...Язык грудного младенца прилипает к гортани его от жажды; дети просят хлеба, и никто не подает им...
Ветхий Завет, Плач Иеремии 4:4
Мы сидим вместе в оффисе с Дэном, курчавым, приятной наружности немцом, и попиваем сухое грузинское вино. Дэну не очень нравится привкус танина в вине, но это почерк, что вино крестьянское и традиционно кахетинской выдержки. С возрастом такое вино больше привлекает меня.
Мы беседуем о жизни, о мире, о любви, о свободе. Дэн лучше меня владеет английским и поэтому за словом в карман не лезет.
– It's a fact, that the world has never been as free as it is today.
– Do you think so, Dan?
Я не могу противостоять ему в английской речи. Но во мне вскипает волна протеста против этой вылизанной идеи. Кто сегодня осмелиться утверждать, что мир никогда не был таким свободным, как сейчас? Кто? Я бы не поторопился с такими скоропоспешными выводами. Может сказать попроще, мир никогда не был таким беззащитным, как сейчас! Дэну, этому европейскому идеалисту, мне не пересказать всего нижеследующего, а вот вам, почему бы и нет?
Люди стали столь могущественны, что осмелились спланировать покорение Марса но не сумели разрешить тайну улыбки Джоконды. Это почти сакральная мимика великого творения Леонардо заставляет нас зачаровываться и выпадать из настоящего. Что в этой улыбке больше: целомудрия или исчезающей насмешки над человеческим самомнением? Джоконда, существо, которое опередило создателя в своем бессмертии.
Вдалеке за спиной Джоконды наблюдательный зритель увидит мост через реку Арно. Это знаменитая размеренная река Италии, известная своими наводнениями во Флоренции, впадающая в Лигурийское море, местами судоходное. Чтобы несколько обезопасить город от последующих стихийных бедствий, да Винчи спроектировал и построил несколько высоченных блестящих мостов в самой Флоренции, аристократический Понте Веккио, например. Мост на полотне Моны Лизы оспариваются многими исследователями, но многие точки зрения склоняются в пользу незамысловатого каменного моста в «золотом» (известном производством золота) итальянском городе Ареццо. В современности по этому архитектурному сооружению проезжает сначала колонна автомобилей одного направления, затем противоположного. Это придумано для того, чтобы подольше сохранить мост в целости для потомков. Да и само пространство между перилами узкое, две легковые машины еле втиснутся.
В автобусе, сонливо следующем по мосту впереди нас, едут дети из росийской делегации. Взгляды почти всех из них в сторону раскинутой понизу Арно. Дети вскакивают с кресел, их радостные возгласы оглушают водителя-итальянца, – они заметили несколько бесстрашно барахтающихся в воде уток. Тут вокруг заповедные места и издавна запрещена охота. Звери и птицы настолько размножились, что с близлежащих гор служба охраны природы палит из легких орудий холостыми снарядами, чтобы отпугнуть зверье поглубже в лес, не то животные спускаются прямо в населенные пункты и попадают под колеса машин, пробираются в промышленные районы, отравляются; вблизи людей они обречены на неминуемую гибель.
Автобус заезжает в Рондине Цитаделле. Здесь находятся развалины старинной крепости, руины средневекового поселения. На этой благодатной земле силами католической церкви основано общежитие студентов. Благотворительные организации Италии собрали со всего мира молодежь враждующих стран. Эти молодые люди обеспечены кровом и пищей, им помогают в выплате сумм за учебу.
Завтра намечено открытие международного форума. Сюда съехались приглашенные представители разных делегаций, с горячих точек планеты.
Внизу, собственно с места откуда Рондине Цитаделле начинается, подготовлены площадки и павильоны для завтрашних выступлений, выставок и презентаций. Сырая, глинистая земля утрамбована гравием, всё и все готовы к ответственному дню.
Я знаю, – и то там, то здесь, мои мысли кто-то озвучивает на русском, – Италия не исчерпывается Рондине. Италия не Рондине.
Но тут столько милых, грациозных итальянок и экспрессивных, живых итальянцев, что не ищешь леса за деревьями, не задаешься суетным вопросом, а где сама Италия? Нас отводят наверх, в сторону здания, где проживают студенты. За зданием террасами построены навесы с живописными видами на реку Арно и перекинутым с горы на гору теперь уже современным внушительным железнодорожным мостом. В этом месте Арно особенно широка и прекрасна.
В пленении этими местами неписанной красоты проходит день встреч, знакомств, улыбок, смеха и радости, самых полнокровных человеческих переживаний, ради чего мы собственно живем, или, вернее, хотим жить.
