком много воды утекло с тех времен. 

Так что если кто и вызвался бы сказать, то это мог быть либо сумасшедший, либо 

ясновидящий.  

Древность же так надежно укрыла сию тайну, что даже Лармин не могла 

сказать  

что-либо точно. Предстояло определить это самому, или перекопать все подряд. 

Так они и сделали.  

Лопаты стучали о грунт там и тут, но никто еще не доложил о находке. 

И вот,  

когда уже звезда Альтаир осветила небосвод, предваряя наступающую ночь, 

когда Шейх  

стал заметно нервничать, чуя горечь неудачи – лопата землекопа стукнулась о 

кувшин.  

Шейх взял его бережно в руки, встряхнул, проверяя – есть ли что внутри. 

Звук металла отозвался ему, и он тут же ударил своим коротким мечом в бок посудины. 

Оттуда вывалился прямо в руки ему медный флакон. 

Страх и сомнения пришли в душу Шейха. 

Необратимость совершаемого деяния всколыхнула  

сознание его и сковала движения. 

Повернувшись на восток – он увидел много глаз, глядящих на него с ужасом и сожалением.  

Но весь его путь поиска гармонии и правды, весь тернистый путь многочисленных  

убийств и беззакония – требовал исхода. 

Великий Шейх, Мустафа аль-Саттар, величайший из великих,  

чьи деяния вызывали трепет и страх вместе с заслуженным им уважением и почтением…стоял у черты. 

Он ясно видел эту линию, отделяющую смерть и бессмертие, добро и зло, белое и черное… 

Она звала его.  

Надлежало прекратить колебания души, ведь не затем он сюда так долго шел, чтобы замереть  

как камень у самой цели, когда и невозможное сделано, и нет назад пути. 

Открутив пробку,  

он увидел внутри заветную жидкость, и, став лицом на восток, нашел 

в темнеющем  

небе звезду Зубен Елгенуби. Сложив треугольник пальцами рук, он вписал в него все пять  

необходимых звезд вокруг главной и его кожа на руках вдруг засветилась 

бледно синим  

светом далеких светил. 

Шейх опустил ладони, но по краям двух больших двух указательных пальцев свечение продолжалось,  

а, значит, звездный ключ вошел в его тело и оно готово к его повороту. 

Мустафа поклонился  

на Север, к туманности Меткаб, и произнеся слова: «Метхаджаб, Мушкафор, Мутлафар»,  

выпил все содержимое медного флакона.  

Так появился на свете первый из Неспящих. От него ведется род их и их племя. 

От детей детей их и внуков их внуков, по сей день и во все века. 

Велика их власть, вершащая все, что возможно вершить, решающая кому жить и кому 

умирать на этом небесном теле, носящемся в хаосе и смятении пространств, 

кружащемся в угодном всем богам танце дня и ночи, зимы и весны, осени и лета… 

С тех времен пошли они и идут, чередом и поступью своей, по сей скорбный день. 

* * * 

Существует всего три манускрипта, поясняющих происхождение и историю жизни 

Шейха Мустафы аль-Саттара.. Любая бумага давно бы рассыпалась от времени, размокла бы  

в воде или сгорела в огне, если бы не безвестные переписчики летописей, сохранившие 

для наших глаз эти бесценные клочки чьих-то великих и низких поступков, подвигов и  

предательств, жизней и смертей. 

Первый манускрипт, некоего Сафира из Бухары вещает о том, что в династии 

правителей Халеппо  

отмечалось 19–летие, праздник Вхождения, принца Мустафы аль Саттара  

и приводится  

следующая хрестоматийная история. 

Принц Мустафа явился своему отцу, эмиру Махди в день своего Вхождения в жизнь и отец спросил его  

о том, какие желания имеет наследник, дабы осуществить их в день совершеннолетия сына. 

