Американских телевизионных продюсеров осенило, на них снизошло. Смотрю уже второй сезон «Lost» (в русском варианте «Остаться в живых») и не могу нарадоваться! До чего же все, оказывается, просто и насколько при этом действенно. Сняли художественное действо по мотивам реалити-шоу. Кто бы мог подумать?! А вона оказывается.  

И то правда – достаточно группу людей загнать в определенные экстремальные обстоятельства, сопряженные с проблемой выживания не только на уровне добывания пищи, поместить за забор или – еще лучше – на необитаемый остров, чтобы шоу на самом деле получилось. Опасность должна грозить отовсюду – это будет приключенческий триллер на лоне природы... Если снимать, например, в Грозном, то выйдет не только дешевлЕЕ, но и гораздо приклюЧЕЧЕНченски... Но американцы прямолинейны и простодушны (зажрались). Они ограничились тропическим айлендом, крушением самолета и толпой выживших разноплеменных, разностатусных социально и культурно персонажей. Результат – убойный.  

Перед нами срез общества, члены которого озабоченны постоянным спасением собственной жизни, типажи, помещенные на территорию некоего подобия Зоны братьев Стругацких из «Пикника на обочине»... Совсем упрощая, «Последний герой» (в американской варианте «Surviver»), только без ведущего, и о существовании камер герои якобы не подозревают.  

Размахнуться можно знатно. Взаимоотношения героев на острове – страсти мордасти в рамках семейных ценностей, плюшевой дружбы народов и липкой политкорректности – на фоне частых флэшбэков в прошлую жизнь всех основных персонажей. Это прессуется давлением таинственной опасности и разбавляется коллективными физическими упражнениями, направленными на спасение жизни друг друга.  

Толковые сценаристы, операторы и композиторы, пара десятков перспективных молодых актеров, словом – команда, и можно снимать.  

Все понятно? Вот так это хорошо работает.  

Смотрите «Lost», вам понравится! Сериал, между прочим, огреб кучу «Эмми». Все до единой – заслуженно.  

Кто-нибудь, кроме меня, видел? Ну и как? 

Гроб исчез ночью.  

Бесследно.  

Как в воду канул.  

- Это знамение! – торжествующе и многозначительно говорил Красный партизан, – Есть же Бог на свете!!!  

Провели тщательное дознание и допросили подозреваемых.  

Но никто ничего не знал, и никто ничего не видел.  

Навели справки выше, но в эти дни в городе похорон не было.  

Монтировщики грозились уйти в запой, если перед ними не извинится руководство театра.  

Все были взвинчены до предела.  

Поэтому, очередную домовину пришлось сколачивать на скорую руку, быстро и небрежно, в самый последний момент. Красный партизан не ожидал такой поспешности и, увидев новое усеченное сооружение, от волнения и растерянности засунул мизинец в дуло своего бандитского обреза. Палец заклинило.  

- Ума нет – считай, калека, – покрутил пальцем у виска Главный Режиссер и велел налить в обрез подсолнечного масла.  

Масла не оказалось. Налили мыльной воды и рванули. Содрали кожу. Потекла кровь, и палец распух прямо на глазах.  

- Вот! – торжествовал Красный партизан, высоко поднимая взбухший мизинец.  

- Вы это видели? Что я Вам говорил?.. Вы это видели?! Я еще не успел в гроб лечь, а уже начались знамения! Вы это видели?! Что я Вам говорил?!! – И Красный партизан начинал изливать душу о том, что и в Вологде, и в Керчи у него в жизни были случаи, когда актер ложился в гроб – так его, и в самом деле, через три дня, хоронили.  

- Абсурд! – не верил трагической истории неопытный Молодой Режиссер и отчаянно запускал растопыренные пальцы в библейские кущи на голове. – Абсурд! Предрассудки!!!  

- А я Вам говорю, как только лягут в гроб – так через три дня хоронят! – Красный партизан повышал голос и совал под нос Молодому Режиссеру синий палец, – Это что, по-вашему? Хрен собачий?! Или собачачий?! Это знамение!!!  

- Не рассказывайте мне сказки, – выходил из себя молодой, но уже нервный Режиссер. – Не надо пальцы совать, куда не следует…  

- А я Вам говорю, как только лягут в гроб – так через три дня хоронят!  

Не хотел ложиться в гроб Красный партизан. Никак не хотел. Он негодующе бегал по сцене, звенел пулеметными лентами и решительно потрясал обрезом. По всему было видно, что, будь в этом обрезе патроны, ему проще было бы застрелиться, чем лечь в гроб.  

- Ну, на что Вам сдался этот гроб?.. Я Вам еще раз читаю…- Красный партизан доставал из-за голенища серого валенка желтые мятые листы.  

- Здесь черным по белому: «…в красном углу бедной крестьянской хаты, на широкой деревянной скамейке… подчеркиваю… на широкой деревянной скамейке лежит тело Красного партизана, с головы до ног покрытое красным кумачом…» подчеркиваю… тело… тело Красного партизана!.. Написано – тело! Где тут Вы видите гроб? Тело!  

- А мне плевать, что там написано! – Выходил из себя Режиссер, – Мне плевать, что там написано... У меня своя трактовка пьесы… Мне не нужно Ваше тело!.. Мне нужен гроб! Я вам в тысячный раз говорю-повторяю... Мне нужен образ! Это композиционный центр всего второго акта! Покойник должен быть в гробу живым! Лицо у него должно светиться! В обрамлении гроба! У покойника должно быть одухотворенное лицо! Вы это понимаете?! Мне нужен образ! Лицо должно светиться! В обрамлении! – режиссёр жестами рисовал квадрат вокруг своей головы, – В обрамлении!  

- Ну да! – Красный партизан широко разводил руки. – Мне больше делать нечего! Сейчас лягу в гроб и сразу начну светиться! В обрамлении!  

- А мне нужна на сцене художественная правда! Мне нужен образ! Правда и ничего кроме правды! Вы знаете, кто такой Всеволод Эмильевич Мейерхольд? – пытался давить авторитетом и начитанностью Молодой Режиссёр.  

- А вы своим Мейерхольдом меня в гроб не загоните... Станиславским и Немировичем тоже! – держал интеллектуальную планку Народный Артист, – Режьте меня на куски, но хоронить себя в гробу я не дам! У меня четверо детей!  

- Вы понимаете, – пытался хитростью и посулами уговорить строптивого артиста Молодой Режиссер, – Вы понимаете, мы ставим нашу пьесу в аспекте современного понимания исторических событий... В аспекте современного понимания проблем и событий, происходящих в эпоху наших перемен, в эпоху нашей перестройки. Вы понимаете, когда погибает красивое и молодое – это всегда трагедия. Наш спектакль – это высокая трагедия, где Вам отведена судьбоносная роль. Главнейшая роль! И будет, очень-очень, жаль, если от этой исторической роли будет отдавать нафталином. Я хочу, чтобы Вы поняли всю ответственность... Вам отведена эпохальная роль! Вы войдете в историю театра! Вы получите все государственные награды и привилегии от партии и правительства как великий Народный художник! – призывал к ответственности и совести Режиссер.  

- Угу – вроде бы соглашался Народный артист.  

- Во все исторические эпохи великая трагедия в том, что погибает молодое, совсем юное, – вдохновенно продолжал Молодой Режиссер, – Покойник должен быть молодым в обрамлении гроба! Это убиенный царевич Димитрий! Представляете, в гробу лежит молодой, красивый, талантливый убиенный царевич Димитрий, с такой красивой, курчавой головой! – Режиссер взбивал на себе пышную шевелюру, – показывая, какая красивая, курчавая шевелюра у малолетнего царевича Дмитрия, убиенного своими злодеями родственниками.  

- Это молодой Александр Блок! Бледное лицо! На груди кровавое пятно! Над головой – тонкая церковная свеча! И ангелы поют! Девушка пела в церковном хоре! Покойник должен быть молодым, курчавым и в гробу! От одной этой картины можно заплакать! Вы это понимаете?!  

У Молодого Режиссера от пронзительных и одухотворенных чувств влажнели лошадиные глаза.  

- Это молодой Александр Блок... Это молодой Лермонтов... Это молодой Репин... Молодой Пушкин... Молодой Есенин... все были курчавыми! – всплакнув, вскриками гнул свою художественную линию Молодой Режиссёр.  

- Так уж и все! – сомневался недоверчивый Народный Артист.  

- Все – все без исключения!  

- Есенин был русым, – пытался полемизировать несгибаемый Народный, – Ну, какой же это царевич Есенин? Есенин был русым!!! – нащупал слабое место Народный Артист, – Есенин был русым!  

