|
|
ночи – прохладой и тишиной
дни – закрытые двери в тень
жизнь становится совершенно иной
когда ночь обнимает день
душа – жасмин в кипятке -
ароматная и совсем как живая
а может быть так и надо – налегке
и не по земле, а по краю края
Остывает злое сердце,
Чувств ненастье утихает,
Отчего ж опять вздыхаю,
Будто жизнь лишилась перца,
Будто нет в ней больше соли,
Звуков нежных, ярких красок,
Радость скрылась вместе с болью,
И звучит одно: напрасно….
Все без цели, все впустую,
И слова, и вдохновенья,
Уплывают в даль слепую
Невозвратные виденья,
Ускользает безотрадно
Цепь бесплодных ожиданий,
Обольщений, расставаний,
Отрезвлений…. Да и ладно,
Что за радость мне в реванше?
Память нитью Ариадны
В лабиринт уходит дальше...
У мёда привкус янтаря
И цвет такой же, только сладкий.
По-арамейски говоря,
Всё это древняя загадка.
От одиночества сосна,
Исходит жёлтыми слезами.
И жизнь и смерть несёт весна,
Течёт – смола, застынет – камень.
В прозрачном каменном гробу
Пчела в отчаяньи бессилья
Клянёт прилипшую судьбу
И ствол, что позже станет пылью.
А полосатая семья
Для новой жизни строит соты,
Рецепты вечные храня
Янтарной тайны и работы.
За многоточием труда
Смертельна капля – запятая.
Смолиста мёртвая вода,
И мёдом тянется живая.
И в дальнем сне, и в сумраке растений,
В небесной тишине отчётливая вязь,
Куда уходит всё, и тише и смиренней,
И тоньше и прямее становясь.
Но голос твой горит, и мне всё так же слышен,
Как будто вне тебя, и в сумраке густом
Плывёт листва над шелестящей крышей.
Чуть погоди. Дорасскажи потом.
Я знаю, есть края, где всё прямей и тоньше.
А ты как будто спишь и говоришь во сне.
Прости меня, постой. Тебя не слышу больше.
И треск сверчка, и таешь в белизне.
Люблю мужчин в начале мая,
да и в конце весны люблю,
люблю, когда резвясь-играя,
они колотят по мячу.
Люблю, когда за кружкой пива
они вещают про страну
и про политику уныло
заводят песню всё одну.
Люблю, когда температура
превысит тридцать семь и пять,
и не пройдут последним туром -
зови спасителя опять!
Люблю, чтобы за ними в избу
ворваться на лихом коне,
и вынести, спасти болезных,
и заслонить собой!
Врагу
отдать последнее исподне,
но сохранить их пыльный плед,
и свечку ввечеру на сходнях
зажечь, чтоб не теряли след…
И всё любя, всем умиляясь,
порой роняя слёз опал,
послать их в светлу даль, прощаясь,
и, не прощая, кончить бал…
Она принесла капучино, посыпанный сверху корицей –
Это ангелы в небе поют или черт веселится?
Не дышать, не дышать, но дышать ведь надо,
Не смотреть в эту чашку с ужасными точками яда.
Она хотела создать изысканную атмосферу,
Приготовила свечи, икру, винегрет, мадеру,
Вытащила из буфета серебряные ложки,
Нацепила невообразимые сережки,
Разгладила на животе пахнущее деревом платье,
Но этот капучино с корицей, – проклятье!
Она десять лет готовилась к встрече,
Тренировалась на муже каждый вечер,
Строила планы, просчитывала варианты,
Ходила в балетный кружок, вставила имплантанты,
Сидела на диете, читала стихи о природе,
Посещала солярий, одевалась по моде,
Научилась создавать изысканную атмосферу,
Где комфорт и уют, и на окнах дорогие портьеры,
И зеленые пальмы в горшках по углам и на стенах,
И картина про мишек, и подоконник в драценах,
И чудовищный кофе, посыпанный сверху корицей.
Анафилактический шок, потолок в треугольник, больница…
Как же было бы все хорошо: подоконник, картина,
Как в кино – красивая женщина, довольный мужчина,
Как в романе о нежной любви на последней странице…
Только вот капучино, посыпанный сверху корицей.
Он пишет, что я для него умерла,
как жизнь и надежда, любовь и спасенье.
Он верит, что память сгорает дотла,
но пишет ещё одно стихотворенье,
в котором опять будоражит меня
нелепыми образами-образАми:
"..Она для кого-то рисует коня,
и в лето счастливыми смотрит глазами...
...Сегодня я прыгнуть хотел из окна,
она подтолкнула к летучей затее..."...
Кого я любила и кем я грешна?..
Хотя, не любить его – было б грешнее.
На публике он проясняет грехи
о мести, о блуде и об онанизме,
и всю эту грязь очищают стихи
о сыне погибшем, жене и Отчизне.
Представьте картинку – почти что святой,
какая красивая выйдет иконка!
А я бы своей тридцать третьей весной
ему одному родила бы ребёнка.
А он бы над ним погремушкой гремел,
пелёнки стирал, целовал каждый пальчик.
Неужто не это счастливый предел?
Какого же счастья душа его алчет?
Теперь он меняет – ревнивый дурак –
рассветы и слушает метеосводки.
Он пишет: «Светло мне...». И смотрит во мрак,
густой от молитв, интернета и водки.
Он просит: «Другою дорогой ходи...».
Он требует: «Не появляйся, иначе...».
И я соглашаюсь, и сплю на груди
того, кто не ноет, не просит, не плачет.
Темно мне, но тьма, как в пустыне вода –
смогла наглядеться лицом ненаглядным...
На лбу у арабской кобылы звезда -
прохладно-молочная на шоколадном.
На лошади чуткой без шпор и седла
скачу наравне с африканским рассветом.
Скажи ему, Господи: «Не умерла».
Помилуй за то, что мечтала об этом.
Страницы: 1... ...50... ...100... ...150... ...200... ...250... ...300... ...350... ...360... ...370... ...380... ...390... ...400... 403 404 405 406 407 408 409 410 411 412 413 ...420... ...430... ...440... ...450... ...500... ...550... ...600... ...650... ...700... ...750... ...800... ...850... ...900... ...950... ...1000... ...1050... ...1100... ...1150... ...1200... ...1250... ...1300... ...1350...
|