Мне было тогда лет четырнадцать. Из окна нашего дома, что стоял на окраине деревни, на пригорке, далеко, над темно-зеленой полоской леса, был виден краешек остова какого-то сооружения, по виду башни или колокольни без купола. С самого детства я слышал, что это – колокольня Крипецкого Монастыря, и что находится этот заброшенный монастырь посреди болота, километрах в восьми от деревни. Говорили также, что в этом монастыре похоронен местный святой – чудотворец Савва Крипецкой. Так как верхушка колокольни торчала всегда в одном и том же месте, и, в принципе, было известно, что это такое, я особого интереса к монастырю не испытывал, а идти туда из праздного любопытства по болоту было далеко и трудно, да и любопытства особого не было.  

И вот, в один прекрасный день, отец дал мне пальнуть из ружья. Он часто брал меня на охоту, я видел и запоминал это таинство, но оружие мне в руки он никогда не давал, это было неимоверное табу. Однажды, он поставил в развилку сосны красную пачку сигарет «Прима», отсчитал тридцать шагов, протянул мне ружье и сказал:  

- А ну-ка, сынок, стрельни.  

Я помню, с каким благоговением взял в руки тяжелую двустволку. Взвел курок и направил ружье в сторону красного пятнышка, оказавшегося бесконечно маленьким над планкой прицела. Ружье ходило из стороны в сторону, но я поймал момент, когда цель совместилась с прицелом, и выстрелил. Меня, конечно, слегка оглушило, да и отдача в плечо была довольно чувствительной, – позже, когда отец учил меня заряжать патроны, я заметил, что пороху он немножко перекладывает. Пачка «Примы», не шелохнувшись, осталась на том же самом месте. Со словами «Эх, мазила!» отец подошел к сосне, протянул руку к свои сигаретам и… При его прикосновении пачка рассыпалась в прах. Я угодил точно в цель. Дробь, несильно разлетевшись, прошила пачку насквозь, оставив внешнюю структуру на вид нетронутой.  

- Вот, зас//нец! – сказал отец. – Без курева меня оставил…  

В ту же весну я настрелял немыслимое количество уток, тетеревов и вальдшнепов, да простят меня записные любители природы, никогда не испытывавшие охотничьего азарта. Ареал моего охотхозяйства неизменно увеличивался, и я, прочесывая километры леса в поисках дичи, не мог пройти мимо монастыря. То, что я увидел, поразило меня, словно громом.  

Тот далекий зеленый лес, над которым виднелся остаток колокольни, назывался банально: «Монастырским». Там водились глухари – царская добыча для любого охотника. Я много раз ходил по закрайкам этого леса, но войти в него мне никогда не случалось. Однако, рассказы об огромных глухарях, населявших «Монастырский», будоражили мое воображение, и я, желая удивить отца своими охотничьими подвигами, оказался в этом лесу. Это был действительно сказочный лес. У нас очень мало «чистого» леса, в нашей полосе лес только издали кажется «красивым», «величественным» и т.д. На самом деле – это болота, протоки, непролазные кусты, буераки, бурелом, – ни проехать, ни пройти, как говориться. Но «Монастырский» оказался совсем другим. Это был старый хвойный лес без малейшего намека на какой-нибудь подлесок. Здесь древние высоченные ели росли прямо из черной, покрытой мертвой хвоей земли, внутрь не проникало ни полоски солнечного света, и вся эта тишина, безветрие и сумрак рождали в душе какую-то настороженность, если не сказать – оторопь. Страхи всегда живут внутри нас, особенно когда ты еще мальчик, пусть даже и вооруженный. Много раз, потом, я бродил по этому лесу, выковыривал из черной земли белоснежные жирные грузди, и всегда мурашки бежали по спине от звука случайного падения шишки. А как уходила душа в пятки, когда всего в нескольких метрах, невидимый между стволами, с пушечным грохотом взлетал глухарь!  

И вот я, слегка оглушенный тишиной этого невиданного леса, выхожу на поляну и вижу… Чудо! Может быть, это сильно сказано, но тогда я стоял на опушке с широко раскрытыми глазами. Если есть какое-то определение сюрреализма, то это и был сюрреализм. Прямо передо мной, в окружении близких деревьев, на сухом взгорке стоял Храм. Немного за ним высилась здоровенная колокольня. Все полуразрушенное, но сохранившее свою изначальную целостность. Собор, сложенный из розового кирпича, был просто огромен, и, несмотря на отсутствие купола, производил величественное впечатление. Колокольня, на верху которой подразумевался, видимо, тоже купол или шпиль, была еще выше.  