- Это не принципиально, в конце концов!  

- Пьесу читали? – глаза в глаза, проникновенно, спросил Народный.  

- Наизусть читал! – взгляд во взгляд, в упор, отрезал Молодой.  

- Плохо читали! Вот! – Народный артист клинком выхватывал из раструба валенка пьесу, – Вот! Дословно читаю! Дословно! На второй странице!.. Черным по белому! Читаю внимательно: «Красный партизан, с русой, окладистой бородой и седой как лунь, одет в белый овчинный полушубок, перевитый чёрными пулеметными лентами, и в серой солдатской папахе с красной полосой. На ногах у него большие, латаные-перелатаные валенки, доставшиеся ему в наследство от прапрадеда, а в руках – удобный обрез, который он сделал своими руками, из своего любимого ружья, с которым он когда-то ходил на белку»... И так далее... Черным по белому... А это что такое?!  

Оскорблённый Народный артист брезгливо, двумя пальцами приподнял с головы курчавый парик, в котором он когда-то играл Пушкина.  

- Это не Есенин! – вынес он окончательный вердикт: – Это какой-то цыган... или на худой конец, молдаванин...  

- Это не молдаванин! Это не молдаванин! – исходил горячкой Молодой Режиссер, – Вы меня оскверняете! Наденьте парик на голову! Немедленно! На голову! На голову!  

- Я больше не дамся! – яростно отрезал Народный Артист, – Я Красный партизан, а Вы мне – завивку! Я жизнь отдаю за Революцию! – Народный Артист рванул надвое романтические Пушкинские кущи и вызывающе, как дуэльную перчатку, бросил их к ногам Молодого Режиссера:  

- Это молдаванин! И попрошу Вас не забывать никогда! – Красный партизан повышал голос и высоко поднимал травмированный перст – Я, Народный Артист, и нечего Вам здесь, в нашем театре, делать из меня светлячка... А если Вам надо – укладывайтесь в этот ящик сами и светитесь! Мерцайте там себе до посинения! Вместе со своим Мейерхольдом! А то – нате! Приезжают тут всякие и запихивают нас, Народных, куда только можно. Ложись им, видите ли, в гроб, да еще и светись! Тоже мне, Мейерхольд! В гробу я Вас видел вместе с вашим Мейерхольдом!  

По обыкновению, Народный артист последнее слово всегда оставлял за собой.  

***  

- Ярый антисемит – видел меня гробу вместе с нашим Мейерхольдом...  

...Категорически не согласен с трактовкой образа Красного Партизана...  

...Навязчиво вмешивается в творческий процесс...  

...Нагло предлагает неприемлемую трактовку пьесы... – заложил Народного Артиста высоким слогом обиженный и оскорблённый Молодой Режиссер.  

- Он хоть головой говорит что думает?! – вспылил главный Режиссёр, –  

- Немедленно снимать с роли... Немедленно! – поставил он точку в творческом конфликте.  

- Надо немедленно снимать с роли... Немедленно! На ходу подметки рвет... Кресло из-под живого Главного Режиссера пытается выдернуть... Змея подколодная... Тоже мне – Народный! – открыл душу молодому поколению мудрый и опытный Главный Режиссер театра.  

- А ведь это я его Народным сделал! Своими, вот этими руками! Правильно говорят: не делай добра – не получишь и зла...  

Это был единственный Народный артист в театре. Тем более что Народным он стал благодаря самому Главному – чего тот до сих пор сам себе простить не может. Здесь, в Сибири, известный на весь мир поэт Евгений Евтушенко снимал какой-то автобиографический фильм, и этот сукин сын, тогда еще не народный артист, снялся там в какой-то мизерной роли и, что называется, прогремел. Его начали узнавать на улице и даже – поговаривали – хотели пригласить в какой-то столичный театр... И тогда Главному режиссеру в областном управлении Культуры и сказали: «Что это мол, у вас, там, в театре звезды растут, а вы к ним задом. Надо бы, для престижа города и области...» Так, Главный, сдуру, и послал эту строптивую бездарность на Народного. Но тот, вместо благодарности, стал вообще неуправляемым и даже стал подумывать о режиссуре. И вот сейчас Главный Режиссер пожинал плоды своей опрометчивой доброты.  

Молодой режиссёр слушал внимательно, проникновенно глядя в глаза Главному, но думал о своём:  

- Господи, ну хоть самому в гроб ложись! – Молодой Режиссер безнадежно хватался за голову и терзал свои курчавые поросли, рано тронутые сединой, – Ну, хоть самому в гроб ложись!  

- А почему, собственно, и нет! – поддержал молодого Режиссера мэтр провинциальной режиссуры, – Это находка! – и добавил: – Может быть, даже и Государственную премию получишь... Если понравишься столичному драматургу...  

- А этого надо снимать с роли... Немедленно! Немедленно!  

Продолжение следует.  

1.  

У нее было неправдоподобное имя – Наяда.  

2.  

Ночь. Звезды. Соловьи.  

3.  

Зубами стиснув пилотку, Матвей преодолел ограждение из бетона и колючей проволоки.  

Глухо хряснув сапогами плашмя впился в грунт и затаился.  

Отдышался.  

Переполз парной чернозем вспаханной полосы, перебежал поле и зашарил глазами по темноте чащобы на другом берегу речушки.  

Виридоновый осколок неба прикорнул в застывшей воде.  

Наяда таинственно светилась в смоляных зарослях.  

Дрогнуло под сердцем. Матвей стремительно зашлепал к Наяде, поднимая лунные буруны и взбалтывая вымытые звезды.  

Глаза Наяды искрились невероятной мерцающей лунью, и вся она была необыкновенной – удивительной, возвышенной, одухотворенной.  

- Ботичелли! – красотой коротнуло в горле и Матвей опешил от такой неземной красоты: – Ботичелли!  

Рассыпчато рассмеявшись в ладошку, Наяда взяла Матвея за руку и потянула за собой в трепетный и загадочный сумрак и шелест.  

Наяда давно намеревалась показать Матвею забытую древнюю часовню, отживший покинутый погост и вековые графские развалины.  

4.  

Матвей заботливо отводил нависшие ветки – изумрудные сполохи зажигались и гасли на лице, на локонах, на плечах Наяды...  

Листва мелодично шептала вслед.  

Наяда улыбалась.  

Матвей вполголоса говорил о Рублеве, Дионисии, Феофане Греке, импрессионистах, Браке, Пикассо, Флоренском, Соловьеве, раннем Возрождении, Кришнамурти, русской иконе, Джотто, Симоне Мартини...  

Наяда внимательно слушала...  

Матвей рассказал ей, как однажды на выставке он потерял сознание перед картиной Ван-Гога.  

- Там были написаны только одуванчики, – удивлялся самому себе Матвей: – Маленький этюд, одни только одуванчики и больше ничего... Но в этом невыносимом, потустороннем свете, в этих сумасшедших вздыбленных мазках столько раздирающей душевной боли, столько земной страсти и нечеловеческой жизни... Этот гениальный Ван-Гог...  

Наяда ахала и ужасалась. Трагическая история безумного и несчастного художника была невыносимой... Кошмар... Стрелять самому себе в живот, а потом, вдобавок ко всему, отрезать себе ухо! Какой кошмар!.. Попутно она вспомнила, что недавно, совсем недавно, и у них в деревне случилось подобное – шальной сосед отхватил ухо своей непутевой жене. За измену. И неправильное воспитание детей. Ухо пришили. Но чтобы вот так... Самому себе... в живот... Кошмар...  

Соловьи пели и заливались.  

5.  

Пересекая лунную косовицу, Наяда вскрикнула и захромала.  

- Заноза! – Мучительно выдохнула она и, поджав ногу, повисла на плече у Матвея. Неуклюже и неловко тот поддержал ее за талию.  

- Господи, какое блаженство... – Мысленно отозвалось во всем теле, и к его пальцам потянулась головокружительная истома. Тонкий изношенный ситец был шелковист и неосязаем. Вот так бы закрыть глаза и стоять так всю жизнь – млел впечатлительный Матвей.  

- Больно... Ой, как больно... – Шептала Наяда.  

- Сейчас-сейчас... – Забормотал Матвей, не зная, что «сейчас» и как пристроить вспотевшую руку. Внезапно он дернулся и застыл. Ему показалось, что... Матвей покрылся липким потом. Рука отдернулась...  

- Сейчас-сейчас... Сейчас-сейчас... – Матвей стал заговариваться...  

