Это было типичное петербургское осеннее утро: шел дождь, похожий на снег, небо лежало на ушах, и люди быстро шли по улицам, как бы желая найти теплое место, где свет ламп заменил бы им отсутствующее солнце. Сейчас, возвращаясь на много лет назад, я понимаю, что это был один из самых счастливых дней в моей жизни. Я всегда любила этот город, любила его так, как могут любить только живого человека, но тогда я оставляла его без сомнений и сожалений, потому что человек, которого я встретила в семнадцать лет, позвал меня.  

Мы познакомились на школьном вечере-встрече выпускников разных поколений, я заканчивала школу, а Игорь к этому времени уже работал в институте. Он поразил меня с первой минуты: высокий, красивый, уверенный в себе интеллектуал. Он стоял в окружении своих друзей и рассказывал им, как мне казалось, что-то исключительно интересное. И мне сразу же захотелось стать частью их компании, смотреть ему в лицо и ощущать, что его слова обращены и ко мне. Я не была скована условностями, наше поколение уже не ожидало терпеливо счастливого жребия, оно выхватывало его. Я первая подошла к нему и пригласила танцевать, и больше мы не расставались. Хорошо, что до окончания школы оставалось всего два месяца, и учителя уже не могли дать нам ничего нового. В каком-то угаре я сдала выпускные экзамены, совершенно к ним не готовясь; Игорь мог назначить мне свидание в любое время и в любом месте: в общежитии у приятеля, в квартире уехавших родителей, на пустующей даче друзей. Мое предложение встречаться у нас дома он отверг, объясняя моим несовершеннолетием и необходимостью объяснения с моими родителями. В институт я, конечно, не поступила, но в колледж сумела, хотя мной владела только любовь, а учеба находилсь на самой крайней периферии моих интересов. Я рассказала маме об Игоре, и она, поняв мое состояние, обещала подготовить папу, когда он вернется из рейса: он служил в торговом флоте и подолгу не находился дома.  

Меня вернула на землю мама Игоря, неожиданно возвратившаяся с его отцом домой, когда мы с Игорем самозабвенно «занимались любовью», не ожидая нарушения нашего уединения. Пока Игорь и я торопливо одевались, его папа выскочил на кухню и сидел там, схватившись руками за голову. Но мама, без тени смущения наблюдавшая за нашими действиями, произнесла с нескрывемым ехидством: «Девочка, и тебя совсем не волнует тот факт, что мой сын женат?» Я застыла, не веря в смысл услышанного. С самонадеянностью молодости и красоты я полагала, что у моего любимого мужчины нет от меня тайн, что я знаю о нем все: о его жизни, друзьях, взглядах и привычках. А теперь оказалось, что он утаил самое главное – то, что он принадлежит не только мне, и что я делила его еще с кем-то. Мне не хотелось в это верить. Игорь молчал. «Так это правда?"- спросила я его. "Ты не сказал ей, что у тебя есть сын и что мы собираемся уезжать отсюда?» – удивилась мама и вздохнула. «Бедная девочка, а ведь она тебя любит, это очевидно. Довольно жестоко по отношеню к ней. Надеюсь, что хотя бы Светлана ни о чем не догадывается. Не хватает нам еще семейных разборок накануне оформления документов»,- устало произнесла мама Игоря и вышла из комнаты.  

Я стояла неподвижно, слезы текли помимо моей воли. И тут произшло невероятное: самоуверенный и сильный Игорь рухнул передо мной на колени, обнял мои ноги и зарыдал. Если бы это было не со мной, я бы сказала, что все происходило, как в примитивном фильме. Я выскочила из квартиры.  

Оказавшись на улице, я попыталась взять себя в руки, но слезы продолжали душить меня. На меня оборачивались. Конечно, красивая, модно одетая девушка с полными слез глазами не гармонировала с этим редким для Петербурга солнечным днем, когда, глядя на дворцы и зелень скверов, хочется улыбаться. Добредя до Мойки, я почувствовала, что пошел дождь: теперь можно было плакать, не привлекая к себе внимания посторонних. Подставив лицо под его капли и увидев вновь нахмурившееся небо, я подумала: "Не дождетесь!"  

Когда я вернулась домой, мама сказала: «Звонил Игорь, он ищет тебя. Он все мне рассказал». «Вот и хорошо, – произнесла я из последних сил. – Теперь мне не надо тебе ничего объяснять».  

Жизнь не остановилась, но мне было необходимо сделать резкий поворот. Я бросила колледж и пошла работать в магазин. Конечно, я поступила неправильно, но тогда я не прислушивалась ни к маминым советам, ни к словам вернувшегося из очередного рейса папы, убеждавшего меня встряхнуться, выбросить все из головы и продолжать радоваться жизни, как раньше. Работа упорядочила мое существование, внеся в него жесткие рамки. Игорь продолжал звонить; он встречал меня у дома, говорил, что любит меня, но что у него есть обязательства перед сыном и женой, а решение уехать в Израиль было принято еще до встречи со мной. Сейчас же он не может оставить их, поскольку, оказавшись в другой стране, сын будет для него потерян. Он уже не был таким самоуверенным, как при нашей первой встрече: оправдываясь передо мной, Игорь становился меньше ростом, его руки дрожали, а глаза были потухшими. «Уезжай,- сказала я. – Я всегда буду помнить тебя. Надеюсь, и ты меня не забудешь».  

Жизнь не остановилась с отъездом Игоря, я работала, встречалась с подругами и друзьями. На следующий год поступила в колледж, но снова бросила его, поскольку уже привыкла чувствовать свою относительную независимость от родителей.  

Через полтора года после отъезда Игорь прислал мне письмо: это был какой-то крик. Он писал, что старался выбросить меня из головы, что в Израиле все не так просто, как казалось отсюда, и что он продолжает любить меня. В конце письма он сообщил, что жена оставила его и забрала сына. Через месяц пришло второе письмо, а затем еще и еще... Как принято говорить, «в один прекрасный день» позвонила его мама и собщила мне, что Игорь получил развод. «Девочка, а ведь он действительно любит тебя. Ему сейчас очень трудно. Он сказал, что только ты сможешь спасти его»,- сказала она. «От чего спасти?» – удивилась я. «Увидишь – поймешь. Мы надеемся только на тебя, приезжай». И разговор прервался. Через несколько дней я получила очередное письмо от Игоря с официально оформленным приглашением приехать в Израиль. В письме Игорь вновь клялся мне в любви и обещал, что мы обязательно будем счастливы. Когда я обсуждала ситуацию с родителями, папа сказал: «Эта страна тебе чужая. По-видимому, и Игорь не чувствует себя там комфортно, но ты ему нужна. Поезжай, вернуться сможешь всегда. Но помни, если мужчина предал один раз, он сможет сделать это еще. Я знаю, что говорю: сам из этого племени».  

И теперь я уезжала. Подруги провожали меня, втайне завидуя, что мне удалось вырваться из этой серости, в которую вынужденно погружалось большинство людей, а главное- что я еду к любимому человеку. Я стояла нарядная, сияющая, в меховом жакете, привезенном папой, и хотела только одного: скорее сесть в самолет, который умчит меня к моему счастью.  

За четыре часа я как будто перенеслась в другой мир: выйдя из самолета, я начала снимать одежду, мгновенно превратившуюся из предмета моей гордости в абсолютно ненужные раздражающие вещи. Несмотря на глубокую осень, в Израиле было настоящее лето: 26 градусов, и поэтому в жакете из белого песца я представляла довольно смешное зрелище. Я забыла обо всем, когда увидела Игоря. Мы побежали навстречу друг к другу, но когда приблизились, я остановилась вместо того, чтобы броситься к нему на шею: это был не тот человек, с которым я простилась три года назад, думая, что навсегда. С поредевшими волосами, но загорелый, улыбающийся, но без прежней самоуверенности, Игорь смотрел на меня с каким-то виноватым выражением лица, а в его глазах был странный блеск, которого я не помнила у него раньше. Потоком слов он старался сгладить впечатление, произведенное на меня, мы сели в машину его друга и поехали домой. С изнанкой репатриантской жизни я познакомилась в первый же день. Родители Игоря снимали двухкомнатную квартиру в старом, похожем на барачное строение доме, и каждая вещь в ней несла отпечаток какой-то убогости. Того петербургского уюта с налетом изысканности, к которму я привыкла с детства, не было и в помине. Игорь занимал проходную комнату, «салон», как ее здесь называли, и спал на продавленном диване «с выставки» (я быстро стала привыкать к местному сленгу). Его мама приготовила к моему приезду праздничный обед, после которого Игорь повел меня показать город, и перед сном она сказала мне: «Девочка, мы надеемся только на тебя».  

