Я уже большой мальчик. Мне целых четыре года. Я хожу в детский сад. Я не люблю детский сад, я люблю быть дома с мамой. Но теперь я не плачу по утрам, потому что я уже большой. А Митя плачет каждое утро, потому что не хочет идти в ясли. Митя – это мой братик. Он еще маленький, ему всего два годика. Он не понимает, что мама и папа должны ходить на работу и зарабатывать деньги. А за деньги можно покупать игрушки и всякие другие вещи.  

Утром мама поднимает нас с братиком, умывает, одевает и отправляет в садик с папой. Мама никогда не водит нас в садик сама. Я слышал, как папа сказал воспитательнице Ирине Никоноровне, что мама не приводит нас в садик, потому что отрывать нас от нее пришлось бы с истерикой. Истерика – это я понял, это когда Митя крепко-крепко держится за маму и громко плачет, а мама не плачет, но у нее такие глаза, как будто она тоже плачет. А еще папа сказал, что маму это выбьет из колеи на весь день. Я не понял, кто «выбьет» мою маму и зачем, и даже немножко испугался. Но папа спешил на работу, и я не успел спросить, а потом забыл.  

А забирает нас из садика дедушка. Он возвращается с работы раньше всех в нашей семье и по дороге домой заходит за нами. Но все равно нас с Митей забирают позже всех. И воспитательницы сердятся на нас, потому что им наверно тоже надоело гулять на площадке около нашего садика, и они хотят поскорее уйти домой, к своим деткам.  

После нас с дедушкой домой с работы приходит бабушка, она нас кормит. Потом приходит мама, а потом – папа. А когда у мамы бывает «Отчет», мама приходит очень поздно, когда мы с Митей уже спим. Я не знаю, кто это «Отчет», мама мне говорила, но я забыл. Но я его все равно не люблю.  

Наш детский сад совсем рядом с нашим домом, прямо во дворе. Вокруг детского сада – площадки для прогулок, а вокруг площадок – забор. Забор о-о-очень высокий, выше меня! Но большие дети-школьники ходят прямо по забору вокруг нашего садика. Когда я вырасту, я тоже стану смелым и буду ходить по забору! А за забором тоже детская площадка. Там гуляют дети, которые не ходят в детский сад. И мы там гуляем, когда выходные и маме с папой не надо идти на работу. А в другие дни там гуляет КАТЯ.  

Катя – очень хорошая девочка! Ей тоже четыре года. Мы познакомились давно – давно, когда были еще маленькими. Моего братика Мити тогда еще совсем не было, и я один гулял с мамой. А Катя гуляла со своей бабушкой. Мы с Катей играли вместе. А еще Катя очень смелая! Когда мы еще были маленькими, она не боялась забираться на горку-лесенку, на самый верх! Теперь, конечно, я тоже могу туда забраться, зАпросто!  

С Катей можно играть в разные игры. Только в машинки и в войну Катя не играет. Но это ничего! Зато ей можно рассказать про все – про все! Она всегда меня понимает, она очень умная. И еще Катя добрая и никогда не дерется. Однажды, когда мы играли в догонялки, я упал и разбил коленку. Это было очень больно! А Катя не смеялась, как другие девчонки, она сказала: «Давай поцелую, и все пройдет!» – совсем, как мама!  

А однажды Катю привели в наш детский сад! Потому что Катина мама сказала, что ребенку нужно обще.. ну, какое-то там воспитание, я не понял. Бабушка оставляла Катю в садике совсем ненадолго, после обеда ее забирали домой. Зато до обеда мы все время были вместе – и на занятиях, и на прогулке. Это было здорово! А потом Катю не привели в садик, и в другой день не привели. А в выходной, когда мы гуляли в нашем дворе, Катина бабушка рассказывала моей маме, как плохо детям в детском саду. А еще она сказала: «Пока я жива, Катенька в детский сад ходить не будет!». Я не понял, что такое «пока я жива», но теперь мы с Катей играем вместе только в выходные. А когда я в садике, мы смотрим друг на друга сквозь забор и иногда даже разговариваем.  

