Подошел электропоезд. Николай Христофорович в массе утреннего народа вошел в вагон. Со всех сторон его окружали весенние женщины и легкое, невидимое облачко чувственного аромата молодой, здоровой плоти, духов, дезодорантов и других средств женского обольщения. При каждом толчке поезда женщины, невольно подразнивая, прикасались к нему своими волнующими, физиологическими особенностями. Он – состарившийся холостяк, невостребованный лучшей половиной человечества и неизбалованный ее вниманием, не устоял перед нахлынувшей волной беспокойства и поплыл по весеннему течению, почувствовав себя мужчиной в расцвете сил. Он даже забыл о своем роковом, злосчастном носе – виновнике его вынужденного одиночества. 

Вообще, надо сказать, природа, создавая Николая Христофоровича, не достигла баланса его внутренней и внешней красоты. Наружность была бы вполне сносной, если бы не нос. Именно из-за носа, его в детстве прозвали обидным прозвищем. Не станем уточнять каким. Не будем жестокими к доброму Николаю Христофоровичу. 

"Ты мне всю жизнь исковеркал!” – довольно часто говорил хозяин своему некрасивому носу, бреясь утром у зеркала. – Тот в ответ морщился, краснел, но ничего с собой поделать не мог. 

Однако, не будем – о грустном. И так, весеннее томление духа увело нашего героя в нирвану возвышенного настроения и виртуального легкомыслия. Поощряемое мужскими фантазиями воображение, услужливо и настойчиво привело его, как потом оказалось, к совершенно ложному убеждению:" Ничто так не сближает мужчин и женщин, как метро”. Пребывая в приятном заблуждении, он услышал женский голос, как ему показалось, трогательный и волнующий: “Станция Кузьминки”. 

Новое пополнение пассажиров нарушило атмосферу доверия и интима, бесцеремонно потеснив Николая Христофоровича и его приятное окружение. Грудь сдавило. По ногам шаркали чьи-то башмаки. Но уже спустя минуту, в вагоне установилась атмосфера вынужденного, но воспитанного терпения. “Ничего страшного”, – подумал он, не подумав. 

На очередной станции волна трудящихся, напуганных рыночной дисциплиной труда, обрушилась с платформы на волнорез спрессованных в вагоне людей. Штурмующие были настроены решительно: душа на засов, глаза в пучок, зубы вперед. Волнорез дрогнул, в местах разверстых дверей вагона проломился и уплотнил несчастных до одноликой, однородной массы. 

– Осторожно! – провещало подземелье метро и, как поcлышалось Николаю Христофоровичу, с издёвкой и злорадным торжеством добавило, – Звери закрываются! 

В горячей духоте вагона, толпа, доведенная до крепости железобетона, стёрла индивидуальность с перекошенных страданиями лиц и лишила их разделения по полу, возрасту и вредным привычкам. Видел бы все это старик Дарвин! Его закон безотказно действовал не в джунглях, а в столице столиц, в неразрывном единстве с богоподобным венцом природы – Человеком. Видели бы это звери! 

– Где твое величие, человек? – спросил бы какой-нибудь облезлый Шакал и, чувствуя нравственное превосходство, расхохотался бы нехорошим лаем. 

Толпа демонстрировала силу, бессилие и унижение одновременно. Ноги Николая Христофоровича переплелись в косичку с ногами какой-то деформированной особи, а нос находился в двух сантиметрах от стекол, сползающих на кончик ее носа, очков. Судя по всему, очкам осталось жить недолго. 

– Ради Бога, поправьте мне очки, я не могу вытащить руки, – умоляюще попросил или попросила он или она. 

– Еще бы! Знали бы вы, где ваши руки! – возмутился Николай Христофорович. 

– Ну, я вас очень-очень прошу. Без очков не доеду до работы, а меня больные ждут, – чуть не плача, запричитал или запричитала особь. 

– У меня только один нос свободен. Но его, меня с детства учили не совать туда, куда не следует, – прорычал Николай Христофорович раздраженным, сдавленным голосом и тут же покраснел, вспомнив о своем нелюбимом и некрасивом носе. 

– Как тебе не стыдно! – напомнил ему тот о себе. – Ты же добрый. 

Пристыженный Николай Христофорович предпринял отчаянную попытку спасти, готовые спрыгнуть с носа очки. Преодолевая непоколебимость толпы, он медленно вытянул шею и потянулся носом к стеклам очков. Однако до них оставался еще целый сантиметр. 

– Не получается, – простонал Николай Христофорович, – тяните свою голову мне навстречу, как гуси. 

– Не могу, – задыхаясь, проблеяла особь. – У нас, к сожалению, в роду гусей не было. 

– Держитесь, – вдруг засопел нос. Он напрягся и неимоверным усилием потянулся вперед. В нём что-то хрустнуло, и нос по своей форме, стал похож на обычный, среднестатистический древнеримский нос. Теперь его римской длины хватило, чтобы подцепить очки и водрузить их на переносицу. 

– Благодарю Вас, – прозвучал растроганный, бесполый голос. Изумленный поступком носа, Николай Христофорович растерялся и не нашелся, что ответить. Он даже не обрадовался, потому, как своего похорошевшего носа не видел, а боль в переносице не на шутку его расстроила. 