- Я хочу узнать жизнь, – ответил ему принц Мустафа. – Сидя во дворце, я не смогу осуществить этот замысел. 

Отец проникся уважением к желанию сына и повелел подготовить все необходимое для  

большого и длительного путешествия. Караваны и корабли были подготовлены в удивительно  

короткий срок, и вот уже принц восседал на коне и обращал взор на все стороны света,  

ибо все они теперь были доступны ему. 

Мустафа вернулся домой через три года. 

Омыв ступни отца и матери, он вознес хвалу им  

и особо благодарил эмира за возможность увидеть то, что явилось его глазам во время этого путешествия. 

На пиру в честь великого похода принца, отец все же заметил грусть в глазах сына 

и прямо спросил его о причинах. 

- Дорогой отец, – отвечал ему принц,  

- Мудрость твоя велика и к радости Аллаха направлена на совершение справедливости и добра.  

Однако, мне так и не довелось узнать правды жизни людей, ибо я был столь далек от них,  

как далека Луна в небе. Те же, кто был равен мне – отличались хитростью и неискренностью,  

вряд ли присущим простым людям, чьи глаза говорили мне подчас куда больше, чем витиеватые речи тех, 

кто вершил их судьбы. 

- И ты намерен узнать жизнь, глядя ей в глаза? 

- Да, отец… 

Эмир выполнил и эту просьбу сына. Не отговаривая и не увещевая его, ибо знал – чья упрямая  

кровь течет в жилах его наследника. 

На сей раз он не дал сыну даже медной монеты, не дал провожатых и охрану, не установил соглядатаев  

и не одарил амулетом. Он лишь дал ему большой рубин и тонкий свиток папируса со своей  

печатью, в котором свидетельствовал , что предъявитель сего является ни кем иным, как  

наследным принцем государства. 

- Береги эти две вещи, сын, – напутствовал он Мустафу, – Они спасут тебя в тяжелый час, 

но помни – единожды показав их, ты обязан тут же вернутся в лоно семьи своей и предстать  

пред мои очи и очи твоей матери. 

Далее манускрипт говорит о великих странствиях и лишениях принца Мустафы, который 

как бы ни страдал, и каких бы мучений, присущих жизни простых людей ни испытывал –  

так и не показал никому своих реликвий, пока по ложному доносу не попал в лапы жестокого тюремщика  

Джаффара,забравшего у принца и рубин, и грамоту. Недостойный Джаффар не поверил грамоте лишь потому,  

что не хотел расставаться с краденым у принца рубином, которому не было цены. 

Так и сгинул бы  

несчастный Мустафа в застенках, если бы не палач этой тюрьмы, которому случайно попалась на глаза  

охранная бумага принца, не уничтоженная алчным Джаффаром, ибо тот и ей искал корыстное применение. 

Палач побежал во дворец и возвестил эмиру о бедственном положении принца. 

Разъяренный Махди приказал четвертовать тюремщика, а принц Мустафа с почтением возвратился во дворец. 

* * * 

Второй манускрипт не имеет конечного автора, зато имеет начального. 

Он так много раз переписывался, что не сохранилось ни имен переписчиков, ни места их нахождения,  

зато действия героев его повествования описаны весьма подробно.  

Этот фрагмент великой истории людского бытия говорит о некоем Джане, 

проповеднике,  

жившем в Таклане, на границе с великой пустыней и племенами воинственных атреев,  

населявших тогда эти края. Однако, определить – происходят ли описываемые события лишь в самом Таклане,  

или они были и в других местах – совершенно невозможно.  

Да и текст этого манускрипта таков, что место действия не имеет большого значения –  

столь важно само по себе то, что в нем сообщается. 

Собственно говоря, это протокол допроса проповедника Джана тюремщиком Джаффаром. 

Тюремщик Джаффар из Таклана записал этот документ собственноручно – для себя самого.  

