ПОЧТАЛЬОН.  

Я – почтальон. Иногда я задумываюсь, было ли все это задумано кем-то свыше изначально, или я просто самозванец, слишком много взявший на себя. Эти мысли никак не влияют на то, что я делаю. Потому что я делаю то, что должен.  

Мое тело лежит в институте Склифосовского уже пятый год. Это физическое время, для меня его не существует. Иногда я позволяю себе побродить по разрушенным городам Марса или по синим лугам второй планеты Сириуса, не думая о времени, потому что всегда могу вернуться в любое его мгновение и продолжить с того момента, где остановился. Иногда, дежуря в институте, я гляжу на себя, лежащего неподвижно, облепленного трубочками и датчиками – это мое тело, которое 37 лет до этого служило мне верой и правдой. Смотря на свое исхудавшее лицо, я чувствую себя предателем, но потом я вижу, как кто-то уходит из этого мира, пытаясь что-то сказать близким ему людям, пытаясь дать им понять, что на самом деле ему хорошо, что смертью ничто не кончается… Они не слышат уходящего, они плачут и мучаются… хотя для этого нет никакого повода. И тогда я убеждаюсь, что все правильно, что я просто не могу поступить по-другому. Я в очередной раз говорю своему телу: «До свидания» – и отправляюсь в путь.  

Я никогда не встречал ангелов. У меня нет никаких доказательств, что они существуют. В легендах об ангелах я вижу лишнее доказательство того, что почтальоны существовали и до меня. Иногда бывает трудно убедить людей в том, во что хотят верить все, но далеко не все могут выдержать тяжесть этой веры. Доподлинное знание того, что смерти не существует, может легко сломать человека. Почти вся современная цивилизация построена на мысли о том, что смерть все спишет. И я думаю, что кто-то из моих предшественников мог являться к своим корреспондентам с крыльями за спиной и светящимся нимбом над головой. Иногда подобные спецэффекты – единственный способ убедить человека. Я и сам, бывает, грешу этим. Бывают такие исключительные случаи. Именно исключительные. Люди имеют право на неверие, если это помогает им жить. Поэтому, я всегда прихожу к живым во сне. Я соблюдаю их право на неверие.  

Я также никогда не встречал других почтальонов. В начале своей деятельности я думал, что кома является достаточным условием для того, чтобы человек жил одновременно в двух мирах. Но потом убедился, что это далеко не так. Чаще всего душа (употребляю этот термин за неимением другого) просто спит в теле, не помышляя ни о каких мирах. Порой она просто блуждает между мирами, не осознавая, что происходит. Вероятно, это очень важно – сознавать, где ты и кто ты. Я один и я работаю, потому что знаю, где я и кто я, и я делаю то, что должен.  

Я расскажу вам одну историю. Думаю, это лучший способ. Рассказывая о других, я, таким образом, расскажу о себе. Может быть, это мой способ борьбы с одиночеством… Я дежурил возле операционной в институте Склифосовского, когда привезли этого человека. Это был мужчина лет сорока. Его вырезали автогеном из смятого автомобиля. Тем не менее, его можно было спасти для этого мира. Проблема была в том, что он не хотел быть спасенным. Каждый опытный хирург знает, что такие ситуации бывают. Люди умирают на операционном столе без всяких видимых причин, вопреки всем приборам и ухищрениям врача. Бывает, они просто не хотят жить. Это тоже их право. Поэтому я не стал вмешиваться. Этот человек мне сразу понравился. Он очень быстро понял, что к чему. Он висел над своим телом и о чем-то напряженно размышлял. В какой-то момент он поднял голову и увидел, как Вселенная распахнулась перед ним. А потом он увидел сквозь стену операционной свою жену. Она сидела в приемной, бледная и заплаканная, и сжимала в руках белую сумочку. Он кинулся было к ней, и лицо его осветилось любовью и нежностью. И вдруг остановился на полпути. Любовь сменилась отчаянием, нежность – ожесточенностью. Он смотрел на свою жену и губы его шептали: «Прости… прости…» А потом он развернулся и, даже ни разу не взглянув на свое тело, кинулся в открытые врата Вселенной…  