После “Таганской” Николай Христофорович стал одним целым с соседом или соседкой, почти на молекулярном уровне. Их, невысоких ростом, окружал глубокий колодец из гранитных, монументальных спин. Николай Христофорович, как рыба, хватал ртом, отработанный “стозевным Чудищем” толпы, воздух. Нос, расплющенный монументом, задыхался. Перед глазами плыли черные в горошек круги. Они деформировали исчезающее пространство, являя мерцающему сознанию, косые, нечистые, языкатые рыла. 

– Свят! Свят! Свят! – простонал он, не имея, к сожалению, возможности перекреститься. На очередной станции девятый вал чужеродной человекообразной среды поднял Николая Христофоровича на свой гребень и швырнул в сверхплотное ядро железобетона. Сознание Николая Христофоровича на мгновение вспыхнуло и тотчас угасло. 

Только спустя неделю, выйдя из комы, он узнал, что его, в состоянии клинической смерти, вырвавшийся на волю человеческий поток, как щепку, вынес к эскалатору, где и обнаружилось его конкретное состояние. Врач скорой помощи осмотрел тело, покачал головой и спросил у плачущей женщины: «Вы его жена?». 

– Нет, но в моей жизни не было более близкого человека, – глухо сказала она и прорыдала, – Он-н мн-н-не очки-и-и по-поправил. 

Душа Николая Христофоровича, витая под потолком приемного покоя, равнодушно смотрела на своё бездыханное тело и врача. Затем переключила свое внимание на немолодую, красивую женщину. 

– Какая женщина! – подумала душа, тронутая ее рыданием. 

В ответ на эту мысль милосердная, прекрасная женская душа призывно и нежно просияла сквозь ткань одежды и материю плоти, свидетельствуя о своем родстве, о её духовной сущности. Они прекрасно поняли друг друга. Душе Николая Христофоровича, в земной жизни совершенно одинокой, никем не обласканной, в тюрьме некрасивого тела, никто никогда не выказывал такого искреннего сочувствия. Ей почему-то стало жаль своей земной жизни, в которой ее использовали, как могли, не давая ничего взамен. «Обидно, – подумала душа». Затем посмотрела, на трогательную в своем горе женщину, и вошла в мертвое тело. 

– Ну, сделайте же что-нибудь! – убивалась женщина. Врач, поддавшись ее настойчивости, приставил фонендоскоп к груди тела и удивленно поднял брови. 

– Через неделю Николай Христофорович открыл глаза и, ничего не понимая, стал соображать: “Где я?.. Что со мной?” 

Рядом, у больничной койки, поправляя колбу капельницы, стояла медсестра пост бальзаковского возраста с удивительно тонким, красивым, готическим лицом. Сквозь стекла знакомых очков смотрели ласковые, небесные глаза. 

– С возвращением, дорогой, – поворачиваясь к нему, прошептала она и, наклонясь с неуклюжей нежностью, поцеловала его прямо в губы. 

Не будем их смущать нашим присутствием, мой деликатный читатель. Оставим их в нечаянном счастье. Тайна любви непостижима и не терпит досужих свидетелей... 

10.11.2005г. 

Взгляд Светки бродил за окнами вагона так тоскливо-ищуще, словно потерялась и бегает неизвестно где грязная, голодная, незабвенная её собака. Но у Светки собаки никогда не было, равно и условий для собачьего содержания, а по возрасту уж пора обзавестись и тем, и другим – за тридцать в ноябре перевалит... Смириться с мыслью, что сегодняшнее существование и есть настоящая Светкина жизнь, Светка никак не соглашается. Раньше надеялась, ждала – вынесет слабый ручеёк в большую кипучую реку, понесёт по волнам, а там, глядишь, и у тёплых морей погреется хотя бы под старость. Однако Светкин ручеёк впал в болото, и выплыть пока не получается. Обидно. Бывшая отличница – на всю жизнь лимитчица: работает в интернате для дураков сестрой-хозяйкой. Сначала за койку в общежитии. Потом, когда в квартире поселилась... подселилась, если быть точной. Потом безработица наступила, так что держись, Светка, за место, какое есть. Значит, эта комната – навсегда, надо обживаться. Светка купила телевизор. Кресло раскладное и шкаф на работе списала. На этом свободное пространство в комнате кончилось одновременно со Светкиной фантазией.  

«Диванчик плюш, болванчик из Китая и опахало неизвестной мне страны...» – так Светка собственной тоске подвывает. Сама, стало быть, как собака. Сторожевая. Служебная. Друг человека.  

А человека Вовой зовут, он значительно позже Светки поселился... подселился... выселился от жены и двоих детей. Не к Светке – Боже, упаси! Тут рядом – за «Углом». А «Угол» – это частная контора, которая занимает три следующие за Светкой комнаты и обстряпывает делишки как раз по квартирным вопросам, потому и называется «Угол». Контора богатая. Здесь у них не то бухгалтерия, не то просто «жучки» какие-то сидят, риэлтеры, телефон занимают... Общественный телефон стоит на тумбочке около Светкиной двери, зато параллельные – в каждом углу «Угла». Едва Светка на звонок добежит, бросив книжку или вязание (вязанию почему-то чаще достаётся последнее время), а «угловые» уже и беседу наладили... Светке почти не звонят. У неё тут игра другая – в причастность, что ли. Нелюдимой её назвать нельзя, не уродиной родилась, но осторожная, это точно: хотя высок их первый этаж, иногда и второй ниже бывает, хотя и нечего красть у Светки, но отпускные полностью укатала она, чтобы забрать решётками большое окно, всегда плотно зашторенное, потому что пришлось телевизору на подоконнике умоститься... Это самой-то дорогой вещи в квартире! А креслу пришлось к двери переехать... Так Светка первой к телефону успевает. Светке почти не звонят. Столько народу в городе, а людей нет... У Светки с телефоном игра другая...  