Он любил порядок во всем и документировал те события, которые производили на него  

впечатление. Имея безграничную власть над людьми, Джаффар не держал в голове и мысли о том,  

что эти записи могут как-то скомпрометировать его. Хранил он их, на всякий случай,  

подальше от посторонних глаз, в своем доме, в чулане, да еще и в железном коробе,  

закопанном там в земляном полу. При обыске в своем доме – он сам рассказал о существовании короба  

и тот был вынут, приобщен к делу Джаффара и долгое время лежал в хранилище  

доказательств в судебном дворе. 

Вот этот документ. 

«Допрос проповедника Джана. 

Недостойный раб, именуемый себя Джаном был задержан и доставлен в тюрьму 

города Таклан  

по доносу его ученика Шаттиба. Ему вменяется в вину возвеличивание 

своей персоны  

и оскорбление эмира. За все это ему грозит пожизненное заключение в стенах тюрьмы Таклан. 

- Расскажи, мне, недостойный Джан – так ли все было, как описал твой ученик? 

- Неплохо бы знать – что говорил тебе предатель Шаттиб… 

- Он говорил, что своими проповедями ты добиваешься возвеличивания своей персоны. 

- Любая достойная проповедь есть путь к добру и справедливости. Тот, кто произносит ее  

и сам следует ей примером – бывает достоин уважения. И это уважение может  

проявляться и в возвеличивании, недостойном простого смертного. 

- Вот именно! 

- Позволь договорить. Так вот те, кому достаточно простого уважения – никогда не  

прибегают к устройству почестей и громких хвалебных слов себе. А если видят сие, 

то прерывают хвалящих, объясняя им неуместность такой хвалы. Разве я требовал себе 

хвалы?  

- Излишнее внимание – это уже хвала! 

- Не могу согласиться с тобой, тюремщик. Внимание соответствует словам и делам  

человека и не может быть излишним. Никто не осыпал меня золотом и не ставил выше  

эмира и Аллаха. 

- Твое счастье, недостойный, что я не располагаю необходимыми доказательствами твоей 

вины в упомянутой деятельности, но я и не буду их добывать, так как ты виновен в  

гораздо худшем. Погонщик верблюдов Иштафир жаловался тебе на то, как  

несправедливо по его мнению, обделили его землей при разделе? 

- Да, это было. 

- И ты узнал, что несправедливость имела место? 

- Да. 

- И ты посоветовал идти за правдой к эмиру? 

- Да. 

- И что ты сказал, когда эмир отказал жалобщику? 

- Что эмир не прав. 

- Вот! Ты сам сознался в содеянном. 

- Ну почему бы мне не покритиковать своего отца? 

- Ты опять за свое? О своей поддельной грамоте и ворованном рубине? 

- Почему же поддельной? Пойди к эмиру и покажи рубин и грамоту. Только и всего. 

- Много тебе чести, грязный обманщик. Лучше ты сгниешь здесь в безвестности. 

Ладно. Хватит об этом. Ты уже наговорил себе на пожизненный срок. 

У меня остались только личные вопросы. 

- Личные? 

- Да. Меня интересуют твои проповеди. О чем ты говорил гражданам нашего царства? 

- Я говорил о добре и путях к нему, об избавлении от страхов и бед. 

- И путях к этому? 

- И путях к этому. В каждом умозрении есть продолжение его действием. Иначе это лишь 

бесполезная работа языка, шлепающего своей плотью о щеки и нёбо. Люди внимали мне  

с величайшим вниманием. 

- Лишь внимали? 

- К сожалению, да. Лишь внимали. Они соглашались, они чувствовали себя так, будто 

постигли истину и глаза их теперь открыты. О, их глаза! Они светились радостью 

понимания, радостью спасения! Они вдохновляли меня, придавали мне сил, когда они 

заканчивались, звали в путь, торопили… 

- Ну, кроме глаз есть и другие части тела. 