И все было хорошо, пока я не устроил взрыв. Нас, как всегда, вывели на прогулку. И за забором гуляла Катя с бабушкой. А у края дорожки валялась бутылка, пустая стеклянная бутылка, такая зеленая. И я подумал: «Интересно, если ударить эту бутылку вот тем большим камнем, очень-очень сильно, она разобьется?» Ба-бах! Бутылка разбилась, нет, бутылка взорвалась! Это было здорово! Осколки полетели в разные стороны, как в кино! Я посмотрел туда, где была Катя – ура, она видела! Наверно, ей тоже понравилось! Я только не понял, почему девчонки рядом со мной так испугались и стали звать воспитательницу. И что-то липкое вдруг потекло по моему лицу, по рукам, на одежду, на землю. А вокруг забегали, закричали, вдруг стало много взрослых, меня схватили на руки и куда-то понесли. Кто-то ругал меня, кто-то – воспитательницу Ирину Никоноровну, а кто-то сказал: «Слава Богу, что не в глаз!». У меня вдруг заболел лоб, и я понял, что липкое и мокрое – это, наверно, моя кровь. Потом с моим лбом что-то делали, было больно, но я не плакал – ведь я большой мальчик, скоро буду мужчиной! А мужчинам плакать стыдно, так говорит мой папа, и дедушка тоже так говорит. Потом стало очень-очень больно, наверно, намазали йодом, и я немножко поплакал, совсем чуть-чуть! А потом очень захотелось спать. А нянечка Марья Васильевна взяла меня на ручки, совсем как маленького, и понесла куда-то, прижимая к себе и приговаривая что-то добрым голосом…  

А на следующее утро я увидел себя в зеркале. Я думал, что похож на раненого солдата, как в кино. А оказалось, что не очень похож. Просто на мой лоб, в самой серединке, приклеили пластырь, такой беленький кружочек. И было совсем не больно, если, конечно, не трогать руками.  

В то утро я очень торопился в садик. Я думал: «Вот мы пойдем гулять, и я увижу Катю, и Катя подойдет к забору и скажет: «Тебе больно? Давай поцелую, и все пройдет!». И во время прогулки я все время стоял у забора и смотрел на наш дом, на Катину дверь. Денис звал меня играть в Бабу- Ягу. Это моя любимая игра, но играть почему-то не хотелось. Я ждал Катю, я боялся пропустить ее. Но Катя не пришла.  

И в другой день Катя не пришла. Я не знаю, сколько прошло дней. Я ждал Катю, а она не приходила. И сегодня она тоже не пришла. Мы вышли на прогулку, и я стал строить гараж для самосвала у самого забора. Только я не успел его построить, потому что все время смотрел, не идет ли Катя. А она опять не пришла! Потом был обед, сон, полдник. А после полдника воспитательница Ирина Никоноровна сказала веселым голосом: «Дети! Смотрите, кто к нам пришел! Это фотограф, нас сейчас будут фотографировать!» И все запрыгали и захлопали в ладоши.  

Фотограф был такой смешной дяденька с усами, почти как у моего папы. А фотоаппарат у него был не маленький, как у всех, а большой и на очень длинных тонких ножках. Сначала смешной дяденька-фотограф сфотографировал нас всех, вместе с Ириной Никоноровной и нянечкой Марьей Васильевной. А потом стал фотографировать по одному, с Чебурашкой или Карлсоном. Когда очередь дошла до меня, дяденька-фотограф посмотрел на кругленький пластырь у меня на лбу и сказал: «Ну что, индианочка, как бы нам тебя сфотографировать?» Я не понял, кто это – индианочка, спрошу у мамы, если не забуду. Фотограф дал мне в руки цветы, очень красивые. И с цветами сфотографировал. А потом сказал воспитательнице Ирине Никоноровне, что родители, может быть, не захотят брать такую фотографию. Почему не захотят? Потому что я стал такой некрасивый, что не понравлюсь даже моим маме и папе?! И вдруг Я ПОНЯЛ! Я ПОНЯЛ, ПОЧЕМУ НЕ ПРИШЛА КАТЯ! Наверно, потому, что ОНА НЕ ЛЮБИТ УРОДОВ! Мне стало очень-очень плохо, и я заплакал.  