Как бы невзначай, вскользь, он легко и боязливо провел рукой вдоль талии и снова, мимолетно, как бы случайно, повторил это движение. Под платьем ничего не было! Ни-че-го! Совсем ничего. Только тело. Голое тело. Руки суматошно и стыдливо замельтешили, не зная куда приткнуться. Под платьем ничего нет!  

Наяда легко взметнулась ввысь, приняла горизонтальное положение и медленно, плавно опустилась в руки Матвея.  

Ночь насквозь стала черной. Луна и звезды исчезли начисто. Свинцовый Матвей стоял в жуткой темноте. Сердце перескочило в голову и там остервенело молотилось, пытаясь пробить черепушку.  

Наяда, со сладостным стоном, неторопливо и нежно, упоительно больно, втянула в себя его бесчувственные губы – по самые уши.  

Больно... Ой, как больно...  

От сводящего с ума блаженства стало поташнивать.  

Матвей открыл глаза – месяц, звезды, пологий покос...  

- Отнеси меня вон туда. – Шепнула невесомая Наяда, и ее белая грива метнулась лунной поземкой в сторону пригорка, к лиловым стогам и копнам.  

6.  

Раскуроченный стог скособочился и сполз к низине, вывернув из себя всклокоченную травяную испарину. Неряшливые ошметки влажного сена разметало по всему пригорку.  

Гулко ухнула неведомая птица и затаилась, слушая эхо.  

Расхристанный, растерзанный и разочарованный Матвей смотрел в тусклое, тяжелое небо, грыз горькую травинку и недоумевал.  

Все? И это все? Мысли блуждали. Все это он представлял как-то по-другому. Совсем по-другому. Точно он не знал как, но все должно быть совсем по-другому... Он ожидал чего-то большего, а было никак... Совсем никак... И что люди в этом находят?.. Было даже как-то не совсем приятно... Даже наоборот – как будто его всего, с головы до пят, погрузили во что-то невидимое, клейкое, мокрое... Паршиво, скверно... Отвратительно...  

Он перебирал в памяти, как он, строевым шагом, с Наядой на руках протаранил дурманящую копну сена, как Наяда положила ноги к нему на колени и сказала: «Посмотри, что у меня там...» Как он в темноте искал занозу... Идиот... Потом... Потом что-то суетливое, удушливо приторное... Парное... Бр-р-р-р... Матвей покосился на спящую Наяду: «...А ей хоть бы что! Спит!».  

Белобрысая Наяда посапывала, свернувшись калачиком, и на ее длинных, свинячьих ресницах неподвижно темнела божья коровка. Матвея передернуло. Ему показалось, что Наяда за ним подглядывает. Белесые лохмы Наяды были спутаны, в крапинках сухой листвы и травинок, сбитая коленка кровоточила, а на бедре затягивался давнишний синяк. Мурашки предрассветного озноба усыпали ее оголенное тело, кожа была гусиная, в пупырышках. Над локтем вздулся расчесанный укус от комара, белела легкая царапина на шее. Высоко, почти на плече, скукожилась отметина оспы. Прыщик... И ноги толстые… Матвей отвернулся. Господи, как ему плохо... Тело противно чесалось, по лицу ползали муравьи – черт бы их побрал! – в штанах какие-то колючки и шипы...  

Господи, как ему плохо...  

Боковым зрением он видел букашку на ресницах Наяды, и это его раздражало. Наяда, неотрывно, не мигая, в упор, смотрела на него неподвижным рубиновым зрачком. Матвей вынул травинку изо рта и попытался стряхнуть насекомое.  

Наяда открыла глаза и шевельнулась в сторону Матвея, но, наткнувшись на его мраморное лицо, осеклась и поникла. Улыбка погасла внутри.  

Матвей понимал, что он должен как-то по-другому смотреть на Наяду, но он не понимал, как. Матвей натянуто улыбнулся нижней частью лица, и сам почувствовал – получилась гримаса. Он понимал, что он должен сказать Наяде что-то особенное, но не понимал, что... Матвей снова откинулся навзничь и уставился в пепельное небо.  

Тягостно, медленно потекло время.  

Наяда зевнула, погладила его по голове и вскочила. Потянувшись до хруста, она стала по-хозяйски, старательно, подгребать разбросанное сено ногами.  

- Помоги. – Сказала она Матвею и улыбнулась. – А то в деревне ругаются...  

Матвей поднялся и, осторожно ступая по щетинистому покосу – ноги калачиком – заковылял, высматривая сапоги, которые почему-то оказались в разных концах поляны. Матвей удивился. Портянки тоже были поодаль и тоже в разных местах. Матвей пожал плечами – может, ветром отнесло – он ничего не помнил.  

Наяда бойко хлопотала вокруг злополучного развалившегося стога, а Матвей сосредоточенно смотрел на ее проворные босые ноги, как будто силясь что-то вспомнить. Он таращился на босоногую Наяду...  

- Заноза. – Сказал он машинально. Наяда безбоязненно и безболезненно прыгала по колкому, росистому покосу.  

- Заноза. – Повторил Матвей.  

- Что «заноза»? – Переспросила Наяда, подгребая шматки усохшей травы.  

- Заноза. – Упорно талдычил Матвей, глядя на ее босые ноги.  

- Ах, заноза! – Вспомнила Наяда и прыснула смехом.  

Матвею до слез стало обидно – его обманули. Его подло обманули. Матвей сел и стал сосредоточенно наворачивать на ноги портянки. Он тщательно расправлял каждую складочку, разворачивал и снова старательно бинтовал ступню.  

Он был обманут, оскорблен, унижен. Матвей свернулся в самого себя.  

Наяда смеялась, и что-то ему говорила. Она ему что-то рассказывала и размахивала руками, она виновато ему улыбалась и снова говорила, говорила, говорила...  

Но Матвей ничего не слышал. Душа закаменела от обиды, и слова в нее не попадали. Они висли в воздухе материальными, но ничего не значащими звуками и медленно таяли и растворялись в белых сполохах мутного тумана. Он только уловил краем уха и осмыслил последние слова Наяды: «Будут бить...»...  

7.  

- Ну, пойдем, – говорила Наяда. – Пойдем, а то меня сегодня будут бить...  

- Как бить?! – Удивился Матвей.  

- По голове, наверное. – Предположила Наяда, выбирая траву и листья из спутанных, вермишелевых волос.  

- Кто? – Не понимал Матвей.  

- Батяня и маманя. – Терпеливо и спокойно пояснила Наяда и в свою очередь пытливо взглянула сквозь свои белые космы на Матвея – действительно не понимает или притворяется?  

- За что? – Матвей натягивал сапоги.  

Наяда убрала волосы с лица и с любопытством разглядывала Матвея, как будто увидела его первый раз.  

- Будут пороть, – поставила Наяда точку.  

- За что? – Переспросил Матвей.  

- А они говорят, что у них родилась блудная дочь, поэтому по вечерам меня никуда не отпускают... Они забрали всю мою одежду, все мои платья, сложили в сундук и повесили вот такой амбарный замок...  

Сцепив руки, Наяда показала величину амбарного замка: – Во! А я все равно убегаю... Через окно... Это платье тоже было в сундуке... Но я отвинтила шурупы с навесов... Теперь сундук открывается... Только с обратной стороны... Замок на месте... Она хохотнула: – Но они все равно думают, что я голая убегаю... Бисерный смешок Наяды покатился в низину. Она закружилась вокруг присевшего Матвея: – Вот так голая и бегаю – по холмам, по долам, по полянам... Красота! Блеск! Умирать не надо! Здорово, правда?..  

- Здорово! – Отозвался Матвей, снял сапог и стал лихорадочно перематывать портянку: Здорово! Голая! По холмам, по полям, по долинам! Ой, как здорово! – сипел сдавленно Матвей, и его захлестнуло бешенство. Ему захотелось ударить Наяду. Ему нужно было что-то делать.  

Его распирала безумная ревность. Безотчетная ревность ко всему на свете. Необузданная исступленная ревность. Дикая ревность. Ревность заполнила все, весь мир – она стелилась легкой дымкой тумана над скошенным лугом, мутным маревом сползала к оврагам, мглистой белизной окутала подножие безжизненной деревни и седеющей мутью уносилась в свинцовое небо. Безумная ревность. Его трясло. Портянка не наматывалась.  

- Голая! По холмам, по полям, по долинам, по взгорьям. Ой, как здорово! Красота! Блеск! Умирать не надо! – исходил из себя Матвей.  

Портянка накрутилась каким-то бесформенным комом, и нога не лезла в сапог. Он нервно стряхнул сапог и, чтобы не заорать, исступленно вцепился зубами в портянку.  