- Да, тюремщик. Есть. Есть такие части тела, оторвать которые от мягких подушек  

им оказалось совершенно невозможно. 

- А как же светящиеся глаза? 

- Глаза можно замазать глиной. 

- И как выглядит эта глина? 

- Она выглядит как усталость, раздражение, стеснение, привычка опаздывать, другие 

дела, занятость, забывчивость, невозможность собраться, как нежелание оказаться  

дурачком, обманываемым недостойным проповедником, как нежелание проявить  

искренность и веру, как неожиданное и необъяснимое ничем недоверие, возникающее  

на пустом месте – как только они почуют легкий ветерок грядущих перемен…  

Внезапные страхи, чувство подвоха, враждебность критике и наставлениям…  

В конце концов – в «понимании» того, что этот проповедник, поди только проповедует,  

а сам так же ленив душой, как и телом… «А почему, собственно?»,  

«Да кто он такой?», «Не много ли внимания?» – такова их глина для глаз… 

- Значит, тебе поверили только их глаза, да и те им удалось благополучно замазать? 

- Именно так, тюремщик. 

- А что же твои ученики? 

- У меня были ученики, пытавшиеся следовать моим мыслям с помощью дел. У них, 

в отличие от других, была возможность видеть, что я не пользуюсь славой и вниманием, 

не накладываю их себе в мешок, не набиваю ими подушки. Что я следую делами  

вдогонку своим мыслям. Поэтому они и верили мне больше других. 

- Так что же тогда случилось с Шаттибом? 

- Боюсь, что он до конца верил, будто здесь существует какой-то подвох.  

Он думал так. Для него мои проповеди казались ширмой. Его же собственные мысли  

были черны как ночь. Он строил свои заключения обо мне по своему образцу и  

подобию. 

- Другими словами, судил по себе? 

- Да, именно так. А по кому же ему еще судить? Разве в нем живет еще кто-то? 

- Все правильно. Он и вывел тебя на чистую воду. Но речь не о нем. Что остальные? 

- Остальные? Испугались.  

- Просто испугались и предали тебя? 

- Именно. Просто испугались. 

- Хороши ученички. 

- Это не солдаты. Это простые люди. Такие же люди, как все. Им удалось пройти в своем 

совершенстве лишь на чуть дальше других. Этого оказалось недостаточно. Я не виню их.  

Вокруг меня – дети. Целый мир из невырастающих людей. Им уже двадцать – а они 

все дети. Им – сорок, а они все дети. И умирают детьми. Как можно требовать  

совершенства от детей? Они такие, какие есть. И другими не будут. 

- Так вот что ты понял в результате своих дурацких проповедей, да? 

- Да, тюремщик…Их бесполезность. 

- Так вот теперь, – сказал Джаффар, – Посиди здесь и подумай. А я прощаюсь с тобой 

навек. В жизни еще не видал такого бестолкового человека. Беспомощного. Глупого. 

Такой важной надутой персоны. Смотри-ка! Проповедник… 

И Джаффар ушел, закрыв дверь на ключ. 

* * * 

Третий фрагмент написан рукой сподвижника Рубинового Шейха, чье необычное прозвище  

заслужено им не только любовью к редкому камню, но и неслыханной по своим запасам  

рубиновой казне – великого визиря Мурхад Ахмеда. 

Он также неоднократно переписывался, но сохранился, кажется в первозданном виде, ибо 

не содержит ничего лишнего, присущего многократно переписываемым документам. 

Здесь говорится, что, вернувшись из тюрьмы, принц Мустафа принял царство стареющего 

отца и уже на второй день своего правления издал указ о том, что отныне любое преступление,  

описанное в своде законов – является тяжким и влечет за собой единственно возможное наказание: смерть. 

Всеобщий ужас обуял и свиту, и народ. 

Были две попытки бунта и одна – дворцового переворота. 