Ирина Никоноровна и дяденька-фотограф стали что-то говорить мне ласковыми голосами, но я их не слушал. Я хотел домой, к маме…  

А потом было все, как всегда. Дедушка забрал нас с Митей из садика. Мы были, как всегда, на прогулке, и, как всегда, последние. Митя успел несколько раз описаться (с вечерней прогулки детей не водят в туалет в садик, потому что там уже все вымыто, а дети ведь могут напачкать!). А я уже большой мальчик, я могу до-о-олго терпеть!  

Дома бабушка уговаривала меня поесть. Но есть совсем не хотелось. И играть тоже не хотелось. Даже смотреть «Спокойной ночи, малыши!» не хотелось! Хотелось только спать и плакать. И чтобы скорее пришла мама! Но бабушка сказала, что у мамы «Отчет» и она придет поздно.  

Наконец, нас уложили спать. Я лежал в своей кроватке тихо-тихо и прислушивался, когда же наконец откроется дверь и придет мама. На улице стало совсем темно, как в сказке про краденое солнце:  

«Наступила темнота.  

Не ходи за ворота!  

Кто на улицу попал,  

Заблудился и пропал».  

А вдруг моя мама заблудится в темноте и совсем не придет! Я так испугался, очень-очень! Почему-то вдруг стало холодно и заболела голова. Я так устал ждать маму!  

Наконец, щелкнул замок. Мама! Теперь все будет хорошо!  

Мама очень удивилась, что я так поздно не сплю. Она поцеловала меня и вдруг сказала: «Да ты весь горишь, сыночка! У тебя что-нибудь болит?»  

Мама меня любит!!! А КАТЯ…  

Я не знал, как рассказать маме, что случилось. Я только прижался к ней… и заплакал.  

В незапамятные времена гномы были великанами. Они грабили людей, пожирая их домашний скот и разоряя поля и сады. Друг с другом встречались редко, в основном для спаривания, поскольку терпеть не могли себе подобных. Но после того, как рядом с Землей пронеслась комета, у них начались мутации. Великаны становились все меньше, пока не сравнялись с человеком. Тут люди припомнили вчерашним исполинам все их пакости. Они гонялись за хилеющими мутантами с дубьем, травили собаками, ловили в силки и пускали на чучела и наживку на сомов.  

Спасаясь от полного вымирания, гномы забились в норы, где перестали уменьшаться. Им пришлось объединяться – только сбившись в кучу, удавалось утащить с ближайшего огорода тыкву или репу.  

Гномы завели семейный уклад, дабы ослабить начавшиеся из-за женщин междуусобчики. А те впервые почувствовали себя желанными и любимыми. В доисторические времена они бегали за великанами и вымаливали мужского участия для продолжения рода, поскольку те были от природы эгоистами и квазиимпотентами. Потеряв величие, они взамен получили необычайную любвеобильность, впрочем, мало чем отличающуюся от похотливости. Выработался кодекс отношений с гномочками: предупредительность и непротивление. Мутации круто изменили баланс полов в мужскую сторону. Иногда и накостылять жене хочется, но под окнами всегда ошивается два-три удальца-перехватчика, готовых, чуть что, занять место тирана. Да и ему рыльце начистить, дабы неповадно было обижать бесподобных дам.  

Гномы дообъединялись до государства, больше, правда, напоминавшего шайку. Ведь основным видом их деятельности оставалось воровство.  

