Загрустил, загрустил по тебе я,
как по солнцу ночная вода,
нам вдвоем все же будет теплее,
надоели – вот так! – холода.
Надоели швыряния свыше
да с размаху о самое дно.
Я морями и выжат, и выжжен,
словно глина под лаком панно.
И годами, как льдинами, сдавлен,
наизнанку я вывернут, но
я в тебе вознесён и прославлен,
словно глина под лаком панно.
И на этом панно Одиссея,
с удивлённо галдящей толпой,
почему-то я вылеплен с нею,
мне казалось, что надо б с тобой.
Мне казалось, что он адекватен,
этот скульптор людей и морей.
Он пристрастен, убийца наш, хватит!
Но един я с тобою и с ней.
Я увяз в этой глине и лаке,
я устал в барельефах её,
как ружье в заключительном акте
тупо целится в счастье своё.
Я хочу прекратить одиссею.
Недвижим, окруженный толпой, -
пусть ещё удаляюсь я с нею,
я хочу возвращаться с тобой.
Надоели швыряния свыше
да с размаху о самое дно.
Я морями и выжат и выжжен,
словно глина под лаком панно…