Ночью я проснулась от какого-то шороха: он раздавался из ванной комнаты. Игоря рядом не было. Подождав немного, я встала и открыла дверь: Игорь со странным блеском в глазах рылся в моей сумочке. Он даже не смутился, увидев меня, и продолжал свои поиски. «Мне нужны деньги! – почти застонал он. – Где же ты их прячешь?». Проснулась мама и вышла к нам, но объясняться уже не было необходимости: я все поняла. Игорь стал наркоманом.  

Что делать? Этот извечный русский вопрос встал передо мной в ситуации, когда нужно было принимать немедленное и самостоятельное решение. Первым и достаточно разумным и оправданным было бы возвращние домой в Россию, к родителям, к привычному укладу, в любимый город с его свинцовым небом, к верным и не всегда верным подругам и друзьям. Альтернативой отъезду был брак с Игорем во имя его спасения. Я любила Игоря (или память о нашей любви?) и решила остаться.  

Его личность разрушалась. В минуты просветления он понимал это, но уже ничего поделать не мог. Когда ему было совсем плохо, я сама находила эти страшные подозрительные места и покупала ему наркотики. Я немедленно нашла работу – «села на швабру», а в свободное время учила иврит по учебникам, которые были дома. Я за руку водила Игоря к врачам, но те, как правило, только разводили руками, говоря, что прежде всего он сам должен захотеть вылечиться. В некоторых учреждениях на меня смотрели косо, интересуясь, кто я и почему в Израиле: со своей типично славянской внешностью я совсем не походила на израильтянку. Чтобы пресечь грядущие неприятности с моей возможной высылкой, мы заключили так называемый «парагвайский» брак, не выезжая из страны. Игорь иногда работал, но его денег я не видела: они уходили в известном направлении. Я старалась не опускать руки, но чувствовала, что ему необходим какой-то толчок, чтобы сделать над собой усилие. Сняв крошечную квартирку отдельно от его родителей, я надеялась, что он вновь почувствует себя мужчиной, а не объектом жалости, и поэтому работала, не покладая рук. Я быстро начала говорить на иврите, крутилась и выкручивалась, но после коротких периодов подъема Игорь опять летел вниз, и я вновь и вновь ползла за ним, чтобы вытащить из очередной ямы, как будто специально возникающей на его пути.  

А ведь мы жили в удивительной стране, в которой было ласковое море и девять месяцев в году светило солнце, где не нужны были шубки и теплые сапожки, а шляпы носили только глубоко религиозные люди. Мы были молоды, а жизнь вокруг была так прекрасна, что нам оставалось только ворваться в этот праздник жизни, пробить заграждение, отделявшее нас от него, и найти в нем свое место. Иногда, когда у Игоря были периоды просветления, мы устраивали пешие прогулки, ездили к морю, ночевали на берегу и, забывая о всех проблемах, любили, любили, любили друг друга!  

Я всегда была общительным человеком, но разговоры с родителями Игоря раздражали меня, они все время жаловались и ныли, не делая, по моему мнению, абсолютно ничего для спасения сына. Переложив ответственность за его жизнь на мои плечи, они решили, что уже выполнили свой родительский долг, и теперь с недовольным видом требовали от меня результатов. Чтобы возместить недостаток общения, я старалась вступать в разговоры с людьми на остановках, в магазинах, в транспорте. Люди довольно легко идут на подобные контакты: это облегчает им душу, ни к чему не обязывая. И однажды, разговаривая в микроавтобусе с попутчицей после очередного срыва Игоря, я вдруг разрыдалась. Рассказав ей, что у меня муж- наркоман и что после всех потраченных на него моральных и материальных усилий у меня начинают опускаться руки, я неожиданно услышала: «Успокойся, еще не все потеряно, пока он жив. Нет ничего случайного в этом мире, поверь мне, поэтому мы и встретились. Я пережила такую же трагедию, спасая младшего брата, и теперь он здоров. Свяжись с ним». И передав мне номер телефона, она вышла на остановке.  

Мы встретились с Эмилем вечером того же дня. Он выглядел несколько болезненным, но говорил уверенно, его взгляд излучал доброжелательность и понимание. Эмиль рассказал нам о себе и об организации, за небольшие деньги помогающей людям, которых засасывал наркотический омут. «Мы все там друзья: и больные, и персонал, и вылечившиеся. Мы находимся там анонимно, под вымышленными именами. Нужно лишь желать вернуться в нормальный мир, доверяться во всем, а после выздоровления – помогать другим»,- сказал Эмиль. Он взял Игоря под свою опеку, привел в клинику и поручился за него.  

Игорь срывался дважды. Первый раз он сбежал оттуда, украв у кого-то деньги, чтобы купить дозу. Я умоляла и врачей, и всех пациентов простить его, поскольку понимала, что в противном случае ему грозит гибель. С огромным трудом мне удалось убедить их, хотя пример Игоря мог пагубно повлиять на неустойчивую психику других больных. Во второй раз Игорь принес наркотики прямо в клинику после разрешенного визита к родителям. И ее двери для него закрылись. Казалось, что все было кончено. Но вдруг произошло чудо: он не ушел! Игорь сидел, как собака, у закрытых теперь для него ворот и поджидал работников и добровольцев клиники днем и ночью, чтобы вымолить себе прощение. Он делал это по собственному желанию! Разумеется, я сидела рядом с ним. И хотя это шло в разрез с установленными правилами, ему разрешили вернуться.  

Лечение заняло несколько месяцев, но это были месяцы надежды, которая начинала сбываться. Я работала и ездила к Игорю, иногда и ему позволяли навестить меня, но к родителям он больше не приезжал. Что произошло между ними, что привело к его последнему срыву, какие слова были произнесены? Об этом он мне так никогда и не сказал. Игорь вернулся домой. Он был еще физически слаб, но продолжал раз в неделю посещать клинику, чтобы добровольно, как когда-то Эмиль, помогать попавшим в беду.  

Наша жизнь начала меняться, у нас стал появляться достаток, ведь не нужны были деньги ни на наркотики, ни на лечение. Мы принялись энергично строить новую жизнь: стали учиться. Сначала я закончила бухгалтерские курсы, а потом Игорь – компьютерные. И как знак благословения свыше, что все сделанное нами было верным, у нас, наконец-то, должны были родиться дети. Мы еще не утвердились в этой жизни, но мама Игоря сразу же объявила нам, узнав о моей беременности, чтобы мы на нее не рассчитывали и детей растили сами. Я не упала духом и вызвала свою маму из России. Элику и Эстер было всего десять дней, а я уже вышла на работу, чтобы не терять место в солидной фирме. Все было слишком хорошо: хотелось зажмуриться, чтобы, открыв глаза, убедиться, что происходящее – не сон. К Игорю начала возвращаться его уверенность в себе, у нас появились друзья, и мы стали душой компании, организовавшейся вокруг нас. Вместе с детьми мы исколесили всю страну и съездили, наконец-то, в Петербург.  

Мой город стал другим: нарядным, но и каким-то чужим. Его основательно отреставрировали, но это серое небо придавливало к земле, а бледные и серьезные лица людей резко отличались от смуглых и оживленных лиц израильтян.  

Вернувшись в Израиль, я включилась в водоворот жизни: работала с удовольствием, занималась детьми, старалась украсить квартиру и даже изредка играла в волейбол. Мужчины делали мне вполне заслуженные комплименты, и я ощущала себя совершенно счастливой, ведь свое счастье я создала собственными руками. В глубине души я гордилась этим. Игорь целиком посвятил себя работе и стремительно делал карьеру, как бы стараясь наверстать упущенное, ему доверяли ответственные задания, поэтому все домашние дела, как и раньше, я взяла на себя. Но вместе с долгожданной упорядоченностью что-то новое проникало в нашу жизнь. Привыкнув, что Игорь рассказывал мне обо всех своих проблемах, я продолжала полностью доверять ему, не беспокоясь о наших отношениях, я считала их чем-то незыблемым и вечным, а в кругу друзей ощущала себя самой яркой звездой.  