Но и в сплоченных сладкой идеей халявы рядах встречались белые вороны, которых воротило от воровства. Они копались в кварцевых и пегматитовых жилах, ковырялись в россыпях и успешно добывали золото и самоцветы. Плоды честного труда через запутанную цепь посредников, состоявшую из шаманов, колдунов и юродивых, обменивались у людей на товары первой необходимости. Горняков грабили свои же, объявив их диссидентами.  

Человеческая и гномическая цивилизации существовали, почти не пересекаясь. Люди поэтизировали образ Гнома, а причиняемые гномами неприятности списывали на крыс.  

Кстати, предварительно о гномах и крысах. Крысы пристально интересовались упитанными малышами, и, стоило гному зазеваться, как он начинал аппетитно похрустывать на зубах хвостатой скоромницы. А копченая гномядина считалась деликатесом. Но и гномы были не равнодушны к крысам. Из их крепких шкурок выходили ноские башмачки и курточки.  

К людям гномы питали недобрые чувства, обвиняя их в своей физической деградации. А собственное воровство называли святой местью. Эта ненависть к людям являлась стержневой идеей их государственности. Если бы человек исчез, то цивилизация гномов стала бы походить на сдувшийся шарик. Паразитируя на Homo Sapiens, гном обладал при этом достаточной автономией. Вихри, менявшие облик планеты, мало затрагивали подземных жителей. Они освоили искусство предсказания землетрясений, извержений вулканов и т. п. Надвигающиеся катаклизмы воспринимались двояко. Радовало, что люди получат по заслугам, а огорчал факт потери привычных кормушек.  

Как и большинство подлецов и уродов, гномов тянуло к невинности и красоте. В их среде и то и другое встречалось редко. Поэтому некоторые отщепенцы тайком таскались посмотреть на человеческих детенышей, и даже поиграть с ними. В такие моменты извращенцы забывали про все на свете и иногда врасплох заставались взрослыми людьми. Это питало мифотворчество о подарках, оставляемых чудесными гномами для детей в чулках и рукавичках. На самом деле гномы бессовестно тырили подкладываемые родителями сладости.  

Вступив в эпоху НТР, человечество сделало гигантский шаг в сторону урбанизации. И гномам, почувствовавшим себя покинутыми, пришлось перебираться вослед. Городские гномы представляли жалкие подобия сельских аборигенов. Они, подобно крысам, ютились в подземных коммуникациях и побирались на помойках, превращаясь в грязных, запойных неврастеников.  

Гномы даже перестали гнушаться крысиного общества. Извечные враги в новых условиях стали незаменимыми партнерами. Крысиный напор и сила отлично сочетались с остатками интеллекта у гномов.  

Опустившиеся гномы ударились в крысоложство. Пометы крыс, получавших гормональную поддержку ратофилов, отличались особой сообразительностью и мизантропией. Через несколько крысиных поколений, развратничавших с гномами, уже стало затруднительным их правильное определение. Гномокрыс или крысогном? Человечество и не подозревало, какого монстра оно вынашивает в недрах своих городов.  

Для гномов сожительство с крысами имело отрицательные последствия. Всё более хирея, они сходили с исторической сцены. Как великаны, дав начало цивилизации гномов, пропали с лица Земли, так и гномы, породив гномокрыс, навсегда сгинули в канализационных стоках эволюции.  

Родимир вынырнул из пыльных, темных сеней, улыбнулся теплому, ласковому солн-цу, легко, и, по-мальчишески перепрыгнув через плетень, побежал по пыльной, прохлад-ной земле.  

Мальчик пробежал мимо овина, обогнул избу старосты, пролетел сквозь заросли лопу-хов, и очутился на главной дороге. Дорога эта разделяла селение на две почти ровные по-ловины. Когда-то ее покрывал бревенчатый настил, однако теперь от него не осталось и следа – почувствовав приближение беды, головорезы-тати растащили все, что плохо ле-жит.  

У колодца никого не было, и Родимир решил, что ребята, должно быть не дождавшись его, и пошли к старой веже. Мальчик не обиделся на друзей, напротив он подумал, что подняться на Белый холм в одиночку будет даже интересней. Он, конечно же без труда догонит их, а может даже дойдет до вежи первым…..  

