Этот день начался еще с ночи. Опять это ненавистное осознание действительности… Почему-то утром даже привычные ощущения всегда кажутся острее, негативнее и главное – безысходнее, чем обычно. Каждый раз кажется, что снова надо начинать жизнь сначала – но после очередного раза на эти «начинания» сил остается все меньше… А «начинать жизнь сначала» нередко означает для Морис лишь одно: зализывание вновь открывшихся ран и ретуширование вчерашних ошибок. Особенно сложно, если это ошибки связаны еще с кем-то, которых потом приходится, как минимум, избегать. Причем еще вчера Морис все кажется логичным или, по крайней мере, надежно защищенным словами «А в чем, собственно дело? Я могу делать все, что захочу …». Но с первыми проблесками утра и разума все это начинает выглядеть как дешевый бред, который не убеждает даже ее саму. Морис подошла к зеркалу и с опаской посмотрела на себя. Зеркало привычно спросило: «И что, это именно то, что тебе было нужно?» Как она ненавидела этот всегдашний утренний вопрос, ненавидела больше всех остальных. Лучше бы ее спросили: «И что – ты предпочла бы сегодня вообще не проснуться?» На это у нее как раз всегда был ответ… Морис, да что с тобой, как ты могла вчера… Господи, дайте мне маркер, которым можно будет жирно перечеркнуть вчерашнюю ночь? Эприл… Пусть продолжает встречаться с этим чурбаном Роджером. Морис, ну зачем все это было надо? Не хватало заиметь в любовницах служанку! Боже, и что она могла ей наплести вчера ночью – наверняка, Эприл все помнит. А что касается садовника, все уже решено – она его уволит к концу недели, в пятницу. Она уберет его отсюда, но, конечно, не ради Эприл. Даже вчера Эприл умудрилась с ним переспать, почти сразу после ее ухода…Морис еще не спала, когда услышала внизу лай Джоша и вскрик садовника – значит, утром он опять был в ее комнате… Что ж, для отношений с Эприл… какие еще могут быть отношения, боже мой... Для дальнейшего поведения с Эприл – да, именно так, «поведения с Эприл» – это, конечно, все упрощает, но Роджер сам по себе… Этот его всегдашний мерзкий оскал, понимающее открывание ворот среди ночи и выполнение «личных поручений»… И, кстати, давно надо сменить код на сейфе… Роджер перестал ей нравится еще с того дня, когда украл ее бутылку… потом правда, вернул ее а место, но оставил в гостиной – а она никогда не спускает туда выпивку… Ну, это дело прошлое, хотя с ним давно надо разобраться, тем более – сейчас… В пятницу он получит расчет, пусть пока останутся Эприл и она … Морис, конечно, подыщет бедной девочке очередного любовника-садовника, если они ей так нужны, но какое-то время они будут вдвоем… Морис показала головой на собственные мысли… Зачем Эприл вчера, именно вчера, снова впустила его?… Значит, для нее эта ночь была не более, чем забавным приключением – надеюсь, она хоть додумалась не рассказывать обо всем своему любовнику? Черт побери! А тогда что значат все эти сегодняшние ожидающие взгляды?... Да, Эприл, в сущности, имеет на них право, если только она не восприняла это как очередной каприз отчаявшейся хозяйки… Она зашла к ней утром, как заходила обычно … Пришла уставшая после бессонной ночи, и какая-то другая… Эприл хотела что-то сказать, но Морис взглядом остановила ее – как она ненавидит любые утренние разговоры, и особенно эти, после ночи в первый раз. Не сегодня, пока им не о чем говорить… Когда придет время, Морис скажет все сама… Эприл все возится у стола и не уходит… Что она хочет показать этим? Ну да, да, они занимались вчера любовью, но Морис сейчас не намерена это обсуждать! А эта покорность, надеюсь, не завуалированная жалость, а лишь растерянность служанки, которая уже знает, какая она бывает, когда…. когда ей хорошо? Морис на миг отвела глаза, хотя Эприл даже не смотрела на нее сейчас. И что она нарядилась? Неужели думает, что Морис еще хоть раз приблизит ее к себе так, как прошлой ночью? Морис сжала губы, боясь признаться самой себе, что уже сейчас видит, как наяву, день, когда снова постучится к Эприл. И день этот придет очень скоро. Но до этого надо уволить Роджера… Непременно уволить – если он застанет их, это будет конец Морис. Господи, как же надоело начинать жизнь сначала… И как же ее начинать, если есть столько свидетелей из жизни прежней…  