Как и десять лет назад, мое неведение нарушила мама Игоря. К этому времени, несмотря на затаенную обиду, я убедила Игоря наладить отношения с родителями, чтобы дети ощущали, что у них есть дедушка и бабушка, и теперь раз в неделю по субботам я устраивала семейный обед, на который их приглашала. И вот однажды, когда после обеда отец Игоря с удовольствием повел детей на прогулку, а Игорь вышел в другую комнату, чтобы ответить на раздавшийся телефонный звонок, его мама произнесла с нескрываемой иронией: «А ты умеешь сохранять хорошую мину при плохой игре!» Я опешила, не зная, что сказать. «Твой муж пользуется успехом у женщин, он уже вошел во вкус, здесь это не редкость. По-видимому, это тешит его самолюбие»,- подвела итог мама. Я явственно ощутила, что внутри у меня что-то повернулось. Из последних сил стараясь держать себя в руках, я ничего не ответила, села в кресло и закурила: когда куришь, можно не говорить. В голове у меня стучала только одна фраза: «Не дождетесь!» Вернулись дети, и я начала разговаривать с ними и со свекром. Наконец-то родители Игоря ушли. Я продержалась до вечера и, уложив детей спать, потребовала у Игоря объяснений. Слегка смутившись, он не стал отпираться, но в его словах не ощущалось ни вины, ни сожаления, ни желания в самооправдании. Свое поведение он считал совершенно нормальным! Он не каялся передо мной и не обещал верности в дальнейшем, напротив: по его мнению, он вел себя достойно, поскольку я узнала об этом не по его поведению, а от случайно посвященного в это человека. Затем, взглянув на часы, Игорь сказал, что уже поздно, и пошел спать.  

Я осталась одна. Впервые за все годы нашей жизни я постелила себе отдельно от мужа, но с таким же успехом могла провести остаток ночи в кресле: сон ушел от меня. До утра я перебирала все, что произошло за время моей бурной событиями семейной жизни, и к утру у меня остался только один вопрос: "За что?"  

Жизнь никто не отменял, поэтому подняв утром детей и отведя их в садик, я поехала на работу. Вторую ночь мы также провели врозь, но теперь я была в спальне, а вернувшийся поздно Игорь обнаружил в салоне приготовленный для него диван. Так продолжалось неделю, после чего у нас произошел еще один серьезный разговор, во время которого я сказала Игорю, что нам нужно каждому обдумать свое поведение и выбрать приоритеты. Пока же все будет оставаться в прежних рамках. Я не ставила мужу никаких условий, но сказала, что главное сейчас для меня – дети, а поэтому все его действия и поступки я буду рассматривать исходя из их интересов. Таким образом, я сама установила в семье статус-кво. По-моему, Игорь облегченно вздохнул: его насыщенной личной жизни, на первый взгляд, ничего не угрожало.  

Но теперь я чаще стала устраивать вылазки вместе с детьми, настаивала, чтобы и Игорь в них участвовал, и несколько раз в день звонила ему, напоминая о предстоящем концерте или обещанной детям поездке. Игорь, иронично улыбаясь (точь в точь, как его мамочка!), наблюдал за моими попытками привязать его к дому с помощью детей, но затем стал отговариваться от совместных мероприятий своей занятостью в фирме. В какой-то момент чувство меры мне изменило, и я переусердствовала в стремлении сохранить видимость благополучной семьи: Игорь просто выключал свой телефон и приходил домой, когда хотел, ни в чем не отчитываясь передо мной. И я поняла, что проиграла, ошибочно внеся в психологию отношений бухгалтерскую арифметику.  

Приближался еврейский Новый год. В будущем году дети уже пойдут в школу, а наша жизнь неуклонно лишалась того стержня, на котором было построено мое существование в этой стране: из нее уходила любовь. И на извечный русский вопрос я не находила ответа. Из Петербурга позвонил папа и сказал, что хотел бы взглянуть на меня и внуков. Он приехал перед самым Йом-Кипуром. Игорь даже не удосужился поехать в аэропорт, чтобы встретить его. В ночь праздника, к которому ни я, ни папа не имели никакого отношения, мы вместе произвели ревизию моей израильской жизни. Ничего не утаивая от него, я сказала, что мне не в чем раскаиваться, но я не знаю, как жить дальше. «Я горжусь тобой,- сказал папа. – Ты преданная жена и прекрасная мать. Но твое заблуждение в том, что ожидая благодарности за свою самоотверженность, ты рассчитывала на мужскую верность как на плату. И теперь тебе трудно пережить предательство человека, который – и это абсолютно очевидно – обязан тебе жизнью. Запомни: мужчина и верность – понятия несовместимые. Ты слишком рано ушла из дома, да и меня подолгу в нем не было, и я не успел о многом поговорить с тобой. Твой муж, возможно, вернется к тебе. Но он должен вернуться совсем к другой женщине, не к той, которую он так хорошо знает, к которой привык, как привыкают к удобному дивану. Я вижу, что вы живете в разных комнатах: правильно сделала, что ничего от меня не скрыла. Развеститсь и вернуться в Петербург успеешь. Начни новую жизнь здесь. Ты свободна: дерзай, еще не все потеряно. Он полностью считает себя свободным от обязательств перед тобой? Прекрасно! Взгляни вокруг: среди израильских мужиков встречаются яркие экземпляры, а верность надо хранить мужу, а не соседу по квартире, который каким-то образом оказался отцом твоих детей».  

Я оказалась хорошей ученицей и составила себе план действий: в нем не отводилось места Игорю. Отбросив щепетильность, я стала совершенно нагло пользоваться отношением свекра к внукам: несколько раз в неделю я просила его забирать детей из садика, так как значительно больше времени стала уделять себе. Я выбросила весь свой гардероб и изменила стиль одежды на более вызывающий, а когда перекрасила волосы, у меня изменилась даже походка. Сказать, что мужчины стали уделять мне больше внимания – не сказать ничего. Я с удовольствием стала принимать предложения коллег на чашку кофе в ресторане. Я понимала, что стоит мне проявить лишь намек на инициативу, и мое женское одиночество мгновенно закончится, но отсутствие хотя бы подобия любви удерживало меня.  

А внешне у нас оставалась прекрасная семья. Я еще продолжала приглашать к нам друзей на вечеринки, но в повседневной жизни Игорю уделяла самое минимальное внимание: перестала гладить его рубашки, не изощрялась в кулинарии, прекратила устраивать совместные семейные поездки. И по утрам в субботу, когда Игорь спал, я вместе с детьми уходила гулять по окрестностям или уезжала к морю, предоставляя мужу полную свободу развлекаться без нас.  

Раз в неделю по пятницам в спортивном клубе собиралась группа любителей игры в волейбол. Среди нас не было коренных израильтян: у них этот вид развлечений не в чести. И однажды на площадке появился новый игрок – японец, работающий в Израиле по контракту. Этот человек по своему поведению настолько отличался от всех, кого я знала в России и в Израиле, что остаться безразличной к нему я просто не смогла, он же влюбился в меня с первого взгляда. Деликатный, вежливый, сдержанный в проявлении чувств, он ненавязчиво старался угодить мне: подавал полотенце, открывал дверцу машины, приносил бутылочку минеральной воды. Все его жесты были абсолютно естественны, а иврит настолько неспешен и чист, что непризвольно хотелось подражать ему, говорить и двигаться, как он: с грациозностью кошки. Через месяц, когда он признался мне в любви, я ощутила прилив такой радости, что чуть не задохнулась, не находя слов. У нас начался роман.  