Нижний уровень храма, куда вели несколько отверстий в стене, возвышался метра на три над землей, и был, наверное, каким-то служебным помещением, потому что лестницей или переходом с верхом никак не соединялся. Просто как будто подвал с обвалившейся кладкой. Срубив пару жердей, я заполз по стене на второй этаж и вошел в церковь. Внутри было удивительно чисто. Прямо под отверстием купола, кем-то заложенным несколькими досками, стояло нечто вроде тумбочки, на которой в граненом стакане белел пучок увядших ландышей. С высоких сводчатых стен на меня смотрели неясные, стершиеся лики. Я не знаю, сколько времени провел внутри церкви, но помню, что, когда вышел из полузабытья, оглянулся. Может быть, это был просто ветер, а может – какой-то знак, – на моих глазах стакан с ландышами опрокинулся, и цветы упали на пол…  

Позже, я много раз бывал в монастыре, отдыхал под сводами храма во время многокилометровых походов в лес, прятался там от дождя, даже несколько раз ночевал. В этом месте всегда была какая-то удивительная тишина и умиротворенность. В начале девяностых все изменилось.  

В нашей деревне появился благообразный розовощекий священник по имени отец Дамаскин. С несколькими послушниками он приехал откуда-то с Украины восстанавливать Крипецкой монастырь. На первых порах они остановились у моего отца, тогда обладавшего огромным кирпичным домом. Тесно общаясь со сподвижниками благообразного Дамаскина, я вдоволь насмотрелся на всевозможных проходимцев и маргиналов, искавших в православии кто теплого места, а кто – беззаботной жизни. Люди приходили и уходили, появлялись и исчезали, чаще всего прихватывая с собой что-нибудь из нехитрого имущества отца. Но процесс пошел. Вокруг монастыря, как по щучьему велению, появились аккуратные малороссийские мазанки, людей все прибавлялось, работа кипела. Я перестал бывать в монастыре. Там объявились «хозяева», и тишина ушла, испугавшись гомона голосов и лая собак.  

Прошло несколько лет. Уехав за тридевять земель, я все реже навещал отца, мои визиты в деревню носили мимолетный характер. Но один раз я все-таки посетил монастырь. Бродя старыми детскими маршрутами, я решил завернуть в Крипецкой. И снова был удивлен. Я не узнал этой поляны посреди леса. В монастырь вела широкая грунтовая дорога с бетонными электрическими столбами вдоль нее. Все пространство заставлено большими и маленькими домами, огороженными высокими деревянными заборами, за которыми, лязгая цепями, хрипло лаяли собаки (по голосу, вполне серьезные). Я остановился у одной из калиток, завидев бородатого мужика в телогрейке.  

- Хозяин, – сказал я. – Водички попить можно у вас?  

Мужик поглядел на меня как-то излишне исподлобья, и, скривившись, сказал:  

- А шо спрашиваете? С оружием, а спрашиваете.  

Как будто, если с оружием, то и спрашивать ничего не надо, – без спросу бери.  

А церковь с колокольней как были, так и оставались такими, как я их увидел тогда, в свой первый раз. И ландыши на могиле святого Саввы цвели все так же…  

http://www.pskovcity.ru/arh_moroz3.htm/  

http://pskovgo.narod.ru/pskov_13.htm/ 

Прожив на свете тридцать с лишком лет и вплотную подойдя к тому роковому возрасту, когда каждый уважающий себя мужчина стремится уподобиться Христу, если не в подвиге, то хотя бы в славе, ваш покорный слуга с прискорбием констатировал отсутствие в своей жизни каких-либо достойных внимания достижений.  

С измальства наделенный тягой к Прекрасному и имея некоторое предрасположение к изящной словесности я тешил себя надеждой снискать славу и пропитание на поприще отечественной литературы, но, увы, надежды к упомянутым 30-ти годам развеялись как дым, оставив по себе две тонкие тетрадки скверных стихов, дюжину рассказов и пару-тройку незаконченных романов, которые и по сей час бережно мною хранятся, покрытые изрядным слоем пыли и забвения.  