Вот Вове звонят часто. Изредка – взрослая дочь, бывает – друзья, и совсем замотали бабы неопознанные, а что самое ужасное – опознать их невозможно, даже неоднократно виденных в гостях у Вовы. Извращенец этот Вова. Недаром камчадал из Светкиного дурдома всерьёз утверждал, что у всех нерусских баб поперёк это место, чем и привлекательны... Светка не то чтобы верит, но ведь для неё все чукчи одинаковы – что армянки, что китаянки – на одно лицо кажутся. Хотя некоторые узкоглазые по-своему симпатичны – в троллейбусе не узнаешь. Одну такую Светка полгода запомнить не могла. Некрашеная вообще, с постоянной улыбочкой, точно стесняется... Всё равно страшилка. На любителя, вроде Вовы. Вова любит жалеть бабёнок. Сначала до печёнок достанет, а потом жалеет, рисуется. И Светку пытается время от времени. Светка не против. Правда, печёнку свою Светка Вове не доверяет. О чём страдать, если что ни баба у Вовы, так страшнее атомной войны... Кроме, конечно, последней. Но и тут Светка не ревность испытывает, скорее – досаду. К Вове у Светки все личные интересы в спортивный перекочевали, а этот посильнее будет остальных, вместе взятых. Красивая – значит – дура. Светка всегда найдёт, чем себя утешить. Но вот – проклятые выходные. Снова потерян контроль над ситуацией. Повадилась чёртова жидовка, каждый день звонит:  

- Доброе утро (или день, или вечер)... – не торопится, звучно вещает, тоже актриска, наверное. – Если вас не затруднит, позовите, пожалуйста, Вову, и будьте так добры, постучите, пожалуйста, настойчиво: он спит, может статься.  

Это точно. Спать Вова горазд в любое время суток, любое количество времени.  

Светке не сразу удалось справиться с ситуацией – больно интересна показалась жидовка: смуглая, круто волосатая (только на нужных женщине местах, но, может быть, борется с лишней растительностью, как большинство жидовок), глаза черносливинами, лицо идеальным овалом – ни тебе скулы, ни щеки нигде не выпирает, румянец тёмно-коричневый, настоящий, тоже, сволочь, не красится, а ресницы – только с прохожих пыль обмахивать... И тело – полное, но не толстое, стройное, но без мускулов, эдакая упругая в нём мягкость даже на глаз чувствуется... А когда она впервые подняла взгляд на Светку, Светка словно под рентген попала: насквозь её и про Вову, и вообще про всё, и не умом ведь просвечивает, а другим чем-то... Светка надолго потеряла дар речи. Через месяц, не раньше, восстановилась полностью, в себя пришла. Сейчас уже может, дёрнув по направлению кургузым своим носишкой, лениво процедить: « Там тебя эта... твоя... Роза...», а сначала кроме слова «телефон» ничего не произносила. Партизанская война мало-помалу разгорелась вплоть до перелома, до кризиса. В четверг Светка выспросила ехидненько:»А почему вы так уверены, что он спит? Его вообще нет. Ушёл Давно. Не помню, не было нужды на часы смотреть. Послушайте, откуда я могу знать – куда?!» – и трубочку невежливо положила. Правду сказать, Вова был дома и спал. «Угол» как раз обедал, уличить было некому. Бессовестная Светка... Ну и ладно. В пятницу, услышав знакомый голос, трубочку уложила сразу же. Да ещё и прицельно уложила, с подвохом, чтобы не дозвонилась сюда Розочка до тех пор, пока кто-нибудь Светкин подвох не обнаружит. Но Вова почти не звонит, «Угол» по пятницам уже с обеда не возвращается. Так никто не обнаружил подвоха. А потом Светка уехала – суббота... Конечно, можно не ехать, а чем же тогда питаться целую неделю? Картошка кончилась. На базаре не укупишь, по цене бананов уже, кто бы мог подумать. Про помидоры и вымолвить страшно. Кстати, о бананах. Любимая жидовкина еда. Как приходит, целый вечер кормит Вову всякой дрянью, полный пакут тащит, стерва, и бананы там, и виноград, и яблоки разносортные. Обезьяна хренова. Нет бы свининки для него купить или сосисок упаковок пять, если такая богатая. Вова вечно голодный. Светке тоже не с руки его кормить – свободных средств маловато. Да и с чего? Кто он ей такой вообще. По Светкиному совету он запасается с получки макаронами на чёрный день, но чёрных дней – целый месяц, потому что любит Вова водочку «Русскую», которую покупает ежедневно и не единожды. Напиваться не напивается, а пожшофе – постоянно. Такой медлительный, спокойный... Это, конечно, бывает приятным в дружеском общении, но пришлось как-то Светке с ним по городу мотаться: верхний сосед свою жену убил, вот родственников разыскивали, телеграммы там, морги, справки – помочь надо было. В деловой беготне Светка носила за собой Вову чугунным ядром на ноге. Темпераменты разные. Странно. А в постели – подходят.  

