Родимир вынырнул из пыльных, темных сеней, улыбнулся теплому, ласковому солн-цу, легко, и, по-мальчишески перепрыгнув через плетень, побежал по пыльной, прохлад-ной земле.  

Мальчик пробежал мимо овина, обогнул избу старосты, пролетел сквозь заросли лопу-хов, и очутился на главной дороге. Дорога эта разделяла селение на две почти ровные по-ловины. Когда-то ее покрывал бревенчатый настил, однако теперь от него не осталось и следа – почувствовав приближение беды, головорезы-тати растащили все, что плохо ле-жит.  

У колодца никого не было, и Родимир решил, что ребята, должно быть не дождавшись его, и пошли к старой веже. Мальчик не обиделся на друзей, напротив он подумал, что подняться на Белый холм в одиночку будет даже интересней. Он, конечно же без труда догонит их, а может даже дойдет до вежи первым…..  

Солнце уже поднялось над Белым холмом, когда Родимир увидел впереди очертания коренастой деревянной башни.  

Не одну сотню лет сторожила вежа полянскую землю, успела она прирасти к холму, зарасти мхом и травой.  

Когда-то, должно быть еще до Владимира-князя, вежу окружали крепкие стены, а у ее стоп хоронились низкорослые землянки. И была тогда вежа вольной слободкой, росли и крепли под ее стенами могучие ратники... а потом пришли злые печенеги, и сгорела сло-бодка, и богатыри-ратники все полегли….  

Осталась лишь вежа….  

Отсюда, с подножья холма, окруженное тыном селение казалось Родимиру совсем не-большим, хоть он и знал, что на самом деле это не так. На улочках, которые отсюда каза-лись тонкими, узорчатыми полосками, украшавшими пестрый платок, по-прежнему не было ни души, разве что князевы лучники время от времени выглядывали из-за кольев.  

Родимир шел по узенькой проторенной ратными сапогами тропинке. Радость перепу-ганной пичужкой билась в его сердце, и с каждым шагом Родимир все больше воспарял над землей….  

На траве, слева от тропинки виднелись бурые пятна. Мальчик замер, словно увидев свернувшуюся кольцами змею....  

На одном пятне проступал след босой ноги. Родимир осторожно подошел к отпечатку, и сравнил со своей ступней. След принадлежал взрослому мужчине, и у этого мужчины не было мизинца.  

- Дядька Фрол… – прошептал Родимир – дядька Фрол вернулся….  

Радость как-то сразу исчезла, выветрилась. Родимир ждал возвращение Фрола, так же сильно, как и отца, вот только… не думал он, что все случится так….  

В нескольких шагах от страшного пятна виднелось еще одно, а следом тянулась це-почка следов. И они принадлежали не Фролу….  

Родимир продолжил свой путь к веже. Теперь он ступал тяжело, с трудом переставляя ноги.  

Сердце его потяжелело и словно обросло скорлупой, черной отравой побежал по жи-лам страх….  

На макушке холма собралось, должно быть все селение: бабы, старики, дети…. Все вокруг гомонили, выли, причитали. Навстречу Родимиру шли трое – баба, девка и ратник, в заляпанной кровью кольчуге. Мужик с трудом переставлял ноги, и женщины поддержи-вали его за локти….  

Родимир увидел Ваню, который уже полгода жил у старого скорняка, в соседней избе, и звался его подмастерьем. Этот светловолосый, бойкий мальчонка держал в страхе весь скорняцкий конец, а сейчас он, обливаясь слезами, вел под руку человека, в котором Ро-димир узнал его отца, Игоря. У Игоря не было пальцев на левой руке, татарская стрела распорола ему кожу на виске….  

Родимир обогнул вежу, так, чтобы увидеть равнину впереди….  

Раненные…. Десятки, сотни раненных и увечных… они ковыляли по полю, сбившись в толпы, и поодиночке. Родимир видел коней, с пустыми седлами, и без седел вовсе. Один конь, у него на глазах затащил на холм мертвого всадника, из груди которого торчало сра-зу четыре татарских стрелы….  

Когда Родимир вернулся домой, раненные еще продолжали приходить. Были среди них мужики из соседних сел – те, у кого не хватило сил добраться до дому, – и таких было немало. Жители принимали всех одинаково тепло, за всех молили Господа…. Из трех ты-сяч ратников, в деревню вернулось лишь четыре сотни… все остальные полегли – пали в бою с татарами, или же умерли от ран, по дороге домой.  

С боярином Тихомиром ушли добрые мужики, а пришли одни лишь калики.  

Родимир осторожно отворил дверь. В сенях было темно, и прохладно, хоть на дворе хозяйничал жаркий Серпень-месяц.  

Из жилой клети доносился тихий, сдавленный слезами шепот…. Родимир вздрогнул всем телом… неужели….  

В клети стоял сильный запах гари и пота. В глиняном чреве печи дымился котелок сго-ревшей каши, которую забыли вынуть из огня.  

Отец, белый, словно снег, лежал на лавке, а мать стояла возле него на коленях и моли-лась….  

Олежек – младший братик Родимира всхлипывал и размазывал по чумазым щекам сле-зы, целуя жилистую, бледную руку отца….  

- Родимир… отроче….  

- Да, отче? – проглотив крик, прошептал мальчик.  

- Подойди….  

Родимир легонько оттолкнул брата, и склонился над отцом.  

- Слушай, сын – хрипел Николай – слушай меня… на черных полях разбил нас про-клятый татарин… Тихомир-витязь сам полег и рать погубил…. Родимир… на тебя мать оставляю….  

- Отче! – Родимир чувствовал, как шатается под ногами земля.  

- Слушай, говорю! – Николай повысил, было, голос, но тут же его задушил кашель. Родимир, к ужасу своему увидел на губах отца кровь….  