В младые лета, далекий от оригинальности, я пел Любовь и Венера не вправе на меня гневаться. Сколько черновиков я сжег на ее алтаре! Клубы фимиама от этих воскурений лет десять плотной облачностью окутывали равно вершины Олимпа и Парнаса, а если и есть в чем меня упрекнуть, то это количество слез, пролитых мной от любви неразделенной, несчастной, невостребованной, несбывшейся, поруганной, обманутой, высмеянной, опороченной, изжитой, оплеванной, заброшенной, забытой, неказистой, нелепой, забитой, смешной, оболганной, банальной, запитой, растоптанной и т.д., но да разве можно эти слезы вменять в вину столь искренне влюбленному, каковым я повсеместно и всенепременно являлся.  

Если б вы знали, милостивые государи, какие танталовы муки я испытывал, подыскивая рифму к слову «любовь», то не стали бы говорить, что гора родила мышь.  

В именительном падеже я писал вновь, кровь, морковь, бровь, свекровь, готовь, прекословь, не прекословь, Степанова Любовь, сквернословь, славословь, обусловь, “Сельская Новь” в творительном новью, кровью, морковью, бровью, свекровью, сословью, сквернословью, соловью, славословью, коровью, кротовью, церковью, сыновью, гнездо вью, гнездовью, изголовью, Просковью, слоновью, “Сельской Новью” и в остальных крови, брови, зови, отрави, задави, визави, урви, шурави, лови, удиви, живи, не криви, оторви, Степановой Любви, чем наверняка привнес толику новизны и свежести, изящества и красоты в анналы русского стихосложения.  

Но, как это ни грустно, годы летят, наши годы как птицы летят. Со временем стал замечать я, что Любови мои становятся чересчур рассудочными, ворчливыми, вялыми, словно после изрядной попойки; на их бедрах и животах уже подрагивал лишний жирок, там и сям стало заметно отсутствие зубов, в мягких вьющихся локонах заблестели нити седины, а по ночам вместо сладострастного шепота и разжигающих плоть стонов я все чаще слышал храп и кряхтение.  

“Все проходит, друг мой, – сказал я сам себе, отворачиваясь и кутаясь в одеяло. – Пыл угасает, блеск новизны тускнеет, душа пресыщается, тело увядает.”  

С такими умонастроениями оставаться певцом Любви долее я не мог и если Любовь, как основная тема моего юного творчества, была подсказана мне сердцем, то следующий предмет своей литературной страсти я выбирал рассудком.  

Известно, милый читатель, в какой многострадальной, обуреваемой потрясениями, ввергнутой во всевозможные коллизии, бурлящей и беспокойной стране мы с вами имеем сомнительное счастье проживать. Понять загадочность русской души еще не довелось никому, предугадать пути развития того или иного события в России невозможно и не пытайтесь, выводы, которые из этого можно сделать, противоречивы и неисчерпаемы. Это ли не благодатная почва для растущего литературного таланта, это ли не возможность засверкать мыслью, объять необъятное, воплотить в животрепещущих строках все перипетии борьбы и поиска на тернистом пути к вечному благоденствию, процветанию и счастью? Но, черт побери, как мне было угнаться за нашей жизнью!? как мне было успеть за отечественными политиками!? как мне было выдержать темп рекордно быстрого оскотинения масс!? А коллеги? Я был бессилен конкурировать с целым сонмищем моих литературных коллег, успевавших за то время, пока я еще только приглядываюсь к теме, накропать и обнародовать свои опусы о кошмарах ГУЛАГА, о расстреле царской семьи, о любовниках Екатерины, о разгуле антисемитизма, о миссии интердевочек в покорении Запада, о дедовщине в армии, о беспределе преступности, о засилии евреев, о продажности коммунистов, о неподкупности демократов, о темных страницах истории, о совершенно секретном, об эмиграции и эмигрантах всех волн, о красивой и собачьей жизни новых русских, о неподкупности коммунистов и продажности демократов, об интимной жизни звезд кино и эстрады, об Афганистане и Чернобыле, о любовных похождениях вождя мирового пролетариата, о добродушии маразматика Брежнева, о России для русских, о золоте партии, о зловещих щупальцах ЦРУ, об еще более зловещих щупальцах КГБ, о разгоне ГКЧП, о казнокрадстве, о коррупции, о развале промышленности и крахе сельского хозяйства, о наркоманах, о возрождении Православия, о транссексуалах, о мракобесии религиозных сект, о пьянстве, об интригах в высших эшелонах власти, о заказных убийствах, о детской проституции, о черной беспросветной жизни! Я не стоял, выбирая и принюхиваясь, подобно буриданову ослу, я метался от темы к теме, но тщетно – все захватили, застолбили, описали, скомпилировали, обработали и обкорнали! Высказаться о чем-либо, не накликав на себя обвинений в повторениях, заимствованиях или, даже, в плагиате, стало положительно невозможно.  