Той же ночью я приснился его жене. Мы сидели на кухне, очень похожей на реальную, но в то же время отличающуюся от реальной. Так, например, за окном висело две луны. Мы сидели за столом напротив друг друга: она – сцепив пальцы, растрепанная, с опухшим от слез лицом, я – в придуманной мной самим форменной одежде, с большой синей сумкой перед собой. Я сказал ей, что я – почтальон, что я доставляю письма от живых к мертвым и наоборот. Я сказал ей, что она может написать мужу письмо и сказать ему все, что не было сказано при жизни. Я сказал ей, что буду приходить только во сне, как сейчас, и выбор – верить или не верить – за ней.  

- Значит, это сон? – переспросила она.  

- Да, – ответил я и достал из сумки лист бумаги с титульной надписью: «Почтовое отделение планеты Земля», большой синий конверт и несколько марок, на которых тоже значилось: «Почта Земли». Цены на них не было.  

- А письмо я тоже должна написать во сне?  

- Это не имеет значения. Главное, чтобы оно было здесь и здесь, – я коснулся пальцами головы и левой стороны груди. Она понимающе кивнула. Я знал, что письмо уже написано, так бывает всегда, все люди пишут письма своим умершим, мне нужен был лишь сигнал. Я подал ей конверт и сказал, что за письмом приду тогда, когда она наклеит на конверт обе марки. Это и будет сигналом для меня. Почтальон приступит к своим обязанностям. Или же она может проснуться и постараться забыть обо всем. В этом случае, я больше не напомню о себе. Она молчала все время, что я говорил, а потом просто сказала: «Спасибо…».  

Я не знаю, сколько времени прошло, как я уже говорил, времени для меня не существует, но марки были наклеены, и я пришел за письмом. В этот раз мы пили чай с ватрушками и молчали. Она была красива, и на ней было новое платье. Нам больше не о чем было говорить: я всего лишь почтальон.  

Ее мужа я нашел в красивом просторном доме на берегу неведомого моря. Он сидел на веранде в деревянном кресле и читал книгу. Он нисколько не удивился моему визиту, мы обменялись рукопожатием, после чего он небрежным движением руки создал еще одно кресло и стеклянный столик.  

- Выпьете что-нибудь? – спросил он.  

Я отказался. Я не стал говорить, что вино мертвых для меня не имеет ни вкуса, ни запаха, и не оказывает какого-либо действия.  

Мир, созданный им, был красив, уютен и светел. Морские волны с шипением скользили по песку и оставляли на берегу разноцветные ракушки и синие кристаллики соли.  

- Я – почтальон, – сказал я и вручил ему письмо. Он повертел конверт в руках, уронил, поднял, и осторожно положил на столик. Я отвернулся, чтобы не видеть его дрожащих рук.  

- А я выпью, – сказал он. Когда я повернулся к нему, он сидел, откинувшись в кресле, с рюмкой в руке.  

- Знаете, – сказал он. – А ведь этот дом я сделал только для нее. Тут двадцать комнат, зимний сад, гостиная с баром, с той стороны два гаража – в каждом по машине, а в трех километрах отсюда, вон по той дороге, шикарный ресторан, а еще дальше – целая улица магазинов, а потом причал и аэропорт…. И все это для нее. Все что нужно мне, это кресло и книги….  

- Здорово у вас тут, – сказал я.  

- Здорово, эхом повторил он и потянулся за письмом. Он начал читать с каменным лицом, как бы отгородившись от меня и от покинутого мира, но к концу чтения не выдержал и заплакал.  

– Господи, – сказал он. – Каким же я оказался дураком!  