Этот день начался еще с ночи. Утром Эприл, наконец, выпроводила Роджера, и попыталась осознать, что же произошло. Молодой садовник через день, как по часам, заходил к ней и непременно под утро, и Эприл не сказала бы, что была ему не рада… Только вот Джош, их собака… Сначала Джош ночевал во дворе, но Эприл стало жаль его, скулившего долгими зимними вечерами, и она попросила у Морис разрешения брать его на ночь к себе. Джош ненавидел Роджера и во время их любовных утех (о которых, конечно же, даже не подозревала хозяйка) молча сидел у постели и ждал. Главное, чтобы Морис ничего не слышала. Особенно сегодня… Морис…Эприл сжалась, удивляясь собственным эмоциям, и легла на постель, вспоминая прошлую ночь. Уже было часа два, когда приехала хозяйка. Эприл давно привыкла к ее поздним возвращениям, но сегодня Морис не поднялась к себе, а постучалась к ней. Джош сначала бросился с лаем к двери, думая, что это Роджер, но потом завилял хвостом и отошел, пропуская ночную гостью. Морис села на постель и попросила Эприл принести мартини из ее бара со второго этажа. Более часа они пили мартини и разговаривали – наверно, впервые за этот год, что Эприл работает в этом доме. Эприл была так напряжена, что прослушала добрую половину из того, что ей тихо рассказывала Морис. Она даже боялась пошевелиться, потому что всегда испытывала благоговейный ужас перед этой женщиной. Не потому, что она ее боялась, а потому что подспудно восхищалась ею, что бы ей не плел про нее Роджер, и что бы не знала о ней сама Эприл. Морис говорила, не переставая, но Эприл лишь вслушивалась в столь непривычные интонации ее голоса, но если бы ее спросили, о чем был монолог Морис, Эприл не смогла бы вспомнить ничего конкретного. Джоша тоже укачал голос хозяйки, и он уютно устроился на ее туфлях, небрежно снятых у кровати. Наконец, Морис поднялась, но качнулась – и чуть не наступила на Джоша. Эприл мгновенно бросилась к ней, схватила ее за талию и удержала. Джош даже не отреагировал, просто тихо отполз, и они засмеялись. Они с Морис так и остались стоять, обнявшись, и через минуту Эприл почувствовала вкус незнакомых губ. Сначала они просто целовались в какой-то нелепой позе – Морис стояла одной ногой на туфлях, Эприл ее излишне крепко держала за талию. Эприл сама не поняла, как они оказались на ее постели – к своему удивлению, она даже вспомнила, что, кажется, сама, первая, увлекла туда Морис… У нее никогда не было опыта столь близкого общения с женщиной, и физиологически ее всегда устраивало общение с Роджером и ему подобными в других домах, где она служила. Телом Эприл была сейчас настолько скована, что, по сути, ничего, кроме щемящего желания где-то внизу живота, не почувствовала, но почти инстинктивно сделала все, что от нее ждала Морис. Когда Морис ушла, уже почти под утро, попросив не будить ее до 12-ти, Эприл осталась сама с собой. Она прислушивалась к шагам Морис наверху и мучительно хотела к ней, туда, наверх. Зачем – она и сама не понимала. Непознанные эмоции и мысли вдруг стали выстраиваться у нее в какой-то четкий ряд, но в этот момент в дверь настойчиво заколотили. Она резко села на кровати и быстро повернула подушку, пропахшую Морис, обратной стороной. Только не сегодня! Но Роджер колотил, не переставая, и она впустила его, боясь, что на его стуки Морис может спуститься. Джош зарычал, и Эприл резко шикнула не него. Роджер увидел на столе пустую бутылку мартини, застыл в недоумении – но ничего не сказал. Через несколько минут они уже предавались любви, как обычно. С ним Эприл могла не комплексовать и дала волю своим сдерживаемым последние часы эмоциям. Она зажимала рот ему и кусала свои губы, потому что именно сегодня Морис не должна была ничего услышать … Позже, лежа рядом с потным Роджером, Эприл вдруг поймала себя на непривычном чувстве измены – но решила отложить осознание этого чувства на потом. Она не успела додумать свои мысли, потому что когда Роджер спустил ноги с постели, Джош бросился на него и схватил за лодыжку. Роджер взвыл и начал оттаскивать собаку, что есть силы. Но Джош, казалось, вцепился в него мертвой хваткой, и когда его, наконец, оттащили, на ноге Роджера зияла кровоточащая рана. Роджер ругался и плевал в направлении Джоша, рычащего, но уже надежно забившегося под кровать. Наконец, он ушел, Эприл хотела, было, разобраться с Джошом, но передумала – у нее появились новые мысли, с которыми она захотела остаться наедине. Она не знала, к чему именно приведут ее они, но знала, одно: к Морис с сегодняшнего дня она больше не сможет относиться просто, как к хозяйке… Она закрыла глаза и вспомнила ее губы. Воровато, как будто за ней кто-то наблюдал, она развернула подушку и уткнулась в нее лицом. Она, наверно, все сделала не так, как надо, и Морис почувствовала это. Как было глупо так скованно себя вести, ведь она давно знала, что Морис намного опытнее ее в этих вопросах. Конечно, она больше никогда к ней не придет… Но сегодняшняя ночь… Несмотря на то, что Роджер только что ушел, и Эприл было с ним хорошо, как никогда, она снова почувствовала дикое желание. Вдыхая запах Морис, она почувствовала, как ее рука скользит куда-то вниз. Впервые в пиковую секунду она выдохнула имя женщины, и когда все закончилось, ей стало ужасно стыдно. Она прятала лицо даже от себя самой, но, как назло, в этот момент из-под кровати выполз Джош. Она была уверена, что Джош все понял, и стала наскоро переодеваться и готовить Морис завтрак. Собравшись с мыслями впервые за последние часы, Эприл вдруг решила, что надо забыть все, как можно скорее, и вернуться к своей прежней, пусть скучноватой, но такой понятной жизни. А если не получится, просто попросить у Морис расчет – ведь она сама больше не захочет ее постоянно видеть. Кто она для нее? Служанка, которая скрасила еще один бессмысленный день ее существование… Но как могла она, Эприл, представлять Морис и…? Краска стыда снова накрыла ее. Нет, эти чувства не для нее. Они очень сильные, непреодолимо влекущие – но Эприл не желает в них погрязнуть. Роджер тоже давно хотел уйти от Морис, они уедут вместе. Да, непременно вместе. Роджер спасет ее от Морис. Точнее, от собственных же чувств, и все станет, как прежде. Эприл понесла поднос на второй этаж с единственным созревшим решением – сегодня будет последний день, который она проводит в доме Морис.  