"Где великое? – возопил я. – Где нетленка? Куда подевались вечные темы?”  

Злободневность, оперативность, скандальность, сексуальность, претенциозность – Господи, это не тот навоз, который может послужить для меня удобрением! Я чах!  

Я и в самом деле чах. Все реже и реже выходили из под моего трепетного пера строки, полные силы, все чаще и чаще взгляд моих умных проницательных глаз застывал на чистом листе, все глубже и глубже погружался мой тонко организованный ум в бездну уныния и мрака. Я даже был вынужден работать руками, господа! Оглушительный провал, полное фиаско!  

Понимание своей несостоятельности, обусловленной не отсутствием у меня писательского таланта, а временем, этапом мировой истории, отодвинувшим общечеловеческие ценности на задний план, очень сильно подорвало мое и без того хрупкое здоровье. Я впал в длительную депрессию, безуспешно оглушая свой агонизирующий организм колоссальными дозами алкоголя; я стал мистиком, готовым верить в Бога, в черта, в Кашпировского, в провидение, в инопланетян и приметы; я неделями не включал телевизор, с опаской косясь в его бездонный черный экран; я молотком для отбивания мяса убил свою кошку, дабы она, прохаживаясь по комнате, не перешла мне дорогу, а в грозу, когда над моей квартирой оглушительно грохотала от ветра и дождя железная крыша, я, заткнув уши, метался из угла в угол и декламировал стихи, рождающиеся у меня экспромтом:  

У Потапа было тело  

Без прыщей и очень белым,  

Что Потап с тем телом делал,  

То для нас и не секрет,  

Только так сложилось дело –  

Тело то давно истлело,  

Ну а если нету тела,  

То Потапа тоже нет.  

Ну а что ж душа Потапа?  

По ухабам, по этапам,  

Где тихонько, где нахрапом  

В рай отправилась душа.  

Ну а как ей там живется,  

Как ей естся, как ей пьется,  

Как грустится, как поется  

Мы не знаем ни шиша.  

Видите, дорогие мои друзья, даже в минуты, казалось бы, полного безумия я размышлял о жизни и смерти, о тщете и надежде, о преходящем и вечном. Это ли не свидетельство того, что и в бреду болезни мое подсознание хранило веру в торжество разума, что жила еще во мне созидающая энергия творчества, ибо любовь к слову неистребима в человеке, как неистребим запах ног.  

Фонтанирующий замыслами, с новыми силами бросался я в пучину Вдохновения, рассекая мрак, словно исполинский Моби Дик. Болезненное возбуждение принимал я за откровение, снизошедшее на меня, и безуспешно пытался я в водовороте видений попасть в ламинарный поток Прекрасного, в калейдоскопе образов отыскать хоть одну завершенную картину. Беря трясущимися руками свои черновики, я каждой клеточкой трепещущего сердца ощущал неизбывную боль, которая словно бесконечная волна захлестывала меня, напоминая об ушедшей юности. Как мне хотелось воскресить в себе былые порывы, захлебнуться их звенящим потоком. Когда я был юн и смел, когда неукрощенными тиграми метались в моем мозгу мысли, мне хватало безрассудства и озорства перенести их в тетрадь, облечь в сонеты, или запечатлеть в рисунке. Но теперь, вглядываясь в прошлое пожелтевшими глазами, я видел – Они умерли – мои мысли! Они стали ничем, они остались просто сонетами и рисунками, они не воплотились, они не поднялись до эпического, до вечного, до бессмертного.  