Его обманули! Его унизили! Его обесчестили! Его обидели!  

- Ты зачем жуешь портянку? – Окликнула его Наяда своим смешком.  

- Матвей, не грызи портянку... Матвей, отпусти портянку...  

Матвей непонимающе уставился на портянку и долго ее не узнавал... Портянка... Она была фланелевой, грязно-серой, воняла кирзой, потом и немытыми ногами. Матвей в бешенстве рванул эту убогую тряпку, и она с легким хлопком разлетелась на две части. Он рванул и эти клочья, но они не поддались, и он осатанело швырнул их в сторону.  

- Новые дадут? – Подходя, спросила Наяда и присела рядом.  

«Сейчас я немедленно уйду», – думал Матвей, и блуждающим взглядом высматривал далекий окоем, словно пытался найти место, куда ему мгновенно перенестись.  

Наяда тоже смотрела в пространство спокойным взглядом и никуда улетать не собиралась. Ей нравилось только здесь и насовсем.  

- Красиво, да? – Спросила она, положив подбородок на два сжатых кулачка и упершись локтями в колени: – Туман как волосы русалки... А тебе хотелось когда-нибудь побегать голым?  

Матвей молчал.  

«Я сейчас уйду. – Думал он. – Я сейчас встану и немедленно уйду».  

- Матвей, а тебе хотелось когда-нибудь побегать голым?  

- Нет, не хотелось. – Соврал Матвей.  

- Никогда-никогда? – Приставала Наяда.  

- Никогда-никогда. – Назло продолжал врать Матвей.  

Наяда хмыкнула, вскочила, тряхнула белесыми лохмами и припустила в сторону деревни.  

- Догоняй! – Крикнула она Матвею уже в зарослях и снова рассмеялась.  

- Я должен уйти... Я должен уйти... Я должен немедленно уйти... – уговаривал сам себя Матвей и плелся вслед за Наядой. Что-то очень важное и недосказанное не отпускало Матвея. Матвея тянула к Наяде неведомая сила и какое-то тревожное предчувствие очень важного открытия. Ему казалось, что самое главное с Наядой у него все еще впереди... Но его все-таки обманули... Эта заноза... Это ему заноза... Заноза в сердце, в душу... Это даже не заноза... Это большой ржавый гвоздь... Большой ржавый гвоздь в спину, в душу, которая сейчас болит, ноет, кровоточит... Вот они, эти подколодные женщины... Коварство, вероломство и любовь – неразделимы.  

8.  

Медленно и безмолвно они брели по сонной, безлюдной деревне. Остановились у высокого забора, выросшего из пышных лопухов, крапивы и заросшей канавы.  

- Здесь я живу. – Шепнула Наяда.  

Матвей молчал. Наяда виновато ткнулась головой ему в плечо и затихла.  

Матвей не двигался и тупо созерцал деревянные почерневшие ворота, покосившиеся от времени, но все еще мощные, сделанные на века и укрепленные старинной ковкой и железом. Наяда тепло дышала ему в шею – обида и ревность отходили. Белокурые лохмы пахли полынью и еще чем-то головокружительно дурманящим, тонким, неуловимым. Матвей прикоснулся к ним щекой, и его дыхание невольно стало частым, беспокойным. Наплывала глубинная ревность и нежность.  

- Наяда, – сдавленно выдохнул Матвей и сглотнул ком в горле. Он говорил чужим, хриплым голосом. Матвей приглушенно прокашлялся и снова сипло сказал:  

- Наяда... – Он хотел предложить, что, может быть, еще погуляем? И умоляюще вопросительно взглянул в лицо Наяде.  

- Пойдем-пойдем. – На ухо зашептала Наяда. – Я покажу тебе наш сеновал. Только тихо-тихо. – Чуть слышно добавила она и мягко взяла Матвея за руку влажными пальцами.  

В глубине души Матвей перекрестился обеими руками. Он обрадовался этой неожиданной таинственности и повеселел. Снова на миг мелькнуло предчувствие, что похождения сегодняшней ночи у него еще не кончились.  

Он хотел что-то ляпнуть насчет занозы, но Наяда уже осторожно, с оглядкой, толкнула маленькую низкую дверь в калитке с правой стороны древних, прадедовских ворот. Скрючившись и крадучись, они перешагнули железную перекладину порога и остолбенели.  

В глубине сумрачного двора мглистой белизной светились неподвижные зловещие изваяния. Две темноликие, слившиеся воедино фигуры, сияли замогильным маревом.  

В белесой исподней рубахе по колено, исполинских кирзовых сапогах, опираясь на длинный сучковатый черенок воронено блеснувшей лопаты, застыл громадный, неохватный мужик уголовного вида. Рядом с ним, под руку, чуть склонив вбок перебинтованную голову и плаксиво сморщив личико без глаз, притулилась крохотная сказочная бабуля, в такой же широкой и длинной исподней рубахе, в таких же, не по росту, громоздких сапогах и с половником в руке.  

Несколько долгих секунд две пары молча рассматривали друг друга. Тишина стояла такая, что было слышно, как на голове у Матвея шевелятся волосы.  

Гробовое безмолвие сгущалось и давило на перепонки.  

«Отрежет ухо. Или голову» – замедленно размышлял Матвей, разглядывая мужика. Или два уха и голову».  

У мужика задвигались бульдожистые брыли, короткая тюремная стрижка холодно сверкнула серебром, и металлически неприятно засветилось острие лопаты.  

«Разнесет в хвост и в гриву... Убьет...» – убедил себя Матвей. Сердце екнуло, ухнуло, и душа обрушилась вниз, в пятки, и ноги налились железом и приросли к земле.  

- Девку спортил... – Спокойно не то спросила, не то подтвердила темноликая старушка и повернула к Матвею уцелевшее ухо.  

- Мама, он художник. – Уважительно, невпопад, негромко проговорила Наяда, не выпуская холодной руки застывшего Матвея.  

Темноликая бабуся бросила деревянный половник, подпрыгнула и вцепилась в соломенные патлы Наяды:  

- Блудница вавилонская!  

- Мазила?! – Удивленно взревело откуда-то сверху, и остро отточенный серп лопаты взметнулся над головой Матвея.  

Старая карга, бросив трепать Наяду, мертвой хваткой вцепилась в отросший дембельский хаер Матвея и, побрякивая усохшими сапогами, легковесно болталась вокруг неугомонного солдата. Тот отчаянно тряс головой, пытаясь стряхнуть цепкую ведьму с одним ухом, и краем глаза ловил отблеск мелькавшей над ним лопаты.  

- Беги! – Истошно закричала Наяда. – Беги!  

Матвей трепыхался и хотел гордо произнести:  

- Как Вы смеете?! Как Вам не стыдно?! Я солдат! – Но Наяда в ужасе во всё горло вопила: «Беги!» – и Матвей передумал что-либо говорить.  

Он вырвал из себя бабку, стреканул в низкий проем и захлопнул за собой створку.  

Следом рванул циклопический блатной с лопатой и со страшной силой врезался в добротное сооружение из дерева и железа. Крепостные ворота затряслись, загудели, и по деревне залаяли собаки.  

- О-ё-ё-ё-о-о-о-о-о-о-о... – Раскатистым эхом разнеслось в тумане, и собачий лай беспорядочно умножился.  

9.  

Сломя голову, Матвей летел в дымчатом тумане по гулкой деревне. Топот и гавканье неслись по пятам. Матвей и глазом не успел моргнуть, как оказался за околицей, в открытом пространстве. Он замешкался, замотался, не зная, куда бежать.  

Если через поле – ближе к воинской части, но в высокой и мокрой траве его догонят очень быстро... Что же делать?.. Хоть в воду, хоть караул кричи... И Матвей стал уносить ноги вдоль высокого берега, по хорошо утоптанной солдатскими сапогами тропинке.  

Над низкой мутью пепельной пелены показался зловещий месяц остроконечной лопаты. Затем из пасмурного марева вынырнул темноликий громила. Высоко и неподвижно держа в поднебесье орудие народного возмездия, он помчался по той же тропке. У него за спиной вздувалась и развевалась его белая исподняя рубаха, как крылья карающего ангела. Следом, с потемневшим от горя лицом, в громоздких сапогах, неслась усохшая старушка с перевязанной головой, и точно так же трепыхала ангельскими крылышками. А впереди них мчался обессиленный Матвей, в хлюпающем сапоге без портянки и, задыхаясь, проклинал все на свете:  

- Ну и семейка, черт бы их побрал... Заманили... Обманули... Трахнули... Выдрали клок волос, теперь отрежут уши лопатой, а может и убьют...  