Все они были жестоко подавлены, а визирю Ахмад-Шати, руководившему восстанием, 

Шейх отрубил голову собственноручно на площади, где рубили головы теперь каждый день  

и уже в три смены – утром, днем и на закате солнца. 

Велико было смятение в умах жителей царства. Ведь орды мздоимцев жили поборами, 

сосед клеветал на соседа с корыстью в уме, сын предавал отца, а брат делил имущество 

брата. И все эти люди, не имея добра в душе, многократно нарушали закон и были достойны смерти.  

Каждый думал о том, что скоро лишь дети и дервиши останутся в царстве Мустафы, а праведные  

люди боялись наговоров, ошибок судьи и корысти чиновника. 

Поначалу даже подобие хаоса охватило владения молодого эмира. 

Всякий лгал на всякого, всякий бежал в страхе от расправы и немало невинных голов 

упало на площадь перед дворцом на глазах перепуганных жителей. 

Это безвременье длилось почти десять лет, в течении которых эмир Мустафа только и делал,  

что подавлял бунты и укрощал недовольство. 

Казалось, что и края этому никогда не будет видно – настолько испорчен оказался  

человек, взрастивший в себе вековую привычку врать, воровать, обижать ближнего,  

лжесвидетельствовать и клеветать на соседа, давать мздоимцу, терпеть унижения  

и унижать, при случае, самому. 

Но шаг за шагом, год от года, наступал и приближался день,  

когда всему этому безумию наступил бы конец. 

Постепенно, все население его страны пришло к очевидному выводу. 

Старательное  

избегание всякого законопрезрения гарантировало им жизнь и процветание. 

Ведь теперь  

каждый судья, каждый надзиратель над судьей, каждый доносчик, каждый 

чиновник  

и каждый надзиратель за ним нес равную со всеми ответственность. 

Чиновники  

и судьи имели достаточно жалования, чтобы не оправдывать свои преступления нуждой.  

А каждый житель царства имел пожизненную награду за законопослушание в виде спокойной  

и безмятежной жизни. 

Каждому естественным образом воздавалось – спокойствием бытия, осознанной  

свободой действий в рамках закона, защитой от преследования и клеветы, дверью дома,  

которую никто не запирал больше. Детьми, за которых никто не боялся. 

Страх уступил место простой осторожности,предусмотрительности и благому рассудку. 

И вскоре из царства упрямого в своем намерении эмира и в самом деле исчезли все воры, 

убийцы, лжедоносчики и лжесвидетели, мздоимцы и казнокрады, неплательщики мытарю 

и трусливые воины, неверные жены и богохульники, беспамятные пьяницы и лиходеи. 

Собственно говоря, они исчезли бы и раньше, куда как раньше – не неся за собой стольких  

бед, казней, ужасающих сцен лишения жизни – если бы не страх и смятение, вызванные  

всеобщей привычкой к воровству, мздоимству, лжи и неправедной корысти. 

Каждый мог обжаловать вердикт, каждый, кто имел доказательства невиновности – был 

освобожден и отпущен, суд, не имеющий доказательств – не мог осудить подозреваемого. 

При малейшем подозрении во мздоимстве – расследовали действия уже самого судьи и доносчика,  

да, в общем, все было как у всех прочих просвещенных правителей. 

За одним лишь исключением. Всему ценой была жизнь и только жизнь. 

Поэтому все законы и предписания не были оглоблей арбы, которую можно повернуть  

куда угодно, ибо сами эти повороты были смертельно опасны для поворачивающих и, вряд ли,  

нашелся бы кто-то, кто рискнул жизнью ради денег, получаемых за неправедный суд. 

Покой и мир воцарились на благословенной земле эмира Мустафы. 

Воры и  

разбойники чурались даже близко подойти к его царству, так как их хитрые 

бегающие  

глазки выдавали с потрохами все их грязные намерения, и любой стражник 

уже на  

расстоянии взгляда мог определить – что за недостойный люд пытается вторгнуться в пределы  

его выдающейся, славной и так мудро устроенной Родины. 