Какое-то время Николай переводил дух, затем заговорил снова:  

- На тебя мать и брата оставляю. Отшиб мне нутро проклятый татарин… день-два и кончусь… а ты живи, сын… а мать пусть живет…. Ты уже не мальчик… ты отрок, а зна-чит пора и тебе… те… – Николая прикрыл глаза и забылся….  

Весь день Родимир не отходил от скамьи, на которой лежал умирающий отец. Николай так не разу и не пришел в себя. Несколько раз он мочился, прямо на лавку, и Родимиру с матерью приходилось его переодевать. А когда он начал задыхаться – тогда мальчику ка-залось, что он вот-вот отойдет – мать расстегнула рубаху на его груди, и Родимир увидел след, оставленный татарской палицей – небольшой, округлый синяк, чуть продавивший кожу.  

К вечеру пришел знахарь. Старый волхв осмотрел Николая, положил ему на язык ка-кую-то былинку, и велел звать батюшку….  

Мать послала Родимира в церковь, но попа там уже не было. В селении было много умирающих грешников….  

Родимир обежал скорняцкий и варяжский концы, но батюшку так и не встретил. Подходить к соседским калиткам он боялся – запах боли и смерти, запах пота и мочи витал над каждым двором. У одной такой избы он услышал зычный голос попа, и понял, что наконец нашел. Решив подождать священника возле плетня, мальчонка присел на лежавшее у дороги бревно. Присел, да так и подскочил словно ужаленный – бревно зашевелилось! У бревна появились крепкие, волосатые руки, затем на одном его конце показалась косматая голова, и наконец, возникли короткие, но очень толстые ноги, в рваных сапогах.  

«Бревно» открыло красные, осоловелые глаза и прохрипело:  

- А-а-а, сученыш… что, преставился батька-то?  

Лучше бы этот человек вылил на Родимира лохань помоев! Мальчик стоял и смотрел на этого грязного, завернувшегося в рогожу человека, и не мог раскрыть рта. Ненависть перемешалась со страхом, впервые в жизни мальчик устыдился собственной слабости….  

А между тем человек в рогоже словно и позабыл, про Родимир – спотыкаясь и поша-тываясь, он побрел к корчме, которая уже полдня пустовала, закрытая на все засовы. Об-рушив на деревянную дверь свой пудовый кулак, мужик помянул корчмаря матом, и все так же пошатываясь, поковылял прочь.  

Родимир знал его. Селяне почему-то звали его Воробьем. Этот Воробей был вожаком у окрестных татей – под ним ходила вся разбойная стая. Иногда он наведывался в селение, когда один, а когда с дружками…. Как-то раз Воробей, из мести, или «смеха ради», под-жег избу, что стояла по соседству с избой Николая. Пожар насилу потушили, а после Ни-колай изловил Воробья и мало что не выбил из него дух….  

И вот теперь, Воробей прослышав о близкой смерти Николая, надумал припомнить ему старую обиду….  

Так у Родимира появился первый в его жизни враг.  

Среди ночи в дверь постучали. И не просто постучали, а трижды ударили кулаком. Ро-димир съежился от страха, да так и свалился с лавки….  

- Отворяй! Отворяй, сученыш!  

Родимир взглянул на мать. Ее лицо было таким же бледным, как и у отца.  

- Отворяй, а то избу вашу подпалим!  

- Отвори, Родимирушка… – прошептала мать – отвори, а то и вправду спалят….  

Родимир подошел к двери, потянул засов и… полетел на пол, сбитый с ног ударом са-пога.  

Воробей – на сей раз вместо рубища он одел добытую где-то кольчугу – ввалился в се-ни, врезав кулачищем в бревно, да так, что избенка заходила ходуном.  

- Хозяйка! – заорал он, пихая в бок рыжеволосого татя, которого за глаза все звали По-ловцем – хозяйка, встречай гостей!  

Вслед за Воробьем и Половцем в избу вошли еще трое разбойников, помоложе – их Родимир не знал. Вполне могло статься, что тати эти были беглыми ратниками....  

- Где батюшка твой, малый? – гаркнул Половец – нам с ним погутарить надо!  

Родимир не ответил – он молча, с ненавистью смотрел на татей, утирая лицо.  

- Чего молчишь? Чего зыркаешь? Батю своего зови! – велел один из разбойников.  

Мать всплеснула руками, упала на колени и залепетала:  

- Какое там… Николай не встает, света не видит… не ночью – утром кончится! Шли бы вы добрые люди….  

- А ты мне не указ, чай не барская жена! – плюнул Воробей – раз Николушка кончает-ся, мы его и помянем… как соседи….  

- Родные, да что же вы… – рыдала мать.  

- А ну, иди, накрывай на стол, а то вас тут всех решим!  

Олежек проснулся и заплакал. Разбойники приказали матери успокоить дитя. Затем тати расселись за столом, и мать, бледная, испуганная, постелила на столешницу скатерть.  

- Что ты нам всякую рвань стелишь? – скривился Воробей – стели-ка нам скатерть, на которой по праздникам кушаешь….  

- Нехристи вы что ли? – не сдержалась мать.  

Косматая лапа Воробья отшвырнула ее в красный угол с такой силой, что деревянный лик богородицы упал на пол.  

- Ты что же делаешь, дурная баба? – брызнул слюной Половец – что же ты мать-богородицу хулишь? Да я тебя….  

- Молчать! – рявкнул Воробей – не для того мы сюда пришли… за другой надобно-стью – тут он повернулся к лавке, на которой лежал Николай – ну что, выблядыш, поды-хаешь? Молчишь… а я, посмотри, панцирь надел! К князю в дружину проситься буду! Ладно дело – к князю! Или к татарам? А?  

И тут Николай открыл глаза, и тяжким усилием приподнялся на скамье, уперся в нее локтем. Говорил он тихо, но ясно:  

- А тебе… тать… что к татарам… что к князю – все едино в дерьме подыхать….  