Этот день начался еще с ночи. Морис опять приехала ни свет ни заря, но сегодня накричала на него, что никогда не бывало раньше. Роджер уже давно работал у нее еще и сторожем, открывающим ворота посреди ночи. Только он знал, с кем она и какие глупости она болтает, возвращаясь с очередной пьяной вечеринке. И как бродит ночами по саду с бутылкой мартини в руках. Иногда она привозила кого-то на ночь… На этой мысли Роджер оскалился. Она даже приезжает с мужчинами и оставляет их на ночь. Роджер многое бы отдал, чтобы одним глазом посмотреть, чем они там занимаются. Неужели сексом? Ведь как-то Роджер видел ее в окне совершенно обнаженной, когда она вернулась с каким-то типом… Хотя по тому, что последнее время она почти никогда не возвращается с одним и тем же человеком, он понял, что у нее далеко не все ладно… По его личному, роджеровскому мнению, у Морис вообще давние и очень глубокие проблемы. Что-то у нее то ли с головой, то ли еще… с чем-то. Роджер рассмеялся на свой неприличный жест и пошел умываться. Вернувшись от Эприл, он наскоро успел выпить кофе и занялся раной. Проклятая псина! Роджер задрав штанину, и громко вскрикнул, плеснув на рану виски из бутылки, которую он как-то подобрал в саду после ночных бдений Морис. Мерзкое животное – разрушило все его планы! Прихрамывая, Роджер пошел в сад. В окне дома мелькнула Эприл. Он похотливо улыбнулся – еще одна причина, которая до сих пор держит его здесь. Она бывает очень жаркой по утрам, когда он, спешно выпрыгнув из своей постели, спешит к ней, даже не натянув брюк. Как ни искал, сегодня утром он нигде не нашел брошенной бутылки – и это было объяснимо: злополучный мартини он утром видел на столе у Эприл. Надо же было настолько опуститься, чтобы явиться пьяной к прислуге и всю ночь рассказывать ей про свою жизнь. Хорошо хоть, что на утреннюю страсть Эприл это никак не повлияло, а даже наоборот. Если бы он так хорошо не знал Эприл, то подумал бы, что эта дамочка, погрязшая в своих проблемах, ее соблазнила. Но этого просто не могло быть – у Эприл есть он, и с ним ей хорошо, его в этих делах не проведешь. Преисполнившись уверенностью и придя в хорошее расположение духа, несмотря на боль в ноге, он стал методично сгребать опавшие листья. Ничего, ничего… Он хотел сделать это на днях, но этот проклятый Джош прокусил ему ногу! А с несгибающейся ногой далеко не убежишь. Зато на следующей неделе он, наконец, осуществит все, к чему так долго готовился. Морис, придя в себя после вчерашнего и готовясь к сегодняшнему, в 9 вечера всегда уезжает из дома. Возвращается она не раньше двух часов ночи, ничего не соображая, и потом до утра бродит по саду с бутылкой, тихо разговаривая сама с собой. Два раза в неделю она куда-то ездит днем, надев строгий костюм, и возвратившись, что-то делает у себя в комнате до вечера. Эти дни он называет «дни просветления», но уже давно определил их последовательность и частоту. Это бывает по вторникам и четвергам, значит, если он сделает это в воскресение, то пропажу она обнаружит максимум дня через два. Если обнаружит… Как-то, месяцев пять назад, она в первый раз позвала его к себе в спальню. Идя вслед за ней, разбуженный среди ночи, он сонно и почти автоматически решал для себя, стоит ли ему связываться с такой взбалмошной дамочкой, как Морис, в обмен на роскошную и страстную Эприл? Но все оказалось более чем прозаично – у хозяйки кончилась выпивка. Она пила только виски и мартини, но когда именно и почему предпочитала то или другое, он понять не мог. Морис стала копаться при нем в сейфе, пока не достала оттуда купюру, предложив «сдачи оставить себе». Он поехал и привез ей виски – и с тех пор стал делать это почти регулярно. Сдача с купюры была более чем значительной, и он решил это использовать. Он как-то пробрался к ней в комнату, опорожнив последнюю бутылку в надежде на очередное «ночное поручение» и чаевые, но оказалось, что Морис прекрасно запоминала количество оставшегося у нее алкоголя, и, обнаружив пропажу, устроила тогда жуткий скандал. Он даже незаметно выбрался из дома и купил на свои деньги такую же бутылку, поставив ее в шкаф в гостиной. Морис нашла ее, успокоилась, но потом еще долго подозрительно поглядывала на него. И он решил переждать. Все последующие месяцы он раз в неделю отправлялся среди ночи за «мартини» или «виски», пока Морис окончательно не стала ему доверять. Как-то он застал ее в таком состоянии, что она даже не смогла встать и открыть сейф сама – только невнятно произнесла ему код. Он взял деньги, демонстративно показав ей, какую купюру берет, и принес все, что она просила. С тех пор он получил ночной доступ к ее деньгам, но усиленно делал вид, что они его не интересуют. Так прошли долгие недели, Морис окончательно утратила бдительность, и он, наконец, решился. В субботу, когда у Морис начнется очередной «этап», он прикупит лишние бутылки, чтобы она не хватилась его и не полезла в сейф, возьмет все деньги и сбежит. Морис очнется не раньше утра вторника, а к тому времени он будет уже очень далеко. Он хотел, было, забрать с собой и Эприл, да хлопотно с ней будет возиться, к тому же лишние траты … Она, конечно, славная, но он без труда найдет себе такую же Эприл где-нибудь еще… Последнее время он только и делал, что мечтал об этой куче денег. У Морис не было драгоценностей, она их терпеть не могла, но сейф у нее всегда был забит пачками купюр… Он планировал сделать это на этой неделе, но эта мерзкая псина… С гримасой боли он потрогал свою ногу… Ну ничего, он подождет еще несколько дней, не беда. Тем более что Эприл умело скрасит его ожидание…  