Возможно, впервые за всю свою жизнь в Израиле я ощутила себя по-настоящему любимой женщиной, а не спасательным кругом и домработницей. Акиро любил меня, потому что любил, не рассчитывая получать от меня никакой жизненно-материальной пользы. Мы не скрывали наших отношений, но и не выставляли их демонстративно напоказ. Я не чувствовала никакой вины ни перед Игорем, ни перед его родителями, ни перед детьми. Я была счастлива и освещала своим счастьем окружающий меня мир. Дети совершенно не чувствовали себя заброшенными, поскольку у меня хватало сил и, как это ни странно- времени на все: на дом, который я перестала доводить до корабельного блеска, на общение с детьми и, разумеется, на работу. Дети подрастали, и я стала понемногу приучать их к самостоятельности. Они не сопротивлялись, их маленькие головки работали абсолютно логично, и они при необходимости сами обращались к Игорю с просьбами и вопросами. Когда Игорь понял, что дети втягивают его в процесс их воспитания, он, подчиняясь их настойчивости, стал озираться по сторонам, чтобы выяснить, почему же это происходит. И он, наконец-то, увидел меня. То есть, он увидел не меня, а женщину, к которой за долгое время у него не возникало никакого интереса, которой раз в месяц он выдавал достаточно большую сумму денег для ведения дома, причем делал он это иногда молча, оставляя конверт на кухне. И тут, взглянув на меня, Игорь остолбенел: я сияла красотой и счастьем. И такой сделал меня не он! Он ничего не мог понять, а опуститься до расспросов ему не позволяла собственная высокая самооценка. Я обратила внимание на его реакцию, но внутри ничего не повернулось: я спешила на очередное свидание с Акиро.  

Обстановка в доме медленно начала меняться. Это выражалось в том, что после работы Игорь стал чаще появляться дома, начал обращать внимание на бытовые проблемы и проявлять больший интерес к детям. Накануне сентября приехала моя мама, чтобы вместе отправить детей в первый класс и помочь мне и им первое время. Она сразу обратила внимание на изменения в моем облике и, улыбаясь, сказала: «Я не сомневалась в тебе. Что бы ни случилось, никогда не поздно начать жизнь сначала. Рассчитывай на меня и никогда не показывай никому, что тебе больно». "Не дождетесь!"- ответила я маме, и мы вместе расхохотались.  

Я не могу сказать, что разрывалась между семьей и Акиро: он просто стал органичной частью моей жизни, а с приездом мамы я могла уделять ему еще больше времени. Мы чаще стали бывать на концертах- он любил классическую музыку, иногда проводили конец недели в каком-нибудь красивом месте, а однажды, взяв на работе короткий отпуск, съездили в Италию. Конечно, когда мама вернулась в Россию, о подобных поездках пришлось забыть.  

Игорь существовал и близко, и далеко. Когда случайно за редким совместным субботним обедом наши руки касались, передавая что-то за столом, я не ощущала ничего. Вгляд на него не вызывал во мне наплыва воспоминаний, а когда они все-таки изредка возникали – не будоражили чувств. Только один раз я поняла, что мне жаль его, жаль не потому, что он разрушил нашу любовь, а потому, что я не любила его так, как сейчас люблю Акиро: любовью взрослой женщны, осознающей, какой это дар. Игорь же, как я знала, разменивал себя со многими женщинами.  

Как быстро летело время! Контракт Акиро заканчивался, и он должен был возвращаться в Японию, где его ждали жена и дети. В самом начале нашего романа, когда мы, переполненные любовью, узнавали друг друга, мы решили не ломать самим наши семьи, если только другие стороны не потребуют от нас развода. Они не потребовали. Жена Акиро терпеливо ждала его возвращения, догадываясь о его израильской любви, а Игорь, конечно, знал все, но не смел тревожить меня ни словом упрека: эта ситуация была плодом его рук.  

Акиро уехал. Я вновь начинала все сначала. Мне срочно была нужна какая-то встряска, и я решила бросить курить. Не думала, что это так трудно! Но это противоборство самой с собою так занимало мои силы и мысли, что не давало возможности раскиснуть. Дети требовали большего внимания, а на работе намечалась реорганизация, в которой мне предстояло сыграть ответственную роль. Отправив на каникулы детей в Россию, я своими руками сделала ремонт в квартире. На переживания времени не оставалось. И вдруг, оглянувшись вокруг, я увидела, что в нашей жизни что-то изменилось. В моей спальне в вазе стоял букет лилий, холодильник был полон, а в буфете лежала коробка моего любимого «Вдохновения». Возможно, так было и раньше, но я или не обращала на это внимания, или воспринимала, как должное. Проходило время, но проявление подобных знаков внимания продолжалось. Однажды, когда Игорь вернулся из очередной командировки, в моем шкафу появилась роскошная испанская шаль. Я уже давно не отмечала дней рождения, поэтому удивилась, когда Игорь сказал, что пригласил наших друзей отметить свой сорокалетний юбилей. Как и раньше, я накрыла роскошный стол и приготовила дом к приему гостей. Пришли родители Игоря. С его мамой я уже и не помнила, когда виделась последний раз. Она смотрела на меня каким-то новым взглядом, в котором вместо прежней иронии ощущалось уважение, граничащее с восхищением. За весь вечер она не произнесла ни слова. Друзья несли букеты цветов и конверты. Цветы Игорь сразу же относил в мою спальню, а конверты назавтра я обнаружила у себя на туалетном столике.  

Да, эту ночь мы провели вместе. Нам было хорошо, но мы уже были другие: Игорь любил меня, а я не противилась этому. Во мне уже давно исчезло материнское чувство по отношению к нему, а прежняя юношеская страсть растворилась во времени. Я спокойно воспринимала его ласки и поцелуи, мне было приятно, но сердце стучало ровно. Наутро, как ни в чем не бывало, я собралась на работу, разбудила Игоря и уехала – мой рабочий день начинался раньше.  

Дети с мамой вернулись из Петербурга. Дома царило умиротворение, Игорь смотрел на меня преданными глазами, но я не ощущала счастья.  

Акиро несколько раз звонил из Японии, он говорил, что никогда меня не забудет, но надо идти дальше. «Я все рассказал своей жене, она полагает, что наша любовь – это бесценный дар, и надо благодарить судьбу за то, что она преподнесла нам его»,- произнес он, прощаясь.  

Я сохранила семью, хотя дважды порывалась начать бракоразводный процесс. В первый раз мой адвокат попросил меня еще раз обдумать свое решение, во второй раз – Игорь со слезами умолял дать ему шанс: он уже не представлял жизни без меня и детей. Я выросла по службе, руководство фирмы меня ценило, и я принимала самостоятельные решения, которые никем не оспаривались.  

Я еще раз съездила в Петербург, но одна, ходила по знакомым улицам, встретилась с друзьями юности, прогулялась по музеям и случайно вечером накануне отъезда пришла в филармонию. Сверкали хрустальные люстры, меня окружали нарядные и оживленные люди с одухотворенными лицами, прекрасные и величественные белые колонны устремлялись вверх. Заиграл оркестр, и у меня сжалось сердце: это была та самая музыка Бетховена, которую любил Акиро, и теперь я понимала, о чем она. Жизнь – не гладкая скатерть, в ней встречается много тяжелого и дурного. Но превратить плохое в хорошое – зависит от нас и силы нашего желания. Акиро прав: надо идти вперед и всегда помнить то доброе, что позволило преодолеть расставленные препятствия. Жить все-таки стоит! Музыка замолчала, раздались аплодисменты, начинался антракт. Я встала и направилась к выходу. Люди вокруг меня тактично делали вид, что не замечают экстравагантно одетую красивую иностранку, у которой по щекам текли слезы. Я села в такси и в последний раз проехала по ночному Петербургу, прощаясь с ним.  

Жизнеутверждающая музыка несчастного глухого мудреца продолжала звучать во мне, и вдруг из глубины памяти возникли строки, которые я прочла так давно, что уже и не помнила, чьи они: «Люби не то, что хочется любить, а то, что можешь, то, чем обладаешь».  

Я прощалась с молодостью, ее восторженностью и мечтами. Но жизнь ведь не останавливалась: все только начиналось... 

ЭТЮД (франц. Etude, букв. – изучение),  

произведение, исполняемое художником  

с натуры с целью ее изучения.  

Видишь – настежь открыто окно. Оно в комнате, где и я, и яблоко на столе, сбоку надкушенное – слов-но можно где-то еще – и горстка других вещей. Смотри – дым сигареты вязко ползет вверх...  