Воробей не кричал. Не размахивал руками, не матерился. Он просто вскочил из-за сто-ла, и так же молча начал избивать Николая. Половец опрокинул стол и загоготал.  

А когда Николай перестал дышать, Воробей швырнул его изуродованное тело на пол, распустил гашник и….  

Упал. Как стоял, да так и рухнул на пол, подле окровавленного трупа. Повернулся на спину, закатил глаза, хватая ртом воздух… а потом вздрогнул всем телом, выпрямился, и замер….  

Отец хорошо научил Родимира. Уже в семь лет, умел мальчик держаться в седле не хуже взрослого, стрелять из лука, и ратиться на мечах….  

Из шеи Воробья торчала обтянутая кожей рукоять ратного ножа. Родимир соскочил с лавки, и прежде чем тати успели хоть что-то понять, выскользнул через сени во двор….  

Уже перепрыгнув через плетень, он подумал: «а вдруг тати убьют Олежку, или… или маму?».  

Но тати были куда глупее своего главаря. Минуло какое-то мгновение, и они выбежа-ли из избы, все четверо. Половец поливал младших разбойников проклятьями, через слово чертыхаясь и богохульствуя. Те в ответ орали что-то бессвязное, размахивая снятыми с поясов кистенями и ножами….  

Сизая ночь распростерла по небу свое покрывало. На улице не было ни души, но в ка-ждом окне, сквозь ставни сочился свет.  

Холодный воздух колол грудь Родимира, стальной звон разгорался в его голове, с ка-ждым шагом силы его таяли, с каждым вздохом все сильнее жалил сердце страх….  

А тати не отставали. Половец бежал увереннее всех – он легко перепрыгнул через до-щатый забор, перелетел через канаву, и проломился сквозь колючий кустарник, в котором запутался один из разбойников....  

Они миновали скорняцкий конец, и выбежали к тыну. Ратники заметили татей слиш-ком поздно – Родимир уже вывел их на зиявшую между кольями брешь. Две или три стрелы просвистели впустую…. Родимир услышал, как кто-то из ратников, верно десят-ник, велел седлать коней….  

Но Родимиру было все равно. Одна лишь мысль металась в его голове: увести татей подальше от дома, да так, чтобы мать успела спрятаться….  

Он и сам не заметил, как оказался у подножья Белого холма. Грудь мальчика горела, ноги не чувствовали под собой земли.... Родимир, спотыкаясь шел по тропе. Тати уже ды-шали ему в спину. Мальчик слышал хриплое дыхание Половца….  

Земля мелко, трусливо дрожала. Тати замедлили шаг, а потом и вовсе остановились…. Задыхаясь, Родимир растянулся в пыли, закрыл глаза и приготовился к смерти. Он не слышал ни испуганных криков, не свиста стрел. Не чувствовал он страшной предсмертной агонии….  

Был лишь крик. Крик-приговор….  

- Татары-ы-ы!  

Серые тени метались над скорчившимся на дороге телом. Рев, вой и гогот заглушили, захлестнули, утопили громовую поступь черного воинства….  

Когда рассвет окропил кровью небо на Востоке, Родимир пришел в себя. Какое-то время он просто лежал, не зная, что творится вокруг. А потом он поднялся на ноги и по-шел вниз, по склону холма, к тлеющему городищу.  

Татей не изрубили, не разорвали – их просто втоптали в землю копыта татарских ко-ней….  

От селения не осталось ничего – татары повалили тын, сожгли все избы дотла. Люди бежали к реке, но всадники настигали их, разили своими черными стрелами, вязали коно-пляной бечевой….  

Колени Родимира подогнулись. Молитва умерла в его груди. И сердце дрогнуло, когда на охлупень покосившейся крыши опустился старый, растрепанный ворон.  

«Смерть моя – подумал мальчик – смерть моя, поди прочь!».  

- Родимирушка! – мать бежала со стороны варяжского конца – живой, Родимирушка, сыночек!  

Олежек ковылял следом, размазывая слезы по чумазым щекам. А мать – в рваном платке, из-под которого выбивались седые прядки, в перемазанной речной глиной поневе, – его мать, родная, единственная во всем мире, она бежала к нему….  

- Родимирушка… Господи-Иисусе… – шептала мать, целовала его и крестила, крести-ла и целовала – избу-то нашу сожгли! Совсем сожгли… и отца сожгли… все погорело… только… мы… к реке… к реке… мы! Мы живые!  

А Родимир не плакал – лишь хмурился, совсем по взрослому, да смотрел в сторону Полуночи.  

- Вот что, мать – сказал он, наконец – отец мне наказал тебя и Олежку сберечь… так я и сберегу. На Полночь идти надо…. Там татар и в глаза не видели… на Полночь, за Му-ром-град…...  

И они пошли втроем – баба, за ночь поседевшая от горя, маленький мальчик и отрок, на чьи плечи легла новая, тяжкая ноша….  

В 1092 году от Рождества Христова на русский город Полоцк обрушился загадочный мор. Неведомые силы за несколько дней унесли жизни семи тысяч человек  

Над Полоцком смокнулись темно-серые крылья осенней ночи. Сквозь пелену облаков со-чился тусклый, мертвый свет. Огромная, безобразная туша вороньей стаи пронеслась над крышами спящего города и рухнула на ветви старой, белой как кость березы. Хриплые вопли разбудили всех местных собак, и те, уловив в воздухе неясный запах надвигающей-ся беды, в голос завыли.  

Хищные тени рыскали по улицам в поисках поживы. Костлявые пальцы скреблись в две-ри, пустые, наполненные холодом глазницы с жадностью всматривались в темноту. Тени шептались друг с другом – люди могли бы принять их голоса за шелест листвы.  

Питомцы ночи заползали в щели, садились на охлупни, прятались под крыльцом, кутаясь в холодное покрывало ночи.  