Этот день начался еще с ночи. Я уже спал, когда постучали в дверь. Я ринулся к двери, но это оказалась хозяйка Морис. Я всегда любил Морис, хотя от нее всегда чем-то резко пахло. Я фыркал, но всегда давал себя погладить. Эприл и Морис о чем-то долго беседовали, я долго чесал себя за ухом, но устал и задремал. Как эти люди любят попусту болтать, просто уму непостижимо. Они даже не грызут косточки, не играют с тапком, а просто сидят, выпускают отвратительный дым и пьют плохо пахнущую жидкость. Я как-то стащил пачку эти белых дымящихся трубочек поиграть – так они рассыпались, бумага порвалась, и я чуть не задохнулся. А пью я только тогда, когда набегаюсь за мышью в саду, и меня начинает мучить жажда. А эти люди – вообще непонятно. Морис ест только зелень и всегда хочет пить. Она постоянно что-то пьет, наверно, у нее урчит в животе от этой зелени. Они с Эприл говорили, я даже заснул на туфлях хозяйки, пока она чуть не наступила на меня. Я даже не рассердился – это же был не Р-р-роджер – но Эприл бросилась ее от меня защищать. Смешная, это же Морис! Как я могу укусить ее, вот Р-р-роджера… Вечно приходит утром, а потом я не могу спать на постели Эприл – от нее так и воняет им. И он еще так рычит на постели… Я могу рычать лучше, но Эприл меня всегда сгоняет с кровати, когда он приходит. А Морис нет, она другая… Правда, от нее всегда резко пахнет, но она добрая. Она даже пытается кормить меня своей зеленью на обед, я, конечно, беру ее одними зубами, как культурная и воспитанная собака, но потом незаметно выплевываю… Лучше пусть меня кормит Эприл – у нее всегда найдется кусок мяса. Так вот, Морис встала, Эприл подбежала к ней, а потом… я даже не понял, что было потом… Они сначала стояли очень близко – Эприл и Морис, и я на всякой случай спрятался под стол. Потом они упали на кровать, но я был только рад – пусть лучше она будет пахнуть Морис, чем Р-р-роджером… Они что-то делали на кровати, но совсем не рычали, как он, а как-то по-другому… Я смотрел на них и ждал. Потом Морис ушла, а Эприл села на кровать и закрыла руками лицо. Я подумал, что она «льет воду» – не люблю, когда люди «льют воду» с щек, и осторожно подошел к ней, хотя жутко хотел спать – за окном было почти светло. Но Эприл убрала руки от лица и улыбнулась. Когда уходит Р-р-роджер, она весело бросается трепать меня за шкирку – мне это нравится, но она никогда так не улыбается… Эприл встала и подошла к окну. Я решил, что все в порядке, даже если она так улыбается, и тут же забрался на ее постель. Подушка сильно пахла, и я устроился у ног. Я почти засыпал, когда пришел этот мерзкий садовник. Он загромоздил собой всю комнату, скинул свои гадкие сапоги и опять стал размахивать руками. Когда они с Эприл повалились на кровать, согнав меня, я просто взбесился. Мало того, что я не спал всю ночь, так еще явился этот! Я лег у постели, окончательно решив отомстить. Когда он спустил с кровати свои вонючие ноги, я вцепился в них зубами. Когда он выбежал, я спрятался под кровать, ожидая наказания, и еще долго сплевывал его кровь. Эприл иногда шлепала меня тапком, я терпеть не мог эти унижения, но сегодня за свою месть готов был их снести … Но Эприл, свесившись с кровати, только подмигнула мне и откинулась на подушку. Так прошло какое-то времени, и я уже думал, что все миновало. Но тут она начала ворочаться, и этот жесткий матрац впился мне в голову. Потом еще раз… Эприл позвала Морис – и все стихло… Что она там делала, я понятия не имел. Я вылез из-под кровати и уставился на нее, но Эприл быстро поднялась и прошла мимо меня, даже не потрепав за шкирку. Просто в комнате очень сильно пахло тем, после чего она весело трепала меня за шкирку, но сегодня я ничего не понял. Она начала готовить зелень для Морис, почему-то переоделась и брызнула на себя чем-то резким из сумочки… Пока она поднималась по лестнице наверх, я думал о том, что поспать сегодня мне уже не удастся.  