Солнце уже поднялось над Белым холмом, когда Родимир увидел впереди очертания коренастой деревянной башни.  

Не одну сотню лет сторожила вежа полянскую землю, успела она прирасти к холму, зарасти мхом и травой.  

Когда-то, должно быть еще до Владимира-князя, вежу окружали крепкие стены, а у ее стоп хоронились низкорослые землянки. И была тогда вежа вольной слободкой, росли и крепли под ее стенами могучие ратники... а потом пришли злые печенеги, и сгорела сло-бодка, и богатыри-ратники все полегли….  

Осталась лишь вежа….  

Отсюда, с подножья холма, окруженное тыном селение казалось Родимиру совсем не-большим, хоть он и знал, что на самом деле это не так. На улочках, которые отсюда каза-лись тонкими, узорчатыми полосками, украшавшими пестрый платок, по-прежнему не было ни души, разве что князевы лучники время от времени выглядывали из-за кольев.  

Родимир шел по узенькой проторенной ратными сапогами тропинке. Радость перепу-ганной пичужкой билась в его сердце, и с каждым шагом Родимир все больше воспарял над землей….  

На траве, слева от тропинки виднелись бурые пятна. Мальчик замер, словно увидев свернувшуюся кольцами змею....  

На одном пятне проступал след босой ноги. Родимир осторожно подошел к отпечатку, и сравнил со своей ступней. След принадлежал взрослому мужчине, и у этого мужчины не было мизинца.  

- Дядька Фрол… – прошептал Родимир – дядька Фрол вернулся….  

Радость как-то сразу исчезла, выветрилась. Родимир ждал возвращение Фрола, так же сильно, как и отца, вот только… не думал он, что все случится так….  

В нескольких шагах от страшного пятна виднелось еще одно, а следом тянулась це-почка следов. И они принадлежали не Фролу….  

Родимир продолжил свой путь к веже. Теперь он ступал тяжело, с трудом переставляя ноги.  

Сердце его потяжелело и словно обросло скорлупой, черной отравой побежал по жи-лам страх….  

На макушке холма собралось, должно быть все селение: бабы, старики, дети…. Все вокруг гомонили, выли, причитали. Навстречу Родимиру шли трое – баба, девка и ратник, в заляпанной кровью кольчуге. Мужик с трудом переставлял ноги, и женщины поддержи-вали его за локти….  

Родимир увидел Ваню, который уже полгода жил у старого скорняка, в соседней избе, и звался его подмастерьем. Этот светловолосый, бойкий мальчонка держал в страхе весь скорняцкий конец, а сейчас он, обливаясь слезами, вел под руку человека, в котором Ро-димир узнал его отца, Игоря. У Игоря не было пальцев на левой руке, татарская стрела распорола ему кожу на виске….  

Родимир обогнул вежу, так, чтобы увидеть равнину впереди….  

Раненные…. Десятки, сотни раненных и увечных… они ковыляли по полю, сбившись в толпы, и поодиночке. Родимир видел коней, с пустыми седлами, и без седел вовсе. Один конь, у него на глазах затащил на холм мертвого всадника, из груди которого торчало сра-зу четыре татарских стрелы….  

Когда Родимир вернулся домой, раненные еще продолжали приходить. Были среди них мужики из соседних сел – те, у кого не хватило сил добраться до дому, – и таких было немало. Жители принимали всех одинаково тепло, за всех молили Господа…. Из трех ты-сяч ратников, в деревню вернулось лишь четыре сотни… все остальные полегли – пали в бою с татарами, или же умерли от ран, по дороге домой.  

С боярином Тихомиром ушли добрые мужики, а пришли одни лишь калики.  

Родимир осторожно отворил дверь. В сенях было темно, и прохладно, хоть на дворе хозяйничал жаркий Серпень-месяц.  

Из жилой клети доносился тихий, сдавленный слезами шепот…. Родимир вздрогнул всем телом… неужели….  