“Вверх – это в небо?”  

Вверх – это к потолку.  

“А что еще?”  

Еще часы качают маятником, маячат занавески, невесомый кот ведет ухом в сторону влетевшей пчелы, потом опускает башку на пушистые лапищи.  

“А где ты?”  

Вон, справа. Права ты – ни черта не видно, но зато календарь с распятым Христом Сальвадора Дали и далее Эрни – я сам рисовал – видны хорошо.  

“Он твой друг?”  

Друг. Помнишь Биг-Ривер?  

“Это его?”  

Еще бы! А из глянцевой глади календаря – большой лист – торчит измазанный известью гвоздь – старый и единственный – и поэтому обвисли углы, и крест, и руки Христа.  

“Расскажи еще”.  

О чем?  

“...”  

Я иду в твой дом. Я уже почти отчалил. Плечом толкну дверь и выйду на улицу. Там за поворотом ос-тановка автобусов и бессонный светофор рядом; фасадами бетонными огорожено монотонное небо, набухшее дождем. Я выйду – я уже в куртке. Убрать окурки и только...  

“Пойду тебя ждать”.  

Никого нет. Сигарета при затяжке греет пальцы и дым клубиться вокруг легко и – я вижу! – клубиться в легких. Какого черта! Отмежеваться от этого дыма, глаза закрыв, веки смежив, но вижу же! – движется коброй, ребра вздымая. Под веками радужные пятна ветками странными плывут куда-то мимо. Тихо! Где-то шумят вершинами сосны шершавые и когда-то августовские звезды дрожат в небе (когда ж это было?) и не могут – ну никак – исчезнуть. Наконец, срывается и падает пепел, тяжестью собственной сломленный, и громко ударяется об пол. Веками дрогнул и вздрогнули пятна-ветки, метнулись и не сдвинулись с места. Среди сосен стали слышны шаги. Песок шуршит, сыпучим хрустом тает под подошвами и шаг знакомый. Близко уже. Дырявая дерева тень качается на лице и солнце греет кожу, а звезды в августе дрожат, боясь сорваться, а лампочка под потолком безнадежно больна желтухой. Невыносимый цвет – лампочка средь белого дня – непреодолимый, как расстояние до выключателя. Назад в глаза, где ни зги... Шаги все ближе ложатся, накладываются на говор людской. Он на улице, далеко, и прямо у лица. Люди приходят из разных времен и мест, говоря каждый о своем – все вместе, одновременно, но все понятно – потому что было вчера, или недавно, или будет еще раз. Они говорят о себе хорошее и говорят плохое. Они говорят хорошее так, как оно есть, и говорят плохое так, чтобы оно было хоро-шим, и никто в этом не сознаётся. А шаги ухают по лестнице! Дверная пружина провожает их плачем... Пчела все еще кружит по комнате, потом сбрасывает напряженные обороты и опускается на стол. Яблоко сверкает ей белизной откушенного бока. Пока пчела, перебирая усиками, ломано перебирается к сладкому запаху я смотрю на нее, а стрелки часов летят стремительно вперед, и кот лениво зевает, показывая красную пасть (не пасть – пропасть). Пчела замерла на яблоке, в окне взметнулись ветреные занавески и потянуло свежестью. Случайный солнечный луч, прилепивший пятно к полу, как-то очень быстро – зримо – пополз к грязным туфлям и, сразу размазавшись, поблек. Ветер расшумелся вовсю, видя, что его никто не перебивает, а шаги прокрались сюда, миновали стол, и в окне показался старик – кажется старик. Он поднимает руку, чтобы снять шляпу, но шляпы нет и мы смотрим друг на друга очень долго и я запоминаю его морщины у глаз. Наконец, он, что-то вспомнив, уходит, шаркая ногами. Я не двигаюсь, потому что под окном моим восемь этажей и улица внизу. Зачем трево-жить пчелу, если мимо окна девятого этажа никогда никто не ходил. А ведь надо же...  

Пошла меня ждать. Дать может это мало, как всегда. Сказала славно, словно живая: ждать тебя.  

“Да, приготовлю твои любимые рожки – подавись. Нашел, что любить. А сначала гурман был такой, хоть не корми совсем. Мясо с черносливом выбросила из-за тебя.”  

Послушай, мясо с компотом? – я как-то не привык, ей-богу. Войду, ввалюсь усталый как собака, боком к стене пристану, оперевшись, и начну нудить, доводы приводя, приходящие в голову: Слушай, чай по часовой стрелке перемешивают, а не наоборот.  

“Сколько раз говорить, что мне так слаще!”  

Сил нет вникнуть, отвянь, Малыш, слышишь. Сумасшедший день сегодня, башка словно пополам рас-колота.  

“Ох, знаю я эти дни – дымишь, как паровоз, сигарет не жалея, за версту табачищем прёт”.  

Взгляд ее понятливый всё запомнить не могу. Луга запах – пока на лугу, а только ушел – и нет его, но зато пока здесь – он с тобой неотвязно. Скажи еще, что терпеть меня не можешь.  

“Отчего же, когда хочешь – умеешь нравиться. Меня добивался – паинька да и только – ни одной пако-сти”.  

Да ничего такого расчудесного не было. И небо было как всегда, и вода пресная, если не подсаливать. А сваливать на меня ты можешь и говорить теперь, что когда кладёшь или ложишь (не знаю как правильно) этот сахар в чай, замечания мои его заранее обес...слащивают и во всём этом, якобы, я виноват – и в плохом и в хоро-шем – но дело-то совсем не во мне.  

“В чём же?”  

Теория одна у меня прижилась убогая. Говорить стыдно, но видно помогает. Любая длинноногая и большеглазая глазом моргнуть не успеет, а уже лапша на ушах. Внемли внимательно, пока вещаю – в таких вещах не каждый день сознаются.  

“Не люблю, когда вот так смеются, но вдруг ты серьёзно. Что ж, давай, излагай теорию свою”.  

Ну, слушай. Стою ли я, или сную по комнате, или тем занимаюсь, что обычно называют бездельем, но маюсь мыслями всегда о своей оригинальности. Она и есть та свеча, о которую все большеглазые обжигаются и заключается она, оригинальность моя, в суждениях о том, о чем сам понятия не имею. Короче, несу ахинею, ну прямо как сейчас, и мысли при этом не самые лучшие, но вот же ты стоишь, слушаешь битый час, а мне только того и надо.  

“Ну-ну...”  

Расстроил ее, настроение испортил? Дверью хлопнула, но не на выход – в мастерскую. За маски и мазки прячется, чтоб только рожи моей серьезной глаза не видели. Как в храме хранит мысли свои. Холсту завидую, что с ней говорит. Горит щель под дверью светом доверительным, а у меня на страницах темно, буквы-странницы бегут мимо мозга. Посижу пока, а потом к ней, но не каяться. Постучу тихонько, войду... Извини, не помешал? – или ты просто краски смешиваешь? Я знаешь, чего зашел? – нашел, что не прав я по поводу житья нашего. Всё не так... Стоит, слушает, а стоит ли ее отрывать, чтобы с другой стороны снова к лапше на ушах причалить, но нет сил остановиться! Стоп! Хватит!  

“Теперь всё?”  

Самой смешно и обидно и видно, что показать не хочет, но милая моя, глупая, чудная...  

...Ох, запустить бы в него кистями сейчас, хоть часть досады выместить, не упустить. Весь вечер чернит разговорами этими, “лапшей” неизменно заканчивая. Стою, словно дура, слушаю – терплю всё. Теперь всё?  

“Все, не буду, прости. Просто я не хотел, чтобы ты на мой счет заблуждалась. Лишнего малость нагово-рил, а всё, лишь бы ты не думала, что я тебя совсем не люблю. Ты же у меня умная женщина, да еще и красивая, а такое редко бывает”.  

Меня обнимает и молчит, ожидая, что скажу. Слышу – сердце его стучит и у глаз лучики вижу доб-рые, прильну вся сразу – кистями не измазать только бы – толкнусь лицом в грудь и не вздохнуть уже – а рук тиски всё уже. Сама не знаю почему с ума схожу. Он же нарочно гадости говорит – всё поддеть хочет. Сейчас стоит, обнял, а сам что-нибудь новенькое выдумывает. Думает, я его слушать буду когда сердце так близко, и тепло, и уютно, кисти мешают лишь.  