Когда-то очень-очень давно коровы и быки жили порознь. И даже не знали ничего друг о друге. Коровы тогда починали от ослов – ослы всегда были отличными любовниками, – и коровы, пожалуй, первыми открыли у них эти свойства. Ну а быки в те давние времена спаривались с овцами. Просто передать невозможно как они любили этих чудесных, маленьких и ужасно сексапильных овечек. А овечки любили быков. Да и как, скажите, было их не любить? Ведь быки – такие большие, мускулистые, и любиться с ними – сплошное удовольствие. К тому же овечки ещё и боялись немного своих быков, – самую малость боялись, но этот страх увеличивал их удовольствие почти до умопомрачения. Ну и конечно от этой любви у овечек рождались дети. Кстати, потомки этих детей и теперь ещё сохранились на юге Гренландии. Местные жители называют их овцебыками.  

У коров же рождались, естественно, ослы. Интересно, что сразу после рождения они уходили от матерей, чтобы расти среди других ослов. Но потом, когда ослы вырастали, и начинали, вырастая, испытывать жгучую сексуальную потребность, – они по ночам подкрадывались к мирно дремлющему стаду коров, и, не глядя, не разбирая ничего и никого, в диком исступлении бросались и овладевали ближайшей тёлкой. Ну и конечно частенько случалось так, что молодой осёл делил свою первую любовь с собственной матерью, а то и бабкой – ведь кто ж их там разберёт коров этих, да ещё и в такой темнотище.  

Одним словом, как это и должно было произойти при постоянном кровосмешении ослиная порода постепенно вырождалась, и в конце концов, стала той, какую мы знаем теперь. А вот если бы вы хоть раз увидели бы прежнего осла... Да-а-а... Правда, одно свойство сохранилось у них до сих пор: ослы по-прежнему отличные любовники.  

Однако вы наверное поняли, что раз новорожденные ослы уходили от своих матерей тот час же после рождения, то это значит, что они и не пили коровьего молока. Но куда же оно тогда девалось, раз его некому было пить? Не нужно беспокоиться. Всё конечно же разрешилось самым удовлетворительным образом: ведь давно известно, что природа не терпит нигде даже самой маленькой пустоты; и раз у таких чудесных животных, как коровы, по чистой случайности да ослиному недомыслию оказался избыток молока, значит непременно должен был явиться кто-то, кто бы это молоко у коров отсасывал. И очевидно только для этой цели появился особый вид крошечных смешных обезьянок, которые во множестве путешествовали всегда со стадами коров и очень любили коровье молоко. Да, собственно, ничем больше они и не питались.  

Ну а коровам приходилось позволять обезьянкам отсасывать молоко из вымени, чтобы оно не застоялось и не прокисло, отчего коровы могли бы тяжело заболеть, а то и вовсе исчезнуть с лица земли, как, например, печальной памяти – динозавры, у которых на их беду, – никто не мог отсосать молоко – очень уж они были большие.  

Так что с этими обезьянками у коров образовался стойкий природный симбиоз, который мог бы существовать к общему удовольствию ещё долгие тысячелетия, однако... в это время началась война , и обезьянки тотчас куда-то исчезли. Теперь конечно трудно установить – что же именно произошло тогда? Может быть маленькие и, по сути, совершенно беззащитные обезьянки просто испугались?.. Возможно, что они уже не могли поспевать за быстрыми перемещениями войск?.. Ну или там, молоко у воюющих коров стало вдруг невкусным?.. Однако, факт остаётся фактом – обезьянок не стало.  

Заменители, правда, нашлись довольно быстро: коров стали выдаивать козодои, которые, когда-то, очень давно начали свою поистине легендарную деятельность с обыкновенных коз, отчего и получили такое своё название. Но постепенно кругозор у них расширялся, а вместе с ним росли и аппетиты: козодои стали доить лошадей, антилоп, верблюдиц, кстати, выдаивали они и овечек, за что быки жестоко возненавидели козодоев: быкам казалось, что тут есть повод для ревности. Представляете? Хотя конечно, – если во всём на свете искать себе повод для ревности... Ну представьте себе, – что такого особенного могло у овечек получиться с козодоями?.. Представили?..  