Сгорбленный, сухой как осенний лист, старец ковылял по залитой мраком улочке. Крыла-тые тени кружили вокруг старика причудливым вихрем, как будто норовя ему чем-то ус-лужить. Нищий, одетый в рогожу калик лишь кривил безусое, изъеденное морщинами ли-цо, небрежно отмахиваясь от призраков. Тени шарахались от его серой, тонкопалой руки, как от раскаленного добела железа.  

Нищий время от времени останавливался, вытягивал тощую, дряблую шею, и покачивал головой, словно что-то вынюхивая.  

На перекрестке двух дорог, старец замер, нерешительно покачивая головой, но затем, ви-димо учуяв нужный запах, направился к ничем не примечательной избе, остановился воз-ле двери, и осторожно, словно боясь обжечься, постучался.  

Сквозь узкую щель в ставнях выскользнула едва различимая струйка света, от зажженной лучины.  

– Кого господь привел? – осторожно спросил хозяин, судя по голосу крепкий мужчина тридцати весен от роду.  

- Человек божий, калик незрячий! – проскрежетал старик – ищу кров и еду! Не возьмите на душу греха, добрые люди, не прогоните убогого!  

За дверью воцарилось молчание. Затем визгливо скрипнули петлицы, неверный свет от лучины осветил лицо хозяина. Густая борода и усы придавали его лицу добродушные чер-ты, хотя в глазах его и застыла печать тревоги. Свет позолотил бледную кожу старца, изу-родованное шрамами лицо его, как казалось, еще больше заострилось и вытянулось.  

- И вправду слепой – прошептал хозяин – ну, коли нужда тебя привела, так… проходи… не бойся.  

Когтистая рука старца обхватила локоть мужчины, длинный, гибкий язык облизнул сухие, сморщенные губы:  

- Помоги тебе бог, добрый человек….  

Нищий перепрыгнул через порог, скользнул сквозь узкие сени, и оказался в жилой клети. Дрожащий свет выхватил из темноты его сгорбленную, тощую фигуру, отбросив на бре-венчатую стену уродливую крылатую тень.  

В клетушке сидели дети – мальчик и девочка, одногодки. Оба черноглазые и светловоло-сые, как отец. Оба испуганно смотрят на страшного незнакомца.  

Старец втянул носом воздух, на ощупь нашел лавку, и присел на самый край.  

Из красного угла на слепца с каким-то нежным укором смотрело деревянное лико иконы.  

Мужчина вошел в клеть, кинул строгий взгляд на детей, и начал накрывать на стол – нуж-но было попотчевать гостя.  

- Да откуда же ты пришел, странный? – мужчина достал большой ломоть хлеба и немного сыра. Следом на столе возникла крынка молока и мёд – на такое угощение грех было жа-ловаться.  

- Из Киева, сынок, из Киева-града – проскрипел старец.  

- Далече! А что же в Киеве? И вправду худо?  

- Да как тебе сказать… нам, людям божьим многого не надо. Люди, конечно разное гово-рят. И про князя и про знамение….  

- Что же за знамение? – мужчина протянул старцу хлеб, тот осторожно взял еду, понюхал, вцепился зубами в черствую корку... несколько мгновений мужчина смотрел на то, как слепец жует сухой хлеб, мучительно-тяжело глотает, порывисто дышит, как будто давит-ся....  

Дети жались друг к другу, опасливо поглядывая на старика. Наконец старик осушил крынку, и покачал головой. Тонкие, гибкие пальцы слепца пошарили в воздухе, мальчик не сразу понял, что старик хочет к нему прикоснуться.  

- Дети… – просипел старик, поглаживая руку мальчика – у меня есть для тебя безделуш-ка….  

Нищий протянул ребенку кораблик из дерева и бересты. Игрушка была вырезана искусно, со знанием дела. На берестяном парусе чья-то рука выцарапала улыбающийся солнечный лик. Мальчонка посмотрел на отца, тот одобрительно кивнул.  

Кораблик умещался в детской горсти. Дети с любопытством рассматривали игрушку – завтра они непременно пустят этот корабль в бадью с водой, и будут долго смотреть как покачивается на воде крошечное суденышко.  

Мальчик долго смотрел на берестяное солнце, потом, словно вспомнив что-то, взял в руки стылый уголек и начертил на полу крест. Девочка одобрительно кивнула и перекрести-лась. Но мальчик не остановился на этом – к каждому лучику он пририсовал коротенькую черточку, загнутую посолонь. Получилось, что крест катится с права налево. Солнцево-рот. Девочка вскрикнула и быстрым движением босой ножки стерла катящийся крест.  

- Ты говорил что-то о знамении… – напомнил хозяин.  

- Да… – старец еще больше сгорбился, склонил голову набок и прошипел – недобрые зна-мения творятся в землях Русских… мор шагает из града в град, кипчаки в степях лютуют, мать-сыра-земля неспокойна – дрожит и шевелится.  

- Упаси, господи! – хозяин перекрестился.  

- Ты же веруешь в бога? – слепец повернул голову к хозяину, так, что казалось, будто его незрячие глаза видят мужчину сквозь веки.  

- Истинно верю… – словно бы в подтверждении своих слов, хозяин еще раз перекрестил-ся.  

- Скажи мне, человек… – старец неотрывно «смотрел» в глаза хозяина – почему твой бог не спас твою жену?  

- Что? – опешил хозяин.  

- И почему он не позволил родиться на свет твоей младшей дочери?  

- Откуда….  

- Отвечай! – гаркнул старец.  

Мужчина побледнел, однако все же сумел пересилить сжавший сердце страх:  

- Мой бог даровал им вечную жизнь и райские блага….  

- Вранье! Неужели ты веришь тому, что каждое воскресенье слышишь в церкви? И про райские сады, и про крест, и про спасение?  

- Нечистый бес….  

- Вечная жизнь? Ты знаешь, что ждет тебя после смерти? – старик ощерился – я знаю. Я это видел. И сейчас… вижу!  