“Слышишь, Малыш, а у тебя на этой картине у мужика ноги разные”.  

Сказал – и за двери. Не верю, разве? В каком смысле – разные? Разверну мольберт к свету. Ведь так и быть должно – ложь и правда, правое и левое – разное. Только не всегда всё категорично. Лично я так делить не умею. Уже темнеет за окном. Лето кончается, качая обтрёпанными деревьями, и дом притих, прижатый ватой облаков серых. Собака по дороге бежит, ноги поджимая, съёжив тело, и запотело стекло, по которому капли стекают, дорожки оставив, как от слёз на щеках. Кресло к окну подтяну и утону в нем, сумерками уку-танная. Откуда-то издалека доносятся шаги его, но замечаю. За чаем на кухню ходил, наверное. Хорошо вот так знать, что позвать можешь и он услышит, хотя если пишет – не любит, когда отвлекаю. И я такая – потакаю ему в капризах, а сам сюрпризы свои с “лапшей” и “ногами разными” без разбора мне в любое время подносит, не спросит – можно ли. Осторожно проведу по стеклу ладонью и ладонь к лицу – прикоснусь и отдер-ну, словно в плохом уличили, а свет фонарей уличных возник и уже прилип к окну намертво – не оторвать. Цвет непонятен. Множеством пятен стелется по сетчатке, четкость контуров едва обозначив, и прячется в зеле-ном – синий, в желтом – розовый. Узорами – неповторимо и непредсказуемо, словно в калейдоскопе – скопища мыслей мелькают сумбурных. Голова, как урна, доверху набитая обрывками и ничего целого, кроме спокойствия, ибо кого могут тронуть эти обрывки. И негде сил набрать для рывка из этого полусна-полуяви, полутьмы-полусвета. Пусть так, пусть так, к чему категоричность, ведь цвет чистым не бывает, свиваясь из оттенков, как и чувства. Глупо о параллелях мысль лелеять – перспектива всё сводит в точку. В этой точке, точно на полюсе, сходятся все линии. Полосами полупрозрачными накладываются одна на другую и в завязь тугую вя-жутся. Кажется – уже не разобрать где что среди этих узлов и оттенков, опутавших густо, но вот же вла-деют некоторые искусством судить о них категорично.  

Странно, темно. Я – окно, и во мне то одно, то другое проявляется, чтобы во мглу вновь исчезнуть. В углу комнаты на полу разбросаны наброски – опавшие листья, перед которыми отступает время – цветы, лица, руки, кусты. Над ними к стене прислонены холсты, натянутые на подрамники – двери в неизведанное, заведомо волнующие. Ликующие маски на противоположной стене расположены лишь взирать, ни во что не вмешиваясь. Развешанные картины за моею спиной живут своей отдельной жизнью. Остальное лишено какого-либо поряд-ка, но шаткое положение этих вещей удивительно постоянно.  

Странно, темно. Я слышу все эти вещи, и дом, и что в нём и снаружи. Нужно лишь мысленно стать предметами этими. Я чувствую как в меня давит ветер и светит фонарь. Ударили первые капли дождя и я отозвалась глухим звоном стекла оконного. Я всего лишь стекло с прилипшим ко мне ветром...  

...В щель приоткрытой двери, свирелью поющей, свет упал, дотянувшись с порога до кресла. Темнота исчезла – если б исчезла, а то расползлась в углы и таинственно притаилась. Проёма полоса медленно стала прямоугольником, в котором стоит моя тень. Старинного кресла изгибы оглаживает свет и серебрит кожу. Вхожу осторожно и вижу – уснула она, руку под голову подложив, и кисти в руке – так и не отложила. Присяду рядом на пол и голову ей на колени, стакан в руке держа: Я тебе чай принес с вареньем.  

“Спасибо. А я задремала...”  

Ночи тебе мало. Хочешь, я тебя ночью будить не буду?  

“Нет, не хочу.”  

Чуть коснётся волос, словно боясь или невзначай, и чай возьмет в стакане горячем. Знаешь, на улице дождь, а дождь лучше слушать вдвоём, иначе в нём только лишь одиночество. Мне казалось, что я здесь один, а дождь безбрежен, как мир льдин Рокуэлла Кента, и уже не верилось, что за дверью ты – рядом. Ты не молчи.  

“Я не молчу. Понять хочу просто – когда он начался, до того, как я уснула или приснился? Словно из-лом какой-то – и я стала стеклом, и стеной, и тобой, и дождь бился в меня... Всё так спуталось, но не было льдин – у них цвет другой”.  

Ты же знаешь, я плохо разбираюсь в этих вещах...  

Голос сменяется шумом, снаружи идущим. Он проникает сквозь стены и крышу и слышен повсюду, ровный и стойкий настолько, что неотъемлем уже ни от чувств, ни от мыслей, и я верю, что дождь сей немысли-мо вечен.  

“Не уходи. Давай, ты долго не будешь уходить – несколько дней. Музе твоей я мешать не буду. Про-сто, чтоб рядом ты был хочу”.  

Я пока не отвечу. Потом согрешу – спрошу тебя “просто так”, а сейчас я ещё, всё-таки, не пришел. Шелковый ветер всё так и гуляет по моей комнате, книги открытой листы шевеля, и за окном не темно. Лежу давно на кровати измятой, одеяло собой придавив, облаченный в куртку и с влечением покурить. Мысли свои одни с другими мирить трудно и скучно. Упереться и верить во что-то лучшее, а потом очнуться и понять, что зря – это слишком. Слишком реально и больно и довольно об этом, ведь бывает другое – не во сне перед рассве-том, – и яблоко светится, не темнея своим изломом который час, и часть чего-то летнего приносит немного нелепая пчела, прилетевшая среди осени... (И ВОТ!!!) Ты хочешь за меня выйти замуж?  

“Да”.  

Я тоже хочу, чтобы ты была моей по-настоящему. Хочу всегда с тобой быть вместе и чтоб никто тебя у меня отнять не мог. Мне сразу полегчает. А то знаешь, бывает ночами – сижу, пишу и, даже, чаю подать некому. А когда ты уйти захочешь, мы ребёнка родим и в мастерской этой пелёнки сушить будем...  

“Ой...”  

Вздохнула и встала с кресла, кисти на стол бросила небрежно и стакан рядом поставила. Вышла и бе-режно дверь прикрыла, а я, как планер бескрылый, уже валюсь, остановиться не в силах и, с колен не вставая, кричу: Нет, ты послушай, а в ящике для красок мои носки хранить станем, а то вечно валяются где попало...  

И что же делать? Лучше лежать. Сейчас лучше лежать и не делать ничего. Разобраться. Изучить. Не предпринимать. Понимать, что слишком много её – ну и пусть. Руки в мозг запустить, схватить мысли эти в горсть и удавить их, и горести-радости свои личные с ними – кому от этого лучше? Думать о важном, о мире, о Вселенной, о Пространстве, когда о ней можно, о красках её, о себе – в конце концов, признаюсь, это тоже важно, быть может. Мир, он сам за себя постоит, стоит нырнуть лишь в его колодец за окном и он череп раскро-ит твой, мысли выполощет и наполнит своими – прекрасными, уродливыми, просто никакими – неопределённы-ми, но способными отделить от тебя часть тебя и всё тут. Врастут в нервы слова и люди, болезни и фильмы, музыка и дороги, плюс какая-то дрянь ещё. А оплачиваются дорого мысли о другом – не о том, что теперь тебе нужно. Оплачиваются дорого – уж поверьте. И конечно, можно вертеть головой, ничего не замечая – ни чаек, ни одичание людское, ни отчаяние тех и других, ни землетрясений, ни войны даже – ну разве кто скажет, что ты лишь своим беспокоен? А посему, не надо. Я себя знаю и знаю, что чужое мне не безразлично, но личное – ближе, и пусть кого обижу или, не дай Бог, обозлю, в личном, как в капле – людское море, и зрю его в себе и чувствую соль. Так что, лучше лежать, лучше о ней, и сразу времени много и дней хватает и тает злоба боль-шая.... Ох, мысли-недотыкомки, прямо по Соллогубу. А дождь сегодня будет – это я правильно решил. Мне бы всё так решить, ни от чего не отрешившись, а то страшит возможность самому себе чужим стать, ничего не оставив. Потом своё холодное “я” прижать к себе сложно, словно льда кусок. А дождь – пусть его, только бы не подвёл, только бы радуга после в пол неба.  