Да козодоям не это и нужно было. Они и без того разошлись не на шутку: тибетские – доили ячих, южноамериканские – лам, (не тибетских конечно,.. простите за дурацкий каламбур – тогда ведь в Тибете никаких лам ещё и в помине не было) а австралийские так даже умудрялись забираться в сумки к кенгуру и выдаивать вкусное кенгуровое молоко. Вот только до коров козодои ну никак не могли добраться, как не пытались. И если бы не война, – кто знает, попробовали б они когда-нибудь сладкого, на божественный нектар похожего, коровьего молока... Однако “история не знает сослагательного наклонения”, ( совершенно непонятная поговорка. И на поговорку-то не очень похожа) и война таки случилась. Случилась война, обезьянки все перепугались и исчезли... А козодоям война была нипочём – ведь они умели летать.  

Здесь конечно можно было бы заподозрить, что именно козодои и спровоцировали всю эту знаменитую войну одной из своих дьявольских интриг. Но для таких ответственных утверждений необходимо иметь достаточные доказательства. А что имеем мы? Некоторые, весьма разрозненные факты, причём косвенные. Косвенные! Вот ведь в чём вся загвоздка. Эти самые факты ещё могли бы лечь в основу отдельного, серьёзного исследования на эту тему, но сейчас мы с уверенностью можем утверждать только одно: война действительно началась!  

Война началась, как этого и ожидали, – из-за пастбищ. Первые стычки небольших бычьих разъездов с коровьими авангардами, конечно не сразу привели к развёрнутым и непосредственно военным действиям: травы им пока хватило и отряды мирно разошлись восвояси. Но всем стало ясно, что широкомасштабных военных действий не избежать. И тогда коровы первыми решились на удар:  

Выбрав время, когда у овечек наступила пора течки, и, обезумевшие от страсти быки ни о чём, кроме совокупления не могли и помыслить, они неожиданным и дерзким марш-броском вторглись на альпийские луга – в самую главную бычью житницу. И почти полностью их объели. Когда же, явно ослабевшие от любовных трудов быки попытались отбить угодья назад, коровы, не принимая боя, преспокойно ушли в пойму Дуная, на своё богатое разнотравье, оставив быкам лишь оголённую, чёрную землю, сплошь покрытую издевательски свежими коровьими лепёшками.  

Да и вообще в начале войны коровы явно брали верх над быками, которые воевали слишком уж однообразно: выстраивались “свиньёй”, и, ужасно грозные с виду, атаковали поле битвы. Но ведь “свинья” она свинья и есть, а это значит, что вся трава доставалась только первым рядам клина, зато задние, не получая пищи, и на собственных желудках чувствуя всю степень несправедливости со стороны своих военачальников, довольно быстро теряли боеспособность и обращались иногда даже в бегство, рассеиваясь по окрестным лесам, где могли добыть себе лишь скудный и невкусный подножный корм. Коровы же спокойно расступались, пропуская этот поредевший и не могущий нанести пастбищу большого урона клин; после чего начинали планомерно охватывать поле боя с флангов, беря его “в клещи”, постепенно сжимая его со всех сторон таким образом, что наступающие цепи не оставляли быкам никаких шансов. И никакой травы.  

Быки конечно почувствовали, что могут легко проиграть войну, и попробовали изменить тактику: они стали окружать свои пастбища непроходимыми преградами. Однако тут к делу подключились ослы, которые, естественно, были на стороне коров. Эти мощные, красивые животные, используя свои острые и широкие как лопаты копыта, в мановение ока прорывали для коров подкопы, а уж когда те оказывались по ту сторону, воздвигнутых быками преград, – они уничтожали всё. Тут можно вспомнить, что и у быков тоже были союзники – их маленькие славные овечки. Но разве могли они хоть что-нибудь противопоставить ослам? Конечно же эти крошки, эти милые и ужасно сексапильные создания, быстро слабели под мощным натиском красавцев-ослов, и... отдавались им, стыдливо потупляя при этом свои овечьи прекрасные глазки.  

Такое вероломство со стороны таких, всегда преданных, овечек окончательно деморализовало бычьи войска, и они, в панике начали почти без боя сдавать пастбище за пастбищем. Казалось – это конец, и быки как вид должны в самое ближайшее время бесследно исчезнуть с лица земли. Ведь уже то тут, то там вспыхивали бунты, и от общего войска откалывались довольно большие отряды, надеясь спастись в глухих лесах (если рядом были глухие леса). Там они постепенно теряли бычий облик, превращаясь в презренных лесных бродяг и разбойников – зубров. Если же поблизости оказывались не обычные глухие леса, а, например, ещё более глухие джунгли, то быки деградировали ещё быстрее и становились буйволами, оканчивая свои не очень-то славные дни, утонув по самые глаза в жидкую, зловонную грязь. Погрузившись в эту грязь навеки. И не только телом, но уже всеми своими помыслами и самой душой (если конечно может у буйвола быть какая-нибудь душа). На-ве-ки... И только очень-очень редко, фантастической и немыслимой грёзой всплывало в памяти из самых глубин этой топи – воспоминание,.. нет, только лишь тень воспоминания,.. что-то отрывочное и несвязное: вкус эдельвейса с альпийских пастбищ... или пленительные, до боли пленительные кудри вероломной овечки... И тогда буйволы плакали. Хотя и этого нельзя утверждать с полной уверенностью: ведь когда буйвол лежит в своём болоте, не поверхности от него можно наблюдать одни только глаза. А значит, если с них и стекали какие-нибудь слёзы, то ведь они должны были тут же смешиваться с остальной грязью, и стало быть, зафиксировать такой плач с должной научной добросовестностью – невозможно...  

