.  

              * * *  

Самолет с театральным начальством из России опаздывал, и спектакль в концертном исполнении (вся декорация состояла из сорока черных пюпитров, выданных нам великодушной Арианой Мнушкиной) состоялся без них. Но лишь только в саду Сан-Жозеф, где мы играли «Фауста и Елену», отгремели аплодисменты, как нам сообщили, что гости, наконец, появились в Авиньоне и что мы – французские актеры Дани Каган и Жерар Вэйнган (Елена и Мефистофель), режиссер спектакля, фоменковский македонец Иван Поповски и я – должны срочно идти в какой-то ресторан, где состоится деловой ужин, устроенный французами из Ассоциации по делам Искусств при МИДе Франции для российских партнеров. Когда, разгримировавшись и переодевшись, мы появились на встрече, первый, кого я увидел – точнее, узнал – это был Кирилл Лавров. Кроме него, от «русских» были культурные начальники В.Шадрин и В.Подгородинский. Французы долго им рассказывали о том, какой это замечательный проект (по сути, наши авиньонские спектакли были лишь «представлением проекта» будущего полноценного спектакля), и убеждали усталых с дороги, и задумчиво налегающих на водочку потенциальных партнеров в том, что они должны непременно принять участие в этом французском проекте... Мы – еще не «отошедшие» от спектакля и тоже изрядно уставшие – сидели на другом конце большого овального стола и не вмешивались в деловые беседы. Ваня потихоньку делал какие-то замечания по мизансценам – пока не забыл – мне и Дани, я же – опустошал сменяемые одну за другой тарелки с яствами и подумывал, как бы забраться в какой-нибудь укромный уголок и уснуть: два с половиной часа говорить французскими стихами, да так, чтобы еще французы всё поняли – это... ну, как сыграть подряд три спектакля на русском. Разговор деловой не очень-то складывался, русские вежливо что-то отвечали, но ничего конкретного, судя по лицам французов, не предлагали. И, тут, вдруг, сидящий рядом со мной Жозе-Мануэль Гонзальвес, руководитель театрального отдела Ассоциации, мне шепчет: «Юри, cэ ту, – мы сделали всё, что могли, теперь давай ты!..» « Что – «давай»?..» – тупо уставился я на него. «Читай!..» «Что читать?..» «"Фауста"!.. Что-нибудь из «Фауста» – что хочешь, но что бы они поняли, что это такое!..» «Да это же ресторан!.. Завтра они придут в Сан-Жозеф и всё увидят!» «Читай сейчас! Нужно, чтобы они услышали сегодня и на русском!». Другие французы тоже с надеждой смотрели на меня.  

Понимая, что я совершаю что-то самоубийственное, я встал и обратился почему-то именно к Лаврову (на секунду задержавшись на начальничьих глазах Шадрина, я, в последней надежде, «ухватился» за лавровское человеческое лицо), и путано начал объяснять, что, мол, я понимаю всю нелепость ситуации, что здесь – не место, и не время, но французские товарищи настаивают... короче, я с себя снимаю всякую ответственность и т.д. ...  

За дипломатической маской Шадрина разглядеть что-либо было нельзя, но в живых лавровских глазах я увидел непонимание и даже что-то похожее на раздражение: хорошо, мол, сидим, водочку пьем – какие тут, на фиг, стихи... Отступать было некуда, и я прыгнул в этот омут. Я начал читать, физически ощущая (и преодолевая ее) эту, повисшую над столом неловкость. Французы, ничего не понимая, слушали великолепно, но вдруг – очень быстро – я почувствовал, что и – отложившая с грустью в сторону ножи и вилки – русская часть – включая секретарей и переводчиков – слушает стихи. На строчках  

                     ...А всмотришься еще внимательней —  

                     Увидишь и могилу матери,  

                     Всю родину — с тоской замшелою,  

                     С булыжной площадью, с амбарами,  

                     С почтовой клячей порыжелою,  

                     С холмом и с мельницами старыми... -  

лавровские глаза вдруг открылись и посмотрели на меня очень внимательно, и чем дольше я читал, тем внимательнее – и добрее – становился лавровский – знаменитый – взгляд...  