В клети стоял сильный запах гари и пота. В глиняном чреве печи дымился котелок сго-ревшей каши, которую забыли вынуть из огня.  

Отец, белый, словно снег, лежал на лавке, а мать стояла возле него на коленях и моли-лась….  

Олежек – младший братик Родимира всхлипывал и размазывал по чумазым щекам сле-зы, целуя жилистую, бледную руку отца….  

- Родимир… отроче….  

- Да, отче? – проглотив крик, прошептал мальчик.  

- Подойди….  

Родимир легонько оттолкнул брата, и склонился над отцом.  

- Слушай, сын – хрипел Николай – слушай меня… на черных полях разбил нас про-клятый татарин… Тихомир-витязь сам полег и рать погубил…. Родимир… на тебя мать оставляю….  

- Отче! – Родимир чувствовал, как шатается под ногами земля.  

- Слушай, говорю! – Николай повысил, было, голос, но тут же его задушил кашель. Родимир, к ужасу своему увидел на губах отца кровь….  

Какое-то время Николай переводил дух, затем заговорил снова:  

- На тебя мать и брата оставляю. Отшиб мне нутро проклятый татарин… день-два и кончусь… а ты живи, сын… а мать пусть живет…. Ты уже не мальчик… ты отрок, а зна-чит пора и тебе… те… – Николая прикрыл глаза и забылся….  

Весь день Родимир не отходил от скамьи, на которой лежал умирающий отец. Николай так не разу и не пришел в себя. Несколько раз он мочился, прямо на лавку, и Родимиру с матерью приходилось его переодевать. А когда он начал задыхаться – тогда мальчику ка-залось, что он вот-вот отойдет – мать расстегнула рубаху на его груди, и Родимир увидел след, оставленный татарской палицей – небольшой, округлый синяк, чуть продавивший кожу.  

К вечеру пришел знахарь. Старый волхв осмотрел Николая, положил ему на язык ка-кую-то былинку, и велел звать батюшку….  

Мать послала Родимира в церковь, но попа там уже не было. В селении было много умирающих грешников….  

Родимир обежал скорняцкий и варяжский концы, но батюшку так и не встретил. Подходить к соседским калиткам он боялся – запах боли и смерти, запах пота и мочи витал над каждым двором. У одной такой избы он услышал зычный голос попа, и понял, что наконец нашел. Решив подождать священника возле плетня, мальчонка присел на лежавшее у дороги бревно. Присел, да так и подскочил словно ужаленный – бревно зашевелилось! У бревна появились крепкие, волосатые руки, затем на одном его конце показалась косматая голова, и наконец, возникли короткие, но очень толстые ноги, в рваных сапогах.  

«Бревно» открыло красные, осоловелые глаза и прохрипело:  

- А-а-а, сученыш… что, преставился батька-то?  

Лучше бы этот человек вылил на Родимира лохань помоев! Мальчик стоял и смотрел на этого грязного, завернувшегося в рогожу человека, и не мог раскрыть рта. Ненависть перемешалась со страхом, впервые в жизни мальчик устыдился собственной слабости….  

А между тем человек в рогоже словно и позабыл, про Родимир – спотыкаясь и поша-тываясь, он побрел к корчме, которая уже полдня пустовала, закрытая на все засовы. Об-рушив на деревянную дверь свой пудовый кулак, мужик помянул корчмаря матом, и все так же пошатываясь, поковылял прочь.  

Родимир знал его. Селяне почему-то звали его Воробьем. Этот Воробей был вожаком у окрестных татей – под ним ходила вся разбойная стая. Иногда он наведывался в селение, когда один, а когда с дружками…. Как-то раз Воробей, из мести, или «смеха ради», под-жег избу, что стояла по соседству с избой Николая. Пожар насилу потушили, а после Ни-колай изловил Воробья и мало что не выбил из него дух….  

И вот теперь, Воробей прослышав о близкой смерти Николая, надумал припомнить ему старую обиду….  