Меня не остановить, я перехожу от одной делегации к другой, представляюсь, обмениваюсь визитками, чеканю английские фразы, рассказываю о Грузии, замечаю везде одно и те же приветливое настроение. Немного боснийцы замкнуты и угрюмы. Мне удается вызвать на диалог Милу, блондинку, бывшую балерину, с вышколенной осанкой и взором, точь лезвие бритвы. Мы уточняем перипетии балканских войн девяностых. Остальные их женщины наряжены в национальные костюмы, лица их цыганские. Они чем-то напоминают палестинцев, горячных, чей форсированный говор постоянно звенит у в ушах.
Не взирая на эти легко завязывающиеся контакты, хочется поговорить с кем-то родным. Иду в сторону павильонов российской делегации. Она представлена северокавказкими республиками. Затишье. На задворках сцены сидят женщина и несколько детей. Я читаю по их лицам, – у женщины, учительницы, глаза, напухшие от слез, страданий. Всё ясно. Это ОНИ.
Учительница не плачет, но, видно, что горе её безмерно. Все дети ушли играть в футбол, а эти не уходят. И что-то обсуждают, вспоминают.
– Вы осетинка? – спрашиваю я. – Вы были там?
– Да! – отвечает она.
Мальчик лет десяти, с легким напряжением в лице, рассказывает о тех страшных событиях.
– А тот высокий потом вывел мужчину, и потом ихние спросили, что ты с ним сделал?
– Кого? У того, что размахивал ножом? – спрашивает красивая русая девочка.
– А тот бородатый, кричал на всех и одного выбросил через окно...
Учительница отвечает на мои вопросы, как будто смысл доходит к ней сквозь пелену тумана.
– Я никак не могу уговорить их пойти играть. Они все об одном и том же...Лишь немного пройдет и снова одно и то же. Это же дети, но они не могут играть.
Я слушаю детей пять минут, но ничего не могу понять или не хочу верить. Мне же становится крайне неловко от моего любопытства: даже от беспомощного желания помочь и я удаляюсь, удираю, даже не простившись. Женщина столь глубоко поглощена своим несчастьем, ей мое прощание ни к чему. Мне так кажется, по крайней мере.
«Боже, – думаю я. – где истина?»
Трагедия и боль, которые превращаются в рассказы, и истории, в скороговорки телерепортеров. Мы остаемся одни, чтобы учить уроки прошлого. Никто не может нам помочь, когда мы стоим в неизвестности перед моментом познания. Тут только постигаешь эту ревущую боль неизвестности и одиночества.
Я хочу не вспоминать эти лица, эту пронзительную боль вины и ухожу, почти пячусь от них туда, где меня никто не знает. Я возвращаюсь к обычным лицам, которым не ведома разбитая жизнь. Я боюсь признаться самому себе, что невзначай или нарочно затронул область своей беспомощности. Я вторгся во владения тотальной человеческой беспомощности; когда умирает наш близкий, суть мы сами, и ничего не можешь поделать, чтобы хотя бы чуточку облегчить его страдания, его предсмертные муки, не говоря о том, чтобы вернуть его к себе назад.
Продолжая общаться с гостями Рондине, ощущаю, что-то во мне задето. Я не могу успокоиться. Я все время ищу глазами этих детей. Одновременно избегаю мыслей «как мы допустили это?» и меня гложет желание сделать что-то. Хоть что-то. Клокочущее в недрах сердца чувство ничтожности, ничтожности, ничтожности раздирает меня. Перед сном я думаю, зачем Бог дал нам столько силы, неужели для того чтобы отобрать её в тот самый момент, когда она нам так нужна?
Утром я мысленно фотографирую «мост Джоконды». Солнце плескается в своих же лучах, люди так привыкли к нему, что только в выпусках прогнозов погоды вспоминают, что надо светить, быть как солнце, быть Солнцем.
О вчерашних детях никаких идей уже как-то не возникает и, кажется, что все прошло. Это был кошмар, а сейчас рассвело и я проснулся. Решаю думать о приятном.
В полдень ко мне подходит Людмила Владимировна, жена бывшего посла России в Италии. Я познакомился с ней в первый день в Лаверне, местах заточения будущего святого Франциска, где у него после двух лет затвора появились стигматы.
Людмиле Владимировне за шестьдесят, за спиной её много добрых дел и годы общественной деятельности. Она берет меня за плечо и смягчая сухой тон говорит:
– Молодой человек, мне нужна ваша помощь...
– Что я должен сделать?
– В четыре, во втором павильоне будет показан фильм про Беслан, будет встреча с участниками. Соберите, пожалуйста, желающих, может кто-нибудь из вашей делегации захочет принять участие.
– Хорошо, очень постараюсь, Людмила Владимировна.