Я закончил читать... Повисла пауза... и вдруг, в этой паузе раздался голос Лаврова:  

«Почитайте еще... оттуда же...»  

«Oui, oui!..» – закивали воодушевленные французы, – «давай, продолжай!..»  

.  

                     «...Высокомерен, — люди говорят,  

                     И холоден...» — все так, но лишь отчасти,  

                     И я все помню — каждый добрый взгляд,  

                     И слово каждое поддержки и участья,  

                     Но только никому еще — в свой срок —  

                     Слов благодарности, любви сказать не смог —  

                     Все думал: позже, как-нибудь, успею...  

                     Так мать ушла — я не простился с нею.  

                     Так многие ушли, кто был мне дорог —  

                     Кто в тридцать семь, а кто, как я — за сорок...  

                     О, голоса небесные! — не вы ли  

                     Меня так оглушили, ослепили,  

                     Астральным бредом голову вскружив?..  

                     Успеть проститься б с теми хоть, кто жив...  

                     И, может быть, вот это «завещанье» —  

                     И просьба о прощенье и — прощанье...  

.  

«Ты видел? – у Лаврова на глазах были слезы» – шепнул мне Ваня, когда я закончил. Я видел. После «Фауста» обстановка за столом изменилась кардинально. Дежурная дипломатия испарилась, даже лицо Шадрина оказалось не таким уж и чиновничьим. Одна из его секретарей многозначительно шепнула мне: «Сейчас Вы можете просить у него в с ё.» Но я не знал, чего именно мне надо просить у Шадрина, да и заняты мои мысли были другим: что-то возникло, какая-то связь – между мной и Лавровым. Он не участвовал в общей беседе. Он открыл (предусмотрительные французы!) лежащий на столе перед ним экземпляр казанцевско-рощинского «Драматурга» с опубликованным в нем «Фаустом» и просматривал его, читая отдельные фрагменты.  

... Потом мы стояли с ним на террасе, он расспрашивал меня о детстве (в «Драматурге» была врезка с «биографией»), а я рассказывал ему, как он вошел в это мое колымское детство своим зэком-беглецом Лапиным из «Верьте мне, люди», и Давыдовым...  

С этого вечера началось наше короткое авиньонское знакомство. На следующий день мы встретились в городе – он был с кем-то, куда-то его вели, на какой-то дежурный отсмотр. Узнав, что у меня нет ни спектакля, ни репетиции, что я свободен, он радостно объявил своим французским спутникам, что у нас с ним важный разговор, и мы с ним пошли бесцельно бродить по городу. Он расспрашивал много про то, как мне, русскому поэту, живется вне Родины, пишется ли здесь так же, как и дома... А я его – о Товстоногове, о знаменитом и любимейшем мною БДТ... Он рассказывал о юности, о том, как он пришел к Товстоногову, о дружбе с Луспекаевым, о молодом Борисове, который оказался в БДТ не без его, лавровского, участия... Говорил о своем огромном разочаровании в современном европейском (в том, «лучшие» образцы которого ему показывали здесь, на Фестивале) театре, о русской театральной школе, и о том, как она необходима всем...  

На следующий день мы опять встретились, уже не случайно.... Эти три дня в Авиньоне с Лавровым были каким-то неожиданным подарком, осветившим всё мое «зарубежье». Так сложилось, что к тому времени я с соотечественниками почти не общался. Профессиональное (в театре и в каких-то подработках на ТВ) общение было франкоязычным, и тут, вдруг, не просто русский, и не просто актер, а – Кирилл Лавров! И не просто – промелькнувший на секунду Кирилл Лавров, с общеприветливой улыбкой, а Лавров, подаривший мне несколько часов своей занятой жизни, Лавров, расспрашивающий меня о моем отце, о матери («за что сидела?»). Три дня я смотрел в эти – всем так знакомые – глаза, слышал этот единственный в мире, моментально и безошибочно узнаваемый, голос, и думал о том, как была бы рада за меня моя мама, есди бы смогла увидеть нас, сидящих вдвоем на авиньонской траве, потягивающих морковный сок и беседующих обо всем – о ней, об эмиграции, о товстоноговских репетициях, о родителях Лаврова... Так в моей жизни Авиньон и остался при всех своих безусловных красотах и подарках (Папский дворец, Шартр, фестивальный фейерверк, спектакли «фоменок», Габриадзе...) главным своим подарком – этими тремя днями с Кириллом Лавровым...  