“Что ж, – сказал я. – Не бывает прекрасного без дерьма, не бывает цветов без терний и творчества без разочарований.”  

В то тяжелое время познал я настоящую верность и подлое предательство, истинную дружбу и холодное равнодушие, искреннее сочувствие и злорадство, скрытое под личиной участия. Фортуна бесповоротно стояла ко мне задом и будь она избушкой на курьих ножках, я знал бы, что предпринять, а при данном стечении обстоятельств мне оставалось лишь уповать на анестезирующее средство, продающееся с акцизной маркой на горлышке. Многие отвернулись от меня, видя, что мне не дается успех, но были и другие, протянувшие мне руку помощи. Я прощаю первых и благодарю вторых, ибо сегодня я на коне. Благодарю свою Пенелопу за ее бесконечное терпение, благодарю Валерку и Борюсика, благодарю гл.бухгалтера ООО «Простор» и, пользуясь случаем, хочу передать им привет и пожелать здоровья (Привет всем!!!), ведь с их помощью, их усилиями, увещеваниями, уговорами, проклятьями и посылами я был заново рожден на свет, чтобы еще раз доказать всем маловерным, малоимущим и малоумным, что нет таких преград на пути к успеху, которые невозможно преодолеть; доказать, что успеха достойны ВСЕ!  

Выздоравливал я тяжело и не вдруг. Понужаемый моими верными друзьями и единомышленниками, беспрестанно твердившими мне о необходимости взять себя в руки, не отчаиваться, не распускать сопли и верить, что каждому хотя бы раз в жизни должно повезти и просто нужно этот шанс не упустить, я маленькими шажками двигался к своему триумфу. В один из тех редких дней, когда я был особенно трезвым, захотелось мне просмотреть на свои вещи из раздела “неопубликованное”. Сколько раз, словно фанатик-палеонтолог, я приходил на эти развалины человеческой мечты, сколько раз осторожно растирал в пальцах прах повергнутого самолюбия, вместо того чтобы раз и навсегда отряхнуть его с ног своих и идти далее. Ах, как трудно нам отказываться от своих ошибок и заблуждений! ах, как хочется верить, что ни что на земле не проходит бесследно! Я читал почти забытые строки, словно нюхал увядшие цветы. Просмотр сего паноптикума ничем выдающимся меня не оплодотворил, но именно тогда в моем подсознании что-то сдвинулось, что-то съехало (крыша?) с места и перед моим мысленным взором запылали слова НЕ ОСТАНАВЛИВАТЬСЯ!  

Я не знал, радоваться мне или скорбеть. Тридцать лет я ошибочно думал, что нужно писать о кошмарах ГУЛАГА, о расстреле царской семьи, о любовниках Екатерины и т.д. и т.п. (см. выше), а оказалось – писать нужно о человечище, о человеке, о человечке, о человечишке, а иначе будешь напрасно гореть, воспаряя в творческом экстазе к горнему свету, напрасно страдать, возвращаясь с высот Парнаса на грешную землю и находя ее более худшей, чем она была до твоего воспарения.  

Радоваться или скорбеть?  

Я радовался, найдя свою вечную тему и приговорив себя к ней, я скорбел, как и прежде не зная, о чем писать. Человек в мире, мир в человеке – что важней, что истинней? Сколько копий сломано в битве, которая должна решить эти вопросы, в битве, начавшейся с рождением первого поэта и длящейся по сей день. К какому лагерю мне пристать? И смогу ли я? И стоит ли?..  

