Необходимое пояснение: сей трактат ориентирован на взрослых читателей, половозрелых умом и памятью, познавших доперестроечное время и колбасу со вкусом колбасы.  

Колбаса ночью из холодильника а) способствует самоутверждению, б) порождает радость от бытия , в) вырабатывает философский взгляд на все. О, эти нежные волнующие розоватые диски с волшебным запахом и вкусом из детства! Нужно, чтобы нарезаны они были ровненько-ровненько, не слишком тонко и не слишком толсто, чтобы колбасные края мягко и непринужденно свешивались с ломтика хлеба, хорошо рядом огурчик – маринованный, малосольный, солененький – не суть. Ни в коем случае не на тарелке! Прямо из пакета, из свертка, чтобы сохранить элемент незаконности и авантюризма. Не надо, чтобы кто-то еще проснулся и пришел посмотреть, не надо нам этого. Собственный опыт и наблюдения показывают, что все это происходит часто стоя, с мягким притоптыванием ногой и задумчивым взглядом за темное окно, где притаился такой жестокий и неблагодарный мир. Хорошо если колбаса «докторская», если «любительская» – тоже хорошо, время, затраченное на выковыривание беленьких пумпочек, дает возможность прочувствования и познания себя.  

И хлынет легкой волной из детства, и вспомнятся мама, папа, бабушка и младшая сестра (о, эта младшая сестра!), за воспитание которой на тебя налагалась ответственность, досадная и обременительная тогда, а сейчас кажущаяся легкой и приятной, что выросло, то выросло, в конце концов.  

И день рождения тогда по степени важности и ожидания счастья был равен Новому Году, а сегодня – и подарков никаких не надо, лишь бы время не бежало так быстро…  

Колбаса сырокопченая. Тоже очень хорошо! Вот она должна быть нарезана тоненько-тоненько, до восхитительной полупрозрачности, обязательно эллипсами, а не кружочками, можно без хлеба. Ц-ц! Но эффект другой, отличный от докторского вареного благодушия. Подстегивается воображение, перед возбужденным сознанием открывается будущее, которого не может быть в принципе, ум делается острым, всепроникающим и ироничным, причина и следствие обретают исконную взаимосвязь, а в кроссворд легко вписываются такие слова как мальтузианство и фацеция, хотя наутро опять затрудняешься. Мелькают мысли о соратниках.  

Таким образом, в любом случае ночное погружение в недра холодильника приобщает нас к другим недрам, к истокам философии и постижению четырех возвышенных истин мудрого Гаутамы: о страдании, причинах его, о прекращении и пути, и еще многому-многому, что, в свою очередь тоже чревато, но об этом уже государство заботится.  

21 июня 2006 г.  

      Жил да был в одном городе крокодил Гена. «А работал он в зоопарке... крокодилом.» Лежал на солнце, широко раскрыв пасть, и делал вид, что спит. А на самом деле он внимательно наблюдал за посетителями, стараясь разгадать замысел Создателя. В чем, собственно, интрига? Быть может, эта мирная суета – всего лишь отвлекающий маневр, а настоящие события разворачиваются в другом месте? 

      По вечерам крокодил Гена играл сам с собой в шахматы. Согласитесь, что играть в шахматы с самим собой – распоследнее дело. Но Генины шахматы были не совсем обычными. Ведь по сущности он был Богом, гением одной из сфер вечности. Заведовал, так сказать. Но сказать-то легко, а в чём это заведование состоит, Гена понимал бесконечно давно, хотя понимать, вроде бы, и нечего. Сфера – она и есть сфера, колобок. Что его круть-верть, что верть-круть. 

      Поэтому приходилось придумывать специальные понятия и пытаться с их помощью разбираться. Так Гена создавал свои собственные шахматы. Прототипом одной из первых фигур, Курносика, стал забавный толстяк в поношенном костюме. Разглядывая Гену, он поднимал верхнюю губу и курносился. Курносики у Гены обладали незначительными возможностями – они смешили противника и тем вызывали его легкое смятение. 

      Возможности Гены, как Бога, были безграничны. Он мог всё. Кроме одного – брать ходы назад. 

      Порой, перегревшись на солнце или хватив лишку по дороге домой, Гена начинал резаться чуть ли не в поддавки. А когда приходил в себя, материала на доске оставалось мало, причем самого завалящегося. Ведь наиболее мобильные и боеспособные почти всегда попадают под удары в первую очередь. А всякие никому не нужные Курносики и Неваляшки остаются невредимыми. 