И так долго-долго, молча, тяжело дыша, бежали эти трое в предрассветном серебристом тумане, и их гулкий топот слился в один долгий, протяжный гул, который стелился над всей округой, над пасмурной застывшей гладью широкой и спокойной реки.  

Неожиданно гул захлебнулся и снова стал слышен топот – Матвей сбил ступню в сапоге и теперь бежал, припадая на одну ногу. Он смешался, оглянулся, бросил пилотку. Карающая лопата, отсвечивая кровавыми сполохами рассвета, неотвратимо приближалась. Явственно проступили сквозь дымку тумана темноликие ангелы.  

Сил больше не было, и Матвей подумал про себя: «Это конец...» Подумал тоскливо и безнадежно... Слева пригорок, высокая трава, справа отвесный обрыв, и далеко внизу – холодный блеск стальной неподвижной воды, подернутой легким жемчужным паром.  

Матвей отчаянно, задыхаясь, сделал последний, невозможный рывок и как-то очень явственно, легко, увидел себя со стороны. Даже не со стороны, а откуда-то сверху... Он увидел себя бегущим...  

Бегущий был маленький, задыхающийся, хромой, с трудом уплетающий ноги в неповоротливых солдатских сапогах... Матвей крикнул этому крошечному, жалкому, полуживому солдатику:  

- Прыгай!  

Солдатик, задыхаясь, драпал и косился на дно обрыва...  

- Прыгай! – Говорило ему что-то сверху.  

- Прыгай! – Матвей снова покосился вниз...  

- Прыгай!  

- Но я же не умею плавать! – Отчаянно сказал Матвей и чуть не заплакал.  

- Прыгай, кому говорят! Прыгай! – Настойчиво неслось сверху. – Прыгай!  

Обрыв становился все отвеснее, вода зловеще отливала полированной твердью.  

- Разобьюсь же! – Сопротивлялся солдат голосу свыше...  

- Прыгай! – Голос сверху был настойчив, и в нем зазвучали панические нотки... – Прыгай!  

Карающий ангел с лопатой в руках уже был над Матвеем и заносил наотмашь...  

- Прыгай, мудак! – Уверенно, спокойно приказало сверху, и Матвей, зажмурив глаза, прыгнул.  

Перебирая в воздухе ногами, как будто продолжая бежать, и так же ритмично двигая локтями, Матвей взмыл вверх и, описав широкую дугу, топором ухнул в синюю глубину, подняв радужные брызги.  

В следующую секунду все стихло – стояла замогильная тишина и безветрие. По воде поплыли круги и стали успокаиваться.  

С опущенными крыльями к краю обрыва подошли два темноликих ангела и стали напряженно смотреть вниз, на слегка волнующуюся воду.  

Вода забурлила, показалась вертлявая, глотающая воздух голова. Полумертвый Матвей по-собачьи погреб к берегу.  

В полуобмороке, цепляясь дрожащими руками за камни, он наполовину вытащил себя из воды и лег, хрипя и задыхаясь. Некоторое время он со стоном и сипом сжимался и разжимался как раскисший изувеченный аккордеон, в котором остались только басовые нестройные ряды, и понемногу успокаивался.  

Живой! Если не умер, значит живой!  

Голова кружилась, сил не было, но Матвей приоткрыл один глаз и обеспокоено, по-воробьиному, глянул вверх. Высоко над ним стояли два крохотных, совсем крохотных розовеющих ангелочка с лопатой в руках и, наклонившись, высматривали Матвея.  

- Высоко! – Удовлетворенно отметил про себя Матвей и расплылся счастливой улыбкой.  

- Ну, сюда-то ты хрен прыгнешь! – Хмыкнул он и блаженно закрыл глаза. – Господи, как жить хорошо! Как хорошо жить! Красота! Блеск! Умирать не надо!… Внутри Матвея улыбнулась Наяда. Боттичелли, – взаимно улыбнулся Матвей, – Боттичелли, все-таки Боттичелли...  

Сверху что-то резко, неразборчиво крикнули, но Матвей, лыбясь, так и не открыл глаза, а над притихшей осененной зорными сполохами округой, пронеслось: «Мать-мать-мать-мать...»  

И снова утренняя тишина и далекое эхо: «Мать-мать-мать-мать»…  

10.  

Измученные неразговорчивые старики поникли над каменистой кручей, тяжело вздыхали и думали думу.  

- Природа требует своё... Как родную дочь уберечь от природы?.. Вот и сегодня еще одного чуть не утопили... Но всех-то не перетопишь...  

Мужик повернулся и с тоской посмотрел на железобетонную ленту военного городка:  

– Вон их там сколько... Целая армия... Целая армия прыщавых вояк, из которых течет, капает, извергается и хлобыщет фонтаном даже из ушей... Этот самый… Как его?..  

Он мысленно споткнулся и подумал по газетному: – Секс!.. И слово противное – как скрежет косы по булыжнику – осеклась, взвизгнула и вошла острием в землю – секс! Тьфу, бля!… С души воротит…  

Постояли еще немного, отдышались и понуро поплелись навстречу полукруглому солнцу по кромке отвесного обрыва, обуреваемые житейскими мыслями и заботами о своей непутевой, блудной дочери.  

11.  

А блудная дочь уже давно спала, разметав по васильковой подушке свои перламутровые волосы, и снился ей безгрешный Матвей: взявшись за руки, они беззвучно плыли над жемчужной косовицей, над синеющей вдали старинной часовней и их ласково пеленала поземка белоснежного тумана, чуть тронутая мерцанием – сказочная подвенечная фата на двоих.  

Наяда улыбалась.  

Глава первая.  

Племенное древо  

«Ибо не все те Китайцы,  

которые от Китая,  

и не все дети Лао-Цзы,  

которые от семени его».  

Конфуций.  

...Бесновалась брюхатая Авдотья и беспробудно хлестала водку до самого последнего дня.  

Ее муж, низкорослый печник Модест, больно тыкал скрюченным пальцем ей в живот и говорил, что из-за её плясок и буйства новорожденный может уродиться глупым, вредным и некрасивым.  

Маляр Авдотья непотребно материлась, лупцевала своего Модеста как сидорову козу и зычно орала, чтобы он не прикасался своими грязными лапами к ее утробе, где близился к явлению на свет младенец божий...  

- Не божий, а мой! – тюкал себя в грудь тщедушный атеист Модест.  

- Это ты так думаешь! Накося! Выкуси! С маслом! – православная Авдотья совала в морду Модесту сразу две исполинские дули и снова дралась, как мужик.  

Битый Модест плакал и убегал к соседям, где те успокаивали его хмельным, а неуемная Авдотья еще долго-долго голосила в пространство, что он лишил ее молодости, испортил ей девственность и погубил ее счастливую жизнь…  

Четверо их детей, мал мала меньше, сидели в страшной темноте под провислой кроватью и не дышали.  

***  

Жильцы Лиловых Валуек, что недалеко от поселения Гнилой Тикич и городка Новая Полтава, пили самогон и всем миром придумывали имя.  

... – Если мальчик – то в честь Ленина или Сталина... А если девочка – в честь Октября или Мая... Или Ленина перевернуть, и будет – Нинель... – И мальчик может быть – Нинель... – Нинель – с мягким концом, а мальчик не может быть с мягким концом... – Мальчик должен быть с твердым концом... Значит – Нинел... – Нинел – грузинское имя... – Или армянское...  

Пили и закусывали.  

...- В честь Маркса и Энгельса... Марксен... – В честь коммунизма, электрификации, механизации – Кэм!.. – Кэм – что это? К эбени матери? – Сам ты к эбени матери... – Мюд! Мюд! Мюд! Международный юношеский день! – Новомира – в честь нового мира! – А может быть – Ор? В честь Октябрьской революции?.. – Баррикада – тоже красивое имя... – Коминтерн! Вагон! Эвакуац! – Окдес! – Кто такой Окдес?.. – Октябрь десятый! – Заготскот!..  

Пили и закусывали.  

...- Гордый народ идет дорогой Октября!.. – Получается... Октябрь пишется через «а» или через «о »?.. – Точно через «о»?.. – Получается некрасиво... – Коминтерн у нас уже был или не было? А Мандат? – Декрет! Атеист! Мандат! – Мандат уже был... – О-юш-ми-наль-да! Отто Юрьевич Шмидт на льдине! – А если мальчик – Оюшминальд! – Оюшминальд – мужик!  

Пили и закусывали.  