Вот ведь как могло окончить свои дни некогда могущественное бычье племя. А коровы конечно торжествовали, и в опьянении от, казалось бы, такой близкой и неизбежной победы, уже стали делить между собой сферы влияния в будущем, послевоенном мире, как тут, совершенно неожиданно быки нашли и применили новое и небывало сокрушительное по своей силе оружие. Оказалось, что мычание быков, отличаясь от коровьего некоторыми частотными характеристиками, при определённой интенсивности звукового потока, который, как выяснилось в эксперименте, может быть с успехом генерирован примерно ста двадцатью быками, замычавшими одновременно, резонирует с частотой сердечных сокращений козодоя, и вызывает тем самым разрыв его миокарда. Ну и, соответственно, смерть. Однако нужно всё время помнить, что для достижения решающего эффекта необходимо абсолютно синхронное мычание и именно ста двадцати взрослых, то есть достигших трёхлетнего возраста, быков.  

Когда всё это было установлено, командование спешно приступило к формированию особых “акустических” рот, но успех от применения этих рот превзошёл даже самые смелые ожидания. Итак, первый акустический удар был нанесён быками в восточных Карпатах, немного южнее современного Львова. Две роты по сто двадцать отборных быков-трёхлеток в каждой нанесли всего два залпа, и, уничтожив всех козодоев на площади примерно пятнадцати квадратных километров. После чего быки отступили, оставив хорошо замаскированные наблюдательные посты, которые и предоставили исчерпывающий отчёт обо всём, что произошло впоследствии.  

А начинались события вполне обычно, и в первый вечер коровы скорее удивились, когда в привычный час они почему-то не дождались положенного прилёта козодоев. И хотя переполненные вымя беспокоили их, ничего особенно ужасного от такого, явно ведь временного , неудобства наши парнокопытные не испытали: “Завтра птицы явятся как обычно и отдоят двойную порцию, вот и всё” – размышляли они довольно лениво, лениво же и никуда не торопясь, перетирая своими мощными челюстями сочную травяную жвачку. Но назавтра козодоев не было опять, и многие коровы всю ночь не спали, мыча от боли, да ещё и не давали при этом уснуть остальным – более терпеливым. На третий день молоко начало прокисать, и у некоторых, особенно обильно евших в эти дни коров, из вымени стал подтекать гной. Через пять дней практически ни одна корова уже не могла подняться на ноги, многие потеряли сознание, многие бредили, так как у большинства начался перитонит, и над лагерем повис невыносимый смрад от разлагающихся молочных желёз. На двенадцатый день всё было кончено. Лагерь представлял собой ужасное зрелище, и если бы я не боялся прослыть излишне чувствительным, то употребил бы гораздо более сильные выражения, – например, – душераздирающее. И было от чего прийти в ужас: тут и там валялись мёртвые коровьи тела с раздувшимися до невероятных размеров животами; у многих их животы лопнули, вывалив из себя наружу груды гниющих внутренностей; невероятные триллиарды мух покрывали туши сплошным, тошнотно шевелящимся ковром, но ещё большие их тучи висели в воздухе, непрерывно гудя и порой буквально закрывая собой солнце.  

Конечно наблюдатели поспешили скорее убраться со своих постов, не в силах терпеть немыслимую вонь и вполне обоснованно опасаясь заразы, которую вездесущие мухи могли занести им с разлагающихся коров. Но, несмотря на спешку, доклад их оказался весьма подробным и содержал в себе даже такую, на первый взгляд несущественную, информацию, как масть коров, павших первыми и угол наклона рогов по отношению к черепу у особенно долго сопротивлявшихся смерти животных (каковые данные, как выяснилось позднее, плотно коррелировали между собой). Но даже если отбросить всю эту поразительную для боевых условий скрупулёзность и перегруженность чисто научными данными, всё равно голый и практический смысл доклада был ясен с первых же страниц: мощная, отлично обученная и дисциплинированная дивизия врага, десять тысяч отборных коров уничтожены полностью и без малейших, со стороны нанёсших столь сокрушительный удар быков, потерь.  

Разумеется, после такого успеха, воодушевлённые быки начали применять свои “акустические удары” повсеместно и всякий раз с одинаково-ошеломляющим результатом. Чаша весов неумолимо стала клониться на их сторону. И коровам срочно нужно было искать какой-то действенный способ борьбы с этим супероружием. Или немедленно капитулировать... Или быть истреблёнными до последней глупой бурёнки...  