      После хмельных вечеров эпохами приходилось ухаживать за доской, как за подмороженной грядкой. 

      Зоопарк давал всё меньше свежих впечатлений, и придумывать фигуры становилось труднее. Видно, не тот пошёл посетитель. Только и делают, что закусывают и выражают несложные эмоции вроде «Ах, какой ужасный крокодил!». А один, в очках, и говорит дочурке: "Вот такой и проглотил солнышко в сказке, что я тебе вчера читал." 

      Гена разыскал эту книгу. А сказочка-то оказалась с подтекстом. Мол, если ты такой крутой, то и без солнца над головой проживёшь. Главное, чтобы оно у тебя внутри было. 

      Но порой забредали преинтересные типы. Один, косой в дым, в панамке, которой он беспрестанно вытирал порнографическую лысину, долго сидел перед Геной, называя его «служивым», жаловался на стукача Никодимова, паленую водку и повсеместное падение нравов. 

      Лысый череп живо напомнил Гене его сферу в самом дебюте. А лысому, судя по всему, ничего, кроме белки и инсульта, впереди не светило. Какие виды имел на него Создатель? Успел ли он сделать предназначенный ход или угодил в партию случайно? 

      Когда панамка, допив из горла «Гжелку», рухнула рядом с ограждением, парочка милиционеров попыталась её забрать. Но не тут-то было! Лысый встрепенулся и, обзывая блюстителей «ментами», достал из кармана удостоверение. Ознакомившись с ним, сержанты судорожно откозыряли и исчезли. 

      И Гена решил, что обязательно введёт в партию вечно пьяного, который «пьян да умен – два угодья в нем». Серенькая, несуразно ходящая фигурка, от которой никто ничего не ожидает, в определенный момент будет получать право на длинный косой ход, разом изменяющий соотношение сил. А назвать его можно Косоглотом. 

      И порой ферзя берет 

      Вечно пьяный Косоглот. 

      Зимой посетителей являлось немного, в основном школьные экскурсии. Гене удалось узнать, что он не просто крокодил, а аллигатор, в отличие от гладколобого каймана-недомерка. Ещё он подслушал, что шкура его стоит бешеных денег и идет на чемоданы и обувь. Это придавало веса в собственных глазах. Не макака все-таки, годная лишь на медицинские опыты. 

      Но течение игры замерзало. Между ходами проходила вечность. При равенстве сил необходимы свежие идеи, а их не доставало. Ошалев от скуки, Гена устраивал на доске побоища. Завалится, бывало, на бровях, и давай двигать фигуры. Через несколько ходов вместо мирного противостояния с экивоками и тонкой вязью изящных контриг наступал бедлам. Под боем оказывались все! Угроза нависала и над теми, о ком Гена думать забыл. Они воспитывали детей, копались в огородиках и мечтали о приобретении подержанного авто. Но проносилась буря, и Гена сгребал их с доски дрожащей лапой. 

                Если вам кажется, что гений сферы должен быть лишён мелких слабостей, то попробуйте сами. Каждому по силам подобрать сферу по своим размерам и устроить всё по собственному вкусу. 

      И вы убедитесь, что сфера недолго просуществует в мире и согласии. И вдребезги разнести попробуете её не раз, и от отчаяния маяться, и от непонимания. А жаловаться некому будет – сферу-то сами выбирали. Гена же имел сферу, как данность. 

      Но вот приходила весна. Первый пленэр, подзабывшиеся интерьеры вольера, симпатичные одиночки-любители живой природы. А то какая-нибудь крохотуля пропищит: «Клокодилцик ты мой холосенький! Хочу домой такого!» И давай орать благим матом! Мелочь, а приятно. 

      Партия расцветала пастельными тонами. Никаких прямых конфликтов. Улыбки, реверансы, любезные предложения дружить флангами. Да и в центре собирались по-доброму, говорили за партию. Мечтали, как оно дальше будет. 

      Хотя все понимали, что и как именно будет дальше. И под малиновый перезвон незаметно концентрировались силы. Неваляшки не валялись, где попало, а собирались в группы. Косоглоты похмелялись, брились и даже пытались одолеть хоть что-нибудь из устава партии. 

      Но напряжение на доске постепенно росло. Количество обоюдопозитивных ходов всегда ограничено. Гена вводил новые, прекрасные фигуры с выдающимися правами. Но в тесной суматохе воспользоваться ими не удавалось. Явившиеся по Гениному хотению и велению добрыми ангелами-хранителями, они старались ослабить давление на флангах и без лишних жертв спустить пар в центре. 