Мужчина сел на лавку: голова его гудела и кружилась, дети прижались к отцу, но тот, сам ни понимая что делает, оттолкнул их:  

- Что за ересь ты молвишь, старче?  

В ставни поскреблись. То ветви, склоненные ветром, задели деревянные доски.  

- Где-то здесь раньше стоял мой храм – продолжал старик – каждый век люди, жившие здесь, отдавали мне жизнь юной девы. Сегодня я не получил от людей дара….  

- Храм? – мужчина вспомнил старую как мир молву о древнем капище в лесу – так кто же ты? Дух нечистый?  

Старец заскрежетал-засмеялся в ответ. Тень на стене распахнула вороньи крылья и погло-тила собой клеть.  

- Прочь! Поди прочь! – выдавил хозяин.  

- Я уйду – неожиданно согласился страшный гость – теперь мне нечего здесь делать. Се-годня ты будешь жить. И все в этом городе тоже останутся живы. Но только сегодня. А завтра вы пожалеете о своей дерзости, ибо ничего в этом мире не остается без возмездия!  

Старик поднялся на ноги, не торопясь, вышел в сени, перепрыгнул через порог и исчез в ночной мгле.  

Слепой нищий шел по спящей улице, и проклятые души черными воронами вились над его головой.  

Шел шесть тысяч шестисотый год от сотворения мира. Десятилетие отделяло Киевскую Русь от полного распада, и полтора века – от пришествия грозного врага с Юга. До того как по стопам Вия по Полоцку пройдет смерть оставался всего один день.  

Медное, набрякшее от влаги солнце медленно выползло из-за горизонта, и лениво протя-нуло к земле отсыревшие от тумана лучи. Мерзлая дымка заколыхалась, расправила кост-лявые крылья, поднялась над мертвым городом, подхваченная тягостным вздохом ветра и растаяла, унося с собой последнее напоминание о ночи.  

Мальчик прислонился к ставне и закрыл глаза. Где-то недалеко раздавались рыдания ино-ков. Протяжный хор тоскливым эхом катился по безлюдным улицам.  

Временами хор затихал – это иноки кланялись очередному опустевшему дому, – и стано-вилось так тихо, что мальчик слышал биение собственного сердца. Ни ветерка, ни шороха. Лишь бестелесные губы шепчут страшное имя, повторяя его как заклинание.  

Чародей….  

Город был мертв. Все люди исчезли – остались лишь их тени. Тени прятались в пустых домах, тени глодали последние крохи хлеба. Мальчик видел их лица – серые, с вваливши-мися глазами, покрытые черными струпьями. Люди-тени….  

Чародей....  

Днем было куда страшнее, чем ночью, хоть навьи и не нападали при солнечном свете. Ночь, это хищное, ненасытное чудовище милостиво прикрывала своим крылом обезобра-женный мором город.  

- Ты бы сходил к Ярославу… второй ведь день без еды… – отец открыл налитые кровью глаза.  

Мальчик молча кивнул, но с места не сдвинулся. Отец не стал его торопить. Для того что-бы выйти на улицу требовалось настоящее мужество. Нужно было собраться с силами, прежде чем переступать порог.  

Даже сейчас. При свете солнца.  

Мальчик знал, что случается с теми, кто выходит из дома после заката.  

Отец колол дрова на растопку, когда на него набросились навьи. Мальчик видел, как отец машет руками и кричит, пытаясь отогнать незримых врагов, как он падает и катается по траве, оставляя за собой темно-багровый след….  

Чародей….  

Наконец мальчик решился. Медленно, очень медленно он встал с лавки, снял со стены ку-зовок сестры и вышел в сени. Отец прохрипел что-то ему вслед и затих. Неведомая хворь, которую принесли с собой навьи, должно быть, выпила из него все силы.  

Мальчик толкнул дверь, и та, жалобно скрипнув, отворилась. Улица встретила его все тем же безмолвием. Иноки больше не пели. Полоцк замер.  

Босоногий мальчишка брел по дороге, и плакал. Непосильной ношей казался ему плете-ный кузов, страшно далеким мнился соседний конец. Где-то здесь она и пропала. Его се-стра….  

Когда девочка не вернулась к заходу солнца, отец порывался встать со скамьи – искать дочь. Из этого ничего не вышло – изъеденные черными струпьями ноги не слушались его. Не было сил и в изувеченных незаживающими ранами руках. Мальчик сам хотел бросить-ся на поиски – да только не смог, устрашился шагнуть в ледяную тьму. До рассвета он си-дел возле закрытой двери и слушал, как шелестят костлявые крылья навий. А может, это просто ветер играл с пожелтевшей листвой.  

Чародей....  

Вот и скорняцкая. Дверь в дом открыта настежь. Мальчик осторожно поднялся на крыль-цо и замер – его чутья достиг гнилостный запах смерти.  

- Дядя Ярослав! – глотая слезы выкрикнул мальчик.  

Мертвый дом по-прежнему молчал. Только сейчас мальчик различил еле заметный аромат ладана – здесь проходили иноки.  

- Дядя Ярослав! – повторил мальчик, переступая порог.  

В сенях было пыльно и душно. Вот уже несколько дней не знал дом хозяйской руки. Не-удивительно – хозяйка, лежит в холодной, нетопленной клети на лавке, недвижима и бездыханна.  

- Тетка! – мальчик отвел взгляд, не в силах смотреть на обезображенное страшной смер-тью тело.  

Стол был накрыт – хлеб и мясо уже покрылись плесенью, молоко свернулось. Мальчик задрожал и кинулся в сени – ему померещилось, будто тетка пошевелилась.  

Скорняцкая тоже не была заперта. Возле входа стояли чаны с квасом. В одном из чанов еще плавали обрезки кожи – работа была оставлена давно, квас уже успел покрыться сло-ем плесени.  