Так у Родимира появился первый в его жизни враг.  

Среди ночи в дверь постучали. И не просто постучали, а трижды ударили кулаком. Ро-димир съежился от страха, да так и свалился с лавки….  

- Отворяй! Отворяй, сученыш!  

Родимир взглянул на мать. Ее лицо было таким же бледным, как и у отца.  

- Отворяй, а то избу вашу подпалим!  

- Отвори, Родимирушка… – прошептала мать – отвори, а то и вправду спалят….  

Родимир подошел к двери, потянул засов и… полетел на пол, сбитый с ног ударом са-пога.  

Воробей – на сей раз вместо рубища он одел добытую где-то кольчугу – ввалился в се-ни, врезав кулачищем в бревно, да так, что избенка заходила ходуном.  

- Хозяйка! – заорал он, пихая в бок рыжеволосого татя, которого за глаза все звали По-ловцем – хозяйка, встречай гостей!  

Вслед за Воробьем и Половцем в избу вошли еще трое разбойников, помоложе – их Родимир не знал. Вполне могло статься, что тати эти были беглыми ратниками....  

- Где батюшка твой, малый? – гаркнул Половец – нам с ним погутарить надо!  

Родимир не ответил – он молча, с ненавистью смотрел на татей, утирая лицо.  

- Чего молчишь? Чего зыркаешь? Батю своего зови! – велел один из разбойников.  

Мать всплеснула руками, упала на колени и залепетала:  

- Какое там… Николай не встает, света не видит… не ночью – утром кончится! Шли бы вы добрые люди….  

- А ты мне не указ, чай не барская жена! – плюнул Воробей – раз Николушка кончает-ся, мы его и помянем… как соседи….  

- Родные, да что же вы… – рыдала мать.  

- А ну, иди, накрывай на стол, а то вас тут всех решим!  

Олежек проснулся и заплакал. Разбойники приказали матери успокоить дитя. Затем тати расселись за столом, и мать, бледная, испуганная, постелила на столешницу скатерть.  

- Что ты нам всякую рвань стелишь? – скривился Воробей – стели-ка нам скатерть, на которой по праздникам кушаешь….  

- Нехристи вы что ли? – не сдержалась мать.  

Косматая лапа Воробья отшвырнула ее в красный угол с такой силой, что деревянный лик богородицы упал на пол.  

- Ты что же делаешь, дурная баба? – брызнул слюной Половец – что же ты мать-богородицу хулишь? Да я тебя….  

- Молчать! – рявкнул Воробей – не для того мы сюда пришли… за другой надобно-стью – тут он повернулся к лавке, на которой лежал Николай – ну что, выблядыш, поды-хаешь? Молчишь… а я, посмотри, панцирь надел! К князю в дружину проситься буду! Ладно дело – к князю! Или к татарам? А?  

И тут Николай открыл глаза, и тяжким усилием приподнялся на скамье, уперся в нее локтем. Говорил он тихо, но ясно:  

- А тебе… тать… что к татарам… что к князю – все едино в дерьме подыхать….  

Воробей не кричал. Не размахивал руками, не матерился. Он просто вскочил из-за сто-ла, и так же молча начал избивать Николая. Половец опрокинул стол и загоготал.  

А когда Николай перестал дышать, Воробей швырнул его изуродованное тело на пол, распустил гашник и….  

Упал. Как стоял, да так и рухнул на пол, подле окровавленного трупа. Повернулся на спину, закатил глаза, хватая ртом воздух… а потом вздрогнул всем телом, выпрямился, и замер….  

Отец хорошо научил Родимира. Уже в семь лет, умел мальчик держаться в седле не хуже взрослого, стрелять из лука, и ратиться на мечах….  

Из шеи Воробья торчала обтянутая кожей рукоять ратного ножа. Родимир соскочил с лавки, и прежде чем тати успели хоть что-то понять, выскользнул через сени во двор….  

Уже перепрыгнув через плетень, он подумал: «а вдруг тати убьют Олежку, или… или маму?».  