      Да где там! К концу мая фигуры скучивались на теплых местах и сутолока достигала апогея. Хода не удавалось сделать, не наступив на чей-то хвост, хобот или суверенитет. А дальше сами знаете. Как в автобусе в час пик: слово за слово, мордой по стеклу! И вчерашние ангелы на глазах превращались в демонов. А с их-то возможностями?! Они реяли над доской, уничтожая всё на своем пути. Гена переживал, метался от края до края, но зато жил! Это вам не зимняя спячка! 

      Наступающее лето радовало разнообразием. Многочисленные посетители, понаехавшие из провинции, относительно не развращенной массовым шоу-бизнесом, несли Гене свои теплые живые души и разные вкусности типа ножек Буша. Хотя и висели таблички «Животных не кормить!», но доброхотов-нарушителей хватало. Их штрафовали, но они реагировали достойно: "Бог с ним, зато ребёнок получил наглядный урок доброты и любви к братьям нашим меньшим!" 

      Резня на доске понемногу стихала и переходила в центре в позиционные дискуссии, а на флангах образовывались свободные зоны. Самых ретивых из ангелов-демонов приходилось пускать в расход. Кого через самоубийство, кого в честных поединках на шпагах и ядерных томагавках. А некоторые просто спивались, узрев, до каких высот низости взлетели они от благих начинаний, и переходили в разряды второстепенных фигурантов, вроде Курносиков и Тыбышёлбиков. 

      Гена чувствовал, что партия находится под пристальным вниманием Всевышнего. Но оценок Его не знал, а мог судить о них только по ощущениям. А они так обманчивы! Кто не пивал с друзьями водки под хорошую закуску? И не закреплял потом успех коньяком? И не лакировал все это портвейном, а затем и пивом в подворотне? И как было чудесно, какие милые, родные лица вокруг! И какое наступало потом утро... 

      Но случается и по-другому. Работаешь день и ночь, из сил выбиваешься. Под ногтями грязь, на голове колтун, жена ушла к другому. Но приходит время урожая, расцветают розы и разом забываются неприятности. Ты бодр, упруг и готов к новым свершениям. И всего хочется: и встречных улыбок, и добрых слов. И ножек Буша тоже хочется. 

      Гена был не злоблив и отходчив, но азартен до потери самоконтроля. Знал он это, но превозмочь себя не мог. Да и не пытался. Ведь Гена как рассуждал: "Если меня, гения сферы, таким Всевышний создал, значит, я, такой именно, ему и угоден. А начну я самосовершенствоваться да и изменю ненароком строй своей сферы, ее аккорд в симфонии хрустальных сфер и тем самым нарушу великую гармонию мироздания. Нет уж, мы лучше будем оставаться такими, какими нас Господь создал. Понемногу дружить, в меру подвоевывать." 

      Короче, лень ему было, да и некогда. Очень трудно одновременно и партию вести и умом раскидывать. Вообще, как тонко подметил один из знаменитых посетителей, от ума одно горе и недоразумения. Того и гляди в чемоданы угодишь или пойдёшь на штиблеты какому-нибудь недоумку. Ум – он вроде лопаты или молотка: хочешь воды – выкопай колодец, хочешь орех – расколи скорлупу. А захотеть чего-нибудь с его помощью не получается. 

      Самосовершенствование – занятие богоугодное, но не Божеское. Сколько Гена себя помнит, всё перед ним черно-белые поля, и надо суетиться, чтобы партия не развалилась. А зачем это, даже он, Бог по рождению, не знал. 

      Однажды, обдумывая ход и внимательно оглядывая свои творения, Гена обнаружил, что, помимо его воли, то здесь, то там происходят разные события. Масштаб их был ничтожен, и влияния на течение игры они не имели. Пока Гена крокодилил, на доске появлялись новые фигуры. Начинало ощутимо попахивать авантюрой. Гена придумает комбинацию через серию жертв за белых и пытается организовать черным достойную защиту. А те срываются в неукротимую матовую атаку. Для спасения партии приходилось вводить наемных убийц, устраивать дворцовые перевороты и кровавой ценой покупать продолжение позиционного развития. 

      Осенью холодные дожди загоняли крокодила в террариум, где он под кварцевыми лампами предавался ностальгическим воспоминаниям о дебюте 

Вылепишь, бывало, фигурку из глины, а то и из кости вырежешь, поставишь на доску, подтолкнешь нежно – и вот она робко, но пошла. Первые ходы – самые обнадеживающие. Все впереди: первая любовь, первая измена, первое предательство и первая кровь, на руках или на совести. Таковы содержание и суть партии. Фигурки обретают опыт и достоинство. И любуешься ими и гордишься. А потом в роковую минуту смахиваешь их с доски, как слезы с глаз. 