А может, лучше так:  

“Пойдём скорей, там так славно!”  

Где?  

“Под деревом! Я его нашел, дерево это. Да ты одевайся!”  

Мокрый и восторженный, словно его одарили чем.  

“Дерева тень на тёмном асфальте дождём очерчена сыро, но сухая и серая в середине. Мимо проходят люди с зонтами и о чем-то говорят, но НЕ СЛЫШНО из-за дождя и поэтому они похожи на рыб!”  

“Мы тоже будем рыбами?”  

“Зачем! Мы же будем под деревом! Мы будем целоваться. Я буду тебя целовать – мокрую – и у тебя на губах будет дождь и дождь на ресницах. Ну, идём, пока там кто-нибудь не занял!”  

А я уже всё это слышала.  

“Но не была же там!”  

Заразил своей тягой к мокрому. Плащ натягиваю и сапоги, и бегу за ним по улице.  

“Это здорово, что ты зонт не взяла!”  

Да я забыла просто. А он по лужам шлёпает и шепчет на ухо:  

“Это ничего себе дерево”.  

И орёт:  

“КЛЁН!”  

А я уже заранее счастлива – скачу с ним рядом, хочу смеяться, смеюсь и губы его чувствую и не заме-чаю взглядов из-под зонтов, которые на нас – на двух взрослых детей. Пусть под деревом всё не так, не так славно, как он рассказывал – капает с листьев и хлюпает вода в сапогах с отслоенными подошвами – плевать. Я всё получила, пока сюда шла. Но ему дождя мало, мало усталости моей и дрожащих луж. Он уже ничего не хочет – озабочен сыростью спичек – провожает меня до трамвая, кивая в след, говорит, что скоро догонит, придёт и из трамвая вижу – руки в карманы заложив, уже бредёт через улицу в противоположную со мной сторону. “Ему легче так жить, ему легче так жить, ему лег...” – колёса стучат и хочется закричать: “Ну скажи, объясни хоть что-нибудь!”  

И я больна... Не боль зубная и не жажда. Я не думаю об этом, но я жду его. Лишь чуть труднее ус-нуть. Моя суть зиждется на фоне ожидания – будто мотив тихий в ушах звучит – а он исчез и молчит, словно телефона нет. Вхожу в мастерскую, канитель развожу, тонкие нити мыслей путая, и перекладываю вещи с места на место вместо работы. Брожу по дому, скрипящему полу надоев жутко, на кухне ем прямо из кастрю-ли и наливаю две чашки чаю – одну ему. Смотрю на стену – света всполохи и сухой пучок чертополоха вплелись в хрусталь, а вокруг чернота, ограниченная размерами рамки и поглотившая глубину до бесконечности – к чему она на кухне? Какой творческий стимул в ней во время ночных бдений его над бумагой? Уходя, оставляю в замке ключ и, возвращаясь, желаю видеть включенным свет, но нет. Тёмен силуэт дома, где крыша означена обронен-ными выше звёздами. Смотрю на часы – ещё не слишком поздно и, просто, трудно будет сразу уснуть.  

Так неделю, и ещё...  

Ну, скоро ты?!  

“Иду. Уже вижу тебя”.  

Махнул окну и, минуту одну спустя, в дверях назад оглянулся, сигарету бросив, и влетел.  

“Привет! Включи телевизор, о Фолкнере передача, посмотреть хотел”.  

Куртка виснет на вешалке охранять дверь, туфли посреди прихожей занимают вальяжные позы, со-ставив живописный ансамбль. Обниму – ты где так долго? Смеётся:  

“Опять Муза моя заглянула, гнула линию на сожительство, но я сдрейфил. Неделю её чемодан с черни-лами вход загораживал, но не гнать же. Да и... люблю я её. А без неё ты у меня первая, веришь?”  

Покажи, что сделал.  

“В куртке в кармане”.  

На кухню заглянул, захрустел печеньем каким-то и канул, увлеченный молчанием перед включенным телевизором. Вступаю в роль ревизора – беру из кармана листы мятые и ухожу работать. Через два часа – не меньше – наскучавшись вволю и приготовив ужин, он якобы поймёт, кто ему нужен и войдёт чуть-чуть не на цыпочках. Начнутся новые вариации на темы “чая по ночам”, “разных ног” и Бог его знает чего ещё, поданные под предлогом приглашения к столу.  

Ночь. Гашу в мастерской свет и веток тени ложатся на пол. Стою к стене спиной – привыкаю к лун-ному освещению и прислушиваюсь. Может быть, к себе? Масок глаза, ожившие и подозрительные, уже не просто зрители – поблескивают белками и окаменевшие улыбки лиц исказились, переродились в гримасы. Масло картин впитало слепые пятна света, матовые, словно налёт на сливах. Дом тих, если навязчивое проникновение огромного города сквозь стены комнаты можно назвать тишиной. И ещё самолёт, вернее, гул. Я даже знаю, как мигают сейчас огни его. Они чужды небу, но мы привыкли.  

Выхожу в коридор и сквозь рифлёные стёкла двери вижу размытые черты, словно сквозь дождь – си-дит за столом, голову на руки уронив – может, уснул? Иду в спальню, раздеваюсь и ложусь. Холодно. Кутаюсь в одеяло, подтягиваю колени, зажав между ними ладони, и знаю – скоро согреюсь. Скоро...  

Он придёт, когда я уже усну. Коснувшись руки, скажет:  

“Возьми меня с собой”.  

Холодный и мокрый после умывания он дрожит, сжавшись, будит внимание, сон мой гоня. Обниму его тело своим теплом.  

“Возьмешь?”  

Просто и доверчиво и, может, не стоит наверчивать ничего больше, но спрошу, как всегда: куда?  

“Куда хочешь с тобой. Любой доле рад, только возьми, а то бросила меня одного и обросла постель-ными принадлежностями. У одеяла к тебе столько нежности, что я ревную”.  

Врунишка... Руки ласковые. Гладит, пальцем ведёт по бровям, носу, по губам, чуть касаясь, и хочется поцеловать. Волосы перебирает, лохматит, а губы шепчут:  

“Разве хватит когда-нибудь?! Разве могу не быть жадным?”  

Глаза, губы, ладони целует целую вечность, по капле всю меня, по атому и этому верю: я – САМАЯ, ведь вот он мой мир, живу где, взаправдашний мой в чужом ложном, мой окончательно, едино, непреложно, мой – где берегут меня, мою свободу хранят среди существования, обложенного условностями, где ценят меня ради меня самой, такой, какая есть и потому ценной до бесконечности, ценной каждой трещинкой на губах, ценной изъеденными краской пальцами, ценной теплом, которого не жаль.  

А он руку мою кладёт мне на грудь – свою сверху:  

“Тебе так нравится?”  

Свою уберу – так лучше.  

“Кажется тебе только, потому что твоё. Ты себя не любишь. Вот смотри, как тут красиво, видишь?”  

И изучает меня каждую ночь заново, открывая мне меня же, и я верю. Чему верю – сказать сложно, но знаю – теперь не будет шуток его дурацких. Он, как дверь, отгородил меня от всего “снаружи”, от города и людей. Так хорошо и спокойно, что хоть всю жизнь с постели не вставай...  

Прижмусь к нему, а он целует плечи, волосы – дрожь в спине – я словно во сне лечу куда-то и хорошо до боли и мыслей всё более никаких, а он везде со мной – вокруг – и ночь жалкая, глупая, маленькая, сжатая в комо-чек, и огромная, а посреди ночи город, и в нём дом, а в доме мы, и потолок смотрит на нас и слушает, но мне уже всё равно и хочу кричать, вжиматься куда-то, раствориться – и нет меня вовсе во Вселенной, лишь ожог протуберанца, танцующего в теле...  

Потом очнусь и он рядом – горячий, задохнувшийся.  