Я знаю, что наша делегация разбежалась по Ареццо, по магазинам, кто-то поехал во Флоренцию, кто-то в Рим. У всех свои интересы, кто-то отслужил свое, выступив с обзором абхазской проблемы. У меня самого через два дня доклад об экономическом положении Грузии и перспективах инвестирования экономики. Поэтому особо агитированием я себя не утруждаю.
Я прихожу один из грузинской стороны.
Встреча переносится из павильона в небольшую залу в студенческом общежитии. Организаторы заблаговременно установили в помещении широкоформатный монитор. Постепенно собираются участники этой встречи, о которой нельзя вспоминать без дрожи и грусти. Приходит бывший посол Великобритании в Грузии мистер Дженкинс, вместе с итальянкой-женой Маурицией, с ними вместе Людмила Владимировна. С мрачной торжественностью прислонились к стене спиной та учительница и ещё две осетинки, чьи родные погибли в школе. Пришли парни из северокавказских республик, которые учатся в Италии и живут в Рондине: чеченцы, два Шамиля, ингуш Магомед, женщины из чеченской делегации, и москвичи, я их вижу впервые. Да ещё несколько человек, итальянцев, которых я не могу вспомнить.
Я забиваюсь в угол, чтобы обращали меньше внимания. Совсем не помню, что на щеке у меня роспись зеленой краской, – итальянская девушка оставила её в знак расположения, – может быть появляться тут в таком виде не очень-то и прилично. Царит всеобщая скованность, как при покойнике.
– Кажется, все собрались, никого не ждем, можем начинать... – мрачно говорит Людмила Владимировна. – Ребята, включите диск.
Я ожидаю, что в фильме будет описание бесланских событий и съеживаюсь от неприятного холодка. Однако это совсем другое, идет просто национальная музыка, дудук, песни в посвящение, и на фоне этого сопровождения чередующиеся фотографии детей и взрослых, убитых в школе.
Боже мой! Дети! Такие красивые! Дети... дети... дети... дети...дети...
Я воображаю ужас и внутреннюю тревогу этих детей, матерей, не в силах дать им надежду, я представляю истошную духовную трамву отцов, которые не могут отгородить своих детей от надвигающегося зла. Их сломленное рыцарство, мужской дух, они никак не могут вызволить своих чад из этого ужаса.
Осетинки горько плачут. При виде этих несчастных, слезы стекают по моим щекам. Отвожу лицо назад, чтобы никто не видел мое внутреннее сострадание. Чтобы кому-то тут не показаться сентиментальным.
Во мне встает неусыпная боль за трехсот тысяч грузин, некогда обеспеченных и щедрых, изгнанных из Абхазии, живущих в нечеловеческих условиях, надрывающихся на тяжелой поденой работе, только лишь на пропитание семьи. Я представляю всех нас, людей, жертв измен и предательств, слабости тех, кого мы водворили у кормила власти.
Я вытираю слезы. Никто из присутствующих мужчин, северокавказских молодых не плачет. Их глаза посерели, превратились в цвет пепла. Чеченцы, верно вспоминают, как их представители, на вчерашней конференции говорили о геноциде чеченского народа...
Фильм завершен, воцаряется гробовое молчание. За окнами льется веселая итальянская речь.
Магомед выключает монитор и плеер. Женщины стараются сдержать рыдание. Никому не хочется нарушить тишину и разрушить это горестное раздумье.
Кто-то тактично спрашивает у осетинок:
– Вы можете говорить? Вы хотите говорить?
– Да, да, да мы хотим говорить!!! – отвечают они, как один.
– Да, мы хотим! – добавляет молодая девушка, с надломленным голосом, с протяжным осетинским выговором.
Это значит «Да, мы хотим жить. Мы хотим выжить и выйти из этого ада».
Затем следует болезненное обсуждение мотивов тех кровавых событий. Беседа ведется на русском, Магомед переводит на итальянский. Мистер Дженкинс слушает беспристрастно, он дипломат закалки «холодной войны».
Осетинский народ не может понять почему чеченцы и ингуши пошли на такое. При чем тут дети, даже если была вражда, когда о таковой вообще не было речи? Это основной лейтмотив беседы.
Чеченцы и ингуши напрягаются, в лице Магомеда сквозит еле сдерживаемое негодование. Он не хочет опускаться до оправданий, его народ невиновен. Ребята чеченцы тоже объясняют лаконично, что никто бы из их народа не допустил такое.
Сидящая справа от меня молодая женщина берет слово и мне только сейчас становится ясно, что она чеченка. Активно жестикулируя, она говорит пространно о сочувствии. И анализирует некоторые детали событий. Теперь, спустя полгода, в моей памяти присутствует только несколько её столь знаменательных слов:
– Я хочу, чтобы вы знали. Я хочу, чтобы каждый осетин знал, чтобы все знали, что когда захватили школу и .... – она дышет глубоко, чтобы сохранить твердость в голосе. – Когда хоронили детей, в каждом чеченском доме...В каждом чеченском доме был Плач. Не было семьи в Чечне где не плакали.