      Но наступает время, когда под носом затеваются чужие игры, и ты теряешь контроль. Уничтожить этот муравейник до смешного просто, а добиться согласованных действий не удается. Все чаще Гена садился за доску и упивался в стельку. Кому это надо, если ему, гению сферы, становится наплевать? 

      Но осенняя слякоть сменялась благородной снежной чистотой и морозной трезвостью.  

Гена засучивал рукава. В одних галактиках для стабилизации равновесия зажигались сверхновые. В других, изуродованных космическими войнами, приходилось устраивать черные дыры. И, хотя матовых угроз оставалось предостаточно, появлялись реальные шансы на дальнейшее развитие. 

      "Какая же гадость – эта ваша заливная рыба, – почему-то вспоминал Гена, с вселенской тоской взирая на неведомые пределы сферы, – а завтра ведь в зоопарк. Смотритель опять мяса не доложит. Надо бы его ущучить слегка, чтобы не забывал, кто в вольере хозяин!" 

Мне было тогда лет четырнадцать. Из окна нашего дома, что стоял на окраине деревни, на пригорке, далеко, над темно-зеленой полоской леса, был виден краешек остова какого-то сооружения, по виду башни или колокольни без купола. С самого детства я слышал, что это – колокольня Крипецкого Монастыря, и что находится этот заброшенный монастырь посреди болота, километрах в восьми от деревни. Говорили также, что в этом монастыре похоронен местный святой – чудотворец Савва Крипецкой. Так как верхушка колокольни торчала всегда в одном и том же месте, и, в принципе, было известно, что это такое, я особого интереса к монастырю не испытывал, а идти туда из праздного любопытства по болоту было далеко и трудно, да и любопытства особого не было.  

И вот, в один прекрасный день, отец дал мне пальнуть из ружья. Он часто брал меня на охоту, я видел и запоминал это таинство, но оружие мне в руки он никогда не давал, это было неимоверное табу. Однажды, он поставил в развилку сосны красную пачку сигарет «Прима», отсчитал тридцать шагов, протянул мне ружье и сказал:  

- А ну-ка, сынок, стрельни.  

Я помню, с каким благоговением взял в руки тяжелую двустволку. Взвел курок и направил ружье в сторону красного пятнышка, оказавшегося бесконечно маленьким над планкой прицела. Ружье ходило из стороны в сторону, но я поймал момент, когда цель совместилась с прицелом, и выстрелил. Меня, конечно, слегка оглушило, да и отдача в плечо была довольно чувствительной, – позже, когда отец учил меня заряжать патроны, я заметил, что пороху он немножко перекладывает. Пачка «Примы», не шелохнувшись, осталась на том же самом месте. Со словами «Эх, мазила!» отец подошел к сосне, протянул руку к свои сигаретам и… При его прикосновении пачка рассыпалась в прах. Я угодил точно в цель. Дробь, несильно разлетевшись, прошила пачку насквозь, оставив внешнюю структуру на вид нетронутой.  

- Вот, зас//нец! – сказал отец. – Без курева меня оставил…  

В ту же весну я настрелял немыслимое количество уток, тетеревов и вальдшнепов, да простят меня записные любители природы, никогда не испытывавшие охотничьего азарта. Ареал моего охотхозяйства неизменно увеличивался, и я, прочесывая километры леса в поисках дичи, не мог пройти мимо монастыря. То, что я увидел, поразило меня, словно громом.  

Тот далекий зеленый лес, над которым виднелся остаток колокольни, назывался банально: «Монастырским». Там водились глухари – царская добыча для любого охотника. Я много раз ходил по закрайкам этого леса, но войти в него мне никогда не случалось. Однако, рассказы об огромных глухарях, населявших «Монастырский», будоражили мое воображение, и я, желая удивить отца своими охотничьими подвигами, оказался в этом лесу. Это был действительно сказочный лес. У нас очень мало «чистого» леса, в нашей полосе лес только издали кажется «красивым», «величественным» и т.д. На самом деле – это болота, протоки, непролазные кусты, буераки, бурелом, – ни проехать, ни пройти, как говориться. Но «Монастырский» оказался совсем другим. Это был старый хвойный лес без малейшего намека на какой-нибудь подлесок. Здесь древние высоченные ели росли прямо из черной, покрытой мертвой хвоей земли, внутрь не проникало ни полоски солнечного света, и вся эта тишина, безветрие и сумрак рождали в душе какую-то настороженность, если не сказать – оторопь. Страхи всегда живут внутри нас, особенно когда ты еще мальчик, пусть даже и вооруженный. Много раз, потом, я бродил по этому лесу, выковыривал из черной земли белоснежные жирные грузди, и всегда мурашки бежали по спине от звука случайного падения шишки. А как уходила душа в пятки, когда всего в нескольких метрах, невидимый между стволами, с пушечным грохотом взлетал глухарь!  