Но тати были куда глупее своего главаря. Минуло какое-то мгновение, и они выбежа-ли из избы, все четверо. Половец поливал младших разбойников проклятьями, через слово чертыхаясь и богохульствуя. Те в ответ орали что-то бессвязное, размахивая снятыми с поясов кистенями и ножами….  

Сизая ночь распростерла по небу свое покрывало. На улице не было ни души, но в ка-ждом окне, сквозь ставни сочился свет.  

Холодный воздух колол грудь Родимира, стальной звон разгорался в его голове, с ка-ждым шагом силы его таяли, с каждым вздохом все сильнее жалил сердце страх….  

А тати не отставали. Половец бежал увереннее всех – он легко перепрыгнул через до-щатый забор, перелетел через канаву, и проломился сквозь колючий кустарник, в котором запутался один из разбойников....  

Они миновали скорняцкий конец, и выбежали к тыну. Ратники заметили татей слиш-ком поздно – Родимир уже вывел их на зиявшую между кольями брешь. Две или три стрелы просвистели впустую…. Родимир услышал, как кто-то из ратников, верно десят-ник, велел седлать коней….  

Но Родимиру было все равно. Одна лишь мысль металась в его голове: увести татей подальше от дома, да так, чтобы мать успела спрятаться….  

Он и сам не заметил, как оказался у подножья Белого холма. Грудь мальчика горела, ноги не чувствовали под собой земли.... Родимир, спотыкаясь шел по тропе. Тати уже ды-шали ему в спину. Мальчик слышал хриплое дыхание Половца….  

Земля мелко, трусливо дрожала. Тати замедлили шаг, а потом и вовсе остановились…. Задыхаясь, Родимир растянулся в пыли, закрыл глаза и приготовился к смерти. Он не слышал ни испуганных криков, не свиста стрел. Не чувствовал он страшной предсмертной агонии….  

Был лишь крик. Крик-приговор….  

- Татары-ы-ы!  

Серые тени метались над скорчившимся на дороге телом. Рев, вой и гогот заглушили, захлестнули, утопили громовую поступь черного воинства….  

Когда рассвет окропил кровью небо на Востоке, Родимир пришел в себя. Какое-то время он просто лежал, не зная, что творится вокруг. А потом он поднялся на ноги и по-шел вниз, по склону холма, к тлеющему городищу.  

Татей не изрубили, не разорвали – их просто втоптали в землю копыта татарских ко-ней….  

От селения не осталось ничего – татары повалили тын, сожгли все избы дотла. Люди бежали к реке, но всадники настигали их, разили своими черными стрелами, вязали коно-пляной бечевой….  

Колени Родимира подогнулись. Молитва умерла в его груди. И сердце дрогнуло, когда на охлупень покосившейся крыши опустился старый, растрепанный ворон.  

«Смерть моя – подумал мальчик – смерть моя, поди прочь!».  

- Родимирушка! – мать бежала со стороны варяжского конца – живой, Родимирушка, сыночек!  

Олежек ковылял следом, размазывая слезы по чумазым щекам. А мать – в рваном платке, из-под которого выбивались седые прядки, в перемазанной речной глиной поневе, – его мать, родная, единственная во всем мире, она бежала к нему….  

- Родимирушка… Господи-Иисусе… – шептала мать, целовала его и крестила, крести-ла и целовала – избу-то нашу сожгли! Совсем сожгли… и отца сожгли… все погорело… только… мы… к реке… к реке… мы! Мы живые!  

А Родимир не плакал – лишь хмурился, совсем по взрослому, да смотрел в сторону Полуночи.  

- Вот что, мать – сказал он, наконец – отец мне наказал тебя и Олежку сберечь… так я и сберегу. На Полночь идти надо…. Там татар и в глаза не видели… на Полночь, за Му-ром-град…...  

И они пошли втроем – баба, за ночь поседевшая от горя, маленький мальчик и отрок, на чьи плечи легла новая, тяжкая ноша….