Светка в очередной раз переложила сумки из руки в руку. Как жаль, что электричка к парадному подъезду не подъезжает. Впрочем, зачем Бога гневить, идти довольно близко, порожняком и не заметишь расстояния: улочки узенькие, уютные, домики невысокие, разнообразные, весёлые. Но Светка знает, что так только снаружи кажется. А войдёшь – большинство комнат уже гроб готовый, потому что квадратных комнат не бывает, а потолки высокие. Только богатые центр и любят. У них денег много, у них из любого гроба кружевная конфетная коробка получается, как у бывших соседей сверху. Мир их никогда не брал, дрались по-страшному, а в остальном жили красиво на удивление. Всю ночь воюют, мебель ломают, поутру помирятся, и глядишь – пошагали вдвоём: он для неё и дверь придержит и вокруг каждой лужицы аккуратненько обведёт... Красиво. Да один ковёр у них на полу чего стоит! Персидский. Правда, замызган как-то... Может, старинный. Но плохо кончилось. Лучше, наверное, живой оставаться,не клятой и не мятой, безо всяких ковров даже...  

Как только Светка спрятала в карман ключи и с последним усилием взялась за сумки, сваленные у порога, – зазвонил, дорогуша, точно дожидался, будь она неладна, телефона мать.  

- Алло, – нежно сказала Светка, – я вас слушаю.  

- Добрый вечер, – прозвучал ненавистный грудной голос, – позо...  

- Алло, – ещё более нежно перебила Светка, – говорите же, я вас слушаю.  

- Добрый ве...  

- Алло, – доброжелательности Светке не занимать, – перезвоните, пожалуйста, вас не слышно. – И уложила трубочку старательно наискосок. – Ой, здравствуй, Вова, (надо же, как напугал, гад!), давненько не виделись. Что, позвонить приспичило? Тут у нас с телефоном что-то...  

- Привет, привет. Ну, как урожай? – Вова кивнул на сумки. – Каковы виды на будущую зиму?  

- Из-под снега доставать будем... А тебе подарочек опять от моей мамы, и за что она тебя так любит?  

- Сама кушай.  

- Сроду такую гадость не ем. Сало! Фу. Да ещё копчёное.  

- Тогда давай. – Вова сунул свёрток под мышку, поднял трубку, не заметив диверсии, и свободной рукой набрал номер.  

- Всё нормально, – сказал он Светке, – а что... Здравствуйте, сударыня...  

Это уже не Светке, значит, торчать в прихожей больше нельзя. И так понятно: Розе звонит...  

Входя с полотенцем в ванную, Светка услышала только окончание их разговора. Ей хватило, потому что Вова точно оправдывался:  

- Она сама слегка псих, это же наверняка заразно. Работа у неё такая... Ладно, разберёмся... Хорошо. Хорошо, хорошо, приезжай сама. Есть – ничего не предпринимать!  

Светке кровь бросилась в голову. Та-а-ак. Доигралась. Разоблачение. Ой, сейчас что-то будет! А что, что будет-то?.. Что вообще МОЖЕТ БЫТЬ? Обматерит?.. Кого – Светку?! Пускай. Светка у себя в интернате так насобачилась – ну, настоящая отличница, и творческие способности недюжинные. Ехидничать станет?! Хоть сто порций. Светка всегда ответит. В морду даст?! Ха-ха-ха. Ну и видок же у Розы будет. Светка всем своим воображением представить такого не смогла. Ну если, ну всё-таки! Не-е-ет. Не сумеет. Да хоть бы и сумела. Светка-то – настоящий мастер пинков и зуботычин. Профессионал! Вот, например, в прошлом году (дурное дело и правда, заразительно!) дураки в углу холла за ночь четыре квадратных метра линолеума сжевали. Светка одна разгоняла – её же отчитываться, хватило злости. В таких экстремальных ситуациях не хочешь – научишься и в ухо, и в рыло... А ежедневные мелкие пакости – какой тренинг! Намедни глухая старушонка два пододеяльника на ленточки распустила, скрутила в клубочки и в туалетных бачках попрятала. С ног сбились – где пододеяльники? Бить её Светка не била, но пригрозить пришлось, иначе не созналась бы. Раньше, при советской власти, такого ажиотажа бы не было. Сегодня за эти пододеяльники не расплатиться... Еле списали. Так и пришлось предъявлять – мокрыми мячиками... Поди половички деревенские ткала старушонка когда-то, а теперь разум её в густом тумане, вот память и сработала не в ту сторону. А Светке – расхлёбывай...  

Интересно, что же всё-таки Роза со Светкой делать будет? Чего тут можно напридумывать?..  

Необходима разведка боем. Вову в скрытности не упрекнёшь, всё расскажет... Если знает, конечно.  

Светка поскреблась в дверь, тихонько прошмыгнула на диван и чуть не расфыркалась от злости. Но сдержалась. Вместо фырканья получилось многозначительное хмыканье. А Вова продолжал молча снимать со стен фотографии предыдущей узкоглазой. Любила она фотографироваться, как, наверное, все дикарки. Однако симпатичная чукча. Ситуация меняется, потому Светка немедленно это «однако» произнесёт. Ну, Вова, держись.  

- Вова... – взволнованно начала Светка, – я всегда спросить стесняюсь: как зовут эту красавицу?  

Вова в ответ тоже многозначительно хмыкнул. И всё.  

- Вова... – Светка, ломая руки, едва не хихикала. – А куда она делась?  

«Ага, молчишь, сударь несчастный. Тогда получи!»  

- Ты её ОПЯТЬ разлюбил, да?  