...- Лаг-шми-ва-ра!.. Лаг-шми-ва-ра!.. – Какая такая Лаг-шми-ва-ра?.. – Лагерь Шмидта в Арктике!.. Лаг-шми-ва-ра!.. – А разве в Арктике есть лагеря?.. – Лагеря есть везде!.. – И кто там сидит?.. И кто там сидит, я спрашиваю?.. – Шмидт там сидит... – А кто там еще сидит?.. – Все там сидят... – И пингвины там сидят?.. – И пингвины там сидят!.. – Пингвины в Антарктике сидят. – А в Арктике кто сидит? – А в Арктике Шмидт сидит!.. На льдине!.. – Что, больше места нигде не нашлось?.. – Куда посадили – там и сидит… – А кто там еще сидит? Дети Шмидта сидят?.. – Тебе русским языком сказано – все уже сидят!.. И дети Шмидта сидят!.. И Шмидт сидит!.. И пингвины сидят! Все сидят!.. Давно сидят!.. Куда посадили – там и сидят!..  

Пили и закусывали.  

***  

Маляра Авдотью Пендюлиди отвезли рожать, а печник Модест Пендюлиди запил по-черному.  

Три дня стояло гульбище.  

Пили за Ленина, пили за Сталина, пили за Берию, пили за Крупскую.  

Пили за армию, пили за Кирова, пили за Фрунзе вместе с Чапаевым.  

Пили за Жданова, пили за Петьку, пили за Анку, и за Буденного.  

Пили за танки.  

За Лазо и Лысенко.  

За Микояна, повальную грамотность.  

За веселых ребят и Орлову.  

За Колонтай-дипломатшу и за Мичурина.  

За Арманд. За Инессу.  

Пили – потому что жить стало лучше, жить стало веселее.  

Осиротевшие и никому ненужные питомцы Модеста и Авдотьи расползлись кто куда. Модест был в мутном беспамятстве. Водка и деньги кончились, Модест заболел.  

На четвертый день свояк Серафим и сосед Порфирий привели за шкирку обосцаных и обосраных малолеток и принесли немного опохмелиться – наполовину опорожненную трехлитровую бутыль браги и алюминиевый бидон с огуречным рассолом.  

Размазывая по лицу сопли, больной Модест плакал навзрыд и бился в конвульсиях над любимой газетой «Красный безбожник».  

- Читайте, – сказал он, – Читайте: «Каждый шестой человек, рождающийся на земле – китаец! Статистика!».  

Серафим налил Модесту в закопченный ковшик. Модест опохмелился и выдохнул горе. Полегчало.  

- Читайте, – пёрло Модеста, – «Каждый шестой человек, рождающийся на земле – китаец! Статистика!».  

Свояк Серафим для поддержания беседы плеснул. Сглатывая спазмы, Модест суетливо и поспешно выпил и вновь забился в судорогах.  

- Читайте!.. – в который раз сказал он, – Каждый шестой!.. Статистика!.. А у меня это будет шестой!..  

Модеста опять зазнобило и закорчило. Сосед Порфирий поспешно протянул Модесту всю бутыль.  

- Китаец будет!.. – всхлипнул печник Модест Пендюлиди, делая затяжной глоток «из горла». – Китаец будет, бля!.. Статистика!..  

Серафим стал Модеста утешать: – Это же статистика! – и к Модесту это не имеет никакого отношения. Статистика! А у Модеста родится точно такой же, как и он сам. Будет вылитый Модест Пендюля, с такими же кудрями морковного цвета... Это же статистика!..  

- Ну, хорошо-хорошо, «статистика-статистика!»... В таком разе, почему у меня первые пятеро похожи на китайцев? А?  

Серафим и Порфирий переглянулись и задумались.  

- Потому что грязные они у тебя, поэтому и похожи на китайцев... – предположил догадливый Порфирий.  

- Грязные? – удивился Модест. – А ну-ка, ступайте сюда! – крикнул он под кровать.  

Гуськом, в саже и паутине, из темноты полезла мелюзга.  

- Ну? – Модест многозначительно, с прищуром, смерил глазом долгого Порфирия и перевёл взгляд на Серафима:  

- И на кого они похожи?! – Модест повернул голову вбок, чтобы Серафим и Порфирий смогли оценить его орлиный профиль.  

- Ну, на кого они похожи?! А?! – Модест настойчиво ждал ответа.  

- На негров они похожи... – удрученно вздохнул бездетный свояк Серафим и озабоченно вытянул губы гузкой. Модест вытянул губы так же и, трезвея, вылупился на понурое семейство.  

- На негров?! – опомнился Модест после паузы и рявкнул: – Ближе!  

Ребятня безропотно, строем, подошла к своему родителю и закаменела. Ухватив первого, он сначала долго и пристально всматривался ему в лицо, словно не узнавая, потом набрал в рот рассолу и с шумом выпустил фонтан в зажмуренную мордашку. Грязь мелкими струйками стекала с чумазого личика. Модест ладонью, сверху вниз, смазал слякоть и снова потянулся к бидону с рассолом...  

- Да ты хоть водой! – сказал Серафим, – не переводи добро! – и протянул Модесту чайник. Модест журчащим фонтаном повторно сполоснул лицо малого безвкусной водой.  

- Ну, на кого похож?! – Модест крутанул штопором умытую голову плосконосого отпрыска под сосредоточенные взгляды Порфирия и Серафима.  

- Да вы не переглядывайтесь! На кого похож, я спрашиваю!  

- Да черт их знает... – матюкнулись оба соседа и пристально вылупились в ровные мордочки пацанят – все они были для Порфирия и Серафима на одно лицо.  

- А этот? – Модест снова набрал в рот воды и мелкими брызгами окатил очередную чумазую головешку. Блеснули черные узкие глаза.  

- Ну? – пытал Модест Порфирия и Серафима. – Китаец?  

Бездетный свояк Серафим пожимал плечами, чесал затылок, за ухом и недоумевал:  

- Да вроде похож... Или не похож?  

- Еще смотрите! – Модест опять набрал воды и с утробным вибрирующим урчанием окатил следующего: – Ну?!..  

- Скорее всего, какой-то татарин... или монгол... а может быть, японец... – умно рассуждал долговязый Порфирий.  

- Китайцы! – уверенно сказал Модест. – А вы – «статистика-статистика!» – передразнил он Серафима и схватил ближайшего своего «китайца».  

- А этот? – Модест стал неистово тереть ему личико мокрым подолом заскорузлой рубахи.  

- А этот?.. Отродье!.. Китаец!.. Душегуб! – ожесточенно сатанел и входил в раж печник Модест:  

- И этот китаец!.. Китаец?.. Убью!…Сейчас убью!  

Оторопевшие Порфирий и Серафим перетрусили и сразу согласились на два голоса:  

- А этот – китаец!.. Вылитый китаец!.. Не живодерствуй, Модест, отпусти... Слышь, Модест, отпусти... Не мучь дитя... И без того – китаец... Вылитый китаец!..  

- То-то же! – отлегло от сердца у Модеста... – А вы – «статистика – статистика!»... Китайцы, бля!.. Вылитые китайцы! Все китайцы!  

Модест сделал затяжной глоток из горла и трезвым голосом резанул правду:  

- А у нас в роду все греки! Эллины! Чистокровные! – и Модест Пендюлиди вновь заплакал и дал малому отроку под зад.  

Отец-грек и его дитя-китаец единодушно рыдали вместе.  

Сердобольные и сострадательные Порфирий и Серафим бубнили что-то непонятное тихим матерком и сочувственно гладили обоих по головам.  

Как-никак родные все-таки, по разуму.  

***  

Слухи о том, что местечковый еврейчик, Модест Пендюлиди, по прозвищу Пендюля, возомнивший себя греком и эллином, делает китайцев, разнесся по всем Лиловым Валуйкам.  

Все приходили удостовериться, глазели и дивились.  

Четверо малолетних жидокитайцев семейства Пендюлиди, мытые и прибранные, чинно, рядком, сидели на завалинке и улыбались вниманию, а вокруг толпились лиловые валуйчане, которые воочию убеждались: вылитые китайцы. Ну, может быть, не китайцы, а японцы. А может и не японцы... Ну, на худой конец – монголы. Но то, что это не греки, а тем более, что это не эллины и даже не евреи – это точно.  

Неожиданно для всех обнаружились китайцы и в других семьях.  

Затем пошли слухи о тотальном заговоре против лиловых валуйчан и советского государства – не то о жидокитайском, не то о грекожидовском. Некоторые так прямо в глаза и говорили: «Модест Пендюлиди – японский шпион, скрывается под личиной грека и эллина. Все греки как греки, евреи как евреи, а этот рыжеголовый жидяра где-то научился китайцев стругать... Подозрительно и непорядок»...  