“Милая, какая ты!”  

Со страхом и восторгом, словно не сам меня из меня исторгнул.  

“Мы были так далеко-далеко, что я боялся – вернёмся ли. Ты устала?”  

Мне этого мало. Мне хочется, чтобы ночь не кончалась и была завтра, потому что сегодняшняя – это слишком коротко, даже если она только началась.  

Утро теперь. УТРО. Слышишь?  

“Ты хочешь сказать, ничего не попишешь – всё кончилось?”  

Всё НАЧИНАЕТСЯ с “завтра”, с утра, значит. Утро всё переиначит, начало своё положив, и ночь умрёт, а надгробием ей – постель неубранная, да и черт с ней – тебя ждёт умбра, ультрамарин, сангина и прочие прелести. А может тебе кофе принести? Это я так спросил, для разнообразия. Какая разница, о чём утром спрашивать. Как его ни приукрашивай, утро это, оно все равно ТАКИМ останется. И, между прочим, ни ветра, ни дождя на улице. Представляешь, какая дрянь.  

“И что так дождём изводиться – водицей этой?”  

Не кощунствуй так рано, рану не тронь. Ведь знаешь, как в дождь рад. А теперь разбит солнечным лу-чом вдребезги и брызги – нипочём меня не собрать...  

Нет, так мы говорить не будем. Так – скверно до приятного – не будем. Мы будим себя по утрам, не за-мечая наших слов – мычания этого – и чайник на плиту сам собой, и как-то чересчур между прочим пророчим день будущий, и, даже, если есть желание, если хочешь быть не “утренним”, то всё равно ничего не выходит.  

Моется в ванне. Сажусь, ноги сложив по-турецки на стиральной машинке в углу – дышу паром. Предла-гает:  

“Может на пару?”  

А как мы ночами говорим? – вопрошаю. Ерунда. Утром всё сначала – день сначала, жизнь сначала, от-ношения. Они уже заношенные и обветшалые, а мы – сначала. Ждём – с рассветом день грянет новый и станет по-новому всё, новым светом блеснёт перегоревшая лампочка, хотя...  

“Ты злой. И говоришь плохо”.  

Моется. Ритуал очищения от скверны, скверно обставленный. Более приличествовал бы водопад, ба-зальтовая чаша – логово голубизны, лагуна, керамика кораллов. Нас и пару пираний, – говорю. – Танцы на воде при перегоревшей лампочке.  

“Далась она тебе”.  

Лампочка, лампочка, лампочка... Впитываю глазами струйки, сбегающие по спине в ложбинку ягодиц. Поднимает лицо к дырчатой иконе в порыве идолопоклонства. Следом, как бы в отчаяние, взлетают руки – ямочки на плечах. Повернись! – прошу с интонацией ”Замри!” Розовое лицо, лицедейство превращения, розовые щеки, руки за головой, ноги чуть-чуть расставлены. Расстрел тела живой водой. Выпуклости подмышек с кра-пинками сбритых волосков, выпуклости груди – молочно-кофейный оттенок сосков, мягкая бездонность пупка на выпуклости живота, блестяще-черный лоскуток лобка, покрытый росой сверкающих капель. Купель Венеры. Пар вокруг бёдер, брызги на серый узор линолеума. Льется на пол.  

“Ты злой импотент и говоришь плохо”.  

Я “утренний”. А о хорошем я тебе когда-нибудь ночью скажу. Разбужу осторожно и мы будем невоз-можно близкими, а утром забудем, вроде и не говорил. Забудем и всё – как всегда теперь. И про утро забудем, что оно должно быть не “сначала”, а продолжение вчерашнего, и что не надо ждать “завтра”, чтобы что-то начать, и не отчаиваться, когда нынешнего дня не хватает, ведь завтрашний – это не новый, а всё ещё продолжение минув-ших. Забудем и станем дробить время на время суток и различать, когда каким быть можно, чтобы не спутать чего, не дай Бог, и не сказать в полдень такое, какому лишь в полночь подходящая минута. Нет, Малыш, утро сильнее. Отёкший от сна, осунувшийся, ты открываешь глаза и уже отравлен газом первого сознательного вдоха. Не воздухом. Именно газом, ибо воздух – это что-то нейтральное или, даже, необходимое, а газ всегда четко определён – он или без запаха, или инертный, или ядовитый, или... Мало ли их. Нервно-паралитический – пре-красное определение утреннего вдоха, сделанного поглубже, дабы расправить клетку грудную и развернуть слежавшиеся легкие. Всего-то и нужно – вдохнуть, чтоб понять: утро останется ТАКИМ.  

“Нет”.  

Глупая, она думает я зол на неё. За что? Золой рассыпается злость, лишь в ладони её лицом уткнусь. Это не ты, не ты! Это не солнце даже, не извечная пропажа дождя, не цветы, что завяли в вазе, нет, не дрозды, которых я не слышал, не кошачий концерт на крыше ночью, не просроченные долги мои, нет. Это утро. Это город, засиженный людьми...  

К чертям дожди – к собачьим чертям – коль уж рам реи растворил свет и мреют они в безветрии – хруп-кие, тонкие – над подоконником. С утра пораньше, грохоча этюдником, “мы на натуру” говорит. Солнце пас-кудное натворило делов. Айайай.  

“А ты? Поехали?”  

Встала в дверях неподвижно – ждёт. Бутерброд задержала во рту, над чашкой в руке – ленивый парок вялыми струйками – минимум жизни. Сейчас не скажи ей ни слова, так и застынет – жена Лота – не успев мне родить дев младых и прекрасных. Не напрасна её театральная пауза, знакома. “Я дома, – оживление соляной Галатеи – глотает, кусает снова, подносит кофе к губам, вочеловечивается всё ниже и ниже – качнула джинсовым бедром, шагнула. – Листья в саду уберу,” – говорю ей, раздумчивый гений утренних фраз, внешне спокойный. Посмотрите на мой философский настрой цейтраферным глазом:  

Ведь всё-таки ушла. Ждала две недели, бездельем мучимая, а теперь нашла занятие – пленэр, приятели, соискатели бессмертия в живописи, ваянии и зодчестве... Ну, беги! Что же... Мы похожи с тобой, как братья – мы любим брать, не давая взамен ничего, измены разве. Это разнообразит нашу жизнь. Сухие глаза на святых лицах – мы наслаждаемся тем, что порочны. Беги от меня сегодня, завтра мой черёд. Через миллион лет вернись, я буду ждать, чтобы, дождавшись, сбежать на миллион лет самому. Ты куда? К кому? Кто тебя ждет? Патлато-бородатая шатия – у каждого в черепе три кита, черепаха, атланты и плоский мир, к которому для убедительности плюсуют “целый” или “свой”. Новые Веласкесы, Дали, Рафаэли, Босхи, Ренуары, Малевичи, Врубели и Дега – каждый не понят, не выпит, не плюнут. Знакомо и это, как твои паузы. Господи Иисусе, я точно такой же! Вове-ковечте мои бесценные человечьи телодвижениямыслипорывыкпрекраснобессмертному. Уж вы!.. Уж вы!.. Ах!.. Я вам постараюсь, изольюсь гениальностью, слабо-тонической тьмуть-тараканью.  

Иду в сад, ограбленный осенью, вооружившись граблями. Между голых веток повис рефлектор паути-ны – серебристая чаша для падающих звезд.  

Поздно менять. Что-то нарушилось – поздно менять. Меня это угнетает. Сгребаю опавшие листья, сижу на пеньке спиленного дерева, курю, иду к калитке и выглядываю на улицу и – обратно, улиткой в свой домик. В саду дымок от горящих отживших листьев – смотри, вот достойное кисти твоей, что же ты ищешь? как проне-сешь через город, сквозь людей, сквозь трамваи это? Сомнут…  

Они вернутся и все прошествуют мимо горок золы, мимо грабель, прислоненных к яблоне, голодные, веселые (мне нельзя), с одной-единственной бутылкой вина и без сигарет.  

Господи!!! Какая хрень этот созданный тобой мир! Ты козел, Господи! Разве ты можешь знать, как я был счастлив, когда она рисовала мне дождь, как он шумит, а у меня щемило душу от этого шума…