«Опять» – это потому, что с началом чукчиного отсутствия её фотографии впадали то в милость, то в немилость, в зависимости от появления и исчезновения в жизни Вовы других чукчей. «Однако тоже постоянство...» – усмехалась каждый раз Светка, наблюдая их возвращение.  

- Ого, сколько вопросов, – поймался разозлившийся Вова. – Давно стесняешься, да? Имя ты не выговоришь. По-русски примерно – Лина. Уехала домой в Осаку. Последний вопрос тебя не касается. Всё?  

Где эта Осака, Светка что-то не припомнит. Явно знакомое название. Не в Киргизии же. Точно, на Дальнем Востоке. Бывший камчадал из дурдома не сильно дурак был, хоть и узкоглазый, больше прикидывался. Светка икрой угощалась, а он её замуж звал. Не за себя, а на Камчатку вообще. Будешь, говорит, Светлана Вававва или Светлана Какакка, зато икры нахлебаешься ложкой. Ничего себе, фамилии у них там. Потому Вова даже сказать постеснялся. Нашёл с кем связаться, жену бросил. А теперь эта Роза ещё. Захотел Розе приятное сделать, а Светке – наоборот, если прячет узкоглазую в шкаф поглубже. Потом достанет! Наверняка! Артистик-садистик. Но Светка, хоть и кусает её всё это, виду не подаёт. Пусть играет – себе на здоровье, а не Светке. Светка поумнела изрядно. Давным-давно, при становлении их добрососедских отношений, однажды, сразу после акта любви нетрагической, при живой, голенькой ещё Светке, Вова включил магнитофон и замер посреди восточных завываний в красивой грусти. Светка оскорбилась. Запаниковала. Начала скандалить. А он – только что е мурлыкает. Светка это внезапно увидела и поняла: на скандал смысла нет нарываться. Зря надеялась, что всё возможно: отучить пьянствовать, отодвинуть узкоглазых... Да он сам двигает нас, как хочет, и живёт нашими затратами вольными и невольными, а ведь эмоциональные траты – самые дорогие, невосполнимые... И ещё одно Светка тогда поняла, главное: чем такой мужчина, лучше никакого не иметь. Бузит же она насчёт Розы из чисто принципиальной вредности...  

Ну, вот. Тема исчерпана, новую Вова открывать не собирается, Розины планы ему, судя по скучному выражению лица, пока неведомы. Пора Светке линять. Вслед за Линой. Спрятаться в комнате и закрыться на ключ. И вязать. И плакать. Ой-ой-ой. Никак актёрство заразительнее психа? Бедный, бедный Вова в таком случае.  

К двери на звонок Светка из того же принципа подошла первой: пока он там развернётся, пока ногу в тапочек засунет, да пока другую ногу... Ишь ты, уже она.  

Светка включила в прихожей полный свет и с дерзким вызовом оглядела вошедшую. Всё в ней вроде бы знакомо, почему же незапоминаемо? Прямые, блестящие, как застывшие потёки смолы, волосы, рассыпанные по неподвижным греческим складкам белого плаща... Много в городе таких волос и плащей... «Да жидовкали она?», – вдруг взволновались Светкины мысли, натыкаясь на знакомый, до боли знакомый спокойный взгляд. Светка увидела, что врут они обе, что узнала бы Розу не только в троллейбусе, но и в пролетающем мимо авиалайнере, а вот о чём Светке врёт Роза, Светка немедленно догадается. Светка требовательно взглянула внутрь того, что классик назвал зеркалом души. Глаза Розы (оказывается – синие!) в ответ точно из ушата окатили Светку потоками непередаваемой, нечеловеческой любви. Ожидая чего угодно, только не этого, Светка совсем потерялась и не заметила, что из наполненного местными и заморскими фруктами пакета Роза достала бомбу замедленного действия. Это был цветок на прямом, лишённом шипов стебле. Огромная, изумительно розовая роза.  

- Светочка, она специально для вас расцвела, – сказала Роза оглохшей ко всем прочим звукам Светке, – за всё то беспокойство, которое я вынуждена была вам причинить, за всю вашу отзывчивость и, наконец, за ваш прелестный голосок в телефонной трубке, такой же нежный, как этот цветок.  

Роза продолжала и продолжала казнить Светку благодарной сердечностью. Светка автоматически приняла подарок. Слова пронзали её больнее пуль, сколько было произнесено слов, столько дырок появилось в обмякающем Светкином теле.  

- Ну, Вика, – сердито сказал подошедший к тому времени Вова, – это ниже пояса. Так нельзя. Давай отложим наши дела на завтра.  

Он закрыл двери за всё так же торжественно спокойной Викторией, достал Светку из обморока и целый вечер жалел изо всех сил. Правда, Светка сделалась нечувствительной, ей было всё равно. Что-то в ней оборвалось чисто физически, и порыв этот ощущался где-то в районе желудка.  

Роза после этого случая исчезла из поля зрения Светки навсегда. Много дней не подходила Светка к телефону и затосковала, да так сильно, что однажды в гриппозный предновогодний понедельник наелась какой-то отравы у себя в дурдоме... Война была проиграна Светкой окончательно и бесповоротно, вот в чём дело, и более того – Светку на той войне убили. Можно было бы написать на камне:»Самое сильное, страшное и безупречное оружие в мире – это добрые дела» – цитата из Ксении К., любительницы всяческих сентенций. Все читали нечто похожее в бабушкиной Библии: «Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А я говорю вам: не противься злому». Наверное – ничем! Ничем не противься! Тот, кто утверждает, что знает разницу между добром излом, стопроцентно врёт. Светка всё это тоже читала. Слишком голословным показалось ей и то, и другое. Воображения Светке опять не хватило, чем и отличаются деревенские отличники от городских – примитивизмом общения. А может – простотой. Опять сентенции... Разве важно это теперь, после всего рассказа?  