Все самое прекрасное и благородное и самое ужасное и подлое уже сделано и описано. Обо всем самом высоком и самом низменном уже рассказано. Остаются нюансы, вариации, не обогащающие основную тему, виртуозные аранжировки, хитроумные перестановки слагаемых. Человек – с головой, двумя руками и двумя ногами – исчерпан. Любовь воспета и низложена, ее вознесли до захватывающей дух высоты и святости, ее же уровняли с пошлостью и грязью. Да здравствует способность человека не останавливаться! Дружба... Долг, неподкупность, гордость, чистота... Здесь нечего добавить, не повторившись. Предательство, низость, ложь, порок... Как много всего в человеке, как он глубок!.. Но его исчерпали... Человек пожертвовал свое тело и свои чувства. Он стал демонстрировать себя и рассказывать о своих переживаниях и, в конце концов, он показал все и обо всем поведал. С некоторых пор он повторяется и, бывает, повторяется гениально! Ну что ж, я этому рад. Человек не нашел для любования ничего достойнее себя и он прав, очень прав! И да здравствует способность человека не останавливаться! Даже сильные пороки прекрасны и захватывают воображение! Почему бы человеку не полюбоваться какой он ужасный? Гармония уродства, изощренность подлости, величие страха, а затем справедливое негодование, суровая кара, вечное проклятие, очищающее раскаяние! Восхитительно!!! Ищущий человек, мятущийся человек, борющийся человек, человек всесильный, непримиримый, раздавленный, воскресший, великий, посредственный, противоречивый, целеустремленный, совершенствующийся, спрашивающий, деградирующий, БЕССМЕРТНЫЙ... Человеку досконально известно каким он может быть. Человек исчерпал сам себя. Стоит мне повернуть голову и взглянуть на корешки книг, стоящих на полке, чтобы понять – это так. Передо мной все человечество – от Адама до моих современников, – все сословия, все человеческие типы, все мыслимые чувства и поступки. На столах писателей, а не в анатомических залах, препарирован человек. Достойные и недостойные черпали из него и вот он исчерпан.  

Но вспомните – ЧЕЛОВЕК НЕ ОСТАНАВЛИВАЕТСЯ НИКОГДА!!!  

Так как, поправляя здоровье в предыдущие дни, я сильно поиздержался, мне пришлось воспользоваться загашником, который смастерил я в туалете во время ремонта квартиры тайно от близких, дабы не вводить их во искушение, и в этом загашнике со времен своего прошлого относительного благополучия хранил несколько тысчонок (не подумайте, ради Бога, что это не весть какая огромная сумма). Там-то, в темной, вонючей и пыльной дыре за кафельной нежно-кофейного цвета плиткой обрел я свое спасение. Шаря жадной рукой в смеси паутины и опилок я подумал: “Вот сейчас бы найти здесь рукопись, тайное послание, причиндалистый дневничок! Не в бутылке найти, не в Сарагоссе, не в сундучке, а здесь, в загашнике.”  

Мое желание хоть что-то найти было настолько сильным, таким всепоглощающим, так безоговорочно исполнимым, что это что-то просто обязано было материализоваться и попасть мне в руку, но там не было ничего, даже тех денег, которые я сам туда когда-то заначил.  

Вы думаете, меня это обескуражило? Не-е-ет, милые мои, ничуть не бывало! Уж чего-чего, а куражу у нас у всех хоть лопатой греби.  

Дай, думаю, сам!.. Рукопись-то!.. Ах, рукопись!.. Напишу и скажу нашел. Ведь мог же найти! Мог. А написать – раз плюнуть или у меня руки не оттуда растут? Начнут придираться, так с меня спросу нет – нашел я ее – за всех отвечать не намерен. Скажут – «украдено здесь», отвечу – «не мной украдено», скажут – «здесь не ново», скажу – «а я здесь причем?», заметят – «банальщина, общие места», парирую – «в Евангелии их хоть отбавляй», засмеются «дурак писал» – покиваю «в том и прелесть».  

Настолько меня эта мысль захватила, настолько свежим ветром вдруг пахнуло на меня из дыры, что и по сей день грудь мою теснит восторг, переживаемый мной с той самой минуты, как стоя на унитазе, я сунул руку в загашник! Возлюбленные читатели мои (надеюсь, вас будет несколько), через несколько мгновений перевернув страницу вы окунетесь в чувства и мысли немного смешного, немного грустного, ветреного, по большей части невоспитанного, а кое в чем откровенно дурного человека. Всмотритесь в него внимательно – за его грубыми выходками, жестоким ерничаньем спрятана нежнейшая душа ищущего, но не находящего, спрашивающего, но не получающего ответа. И каким бы странным это не показалось – может быть вам покажется, что он чем-то похож на вас. Дай Бог, чтобы такого сходства было как можно меньше.  

За сим смиренно умолкаю и желаю вам получить от прочтения сей муры такое же несказанное удовольствие, какое получил я сам в процессе ее написания. Вечно ваш, Dmitry.