Напротив, светлые и одухотворенные, ища эту сказочную страну, о которой слагались  

легенды и небылицы, находили ее, несмотря на месяцы тяжкого пути и не было им отказа. 

Поэты и музыканты, философы и мыслители пришли отовсюду в царство эмира Мустафы и воцарилось  

добро, и благие дела делались тут каждый день, и радость в сердцах людей переполняла их,  

готовых плакать от счастья и воздавать хвалу своему правителю,  

мудрейшему из мудрых.  

Так прошло долгих двадцать лет. 

За эти годы и сам Мустафа пережил изменения. 

От решительности и бесстрашия молодых лет, будто переплывая на сказочной ладье 

реку своей жизни, встретил он на другом берегу скорбь и разочарование. 

Все дело в том, что говоря о правителях, в голове всегда возникают картины их  

равнодушного жестокосердия, якобы необходимого эмиру, вечно выбирающим между  

жизнью солдата и победой в бою, между смертью преступника и благополучием государства.  

Ведь всякий раз выбор будет не в пользу солдата или преступника Мустафа аль Саттар был воистину велик. 

И в своих проповедях и в своих жестоких решениях он слышал голос только своего сердца и разума.  

Никогда он не допускал к себе пренебрежение чужим интересом, жизнью, жестокость и алчность.  

Ни на йоту не изменился этот человек с момента последней своей проповеди, со дня, когда ему  

накинули мешок на голову и потащили в тюремное царство недостойного Джаффара. 

Как же это могло быть? 

Как мог человек, своей рукой рубивший головы своим врагам, не быть жестоким? 

Мог.  

Ибо рубил головы не своим врагам, а врагам добра и справедливости, казнил не сводя счеты,  

а в наказание за нарушение закона.  

И был облечен властью и ответственностью. 

И никто не знал, что было с ним потом. 

Никто не видел, как он оплакивает виновных  

и невинных, попавших в мясорубку борьбы 

за праведность и человеколюбие – но он оплакивал каждого.  

Мустафа распорядился выплачивать деньги за утерянного кормильца, чуть не разорив,  

одно время, этим казну, даже если кормилец был казнен за насилие над малолетним. 

Семья его не несла вины и убытка. 

Но дети оставались без отцов, семьи рушились,  

горе ходило из дома в дом, и он был виновен в этом перед каждым из пострадавших  

по ошибке или за дело. 

Вспоминая свою недавнюю молодость, свои искания и проповеди, свои хождения путем добра  

и справедливости, закончившиеся неверием, предательством и богохульством тех, 

кому он так страстно желал мира и покоя в душе и в телесной жизни, он понимал со всей 

горечью и смятением , что добился он своего через страх, через многочисленные  

убийства, через случайное и неизбежное избиение невинных, через осиротевших детей  

и лишенных кормильцев семей.  

Он думал, что уничтожает зло, а на самом деле  

убивал людей, многократно преступив тот самый закон, который он дал всем и возвел его  

в ранг непреложной святости и почтения. 

Выходит, страх правил людьми, а не он сам, и уж тем более – не добро и справедливость. 

И даже тот факт, что на его глазах выросло поколение людей, живших праведно  

уже не столько из страха, сколько по привычке – все равно правителем эмирата был не он.  

Страх смерти правил здесь всем. И сколько бы не спорили с ним уверовавшие в добро –  

спор разрешился бы легко и в его пользу, убери из жизни людей этот страх смерти за 

совершенное зло. Убери страшный закон – и все вернется вспять. Это было ясно ему. 

Пресловутое добро не в состоянии было бы удержать порядок. Ибо человек не хозяин  

своим желаниям, но раб их. Презренный и недостойный раб. 

Давно уже жившая в нем мука, страдание, пренебрежение к себе и людям стало выходить  

по ночам из его могучей души и жить своей жизнью.  