В общем, с печником Модестом Пендюлиди решили поговорить и разобраться, что к чему, – и откуда в славянских фамилиях народились целые выводки китайцев, и кто же он, Модест Пендюля, есть на самом деле – жид, грек, китаец, эллин, а может что-то другое.  

Сосредоточенные мужики степенно направились к убогой халупе Модеста Пендюлиди и Порфирий, как общественник-активист (и самый ближайший Модесту сосед), хворостиной поскребся по мутному стеклу кособокого оконца и заговорил уважительно, по имени и отчеству:  

- Модест Агафоныч, а ну, выдь на секунду... К обчеству... Побазарить надо...  

***  

Модест Агафонович «базарить» не любил и не хотел, панически боялся людей и любое сборище обходил за версту стороной.  

Поэтому, увидев в окно несметную толпу народа (у страха глаза велики), Модест быстро выскочил во двор, схватил две оглобли от тачанки, крепко-накрепко подпёр двери и затаил дыхание.  

Двери начали расшатывать. Модест не отзывался.  

Сосед Порфирий хитроумно и скоро просочился в хату через печную трубу и радостно распахнул настежь двери. Суд народа – суд божий! – назидательно и весело изрёк Порфирий – то ли себе, то ли нетерпеливому народу.  

Модеста нашли под кроватью.  

***  

Суд народа был скорым – били крепко, двумя оглоблями, которыми Модест подпирал двери. Сам виноват – открылся бы с повинной – били бы просто кулаками.  

Народ требовал по совести сознаться: «аз есмь жид, а не грек и не эллин».  

Модест от страха потерял сознание и остолбенел, поэтому не сознавался и не каялся. Народ зверел упорству Модеста и гневался: «пархатый сионист, махровый жидоед, молчит как партизан, надо вешать».  

От окончательной расправы печника Модеста Пендюлиди спасла Клава Блаженная, названная сестра Авдотьи.  

Когда очнувшийся и наполовину придушенный «пархатый сионист» и «махровый жидоед» Модест Пендюлиди готов был вывернуть душу наизнанку и признаться: «аз есмь жид, а не грек и не эллин», карликовая Клава, крылато вскинув руки, вскочила на тачанку и горласто принялась юродствовать.  

- Бляди! – возвопила Клава благим матом лютым мужикам в глаза, – Кончайте цырк! Модест не виноват! Это Авдотья всё! Это Авдотья-сука-блядь повинная в грехе! Это она, как угорелая, носилась алчная на передок в «шанхай» на пузи выкрутасы малевать пришельцам из Китая! Это она, Авдотья-блядь, коварно завлекла всё поголовье женское рассказом красочным о прелестях китайских и в грех ввела всех баб соблазном сладостным! Это она, ее Блаженную, насильно, в коробе плетённом, тащила на себе туда, в распутство мерзкое, разврат и блудни. Это она, Авдотья-блядь во всем повинна! Это она, Авдотья, налево и направо всем давала! За что казните вы Модеста? Не трогайте Пендюлю! Пендюля наш бездольный-горемычный-праведный-святой и между ног имеет гулькин хрен. Такусенькой великости и даже меньше...  

И Клава, растопырив пятерни, показывала обществу на всю округу мизерные кончики на обоих указательных перстах и слёзно убеждала:  

- Канареек-птичек удоволить токмо, кое-как насилу, еле-еле, наполовину с горем и грехом!.. Он ничего не может! Ни-че-го! Я истину вам возвещаю!.. Я истину вам возвещаю!.. Не трогайте Пендюлю! Не казните!  

У народа открылись глаза от этой чистой правды, от этого общественного признания несчастной юродивой и ему расхотелось вешать Пендюлю. Ладно, бог простит.  

И тут могильщик третьего разряда Серафим, отгребая толпу, как ошпаренный, стремглав рванулся к Клаве, учившей народ уму-разуму.  

- Закопаю! – кричал взбешённый Серафим, – Гулькин хрен, говоришь?! Совсем махонькой, говоришь?! Канареек-птичек токмо, говоришь? Так счас немедля я тебе изрядный хрен представлю!  

Завидев озверевшего сожителя, Клава шустро сиганула с тачанки, сдулась в черный горбатый комочек и зашмыгала глазами по сторонам – куда бы провалиться.  

Но обозлённый Серафим доглядел шебутливую проповедницу и стал отъебуживать Клаву смертным боем.  

- За блуд со свояком и с иноземцем, мощь загробная! – кричал оскорбленный Серафим.  

Клава тоже не осталась в долгу и тоже полезла в бутылку.  

- Ты мне никто! – криком укоряла Клава Серафима, – Ты мне никто! Ты мне сожитель редкий!  

- Сожитель – не сожитель, а спать с китайцем не позволю! Ты осквернила весь родной народ!  

Родной народ бросился разнимать остервенелых, сочленившихся на национальной почве пролетариев, могильщика и юродивую, и забыл о распростертом печнике Модесте Пендюлиди.  

Разняв Клаву и Серафима, трудящиеся мужики бросились по своим хатам – отмывать свой семейный приплод, и по дороге говорили своим собственным бабам:  

- Если хоть один будет похож на китайца или на грека – убью, в гроб вгоню, изведу, со свету сживу, дух вышиблю, ухайдакаю, голову сверну, мокрое место оставлю!  

В тот вечер по многим подворьям стоял бабий вой, горестный плач и стенания, но обиженные и осатанелые рабочие мужики на этом не успокоились, а решили злость, все-таки, сорвать на иноземце.  

Они вспомнили, что когда-то, давным-давно, здесь, под Полтавой, они с дрекольем и за шведом гонялись, а уж метелить-молотить желтомордых китайцев – так это как два пальца обосцать. Надергав дреколья и повыломав штакетник, они отправились дрючить восточных инородцев, которые приехали сюда учиться – познавать зарю социализма...  

Но восточные инородцы, уроженцы братского государства – народ вежливый, воспитанный и галантный, застенчиво лыбясь, тоже похватали ломы и лопаты и дали такой шизды славянским мужикам, что те еще долгие годы обходили захолустное предместье под названием «шанхай» и никогда не любили об этом вспоминать – как шведы Полтаву.  

А учтивые и улыбчивые иноземцы порешили, что на этом их обучение марксизму-ленинизму-троцкизму-сталинизму можно считать законченным, и, собрав пожитки, укатили по ту сторону китайской стены – делать культурную революцию и строить коммунизм-социализм с человеческим лицом или как получится.  

***  

- Сука... Стерва... Падла...  

Оскандаленный, взбученный и опозоренный Модест Пендюлиди сидел дома, матерился и переживал.  

- Стыд и срам, – скорбел Модест вслух. – Уж лучше бы убили или умертвили!.. Мерзавка... Гадина... Зараза...  

Поэтому, когда маляр Авдотья Пендюлиди разрешившись от бремени, пришла домой, печник Модест Пендюлиди встретил ее крайне нелюбезно и строго.  

С жутким кровоподтеком под глазом Модест был похож на мужчину, и Авдотья слегка оробела.  

- За что? – участливо ткнула Авдотья себе пальцем под глаз.  

- А пусть не лезут!!! – рявкнул Модест и приосанился, – Пусть сюда больше не лезут!  

Повисло тягостное молчание. Авдотья не вынесла первой.  

- Вот... принесла тебе... Наследника... – стыдливо выдавила она из себя и потупилась.  

- В подоле принесла? – ехидно спросил печник Модест и форсисто зыркнул на нее фингалом.  

- Почему в подоле? – не поняла подковырки простодушная Авдотья. – В одеяле принесла...  

Авдотья развернула кумачовое ватное одеяло – зеленый сморщенный младенец крючился на багровой проплешине. Волосы были черные-черные и прямые.  

- Китаец! – мелькнуло в голове у Модеста, – Опять китаец!..  

- Вот! Ангел! Чистый ангел! – залюбовалась Авдотья крохотным дитем, попеременно наклоняя голову. – Чистый ангел! (Она произносила мягко, напевно и умильно – аньгел.)  

- Аньгел! Чистый аньгел! – Авдотья молитвенно свела крюковатые пятерни и словно удивилась:  

- Модест, глянь! А ведь мужик какой!  

Авдотья оттянула «аньгелу» торчащую пипку и покосилась на Модеста.  

- Модест, глянь! Мужик!  

Новоявленный «мужик», скрючив ручки и ножки, бессмысленно пялился в пространство белесыми бельмами.  

- Модест, глянь! А ведь мужик! – все не унималась Авдотья. – Модест, глянь, какой большой!.. Мужик!.. Модест, глянь!..  