Способ был найден! С самого начала коровам было ясно, что главное – полностью исключить возможность сосредоточения в одном месте этих самых бычков-трёхлеток… Но как? И тогда было решено подпустить к бычкам овечек! Да-да, ведь овечки теперь были в полной власти своих новых, совершенно восхитительных возлюбленных – ослов, и готовы были ради них на любую пакость. Оставалось разработать правильный план.  

Согласно этому плану в расположении готовой к бою акустической роты откуда ни возьмись появлялись двадцать-двадцать пять самых маленьких, самых очаровательных и самых сексапильных овечек… И всё… Потому что в ту же самую минуту совершенно обезумевшие быки, вовсю напрягая свои «копья», набрасывались на этих кудрявых бестий, и немедленно… совокуплялись,.. и совокуплялись,.. и, опять же, совокуплялись с этими гнусными, коварными, но уж очень сладостными предательницами. А воздержание их было столь долго, что проходила ночь, потом проходил день, потом снова проходила ночь,.. и ещё,.. и ещё одна,.. и две,.. и три,.. а вопли и стоны любовных схваток не утихали над лагерем. А когда, наконец, быки обессилевали, и, шатаясь покидали своих «подруг», то даже слабого блеяния не могли выдавить из себя воины, призванные мощным совместным мычанием разить неприятеля насмерть.  

Вот так и продолжалась эта война. То одна сторона брала верх, то, изобретая новые, всё более коварные и изощрённые орудия битвы, – другая. То почему-то вдруг утихали на время боевые действия, чтобы вспыхнуть с ещё большим ожесточением и непримиримостью. И проходили века, и даже из веков постепенно складывались уже тысячелетия, а смертоносная война эта продолжалась, продолжалась и продолжалась. Она словно бы приобрела черты некоего постоянства и такой обязательной принадлежности, без которой планета просто не сможет уже существовать. Давно умерли те, кто помнил, как ему рассказывали, про то, что в древних и, увы, утраченных книгах было написано, будто некогда существовали таинственные легенды, повествующие якобы о таких странных временах, когда никакой войны ещё не было.  

Поэтому то, что случилось вдруг, без сомнения потрясло до самого основания весь уклад тогдашней жизни, и могучее эхо события, – из тех, что раз и навсегда изменяют лик планеты, – докатилось до самых отдалённых её уголков, производя смятение и подлинный переворот в головах и сердцах. Что же произошло? А как раз то, чего естественно ожидали меньше всего: вернулись, откуда ни возьмись, те самые обезьянки, – помните?.. Ну, которые ещё так любили коровье молоко, и исчезли сразу, едва началась война. Нет никаких достоверных сведений о том, где они пропадали всю эту пропасть времени, чем питались и что делали. Но одно можно было утверждать со всей определённостью: долгое отсутствие явно пошло им на пользу. Дело в том, что обезьянки значительно увеличились в размерах, с их тел выпала большая часть шерсти, и, чтобы не замерзнуть они вынуждены были наматывать на себя всё, что попадалось под руку, но, судя по всему, чувствовали себя при этом великолепно. Эти бывшие обезьянки научились довольно бойко разговаривать, и можно было слышать, как они, тараторя между собой, называют себя – «люди». Но зато в самом главном они совершенно не изменились: им по-прежнему очень нравилось коровье молоко. Правда теперь они уже не хотели снова ходить следом за стадами, ожидая, когда же милостивые коровы позволят им полакомиться свежим молочком. Я уже говорил, что они сделались жутко ленивыми? Да-да, и ещё жадными сверх всякой меры, а потому принялись отлавливать коров и даже запирать их в специальных загонах, чтобы молоко всегда было у них под рукой. Однако молока им теперь требовалось не в пример много, а потому всё больше коров оказывались в загонах, отдавая своё молоко по первому же требованию бывших обезьянок. И надо сказать, что эти обезьянки или, с позволения сказать «люди», сделались теперь существами грубыми, неразборчивыми, да и попросту подслеповатыми, а потому в загонах скоро оказалось и довольно много быков, которых люди совершенно не умели отличать от, имеющих конечно же кардинально иное строение, коров. И бездарная эта ловля продолжалась, надо сказать, довольно долго. До тех пор, пока они не поймали и не заперли всех коров и всех быков, которые жили на Земле.  

А очень скоро выяснилось, что эти самые «люди», кроме коровьего молока, очень любят ещё и бычье мясо, и чтобы есть его – убивают быков (ну и коров, разумеется. Про подслеповатость помните?)  

Вот это и прекратило полностью и навсегда войну между быками и коровами. Потому что какая уж тут война, когда у тебя с врагом вдруг появляется общая беда, и общая неволя, и общая смерть. И война закончилась. А потом… ну, нельзя же жить всё время с кем-то под одной крышей и не заняться, в конце концов, с ним любовью … И появились телята… И началась новая эпоха…  

В отношениях между быками и коровами…