И вот я, слегка оглушенный тишиной этого невиданного леса, выхожу на поляну и вижу… Чудо! Может быть, это сильно сказано, но тогда я стоял на опушке с широко раскрытыми глазами. Если есть какое-то определение сюрреализма, то это и был сюрреализм. Прямо передо мной, в окружении близких деревьев, на сухом взгорке стоял Храм. Немного за ним высилась здоровенная колокольня. Все полуразрушенное, но сохранившее свою изначальную целостность. Собор, сложенный из розового кирпича, был просто огромен, и, несмотря на отсутствие купола, производил величественное впечатление. Колокольня, на верху которой подразумевался, видимо, тоже купол или шпиль, была еще выше.  

Нижний уровень храма, куда вели несколько отверстий в стене, возвышался метра на три над землей, и был, наверное, каким-то служебным помещением, потому что лестницей или переходом с верхом никак не соединялся. Просто как будто подвал с обвалившейся кладкой. Срубив пару жердей, я заполз по стене на второй этаж и вошел в церковь. Внутри было удивительно чисто. Прямо под отверстием купола, кем-то заложенным несколькими досками, стояло нечто вроде тумбочки, на которой в граненом стакане белел пучок увядших ландышей. С высоких сводчатых стен на меня смотрели неясные, стершиеся лики. Я не знаю, сколько времени провел внутри церкви, но помню, что, когда вышел из полузабытья, оглянулся. Может быть, это был просто ветер, а может – какой-то знак, – на моих глазах стакан с ландышами опрокинулся, и цветы упали на пол…  

Позже, я много раз бывал в монастыре, отдыхал под сводами храма во время многокилометровых походов в лес, прятался там от дождя, даже несколько раз ночевал. В этом месте всегда была какая-то удивительная тишина и умиротворенность. В начале девяностых все изменилось.  

В нашей деревне появился благообразный розовощекий священник по имени отец Дамаскин. С несколькими послушниками он приехал откуда-то с Украины восстанавливать Крипецкой монастырь. На первых порах они остановились у моего отца, тогда обладавшего огромным кирпичным домом. Тесно общаясь со сподвижниками благообразного Дамаскина, я вдоволь насмотрелся на всевозможных проходимцев и маргиналов, искавших в православии кто теплого места, а кто – беззаботной жизни. Люди приходили и уходили, появлялись и исчезали, чаще всего прихватывая с собой что-нибудь из нехитрого имущества отца. Но процесс пошел. Вокруг монастыря, как по щучьему велению, появились аккуратные малороссийские мазанки, людей все прибавлялось, работа кипела. Я перестал бывать в монастыре. Там объявились «хозяева», и тишина ушла, испугавшись гомона голосов и лая собак.  

Прошло несколько лет. Уехав за тридевять земель, я все реже навещал отца, мои визиты в деревню носили мимолетный характер. Но один раз я все-таки посетил монастырь. Бродя старыми детскими маршрутами, я решил завернуть в Крипецкой. И снова был удивлен. Я не узнал этой поляны посреди леса. В монастырь вела широкая грунтовая дорога с бетонными электрическими столбами вдоль нее. Все пространство заставлено большими и маленькими домами, огороженными высокими деревянными заборами, за которыми, лязгая цепями, хрипло лаяли собаки (по голосу, вполне серьезные). Я остановился у одной из калиток, завидев бородатого мужика в телогрейке.  

- Хозяин, – сказал я. – Водички попить можно у вас?  

Мужик поглядел на меня как-то излишне исподлобья, и, скривившись, сказал:  

- А шо спрашиваете? С оружием, а спрашиваете.  

Как будто, если с оружием, то и спрашивать ничего не надо, – без спросу бери.  

А церковь с колокольней как были, так и оставались такими, как я их увидел тогда, в свой первый раз. И ландыши на могиле святого Саввы цвели все так же…  

http://www.pskovcity.ru/arh_moroz3.htm/  

http://pskovgo.narod.ru/pskov_13.htm/