Я промолчал. Я не считаю себя вправе задавать какие-либо вопросы. Я всего лишь почтальон. Задавать вопросы и принимать на себя всю тяжесть ответов – это удел ангелов, если допустить, что они существуют. Но я никогда не прерывал собеседника. Кому бы он еще излил бы душу на этом пустынном берегу? Крабам? Я умел слушать. Я научился этому. Тем более что рассказанные истории не отличались особым разнообразием. Мир живых слишком мал.  

- Знаете, дьявол одержал победу в нашем мире в тот момент, когда изобрел деньги, – с ожесточением в голосе сказал он.  

- Деньги, деньги, деньги… Она всегда говорила о деньгах, – рассказывал он мне, пряча слезы. – Нет, она любила меня, но я никак не мог отделаться от мысли, что наши отношения напрямую зависят от размера моих заработков. И чем больше я зарабатывал, тем чаще мы об этом говорили. Деньги требовали к себе внимания, чем дальше, тем больше. Но я любил ее, и решил, что если ее счастье зависит от денег, значит, деньги у нее будут. Я работал по двенадцать часов в день и… и все это время совсем не понимал ее. Мне следовало задаться вопросом: а не сам ли я создал этот порочный круг? Я должен был за ее словами увидеть любовь, в ее глазах, в ее движениях, не знаю, просто увидеть и все. Мне нужно было прервать этот бесконечный разговор о деньгах и просто сказать ей, как люблю ее, как хочу услышать ее смех, увидеть улыбку на ее губах… Знаете, я ведь даже не помню ее улыбки. В моей памяти только вечно сосредоточенное на расчетах лицо, эта хмурая складка между бровей… Возможно, один ласковый поцелуй мог бы разгладить эту морщинку, но у меня никогда не было на это ни времени, ни сил… Иногда я понимал, что во мне живут два человека: один – истинный я, любящий и понимающий, а другой был порожден всеми этими разговорами о деньгах, ограниченный, черствый, жадный… И этот второй все чаще вылезал наружу: я все больше времени и души отдавал своей работе. А потом я разорился. Потерял все, что у меня было. Меня просто обманули – нагло, легко, безжалостно. Это случается сплошь и рядом, но именно для меня это стало катастрофой. Возможно, это произошло как раз потому, что мне-то эти деньги были не нужны. Я зарабатывал их для нее. И вот в одночасье потерял их. Я не думал о ее любви, я думал лишь о себе, об ожидаемом меня унижении. Воображаемом унижении.… Несколько дней я скрывал от нее правду, тысячу раз представляя себе наш разговор об этих проклятых деньгах, и каждый раз этот разговор был для меня последним. Думая за нее, я так ни разу и не нашел в своей душе слов прощения для себя, слов любви…. И когда на шоссе при обгоне мне навстречу вылетел грузовик, тот, другой, внутри меня, принял за меня решение…. Уверен, у меня было достаточно времени, чтобы избежать столкновения, но другой, вдруг проявившийся во мне, тот, думавший о деньгах, боявшийся унижения, ограниченный и глупый, именно он вцепился в руль и не дал мне его повернуть… А теперь это письмо, господи! И в письме – ни одного слова о деньгах! Она любит меня, она скучает по мне, она вспоминает меня… Скажи, зачем это все? Этот новый мир, эти звезды, эти планеты, если даже в своей короткой жизни я не смог ничего понять? Зачем мне вся эта вечность? В наказание?  

Я пожал плечами. У меня не было ответов на эти часто задаваемые вопросы.  

- Послушайте, – вдруг сказал он. – А есть какой-нибудь шанс вернуться? А? Ведь вы можете?  

Тут он подался вперед и в упор посмотрел на меня. Тонкая ножка рюмки в его руке хрустнула и переломилась. Я отрицательно покачал головой.  

- Я жив.  

Он откинулся в кресле и снова заплакал, громко, навзрыд. Я встал и направился к морю. Волна захлестнула ноги, но я не почувствовал ее. Этот мир был не для меня. Я не оставлял здесь следов…. Тем не менее, закат был великолепен и я долго смотрел на эту грандиозную мешанину света и красок.  