Ничего там не написали на камне, и правильно сделали. На Светкину могилу опять положили цветы. Уже вторые. И последние.  

Роза  

Роза с каждым днём всё выше поднимала туго сжатые облака лепестков с гордым сознанием силы своей красоты. Она была счастлива. Впрочем, юный возраст всегда гордится отличиями от остального мира. Не чрезмерными, естественно. А в оранжерее, где благоухали толпы сестёр-близнецов, отличий больших, чем микроскопические, просто быть не могло, поскольку счастьем там распоряжается Его Величество Стандарт... Впрочем, если Розе и убавляла гордости всеобщая одинаковость, то совсем чуть-чуть... Только когда цветы отправились в самостоятельную жизнь, к ним пришло иное понимание счастья: как можно более точное выполнение той ответственной миссии, ради которой они появились на свет.  

Тесная компания постепенно таяла. Цветы уходили в разные места, но с одной и тою же целью – помогать: праздновать ли, просить ли прощения, объясняться ли в любви, прощаться ли навеки... Роза вздрогнула, вспомнив, как опытные хозяйские руки быстро и бережно избрали восемнадцать белоснежных красавиц, вскоре оставленных на чёрной заплате земли, словно награду для безумно танцующей вьюги... Роза сострадала, но за себя не боялась. Ведь только люди бродят неведомыми путями, цветы же умеют читать сам воздух, наполняя его ароматом. Роза знала, что ей, единственной из всего выводка, дана счастливая судьба: её минует увядание, не будет смерти от старости, и от неё даже родятся дети. Стебель и листья ещё крепче прижались друг к другу, оберегая зелёную почку, где притаилась будущая малышка, ожидающая тёплого, светлого купола майонезной банки. Почти так же ампутированный материнский черенок дал жизнь самой Розе. Правда, без майонезной банки. Голландия – торжество технического прогресса цветочной индустрии...  

Могла ли Роза предполагать, что так далеко от её сытой родины тоже существует разнообразная жизнь?..  

Жизнь чаще всего трудная и потому – не красоты ради. Так здешние цветы думают. Но ошибаются. Ведь эстетический голод куда сильнее физического, и в сибирских снегах красоты родится больше, чем возможно не заметить, даже если эта красота по большей части – внутренняя. О каком внешнем качестве говорить, если здесь мало чем помогают даже розам! Цветы не знают стандарта, и количество их отнюдь не голландское. Зато получаются настоящими форма, запах и цвет. Здесь торжествует природа, а не порода... Роза охотно уступила бы любой из своих местных родственниц полученное от судьбы будущее, уступила бы как более достойной – выстраданное, уступила бы, если бы могла...  

Стоя на витрине, Роза успела вспомнить всю свою недолгую жизнь, слегка пофилософствовать, и, наконец, заметила, что стоит уже в одиночестве среди красных и розовых, бордовых и пурпурных голов. Чистая королева: ни тени румянца на девственно-крепком сложении лепестков...  

«За тобой идут», – окатила Розу холодная волна воздуха, пропитанная тревогой. Роза впервые по-настоящему испугалась. Что это – сбой в программе судьбы?.. Ведь это не тот, кого она ожидала всем сердцем своего бутона, это посторонний, это случайный кто-то!  

- Среди современного торгашества встречаются-таки приятные моменты... – низкий, грудной голос вошедшей дамы чуть хрипл, но интонация приятна искренностью. – Ишь, какой голосистый колокольчик повесили.  

Взгляд дамы ласково погладил стайку гвоздик в корзине, почти равнодушно скользнул по разноцветным шарикам хризантем, удивлённо споткнувшись на ярко-рыжих, и с долгожданным наслаждением остановился на розах.  

- Ох... – она восхищённо помолчала. – Хочу три розы. Нет, пять. Розовых?! Да нет же, белых, конечно. Как – нет?! Ничего себе. Вот и верь теперь голландскому изобилию. Так ты, значит, осталась одна? – раздумчиво обратилась дама к Розе. – А что, это даже очень символично. Иди сюда.  

Хозяйские руки засуетились, предлагая различные композиции из трёх, пяти, семи красавиц, но – розовых, но – красных, но – (тьфу-тьфу!) чёрных каких-то с оттенком фиолета...  

- Не нужно, – дама ласково пресекла дальнейшие попытки хозяйских рук. – Я хочу вот эту. Одну.  

Тем временем новые знания, из которых соткано пространство над людьми, потрясли Розу буквально до обморока. Едва придя в себя, она принялась торопить даму, шевеля зелёными рукавами: «Скорее, скорее – уже безобразно шуршит в его кармане свидетельство о расторжении брака; скорее, скорее – уже ядовито плещется в стакане вонючая креплёная жидкость; скорее, скорее – уже надломлена на утренней репетиции круглоголовая меткая палочка, а другая в сердцах заброшена далеко в зрительский зал; скорее, скорее – опоздание моё непоправимо!»  