В скорняцкой было темно. Вдоль стен висели заготовки из кожи. Полочки, на которых стояли готовые сапоги, правда пустовали – местные, кто понаглее, уже успели все ута-щить.  

Мальчик стоял на пороге и смотрел на безобразный куль, что болтался под потолком. Еще совсем недавно этот куль был Ярославом, его дядей. «Это нехорошо – только и подумал мальчик – что те, кто приходил сюда за сапогами, не додумались вытащить его из петли, пусть не похоронить… хотя бы положить вместе с теткой. Не все же ему болтаться здесь… одному».  

Ярослав приходился братом отцу мальчика. Не больше седмицы прошло с тех пор, как мальчик в последний раз катался на его плечах. Теперь пришла пора Ярославу прокатить-ся на плечах племянника.  

Тело тяжело повисло на спине мальчика. Гулко застонала кожевня под внезапным ударом ветра. Слабые мальчишеский руки с трудом держали непомерный груз, босые ноги подгибались, готовые в любой момент подвести, подломиться....  

Вот они уже во дворе. Мальчик чувствует, как уходят из него последние силы… вот и крыльцо. «Посиди-ка здесь, дядька» – мальчик и сам садится возле мертвеца, переводит дух.  

Потом был долгий путь по ступенькам, распахнутая настежь дверь, пыльные сени… Вот и клеть. Черное, изъеденное струпьями лицо тетки, заплесневелая еда и холод, исходящий от мертвого тела….  

Где-то на улице вновь запели иноки. Значит, в этом городе еще есть кто-то живой.  

Мальчик повернулся к двери. Есть уже не хотелось, а потому спускаться в холодный, на-верняка кишащий навьями подпол его не тянуло.  

Тетка приподнялась на лавке. Мальчик почувствовал это всей кожей. Крик умер, не успев достигнуть рта – мальчик молча повернулся, и задом начал пятиться в сени.  

Пустые, мертвые глаза тетки глядели не на мальчика, а куда-то на стену. Рот покойницы медленно раскрывался, в хладной груди родился страшный хрип….  

Только теперь мальчик закричал. Но никто не откликнулся, не пришел на помощь. Из пе-рекошенного рта покойницы выскользнула продолговатая тень, беззвучно хлопнули ко-жистые крылья, навья протяжно завыла и бросилась на мальчика. Тот кубарем выкатился из дверей. Черная тень, похожая на огромную птицу вылетела следом, облетела вокруг дома и уселась на охлупне. С тихим скрипом зубастая пасть навьи распахнулась, длинный и тонкий хобот рассек воздух, подобно языку змеи.  

Мальчик слишком хорошо знал, что такое прикосновение навьи: когти, хобот и зубы этих бестий оставляли на коже глубокие порезы, которые не заживали, денно и нощно крово-точили и гноились. Затем вокруг порезов появлялись черные струпья, потом они покрыва-ли все тело и кровоточили….  

Мальчик понял что погиб. Бес расправил крылья и….  

Где-то рядом раздался стук копыт. Навья восторженно взвизгнула и кинулась вниз. Маль-чик не сразу решился посмотреть на всадника. Страх еще сжимал его в своих ледяных объятьях.  

Чародей….  

Грозный как весенний гром, сильный как лютый зверь, облаченный в сверкающую че-шую.  

Чародей….  

Взгляд, беспощадный, огненный взгляд, от которого невозможно укрыться....  

Чародей….  

Навья извивается под копытами его коня, норовя облизать его позолоченные кольцами перста, но он лишь небрежно отмахивается от нее, как от докучливой мухи.  

Чародей….  

Страшно хлопают за его спиной кроваво-красные крылья, грозно смотрит владыка на мальчонку, страшен взор его очей. Видели эти очи и пламя и кровь, и объятый войной Ки-евский стол.  

Чародей… Всеслав-Чародей.  

- Что же ты мальчонка, хворый никак? – князь с любопытством смотрел на босоного мальчишку.  

- Не хворый я… не хворый вовсе…. – мальчик попытался подняться, но не смог и запла-кал.  

- Что же ты с князем, не как положено говоришь, щенок? – из склизкого тумана вынырнул боярин, верхом на пегом жеребце – а ну я тебя, собаку поучу….  

- Стой, Игорь! – велел Всеслав.  

Витязь открыл было рот, но вовремя одумался и смолк.  

-Что же ты не дома сидишь? – князь улыбнулся мальчику – или не знаешь? Мор у нас!  

- Отец мой занемог, а еды третий день как нет… – глотая слезы, ответил мальчик.  

Навья только сейчас вспомнила про мальчика, завыла и заскулила, протягивая к нему ко-стлявые пальцы….  

- Брысь! – гаркнул князь.  

Навья исчезла – смешалась с молочной дымкой тумана.  

- Лови! – князь бросил мальчику теплый, пахнущий хлебом сверток.  

Мальчонка поймал дар и осторожно, словно боясь уронить сверток, поднялся на ноги и пошел – быстро-быстро. Он чувствовал как по жилам, изгоняя усталость, растекается си-ла, как крепнет дух и рассыпаются в прах все страхи и сомнения. И тут он вспомнил, что забыл поблагодарить князя за милость.  

- Пусть твой отец простит меня, за то, как я вел себя у вас в гостях! – крикнул князь.  

Мальчик остолбенел. Повернувшись, он увидел, что в седле сидит не князь, а недавний гость – слепой старец в накидке из рогожи.  

Но стоило мальчику моргнуть, и страшный нищий вновь превратился в сверкающего че-шуей воина.  

Мальчик развернул хлеб. На корке был выпечен рисунок – улыбающийся солнечный лик.  

Солнце уже разогнало белый туман, а мальчик все стоял и смотрел на дар злого духа, и не мог решить: отнести его домой, или оставить здесь, на корм воронью? Наконец, решив что-то про себя, он все же завернул хлеб и медленно, спотыкаясь, побрел к дому.  