- Вы можете написать ей письмо, – сказал я, вернувшись на веранду.  

- Да-да, – прошептал он почти неслышно. – Да, я напишу, я обязательно напишу, я должен все сказать, иначе к чему все это? Я буду ждать ее здесь, пусть на это уйдет еще одна жизнь, я дождусь. Я хочу сказать ей, как я люблю ее…. Как думаете, простит она меня?  

Я полез в сумку и достал бумагу, конверт и две марки…  

Я не могу записать эту историю на бумаге. Мое физическое тело находится в коме, и думаю, пробудет в таком состоянии еще долго. Уж слишком много у меня работы… Я просто передаю свои мысли в компьютер – для этого мне не нужно ни рук, ни голоса. Машине все равно, откуда поступает информация. Я вижу, как этот рассказ формируется в ячейках ее памяти. Когда я его закончу, он отправится в виде электронных импульсов по Сети, проявится на сайтах и в электронных ящиках. Люди узнают о почтальоне, о человеке, передающим письма между мирами, обо мне. Ну и что дальше, спросите вы? А дальше, дамы и господа, всего лишь вопрос веры…. И ничего больше.  

1. ЖРИЦА. НАЧАЛО (приквел к сиквелу спин-оффа)  

Когда Арифис была маленькая, рыженькая и курносенькая – совсем не так давно, как может показаться на первый взгляд – ее звали Кристина, и с ней дружил мотылек, неустанно сопровождавший ее везде, где бы она ни была.  

Девочка заговорила не рано, лишь годика в два, однако сразу – стихами. Родители, слегка опешившие от внезапного превращения малолетней большеглазой молчуньи в ярко выраженного вундеркинда, бросились почему-то к логопеду. Эскулап потрясенно выпучил очки, когда нежное дитя в платьице с утятами и сандаликах, не напрягаясь, поздоровалось коротким сонетом. Откуда-то из-за огромного розового банта выпорхнула крохотная, слепяще-белая бабочка и уверенно уселась ребенку на плечико.  

– Скажу всерьез, а не шутя: у вас чудесное дитя, – неожиданно продекламировал доктор в сторону родителей и потрясенно схватился чистыми руками за распахнутый рот – это были его вторые стихи за всю жизнь.  

– Инфекционное! – всплеснула руками мама и прижалась к мужу.  

– Справимся, – подбодрил отец и приобнял жену за плечи.  

Правда долго тревожится им не пришлось. Прозой малышка бойко заговорила в школе, когда один заносчивый малец на второй день третий раз дернул ее за косу и обозвал «рыжей». Хулиганистый пацан, выслушав ответную тираду невинного существа, впервые говорящего не в ритм, скукожился, схватился за увлажнившиеся штанишки и рванул с ревом в учительскую, где первого же попавшегося преподавателя принялся умолять вызвать в школу его родителей.  

Так, наказав обидчика, Кристина быстро освоилась, принялась хорошо учиться и полюбила чтение. С ней дружили уже не мотыльки, а все самые милые девочки в классе, и даже один мальчик, бесстрашный настолько, что почти ежедневно, не смущаясь обидных «жених и невеста!», несущихся со всех сторон, он провожал Кристину домой, честно донося набитый книжками портфель до самого ее подъезда.  

Однако ничего романтического из этого не случилось. Смелого ухажера через полгода деспотичные предки увезли в самый дальний район города, куда они переехали, мелочно и бессердечно предпочтя хорошую недорогую квартиру на окраине плохой и дорогой в центре. К чистым чувствам сына они были удивительно черствы.  

Кристина тем временем росла и хорошела. Сдала экзамены, поступила в девять институтов, посещала шесть, закончила три. Она поселилась среди парков и фонтанов в Царском Селе, где витает дух великого поэта, донимаемый стайкой щебечущих муз.  