Роза была готова погибнуть немедля, только бы её поняли. Пусть не видно лица под слоями серой обёрточной бумаги, дама ведь не глуха, почему же не слышит?..  

Дама ничего не ответила, но послушно заспешила, оторвавшись от созерцания цветов, и колокольчик проводил её звоном, точно малиновые искры по снежным кристаллам рассыпался его голос, заглушая сумеречное звучание городского шума.  

Можно было бы подождать троллейбуса, но дама решается на второй сегодня широкий жест и подзывает такси.  

«Один раз живём...» – говорит она Розе.  

А Розе обёрточная бумага не помеха, она прекрасно слышит даже сквозь толстые стены и даже то, что вообще не сказано: что дама слишком легко одета, что шубу дамы позапрошлым летом напрочь почикала моль, а демисезонное пальто от сибирского января защищает слабо, что на зимнее пальто накопить не получается, что учителям платят мало, несмотря на то, что только на каникулах и бывает немного свободного времени для души... И ещё: что планы на завтра писать не надо, что не ждут сегодня тетрадки с детскими сочинениями, что можно ужинать как угодно поздно, потому что рано не вставать, и что сейчас, на рождественском концерте, посещаемом ежегодно, наверняка легко забудется всё вышеперечисленное...  

- Дама, вы просто эгоистка! – прервала Роза, в отчаянии закрывая слух. – Нельзя же постоянно думать только о себе! Сосредоточьтесь, почувствуйте, догадайтесь! Я-то, я-то вам для чего?  

- А тебя, моя дорогая, я подарю своему бывшему другу, – ответила ей дама, – потому что, во-первых, это будет ему приятно и мне будет приятно, потому что ему приятно, а во-вторых, это потому, что после такого признания со стороны публики концертное начальство, может быть, оценит мастерство моего друга по достоинству.  

- Значит, вы меня всё-таки слышите! – встрепенулась Роза. – Тогда скорее назад и – по другой улице!  

Дама никак не отреагировала: и вслух промолчала, и мысли свои не продолжила.  

Никто никого не слышит. Роза опять затосковала: неужели никто ему не поможет?..  

- Господи, – вздохнула дама, – ну отчего же на сердце такая тяжесть? Ведь хороший должен быть вечер...  

- Что-то случилось на дороге, – сказал шофёр, прижимая автомобиль к обочине, – гололёд, метель – на каждом перекрёстке аварии.  

Он накинул на голову капюшон куртки и выскочил узнать, что там случилось. Дама беспокойно оглядывалась, думала о дорожных происшествиях и Розу не слушала. А Роза кричала ей во весь голос: «Скорее, скорее – уже слова капнули, как кровь, на лепесток последней записки; скорее, скорее – уже проверена перекладина самодельного турника над дверным проёмом; скорее, скорее – уже найден обрывок резинового шнура от детской скакалки; скорее, скорее – я едва успею, если вы – немедленно, если вы – бегом изо всех сил!»  

Пока Роза кричала, а дама не слушала, вернулся шофёр. Оказывается, просто троллейбус встал поперёк движения – сломался. На дороге – пробка из множества машин, а так – ничего страшного, никто не погиб.  

- Ну, слава Богу, – сказала дама. – Придётся в объезд пробираться. Если можно, не по соседней улице, а ещё через две, хорошо?  

- Там даже удобнее, – согласился шофёр.  

Роза снова затрепетала, хотя так мало надежды остановить этих людей в нужном месте и не опоздать.  

- Раньше я жила вон в том доме, а мой одноклассник, который сегодня концертирует, живёт точно напротив, через проспект, на первом этаже. Видите, у него свет горит, – сообщила дама и вдруг удивилась: – А почему горит, забыл, что ли, выключить? Он ведь должен быть уже в филармонии. Говорят, он остался совсем один. Что такое сегодня – музыкант? Жена забрала детей и... побогаче нашла, она красивая... Значит, врут, что один, – дама почему-то не обрадовалась. – Или не совсем врут. Полгода прошло, человек талантливый, хотя попивает, правда... А кто же не пьёт нынче, Господи?..  

- Вот и проехали! – крикнула даме Роза, готовая увянуть от горя. – А всё ваша болтовня, лишь бы посплетничать! – и тут Роза взмолилась неведомо кому: – Помогите! Спасите наши души!  

- Так вы говорите, у него концерт сегодня? – переспросил шофёр. – Значит, опять не повезло мужику с женщиной.  

- Почему вы так решили? – удручённо спросила дама.  

- Моя жена с утра бы сидела в зале, где я вечером выступаю.  

- Вы правы, – согласилась дама. – Я бы тоже сидела.  

- Вернёмся, пока не поздно, пока не очень далеко! – продолжала молить Роза, – услышьте же меня хоть кто-нибудь!  

Автомобиль услышал и зажёг красную лампочку.  

- Оба-на! – изумился шофёр и тоном полным извинения пояснил: – Бензин кончается... Странно... На заправку успеем?  

- Ещё почти сорок минут.  

- Тогда обратно, – он засмеялся: – Вот накатались: шаг вперёд, два шага назад, как у Ленина.  

Бензин иссяк точно напротив освещённого знакомого окна с ещё более знакомым силуэтом профиля на замёрзшем стекле.  

- Ишь, задумался! – возмутилась дама, – И о чём думает? Ведь прибежит опять в последнюю минуту, ещё бы администрация его не обижала! Узнаю его, как всегда... Двоечник! Хоть бы галстук не забыл надеть!  