На каблуках  

Вползать вечером на девятый этаж, обременя себя пусть всего лишь двумя полупустыми пакетами – всё равно замучишься. Особенно если с утра на ногах. А бесконечные лестничные пролёты темны, и – то хрустнет под ногой осколок бутылки (лень сдать – что за люди, и деньги-то им лишние!), то прилипнет к подошве недавно выплюнутая жвачка (с сахаром! с сахаром! – об ступеньку её, рекламированную заразу!), мусоропровод догоняет запахизмами и подгоняет, но нет сил для ускорения, мощности иссякли. Каблуки ввинтились в пятки на половину своей длины, хоть снимай обувь прямо немедленно и ещё четыре этажа чеши в колготках по стеклу, по плевкам, по кошачьим испражнениям...  

Ну, зачем так, не надо. К Тамарке зайду, передохну, мне главное – сапоги хоть на мгновение скинуть, а там глядишь – и кофейком угостит для бодрости... только вот ответно одаривать придётся... чем бы?.. Да яблоком же! Одно лишнее сунули для ровного веса...  

Мать моя женщина! Тамаркина дверь к косяку не прилагательная...  

- Что случилось?.. Опять?!  

- Опять.  

В голосе у неё уже не нервы, и в глазах не злоба...  

Ох ты! Не опять. Не ключи потеряла. Тут посторонние без ключей обошлись. Всё перевернули вверх дном.  

Намётанный глаз отмечает присутствие знакомой банки на столе, ведь поневоле придётся теперь отдыхать долго: пока выслушаешь, пока успокоишь... мука-то. И бесполезно это. Со временем, может, забудется, и то... До конца не избавишься от омерзения, что кто-то чужой шнырялпо твоей квартире, рылся в пожитках, и, кажется, сам воздух засален потными воровскими лапами...  

Ну, каблуки снять скорее. Безразлично, что незнакомый негодяй бродил, наследил, намусорил, плевать, настолько устала, больше не выдержу...  

- Милицию вызывала?  

- Толку-то.  

- Дай тапки.  

- На!!! О чём ты просишь – думаешь?  

- А что? И тапки украли? Они же старые.  

- А что тут было новое?! Будильник сломанный украли! Даже трусы в грязном белье унесли! А ты – тапки...  

- Ну и дела... Давай-ка кофе, попьём, что ли, успокоимся да подумаем, как тебе дальше жить.  

Тамара потрясла беззвучной банкой, затем махнула рукой в сторону кухонного шкафа и пробормотала себе под нос выразительное междометие, обозначающее в данный момент возмущение моей непонятливостью.  

Попили кофе... Уж на что щербатая посуда была, некоторая ещё поселковая, и то позарились. Вот сковородку жалко. Теперь таких не делают – двадцать восемь полновесных котлет на ней помещались! – и негде одолжить такую к праздничку... Ага! Вот она, здесь чугунное чудо! Видно, тяжела показалась, умница... Во придурки – самую ценную в квартире вещь не украли!  

- Хорош горевать. Моего попьём. Стукни к соседям за стаканами.  

- Заодно и за кипяточком придётся – кофейник тоже ушёл.  

- Ну, ладно тебе, не успокоишься никак. Сама подумай. Ну, обокрали, не ты первая, не ты последняя. И нет худа без добра. Новое купишь наконец-то, куда теперь деваться. Сейчас поднимемся ко мне, дам кое-какую постель, посуду, пока своё не заведёшь. Да и Вовку возьмёшь – косяк на дверь приладить, замок вставить другой... У меня тех замков штуки три лежат на всякий случай. Не помрёшь, не бойся.  

А, поплелась-таки.  

Проклятое здоровье, вечно оно меня раскручивает. А с другой стороны – к кому ей в этом городе приткнуться, если не ко мне, и мне тоже – к кому, кроме как к ней?.. Вот и хватит жмотиться, доставай, доставай индийское – для гостей. Завтра «Нескофе» куплю, «Голд», раз такой случай, оно получше. Будет день – и будет пицца, как говорят... Мне в городе всё-таки получше живётся, чем Тамарке. Даже жалею, что помогла ей, когда обмен подвернулся. Ишь вот: и глазки, и губки, и характер Бог дал, а замуж не выходит, хитрить и вертеться по-городскому не научилась, впахивает на заводе, впахивала, вернее... «Стоит завод!» – песня была такая, в школьном хоре пели...  

Ну, умора! Гудел тот завод вовсю, а не стоял... Конечно! Первые слова голосят, а втора накладывается так: «Гудит завооооооооод!»... По-моему, ещё и третьи были! Это я во вторых была. Тамарка – та не пела, она больше спортом... Ну надо же, её до пенсии лет пять оставалось по льготной сетке, чёртова ты перестройка! Сейчас бы уже спокойно отдыхала, глядишь, и не обворовали бы... А пенсия – как моя зарплата... Ну ничего, оживится, Бог даст... О-ба! Надо для Тамарки это местечко застолбить, пока не поздно, – пусть подзаработает. Быстро, быстро, ноги в руки, да ой, в сапоги же, так твою за ногу... где телефон дадут? В шестьдесят третьей, да. А что, постирает людям два раза в неделю «Тайдом» на автомате – и хорошую денежку в карман положит... не бог весть что – чужие сранки стирать, но жить как-то надо...  

- Тома, я скоро, позвонить пойду.  

- Быстрее, чтоб не остыло.  

Ишь ты, и пирога отрезали. У-лы-ба-ет-ся! Стало быть, не я одна такая.  

Ох... хорошо-то как...ох... выброшу завтра же... пускай их макаронники сами носят, чтоб им такие муки... То ли там у баб ступни другие, то ли лифты день и ночь работают... ох...  

- Гудит заво-о-од! Ох, и гудят же ноги, с ума сойти.  

- Что это за песню ты вспомнила? Знакомое что-то... Или показалось?  