Врожденный ум, приобретенный опыт и уверенность в себе принесли стиль и шарм, отчего мужчины, при ее появлении в любом месте и наряде, прерывали беседы, замораживали лица, скрипели глазами, и делают так до сих пор с большим удовольствием. Самые блестящие из них – знакомились лично, самые везучие – через Интернет, куда она взошла блистать под уникальным гордым ником, не удовлетворившись, судя по всему, одной лишь субъективной реальностью. Теперь она – Арифис, и этим сказано все.  

Впрочем, ходят слухи, что порой, ближе к вечеру, она возвращается из Сети в реал с одной единственной благородной целью: выследить на каком-нибудь полустанке одинокого наглого грабителя и несколькими точными движениями довести его форму до его содержания. Storm it, Supergirl!  

2. ДНЕВНИК, НАЙДЕННЫЙ ПРИ ТАИНСТВЕННЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ (расшифрованные отрывки)  

6,4,1242.  

Нынче с утра сняли три десятка пленных левонов со льда наконец. Молились. Войско ликует, Великий Князь Невский – новый Ахилл! Послали вестовых в стольный и выступили назад. Под вечер были, но праздник завтра, теперь заботу увечным и раненым дадено, а скорбь – мертвым. Все одно шумно, слышал – иноков зовут, будут петь осанну до мордобоя. Читал Гомера, дабы нрав усмирить – вельми тревожусь после рати. И вот я как мыслю.  

С какой удивительной легкостью и сколь уверенно он пишет, этот слепой грек! Потрясающие строки, звучащие в унисон, кристаллизующие мысль, настроение, состояние, сюжет, наконец, – славятся глубиной проникновения в суть, в самое душу, и верно славятся! Иными словами, налицо определенный навык и тонкий художественный вкус. В этой связи не могу не поинтересоваться, откуда такая «литературная ловкость»?.. И вообще интересно, помнит ли он свое первое стихотворение?.. (дальнейшее утрачено)  

(неразборчиво),1604.  

Смелый атаман Хлопка Косолап давеча явился под Москвой, но после упорного боя был разбит войсками государевыми. Московские ратники стояли храбро, знатно бились, инда много доблестных воинов полегло, да с Божьей помогой прогнали разбойню. Великий Государь Борис Федорович осерчал однако ж, хмурый ходит, карами небесными то Косолапу грозил, то крымскому хану… (неразборчиво)… до заутрени. На ночь проверял я стражу. Сотники трезвые, видать проспались. Сам-то я читал новомодного аглицкого барда Шекспира. «Ромео и Джульетта» для лицедейства написанное. Мыслю так.  

Заморский трубадур этот увлечен и легок пером, но не безупречен. Так же, как не безупречен никто, говорящий не от первого лица, а от имени своих героев, отчуждаясь через обличительное «вы», отстраняясь через указательное «он». Именно в этом несоответствии эзотерическому «забронзовевшему» идеалу и кроется притягательная сила его трагедий, оставляющая читателю простор для собственной интерпретации авторской эмоции, которая и есть сопереживание. Очень драматургическая вещь. Быть этому Шекспиру в веках самым… (дальнейшее утрачено)  

13,9,1829.  

Стоим в Восточной Фракии, у Адрианополя, climatiques effrayant! Пришло известие о сдаче турками Анапы князю Меньшикову, до чего великий человек! С утра явился parlementaire из города, по слухам – война окончена, а Государь Император направил сюда гра…[фа] (неразборчиво) …кроме того, завершить окончательно раздел спорных земель. Если достанет у него дипломатического таланта (в чем я, впрочем, смею – entre nous – усомниться!!), Империи отойдет Дунай, Имеретия и Мингрелия, но сербов и Грецию русское оружие освободило не в последний раз – это мое твердое убеждение, поскольку турки все еще сильны и голодны до территорий.  

С почтой пришла выписанная мною литература, я ликую – que de livres! Много интересного. Скажем, молодой Пушкин – хорош весьма, а вот Батюшков исписался...  