Модест, поводя плечами, вразвалку приблизился и боком, по петушиному скосил глаз на наследника.  

- А может и не китаец, – разглядывая скукоженного цветного мальца, думал про себя Модест, – Глаза-то светлые, почти синие... Интересно, узнает он меня или нет?..  

Модест заутютюкал, зачмокал губами, сделал пальцами «козу», пытаясь привлечь внимание новорожденного, но тот даже глазом не повел.  

- Не узнал... – растерянно, с горечью и презрением подумал Модест. – Родителя, батяню не узнал... Китаец!.. – обиженный, он отошел к кровати и лег лицом вниз, – Тоже мне – аньгел!  

- Модест, как будем называть? – Авдотья обмирала от восторга и любовалась младенцем. – Сокровище ты наше!.. Чистый аньгел! Модест, как будем называть нашего наследника?  

Модест молчал.  

- Модест, ну как будем называть наше сокровище? – пытала счастливая Авдотья своего молчаливого супруга.  

Модест дернулся всем телом, и что-то буркнул, не поднимая головы.  

- Нахуиди? – переспросила Авдотья.  

- Нахуиди! – подтвердил Модест в подушку.  

- Нахуидюшка ты моя! – обрадовано заворковала Авдотья. – Сокровище ты наше! Аньгел!  

«Нахуидюшка » и «аньгел» задвигал ручками-ножками, застонал, заскрипел и заорал. Авдотья, улыбаясь, прикрыла младенца двухпудовым выменем, и тот засопел и зачмокал.  

- Нахуиди... а как это?.. – задумалась Авдотья вслух. – Народ хочет учиться?.. Народ хочет... Народ хочет... Народ хочет... Чего хочет народ?.. Модест?.. Чего хочет народ?.. Модест?.. Народ чего хочет?..  

- Народ ничего не хочет! – твердо и хмуро изрек Модест в угол.  

- А может быть, все-таки, в честь вождя? Модест, давай, все-таки, в честь вождя...  

- Имя вождя порочить не дам! – взвинчено фальцетом пискнул печник Модест Пендюлиди и вскочил.  

- Модест, ты чё, белены объелся? – миролюбиво и укоризненно взглянула на него Авдотья. – У меня же так молоко пропадет...  

- Фамилии своей я ему тоже не дам! – криком наступал одержимый Модест и решительно резал ладонью воздух.  

- Отчества своего я ему тоже не дам! Если китаец – пусть будет китаец! Нахуиди! Пусть будет китаец Нахуиди!  

- Ты чего вскочил, как хрен на сковородке?.. – ласково удивилась Авдотья и двинула гнутыми бровями к макушке.  

- Пусть будет китаец Нахуиди! Пусть будет китаец Нахуиди! – до потери сознания верещал неистовый супруг.  

Авдотья перестала кормить, опустила брови на глаза и быком уставилась на Модеста.  

- Пусть будет китаец Нахуиди! Пусть будет китаец Нахуиди! – не унимался осатанелый Модест и кругами мельтешил по хате.  

- Мы греки! Мы эллины! Фамилии своей я ему не дам! Отчества своего я ему тоже не дам! Если китаец – пусть будет китаец! Нахуиди! Пусть будет китаец Нахуиди! Мы греки! Мы эллины! Пусть будет китаец Нахуиди!  

- Ибицкая сила! – медленно пришла в себя Авдотья и отбросила недокормленное дитя в сторону.  

- Ты на что мне эту намек камнем в огород бросаешь?! А?!  

Тряхнув бисером плечами, по-цыгански, Авдотья убрала полную грудь за пазуху и цопнула Модеста за грудки.  

- Ты на что мне эту намек в огород камнем бросаешь?! А?! Дам в зубы между глаз!… Загрызу наповал!…  

Авдотья мутузила и глушила строптивого супруга, который испортил ей такой святой праздник, и откровенно высказала ему все.  

Она кричала, что:  

- китайцы – тоже люди – и у них свой вождь, и не хуже, чем Ленин, Сталин, Берия и Каганович!  

- его жидовская фамилия ей на хрен не нужна!  

- а у нее своя девичья, приглядная фамилия не хуже – Запендюля!  

- Да! Я Авдотья Запендюля!.. Родионовна!.. Арина Родионовна сестра моя!... Брательник Родион наш брат!... Акакий нам родня! – грозным криком вспоминала Авдотья Запендюля свои родовые корни и долго-долго долбила, дубасила, пыряла, мутузила и гробила Модеста чем попало и утверждала:  

Я – Запендюля!.. Я – Авдотья!… Я – Родионовна!…Акакий нам родня!…  

Умаявшись, она выпустила бездыханного Модеста со словами: «в рот тебе дышло, арап постылый, агарянин нечестивый, креста на тебе нет и совести», – и снова принялась кормить свое дитятко, свою «ангельскую душу».  

Авдотья кормила и ломала себе голову, как назвать это малое чмокающее чадо. Ничего, кроме Мао Цзедунович Запендюля, ей в голову не лезло.  

- Мао! Цзедуныч! – позвала она ребенка. Тот сопел и никак не отзывался.  

- Нахуиди! – окликнула снова его Авдотья, и малявка заулыбалась, загугукала и впервые рассмеялась, и Авдотья рассмеялась тоже.  

- А, пусть будет Нахуиди – имя как имя... Нахуиди! Авдотья махнула рукой. – Нахуиди! Пусть будет Нахуиди... Нахуиди... Нахуиди Иосифович!.. Или Владимирович?.. Или Иванович?.. Или Петрович?.. Или все-таки Нахуиди Модестович?.. Или... Сосипаторович?..  

Когда-то, давным-давно, в девичестве, ещё до Модеста, Авдотья знавала одного отчаянного комиссара, тоже грека, по имени Сосипатор Херлампиди... Мой Хер-лам, звала его Авдатья. Боже мой, как давно это было! Удалой комиссар прилетал знойными ночами с неохватными дынями и гарбузами на лихой тачанке, на которой когда-то фордыбачили Гриша Котовский и Нестор Махно. Какой жгучий сеновал! Орденоносец Хер-лам!  

Потом орденоносец Херлам исчез и оставил в муках до скончания века свою возлюбленную Авдотью и свою бедовую тачанку своему лучшему другу, недостойному кровопийце Модесту, который так повредил ей всю жизнь, угробил семейное счастье и неизвестно куда подевал оглобли от тачанки.  

- Сосипатор! Сосипатор Херлампиди!.. Ах, какой был мужик!.. Орденоносец Хер-лам! Настоящий грек – Сосипатор! Сосипатор Херлампиди!.. Мой Хер-лам! – развеселилась воспоминаниям Авдотья, – Нахуиди-Херлампиди!  

- Херламович! В честь героя гражданской войны! Вот кто это должен быть! Херламович! Орденоносец будет! – уверилась в себе Авдотья.  

- А у нас это будет Херламович Нахуиди Херламович Звучит! Нахуидюшка! Херламович!! Ну, чем не грек! Ну, чем не комиссар! Красавец!..  

И Авдотья высоко подняла своего зеленого красавца под потолок:  

- Сынуля! Херламович! Запендюлина ты моя, едрень тебе в корень! Сокровище ты наше, ебитьская сила! Аньгел! Наследник!  

А у наследника, «ебитьской силы» и «аньгела», головка болталась и вихляла как оторванная пуговица.  

Авдотья закружилась по хате в половецкой пляске и споткнулась о тело другого грека – Модеста Пендюлиди.  

- Греков развелось, как собак нерезаных... Плюнуть-ступить некуда... Ты чё разлегся как на курорте?! Чё? Больше делать тебе нечего? Разлегся тут!  

Поверженный грек Пендюлиди, не открывая глаз, со стоном сказал:  

- Уговорила. Пусть будет Пендюлиди. Модестович. С таким резоном полено проглотишь.  

Модест помолчал и добавил:  

- А Сосипатор был не наш человек. Не советский. За то и посадили. Тачанку с оглоблями оставил. Тоже мне – друг-орденоносец!  

***  

Так на свете появился Нахуиди Модестович Пендюлиди, грекокитаец. По паспорту.  

А через неделю Авдотья нализалась, как свинья и спихнула свое недокормленное чадо старшим...  

И взращивали малолетнего Пендюлиди братья его – Серп, Молот, Заготскот и сестра их Баррикада.  

Первенец Авдотьи и Модеста, горячо любимая Свобода, умерла еще во младенчестве, при родах.  

Нахуиди Модестович Пендюлиди был шестым.  

Продолжение следует.