Души убитых им приходили к нему каждую ночь. 

Он даже недоумевал – почему его до сих пор никто не убил его самого, в отместку  

за отца, мать, сестру, брата…почему? 

Ему было невдомек, что для людей он – сам Бог,  

за убийство которого весь род людской будет платить кровавую дань до десятого колена. 

Нет нужды и говорить особо о том, что его стали посещать посланцы самых темных и  

холодных уголков царства Аллаха. 

Они являлись ему и, перечисляя все его преступления,  

вписанные на скрижали, все злодеяния и несправедливости – призывали его не мнить  

о себе как о добром и справедливом правителе, а понять, что никой поблажки он иметь не будет.  

Попав в Чистилище, попадет и в ад, где он, собственно и находится сейчас, с той лишь разницей,  

что сотворен сей ад под видом рая – и своими же собственными руками. 

А что будет после твоей смерти, Мустафа аль Саттар? 

Долго ли продержится твое великое царство добра и справедливости? 

Год? Два?  

Неужели – десять лет? Даже если так – что такое для вечности десять лет? 

Твое царство сложено из песка человеческого страха. 

Дунь на него самум – и останутся только барханы. 

Они советовали ему не думать более о своем царстве, а перейти к более масштабным делам,  

приняв веру зла и законы его. 

Ведь приняв их предложения, он стал бы равен Аллаху и мог сотворить множество 

великих дел,  

изменяющих этот недостойный мир, устраняющих его бездарную глупость, 

недодуманность,  

несовершенство. 

Так говорили они ему, все больше убеждая эмира Мустафу в резонности своих увещеваний. 

И вот одним туманным холодным утром, на исходе осени, эмир Мустафа вызвал к себе 

своего Великого визиря, передал ему все дела и печать государства, взял войско и слуг 

в необходимом ему количестве и навсегда покинул свое царство. 

Так появился в этом неспокойном и противоречивом мире человек, чье имя многих еще  

заставит вздрагивать при одном только его упоминании и вглядываться тревожно в линию  

горизонта всякий раз, как только облачко пыли покажется в отступающей дали. 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ 

Забавно бывает видеть то, каким человек представляет себе зло. 

Достаточно посмотреть на старинные фрески, изображающие его в виде банды копытных 

рогоносцев, тыкающих пикой в бока трусливых людишек. 

Зло имеет добрые глаза. 

Зло участливо и не допускает даже в мыслях унизить, испугать или вызвать отторжение. 

Зло сначала дает, и лишь затем спрашивает – не нуждаешься ли ты в чем-либо. 

Зло покупает душу, а не пытается получить ее задарма. 

Послушай сладостные песни добряков – чего они только не обещают: рай, вечную жизнь, 

рахат-лукум общения с Богом… 

Ну и когда это все будет? А вот этого добро не знает.  

Зато есть куча условий, не выполнив которых, ты не получаешь ровным счетом ничего.  

В дополнение есть еще куча отговорок, дополнительных условий, вытекающих из предварительных  

условий, странности перевода старинных текстов и исторические неточности, сводящие  

на нет ценность первоисточника этих обещаний и тернистых путей получения обещанного.  

У зла все намного проще. 

Оно платит вперед. А служить ему надо – потом. 

В этом его сила. В простоте, понятных условиях и предоплате за так называемые грехи. 

Так думал, сидя на троне некий Абу Исмаил. 

Жадный, но, несмотря на то, бедный и завистливый раис восточной части Побережья, получивший  

трон после неожиданной и загадочной смерти отца в результате отравления некоей  

странной рыбой, необыкновенно вкусной, но темнеющей после варки. 

Кто и как сумел выловить ее к столу эмира – уже давно все забыли, так как казнили всех 

рыбаков и поваров без разбора, наняв других служителей в соседнем эмирате. 

……………....окончание рукописи……………….