Между прочим, о Пушкине. Доходят известия, якобы он triomphateur и в свете, и в литературе. Любимый enfant terrible всяческих салонов! Как подал его в «Звезде» Кюхельбекер: «Жуковский protégé». Почитал, и касательно его поэтических талантов, пожалуй, соглашусь. Блистательно пишет. Его сатиры иногда совершенно безжалостны в метких эпитетах, неожиданных параллелях и определениях. Лирика неизменно волнительна в искренности переживаний и обнажении эмоций. Слог ответственно и благородно выверен, а звучание столь продумано и ясно выписано, что ни одно стихотворение невозможно прочесть лишь единожды – хочется читать снова и снова, и каждый раз непременно вслух, чтобы «на вкус» ощутить красоту языка и поэтику звука. В этой связи… (дальнейшее утрачено)  

3. СОВПАДЕНИЕ (меланхолическая оратория)  

Он отдыхал, у него был короткий перерыв, курить не хотелось. Пары глотков из ближайшего ручья оказалось достаточно, чтобы немного восстановить силы. Тут из-за холма выскочил старый дребезжащий ментовоз. Здрасьте-пожалуйста…  

Машинка с рыком тормознула у самых ног, открылась дверь с синюшной полоской и, поправляя фуражку, на свет выбрался вспотевший рябой сержант. За ним показался воинственного вида громила, почему-то в камуфляже, каске и при коротком, но от этого ничуть не менее угрожающем автомате. В этих случаях размер тоже не имеет большого значения.  

– Сержант Волков, – козырнул сержант. – Чем занимаемся, кроме стояния? – Он окинул глазами пейзаж и уставился в честные глаза прислонившегося к здоровенному камню средних лет мужчины. Вояка за сержантской спиной поправил автомат и удобнее перехватился.  

– Тренируюсь, – без спортивного задора сообщил незнакомец.  

– В смысле? – с подковыкой не понял милиционер.  

– В смысле поддержки общего тонуса и хорошей физической формы, – слишком внятно и от того, как показалось, немного издевательски растолковал гражданин.  

– Спортсмен, типа? – ожил под каской расфуфыренный робокоп и растянул харю в ухмылке.  

– Типа, – согласился мужчина.  

Сержант Волков неодобрительно оглянулся, и спец притих.  

– И каким же образом проходит… э-э, процесс? – начал чуть заметно раздражаться мент, собираясь потребовать документы в ответ на любую лабуду, которую должен был начать лепетать странный гражданин, но тот неожиданно с легкостью предложил:  

– Показать?  

– Давай, – снова встрял камуфлированный и сразу отвел глаза от оглянувшегося сержанта.  

Человек пока что обошел глыбу, едва не доходящую ему до груди, поплевал на ладони, уперся в землистый бок камня, поднатужился и неожиданно прытко покатил каменюку в гору.  

– Эй, стой, погоди! – опешил сержант. Тут встрепенулся омон и весело передернул затвор – видимо, от нервов.  

– Вадик, спокуха, держи себя в руках, тттвою.., – зашипел Волков. Из машины, потрясенный цирковым зрелищем закатывания полутонного монолита в гору, выглянул водила. – Михалыч, запри его! – рявкнул сержант.  

– Чё запри?! – замычал Вадик и пошел к машине. – Я и приказы выполнять умею, между прочим… запри!.. Тоже мне, командир нашелся… Я тебе вообще не подчиняюсь, поэл? У меня другая эта, как ее, юрисдикция, поэл?  

– Эй, але!.. – гаркнул Волков на холм, с отвращением сообразив, что даже не знает имени фантастического детины. – Мужик, стой, кому говорят!  

– Ну, чего? – крикнул силач, не останавливаясь, а наоборот, довольно шустро удаляясь вверх по склону, подталкивая камень.  

– На кой ляд ты его?.. Да постой ты! Может тебе того, пособить, эй?! Гражда… Вот, блин! Гражданин, остановитесь, последний раз приказываю, честно!  

– Не могу, – крикнул мужчина на ходу, – упражнение такое, безостановочное, на мышечную координацию. Встретимся на той стороне…  

– Чего? – не понял сержант.  

