За год до смерти Эдгар Аллан По опубликовал поэму в прозе “Эврика”.  

В которой изложил свою космологическую теорию. 

Шел 1848 год. Образованная публика сочла поэму антинаучным бредом и тут же забыла о ней. 

И лишь в наше время, заново прочтя ее, ученые мужи раскрыли рты от изумления… 

В поэме был описан Большой взрыв, конечность нашей вселенной во времени и в пространстве, наличие несвязанных с нами удаленных областей за горизонтом недоступности, от которых свет просто не успел дойти, а также параллельных миров в иных измерениях и с другими свойствами материи. 

В поэме говорится о звездных гроздьях (галактиках), расстояние между которыми составляет около 3 млн световых лет.  

(До туманности Андромеды, согласно современным измерениям, от нас 2,5 млн световых лет). 

А еще По обогатил природу силами отталкивания, помимо сил притяжения. (Сейчас к ним придуман термин: Темная энергия.) 

Изобразив вселенную пульсирующей, тем самым наделяя ее свойством эволюционной динамики.  

Именно эти выкладки позволили поэту первым в мире объяснить так называемый фотометрический парадокс.  

Суть которого в том, что в бесконечной и вечной вселенной (а именно таковой она в 19 веке и считалась) всё небо должно сиять, как Солнце.  

За счет того, что за бесконечное время до нас должен дойти свет бесконечного количества звезд. И любая точка неба должна соотноситься с какой-нибудь звездой… Но этого нет. 

Научное решение данной задачи дал знаменитый лорд Кельвин лишь 53 года спустя. 

А теория Мультиверса была предложена уже в наше время. 

Великий дилетант опередил свою эпоху в понимании сущности мироздания на полтора века. 

И если учесть, что он был основателем нескольких литературных жанров (детективного, хоррора и научной фантастики), а также реформатором поэзии, внеся в нее звукопись, наделяющую восприятие стихов новыми оттенками ощущений, то остается развести руками и признать, что Эдгар По был более, чем человеком. 

Скорее, он являлся движущей силой человечества. 

Умер По в нищете. Сорокалетним.  

Еще раз доказав, что опережать свое время опасно для здоровья упрямого первопроходца. 

В 1983 году наша советская страна испытала явное помешательство. 

Новая андроповская власть надумала всерьез заняться экономикой.  

Решив, что основа ее процветания – производственная дисциплина. И обо всех остальных составляющих прогресса можно временно просто забыть. 

И грянул гром! Начались рейды, кстати, поддержанные трудящимися. 

Когда в Сандунах застукали разных начальников в рабочее время, то народ радостно рукоплескал. Ату их, дармоедов! 

Но маховик раскрутился, набрал инерцию и вышел за пределы разумной и вполне оправданной скорости искоренения зла. 

Людей начали проверять в кинотеатрах, в транспорте и прямо на улице. 

"Почему не на работе? В отпуске? А справка у тебя есть?" 

Борьба с прогульщиками превратилась в фантасмагорию, которая выплеснулась на улицы, залезла в магазины, приперлась на спортплощадки, затаилась в рюмочных, заставляя вполне законопослушных граждан, работающих во вторую смену или пребывающих в отгулах, передвигаться по городу короткими перебежками. 

Была у меня любимая разливушка. Очень приличная, не плебейская.  

Там практиковались лишь марочные вина. И публика собиралась интеллигентная. В шляпах, при галстуках, с “дипломатами”.  

В ту пору я, как экспедиционник, был при деньгах, и заплатить трёшку за пару стаканов “Айгешата” и нескольких конфет “Кара-Кум” с верблюдом на обложке, не составляло никакого напряга. 

Да и времени свободного после окончания сезона было до фигища… 

Так вот. Сижу я там и смакую портвейн с характерным вкусом жженого сахара. И конфету заранее развернул, аккуратно положив ее на симпатичный фантик.  

Хорошо! 

И вдруг… Открываются двери и входят два эсэсовца с автоматами наперевес. В касках, в черной форме и рунами на петлицах.  

Кроме меня в разливухе было человек пять. 

Мы молча уставились на вошедших. Лично я к проверкам был морально готов. Но чтоб такое! 

Один из вошедших передернул затвор и громко крикнул:  

- Аусвайс! Шнеллер, шнеллер! 

Я почему-то ждал, когда он добавит про швайн, но немец, вероятно, был не совсем отмороженный. 

Потом эсэсовцы хохотнули и на чисто русском добавили: 

- Да свои мы, свои. Просто тут за углом кино снимаем про войну! 

И сразу же нашу интеллигентнейшую братию прорвало.  

Я в экспедициях всякого наслышался, но некоторые обороты речи были удивительно свежими. 

Хоть записывай! 

Особенно изощрялся пожилой мужчина профессорского вида. Красиво излагал! Артистично, не повторяясь… Виртуоз. 

“Немцы” подняли руки и закричали: 

- Гитлер капут! Гитлер капут! 

Публика остыла и расслабилась. Некоторые даже засмеялись. 

Автоматчики остаканились и заказали повторить. 

И тут вошли четверо: мент, человек в штатском и два дружинника с повязками. 

Капитан милиции обратился к нам: 

- Граждане! Прошу вас приготовить документы. 

Затем посмотрел на “фашистов” и добавил: 

- С вами всё ясно. Мы вас не задерживаем, товарищи. А вот остальных граждан – попрошу! 

Это был сюр.  

Империя вступала в фазу агонии. И до ее падения оставалось восемь лет. 

Мир меняется. И поэзия не должна оставаться в стороне от неумолимой поступи нового времени. 

И начинать надо с того, чтобы ввести допинг-контроль на участников литературной гонки к читательским сердцам и карманам. 

И дисквалифицировать тех, кто пользовался стимуляторами в процессе обдумывания, написания и продвижения в массы своих произведений. 

Никакие пробы не нужны. Поэты сами признаются в употреблении стимуляторов. 

Начнем с Архилоха: “Пью вино, опершись на копье…” Все ясно с Архилохом, однако. Как есть – архилох. 

Омар Хайям постоянно подчеркивает свой хронический алкоголизм. Типа: 

“Ты пьян? И радуйся, Хайям!” 

Вычеркиваем и его из списка поэтов. За подчеркивание. 

Денис Давыдов? 

“Ради бога, трубку дай! Ставь бутылки перед нами!” 

Туда же его. 

Пушкин Сан Сергеич? Тут и обсуждать нечего: 

“Выбьем с горя. Где же кружка?” 

Под запрет. Не прошел контроль. 

В кого ни ткни – везде то же самое! 

Северянин: 

“Пили мы за осетрину – за подругу осетра…” 

Есенин: 

“Не дойду до дома с дружеской попойки!” 

Мандельштам: 

“Я пью за бискайские волны…” 

Горбовский: 

“Я из пивной иду, я никого не жду…” 

Бродский: 

“Коньяк в графине – цвета янтаря…” 

Высоцкий: 

“У меня запой от одиночества…” 

А вот и Губерман подвернулся. И что у того Губермана? 

Людей давно уже делю - 

по слову, тону, жесту, взгляду - 

на тех, кому я сам налью, 

и тех, с кем рядом пить не сяду. 

Эх, список бесконечен. Проще запретить поэзию всю, целиком. Как явление, насквозь пропитанное стимуляторами. 

И начать с белого, чистого, бездопингового листа. 

И сдохнуть от скуки, пытаясь читать елейную хрень перепроверенных ангелочков.