Слезы скатываются с глаз остальных женщин. Мир опоры, мир поддержки стал шире и во много раз огромнее, когда враг своим признанием стал другом, но никого уже не вернуть оттуда, из Царства Смерти. И поэтому это всего лишь мимолетное облегчение.
Учительница вспоминает детей, остальные осетинки рассказывают некоторые эпизоды трагедии.
– Вы представить не сможете! Но дети утешали нас! Дети спасли нас!
– Никому не позволяли пить...И духота была ужасная. Люди задыхались. Всё лето этот спортзал был заперт. Пол деревянный, а лето было очень знойное и все, помещение было сильно нагрето. Боевики никому не позволяли пить. И люди, когда уже нечего было пить, пили мочу. Там был один мальчик, второклассник. Через вторые сутки люди стали падать в обморок и матери этого мальчика стало очень плохо. Когда он понял, что ей действительно ничем не может помочь он пошел к террористу, который стоял над нами и сказал:
– Вот тебе мои пять рублей, отпусти мою маму, ей очень плохо. Что тебе ещё нужно?
Снова приходят тишина и плач. Разве можно их нарушать?
Магомед просит сказать несколько слов мистера Дженкинса. Тот осторожно, очень по-джентльменски, касается некоторых вопросов новейшей истории Кавказа, взаимоотношений кавказких народов и народностей. Несколько раз он упоминает Грузию и движением головы в мою сторону указывает, что я грузин. После Дженкинса уже представляюсь я, по залу пробегает шепот одобрения, что и грузинская сторона здесь. Спрашиваю женщин о том, знают ли они почему начался штурм, который, как мне известно, вызвал эти ужасные жертвы.
Женщины благодарят спецназовцев, которые спасли многих детей, десять и больше солдат погибли, исполняя свой воинский и человеческий долг. И все же никто не может разъяснить, что произошло в школе.
– Сейчас, единственное, что мы хотим знать, правда. Какая она есть! Правда! Но никто не хочет отвечать нам. Правительство отказывается отвечать почему произошел взрыв? И кто виноват во всем этом? Фактически, мы ничуть за эти два года не продвинулись к правде. И мы, как бы, обречены не понимать эту трагедию и все возвращаться к тем жутким дням.
Тишина и траурные голоса сочетаются. Спрашивают о психологической реабилитации детей, о их состоянии о раненых, о заботе и участии правительства в их жизни. Ответы в основном пессимистические. Однако женщины заявляют, что народы Кавказа должны помириться, и что многое зависит от матерей. Матери должны пойти на поле боя и помирить противоборствующие стороны. Учительница судорожно сжимает платок и говорит уже о прошедшей теме, которая задела за живое:
– Государство обещало помочь детям, участникам. Приезжали группа психологов из Германии, долго все что-то спрашивали, проводили лечение. Мы почти как подопытные животные. Психологи приезжали также из Москвы. Дети ездили в Германию...Но ведь никому не понять, что мы там пережили. Боль остается и никуда не уходит, иногда просыпаюсь....и думаю, что дети с нами... Психологи, да они стараются помочь. Государство меньше, скудно. Но как-то ничего не помогает. Если что немного помогает, так это люди, общение. Добрые люди.
Мы ещё долго беседуем и соглашаемся с идеей, что встреча состоялась и мы сумели передать тепло и сопереживание друг другу.
Я ухожу потерянный. Я соприкоснулся с Истиной. Это опустошает и подавляет, вытряхивает из меня весь вымышленный смысл.
Брожу по тропинкам Рондине и выхожу на променад-концерт детского камерного оркестра. Зрителей нет. Невысокого роста итальянский подросток неподражаемо играет «Гобой Габриеля» Эннио Морриконе.
Небо, мир, Италия, дети, эти цветы жизни, обнимают друг друга. Небо спасает землю дождем, земля спасает Небо Силой Жизни. Мы созданы друг для друга в радугах, в ладонях Господних, и помещены в рай, где нет ничего лишнего.
Мы читаем эмоции друг друга и всегда ленимся на секунду подольше оставить свой взгляд в небе. Найти едва оперившихся птенцов между куполом небес и нами. И припомнить имена тех, что зовут нас в Путь, который всем нам предстоит пройти. И если никогда уже не вернуть наших лучших, значит, таковыми надобно стать нам самим. И если ушедших не воскресить, то тогда надобно сберечь живых. Чтобы и мы смогли сказать, хотя бы через десятилетие: «никогда ещё наши дети не жили в такой безопасности, как сегодня!» И если этого не произойдет, тогда зачем вообще мы живем?