– На том склоне, говорю! С другой стороны!  

– Шуточки шутит, – громко сообщил мент в сторону машины.  

– Ага, – отозвался Михалыч, – Петросян, епть…  

Сержант несколько секунд соображал. Лезть за этим ненормальным следом? Черта с два, с грыжей нынче не до горных прогулок… Вадика натравить? Проблем не оберемся, Вадик – кретин, это все в участке знают, если что – не отмажемся, могут и премии лишить…  

Мужик с камнем тем временем приближался к вершине холма.  

– Смотри-ка, – оторопело хохотнул сержант сам себе, – видать и правда с другой стороны слезет. Ну нет! Упустим этого извращенца – бабы в поселке засмеют…  

– Михалыч, заводи балалайку, – приказал рябой мент, ныряя в кабину. – Объедем, там я ему такой спортзал организую, разрядник хренов…  

Глыба, докатившись до вершины, пробалансировала какую-то секунду на небольшом пятачке и, оторвавшись от натруженных ладоней, набирая скорость, помчалась вниз. Мужчина остался стоять на холме, наблюдая, как траектория спуска камня совершенно произвольно, но неизменно и постепенно идет на пересечение с прыгающей по ухабам у подножья ментовозке. В какой-то момент эти не совсем прямые, лязгнув, пересеклись, машинка с ужасом пискнула клаксоном, отскочила от камня, как кегля, и покатилась куда-то в поле, теряя крупные детали и подняв тучу пыли.  

– Хм, бывает, – негромко заключил мужчина, приподняв бровь и, не спеша, стал спускаться.  

В обломках живыми и не пахло. Вадика вышвырнуло по дороге и впечатало в грунт вместе с каской, бронежилетом и сапогами, водила с рулем в грудной клетке дошел на приборной панели, а сержант кровоточил остывающими останками откуда-то из недр искореженного автомобиля.  

В двух шагах от затихшего остова с трупами, буквально рядом, в траве валялась папка цвета артериальной крови. Мужчина уверенно подобрал картон, вынул единственный лист бумаги и прочел:  

«Заявление. Довожу до вашего сведенья што вчера заметил незнакомого подозрительного за Коргозым перелеском у ручья в полутора километрах, на холме. Он таскал камни и таскал много, поэтому предполагаю кражу. А гражданин не наш, не месный точно, такого я не знаю, а знаю всех в селах по округе и даже койкого в станице. Прошу разъяснить со всей законностью. Доброжилатель.»  

– Слабовато, – пробормотал загадочный человек в задумчивости, помахивая бумажкой, – хотя стиль есть, но неуверенный… Дилетант. И грамматику надо подтянуть, а то совсем как-то…  

Он уронил писульку, словно тут же о ней забыл, и, выстукивая сигарету из пачки, пошел обратно к камню. Вечерело.  

Если бы у меня были дети, я бы их безумно любил, наверное. Даже, пожалуй, наверняка, поскольку любовь к детям вообще принято считать чем-то естественным, в социальном аспекте – традиционным, а уж к своим-то – и подавно. Действительно: с чего бы это умилительно не увлажниться глазами всякий раз, когда на тебя снизу вверх смотрит существо, уверенное в твоей непогрешимости и всемогуществе, да еще и похожее на тебя, как миниатюрная розовая копия?! Да, пожалуй, любил бы очень, хотя проверить эту мою уверенность возможности никакой нет. Пока. По понятным причинам.  

Рискну самоуверенно предположить, что я бы устраивал игры, развлечения и праздники. Дети ценят праздники, должно быть, больше, чем все остальные все остальное. И прежде всего – их персональные праздники. Любой малек лет до десяти – спроси его – укажет собственный день рождения в первой тройке топ-листа любимых дат, приведя его либо до, либо после Нового года, который не любить ребенку трудно – в противном случае это патология и пора показаться кому следует.  