- Пойди, отличница, поторопи артиста, вместе и доедете, – снова засмеялся водитель, – А я до заправки с канистрой сбегаю, тут буквально за углом.  

Розу оставили в машине, но она услышала и увидела, что, когда прозвенел электрический колокольчик (нота «ми», отметила Роза, точно как в цветочном магазине), и когда дама вошла в незапертую дверь, петля была уже сочинена. Очень простая – галстучная. Но дама заставила вместо резиновой удавки прицепить парчовую «бабочку»... Вот как! Его, оказывается, помнят. Его, оказывается, ищут. Его, оказывается, ждут. Он нужен! Вот так всегда точка превращается в запятую, и нужно продолжать.  

Человек, сочинивший петлю, медлил уже давно, сам не зная почему. Наверное, Роза издалека влияла. С утра он долго и прилежно утюжил концертный фрак, хотя на концерт не собирался. Потом мылся под душем так тщательно, будто пытался соскоблить с себя оставшийся тонкий налёт желаний. И, наконец, просто задумался обо всём этом и о многом другом. Не раздумать задумался, а так – напоследок, может, забыл чего. И ещё – ждал какого-нибудь знака извне. По правде сказать, уверен был, что дождётся. И дождался. Хотя новогодний подарок несколько припоздал и свободно мог вообще не успеть... Сюрприз: помимо чисто местной, нестандартной красоты с широковатыми скулами, мощным торсом и кривоватыми ножками весь облик старинной подруги источал красоту вечную, непередаваемую – это была любовь, конечно...  

А как же Роза?  

С Розой всё случилось так, как ей пообещала судьба.  

Сначала она восхищала классической красотой любителей симфонической музыки, убаюканная на руках дамы, а затем всё второе отделение концерта танцевала на большом барабане, принимая аплодисменты. И ни один цветок на свете не был более счастлив, даже из удостоенных той же чести...  

В этот же вечер ей укоротили ногу и дали жизнь дочери. Вырос пышный, вьющийся куст с мелковатыми, но по-сибирски хорошенькими цветками. «Опять ползуниха!» – подшучивала дама.  

И по сей день все входящие совершают определённый ритуал: пальцы их легко касаются тела повешенной Розы, словно испрашивая разрешения войти. Роза позволяет, легко отодвигаясь в сторону.  

Она и теперь прекрасна: лёгкий стан крепко держит резиновая петля, царственная голова обильно спрыснута лаком для волос, для Розы склеен из толстого и прозрачного, как хрусталь, целлофана маленький, уютный гробик... Сравнятся ли с этим великолепием все мавзолеи мира?..  

Никто не знает, что она с радостью приняла смерть за другого, и потому всё ещё живёт – по праву, оговоренному судьбой. Зато вошедшим обязательно рассказывают, что Роза эта – вовсе не растение, а заколдованная оболочка, которая однажды рождественским вечером под таинственный звон колокольчика выпустила на волю ангела.  

Вечерело и, как ни банально, смеркалось.  

Сигарета сменила другую, я устало читал в гамаке у огня. Было тихо, поодаль кувыркался мотылек, наслаждаясь собственным отражением в озере. Вода задумчиво пенилась у кромки.  

Постепенно нарастая, возник шум. Это случилось не внезапно, а плавно и быстро. Приближалось что-то гигантское, что-то громкое и энергичное. И наверное – догадывался я на ходу, выползая ужом из гамака, – учитывая скорость, что-то летающее.  

Задрал голову. Макушки деревьев, стоящих удобно не близко, не мешали обзору, лишь чуть недоуменно кивали. Темнели редкие облака, ранние звездочки подмигивали, как дебютантки.  

Низкий мощный гул стал едва терпим, перерос в грохочущий треск, и небо покрыло, заволокло ребристой, хмурой цветом, ощерившейся длинными шипами и отростками, тушей, напоминающей осанкой, повадками и хвостом озверевшего динозавра, всего в огоньках, маячках и фонариках.  

Это продолжалось какие-то секунды, и лоскут пространства очистился так же мгновенно, как и потемнел, но меня пронзило мурашками до ступней. Вросший в землю по стойке смирно, я до боли в затылке уставился вверх. И впечатления, и ощущения застыли на паузе сознания, я впитывал происходящее нервами.  

Шум не стихал, переливался на все лады, кроме приятного. Мелькнула брюхом вторая зверюга чуть в стороне, за ней третья – снова над моей макушкой… Шахматный порядок, оторопело сообразил я очнувшейся эрудицией.  

Их было семь. Счастливое число. Они уверенно синхронно двигались метрах в сорока над землей прочь от заката. Они были страшные и злые.  

Не выдержав напряжения, я что было мочи заорал им вослед, вскинув руки вдогонку. Пальцы сами собой оттопырились бесовскими металлическими рожками. Своего крика я почти не слышал от звона в ушах, но рвал глотку так, что было больно. Бросил орать – засвистел и заскакал. Утомился, затих, слышу – поодаль человек десять, не меньше, верещат, как порезанные. Потом и с другого конца берега, ближе к дороге, парочка голосов весело пристроилась. Поддержали люди! Мы заливались соловьями, ревели, выли и вопили речевки еще минут пять. В изнеможении и эйфории, жаркий и мокрый, я рухнул на гамак, как в цирке. Першило, но было наплевать в таком восторге. Знатное диво!  

Наши пацаны на клевых вертолетах шли топтать «Хизбаллу».