- Да школьная песня, Тома, помнишь, как Маруся её запевала?.. Надо бы свечку пойти поставить, встала вдруг перед глазами ни с того ни с сего... Стерве, её мамашке, чтоб ни дна, ни покрышки.  

Жуткая история. Очень давняя. Когда это мы детьми были? И неужто были когда-то? Даже не верится.  

В посёлке по воскресеньям богатые ярмарки бывали – завод устраивал. Одного мяса машин пять-шесть пригоняли из Казахстана. На длиннющий прилавок куски разложат, по всей длине – очередь, а в конце прилавка, у машины, – весы и расчёт. Идёшь к облюбованному кусочку и сунешь его в сумку, если впереди стоящие проворонят... Далеко ли тут до греха?.. Она мясо-то выбрала, в сумку поскладывала, а прилавков мясных не то пять, не то шесть, и это обыкновенно, что народ перебегает туда-сюда, где мясо лучше или очередь короче. Ну, народ без мяса перебегает, эта же умнее всех выискалась, схитрить решила. Да не сумела. Как её Емельян, продавец, Царство ему небесное, по щекам тем мясом нахлестал!.. А вечером домой к ней толпа пришла – позорить: и поссовет там, и завком, и профком, и какого чёрта-дьявола... Она позора не слушала – провалилась бы на месте, детей уговаривала. Сама не плакала, дети уливались, а у неё детей двое было: мальчик – забыла, как зовут, и Марусенька наша... Одну только фразу проронила стерва, и то, может, люди придумали, будто говорит при всех задумчиво так: «Нельзя вам жить, детки с таким пятном, нельзя...» Неужели никто бы не почуял, о чём задумалась стерва, даже мужик её?.. А мужик её всегда молчун был, хоть трезв, хоть пьян, я его хорошо помню, Царство ему небесное. Чёрный весь сидел, тут и вовсе молчал, только желваками проворачивал...  

Потом прискакал дядя Федя-непоседа на костылях (под мышками у него мозоли с куриное яйцо, а всё шило в заднице) и разогнал теми костылями весь завком, профком и иже с ними. Пожалел бабёнку почему-то. Ему виднее – войну прошёл, всего повидал, но никто его тогда не понял. Да ладно, если б родня, а то – так, даже в соседях не жили. Помочь хотел, да разве поможешь такой стерве?..  

Похоронили детей с отцом в одной оградке, а её – далеко за кладбищем зарыли. Весь посёлок в родительский день невинно убиенных поминает, а ей – проклятья и плевки.  

Сейчас, поди, разрослось кладбище, надо бы съездить к деду с бабкой...  

А помнят ли молодые эту историю? Плюнут ли, помянут ли? Плюнут – это уж точно...  

- Том, ты давно в посёлок ездила?  

- Осенью, на картошку.  

- Да... Чище там живут, ни воровства, ни разбоя...  

- Смеёшься?! Я тебе что, не рассказывала, как Лукьяниха у Шмидтов морковку копала?  

- Нет...  

- А вот послушай, умрёшь со смеху. Шмидты поехали к родне на выходные, а ей поручили по-соседски огород присматривать. Что-то у них там с роднёй не заладилось, короче, вернулись они в тот же вечер. Глядят, а соседушка уже вторую грядку докапывает! Ха-ха-ха, ну и лицо у тебя, умора...  

- И что?!  

- А как ты думаешь – что?  

- Как что?! Лопатой ей по мусалам!  

- А дальше?.. Правильно, а дальше?..  

- Дальше?.. Лукьяниха, ясно, не удавится, не на такую напали. Выселилась?  

- Куда! За бутылкой сбегала, чтоб мировую распить. Вот так.  

- Не может быть... А какие Шмидты – молодые, старые? Кто на разборках был?  

- Все были.  

- Кошмар. И Лукьяниха туда же. Пожилые вроде бы люди... Совсем народ испортился...  

- Уже и замечать перестали, поняла? Привыкли. Надоела всем эта жизнь по правилам.  

- О чём же в деревнях теперь сплетничают, интересно?  

- О рэкете, поди.  

- Эх, жизнь...  

Одно за собой другое тянет. Цивилизация грёбаная. Кукуй на девятом без лифта...  

- Пора мне, подруга. Сторожи оставшееся, сейчас Вовку пришлю, а завтра сообщу насчёт твоего приработка.  

- Погоди-ка. Я ещё попросить хочу. Возьми меня в церковь, а?  

- Ты хоть крещёная? Зачем тебе в церковь?  

- Хочу свечку поставить за упокой. Сама-то не умею.  

- Ладно, конечно. Может, окрестим тебя на старости лет. А за кого свечку?  

- За стерву, как ты говоришь... Убила-то своей рукой, но по чужому умыслу... Она всего лишь украла, и то неизвестно, как там всё произошло, кто разбирался толком? Не трусила ведь, не оправдывалась, не врала... Даже если украла... Подумаешь, мяса кусок, преступление...  

- Вот ничего себе! Ну, ты даёшь! Тогда две свечки поставим, вторую – за здравие воров, которые тебя сегодня обчистили.  

- Руки бы им... Да больные они, что с них взять?.. Куда с этим барахлом, всё одно – выбросить. Стоило ли рисковать? Больные, это точно... Значит, правильно, и вторую, за здравие... Вот только костюмчик жалко, что племяшке купила. Шерстяной, с вышивкой...  

- Дура ты набитая, Тамарка. Редкостная. Иди ты в баню... В церковь ей...  

Ну, я тоже умна до невозможности... Одного поля ягоды. Одна перезрела, другая зелёной высохла... И не прежних времён – молодости, чистоты жаль... Не выдерживают на звериных тропах высокие каблучки. Бредём, бредём на полусогнутых, всё выше, выше... Да только выше ли?..  

Ковыляй себе, нечего задумываться, немного осталось.