Вместе с тем, концепция праздника, как такового, для малыша определенного возраста непостижима в той же степени, в которой непостижим для него принцип цикличности времени вообще. Как объяснить младенцу, скажем, двух лет отроду, почему, мол, все эти дяди и тети волокут кучу подарков именно сегодня? И что им мешает принести новые подарки завтра? А что мешало вчера? День рождения? Это как?..  

Полоумные от счастья родители, справляющие с фейерверками, клоунами и унылым пони прожитые младенцем первые 365 дней, закатывают эту дикую пьянку прежде всего, и только – для себя. Сосунку, позавчера научившемуся самостоятельно преодолевать расстояние от манежика до колясочки, все эти «привязки к дате» – до погремушки! Но их – родителей – можно понять чисто по человечески. Это их праздник. Это они 365 ночей не спали, 365 дней валились с ног от усталости, как минимум 730 раз сварив кашку и несколько десятков раз спев весь известный репертуар саундтреков к мультфильмам в качестве колыбельных. Они чествуют сами себя, ярчайшим проявлением которых является вот это вот агукающее существо, с потрясением рассматривающее одинокую горящую свечечку на вершине исполинского торта, попробовать который ему запрещено по разумным педиатрическим соображениям.  

Обожаемый мной журнал родился в прошлом году. Ура, но торт с кремом ему все еще противопоказан. Не совру ни в едином слове, если признаюсь, что очень рад факту появления ARIFIS, а иначе где бы я еще блистал, если бы не на его страницах?! Хотя, может быть, и придумал бы где, но фантазировать на эту тему не хочется. Возьмусь прикинуть, что и у подавляющего большинства милого местного народа случившийся маленький юбилей тоже не вызывает отрицательных эмоций. Другое дело, что весь этот милый местный народ может испытывать не вполне праздничные ощущения и некоторый дискомфорт, обалдев от всеохватности и глобальности этого самого юбилея, явленного нам счастливыми родителями в виде навязчивых предложений скинуться на поздравления. Мама-папа счастливы до абстиненции – это их законное право. Я, в общем, тоже присоединяюсь к безудержной радости, но исполнять клоунские номера, играть роль унылого пони и фонтанировать фейерверками на заказ – как-то не очень возбуждает. В смысле, на заказ-то как раз – без проблем, был бы повод. И повод на самом деле есть, и даже очень приятный, но что-то его слишком много. Признаюсь: хочется некоторого разнообразия, каковое с переменным успехом, но достаточно последовательно демонстрировали до сих пор административные массовики-затейники.  

Я не в претензии, поймите меня правильно. Никто меня за уши не тянет писать картины маслом, сочинять панегирики и слагать легенды. Никто никого не тянет. Об этом вежливо просят хорошие люди, которые лично мне симпатичны, и которым – мнится – не отвратителен я сам. И все же я не удивлюсь, если поздравительных, восхвалительных, доксологических и всех прочих в подобном ключе произведений всех жанров будет к великому сожалению редколлегии журнала не так много, как им хотелось бы. Возможно потому, что легкая степень безобидного помешательства на сентиментальной почве не передается воздушно-капельным или любым другим путем, включая половой, и, таким образом, не все местные авторы заразились восторженным энтузиазмом по поводу Дня рождения журнала.  

Предсказатель из меня так себе, и я очень рассчитываю ошибиться. Во всяком случае, не часто случается, когда кто-либо не просто рад ошибочности собственного прогноза, но и жаждет, чтобы прогноз не сбылся – это будет как раз тот самый случай. Уверен, кстати, что еще через год нас ожидают не столь бурные народные гуляния по сходному поводу. Просто так кажется. А сегодня стоит великодушно простить возбужденных родителей нашего младенца – для них это первый день его рождения, как, собственно, и для него самого. Иначе говоря, семейный дебют, с которым я поздравляю всех, принимающих поздравления.  

Вот, пожалуй, и все, что я думаю по этому поводу. Теперь – извините, бегу слагать легенды.