.  

В последний день, перед их отъездом (мы еще оставались), он попросил меня прислать ему, в Санкт-Петербург, стихи, написанные мной после России – немецкие, щвейцарские, французские... Я с радостью выполнил его просьбу – тем более, что почти сразу после Авиньона, в сентябре, у него был день рождения. Я послал ему «стихи оттуда», вложив в конверт открытку с текстом:  

                     ...Всё ж от везенья мне некуда деться -  

                     Словно попал на мгновение в детство:  

                     Дверь распахнул на крыльцо из сенцóв -  

                     Лапин, Давыдов – стоят – и Синцов...  

                     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ; . . . . . . . . . . . . . . .  

                     ...Как обещал Вам – надеюсь, дойдут -  

                     Несколько строк из написанных т у т...  

.  

Так и остался этот Авиньон таким полусном – был в нем Лавров, или не был? – в моей вновь возобновившейся ежедневной французской жизни...  

И вдруг – однажды – в своем почтовом ящике я обнаружил – среди банковских конвертов и рекламных проспектов – белый узкий конверт с написанным на нем от руки именем отправителя и обратным адресом: «Кирилл Лавров, 191023, Фонтанка, 65, БДТ, С.-Петербург, Россия». Не веря своим глазам, я вскрыл – осторожно, стараясь не повредить – не порвать – драгоценный конверт и обнаружил в нем – так же написанное от руки – письмо:  

«Дорогой Юра! Я очень тронут Вашим вниманием и прекрасным подарком – Вашими стихами! Спасибо!  

Мне нравятся Ваши стихи, но все они проникнуты грустью... И мне стало грустно... Грустно за Вас, за себя, за одиночество человеческое...  

А ведь в каком веселом городе мы с Вами познакомились!  

От всей души желаю Вам вдохновенной, светлой жизни и светлых мыслей.  

Вы молоды, талантливы, смелы. Дай Вам Бог всего доброго!  

Ваш Кирилл Лавров.  

25/IX-97»  

.  

...Там, в Авиньоне, я рассказывал ему, что пишу пьесу в стихах «Не говорите мне о Сааведра!..», читал ему стихи из монологов Дон Кихота, и он вслушивался в них, как бы, примеривая на себя эти стихотворные доспехи... К сожалению, я не смог сразу, после Авиньона, закончить Дон Кихота – другие, более срочные, работы отвлекли, и я закончил его значительно позже, но какие-то отдельные сцены я передавал, как мы и договаривались, ему в Петербург, с грустью отдавая себе отчет, что вряд ли это уже (возраст, здоровье) осуществимо...  

.  

...В последний раз мы встретились с ним в декабре 2005, на пышном, прекрасно организованном, юбилее русского театра им. Грибоедова в Тбилиси. Мы с Дани Каган прилетели на юбилей из Франции. Уже улетая из Тбилиси, он спросил нас – когда же мы, наконец, сыграем «Фауста и Елену» на русском? Мы рассказали, что Дани уже учит русский текст, и пообещали – как только спектакль будет готов – привезти его к нему, в Санкт-Петербург...  

Сегодня, 27 апреля 2007 года я узнал, что спектакль везти больше не к кому...  

И осталось только в памяти, как бредут по Авиньонским улочкам двое, о чем-то – о детстве, об эмиграции, о Театре, о Жизни – разговаривая...  

.  

«...От постели к окну протягивается широкая лунная дорога, и на эту дорогу поднимается человек в белом плаще с кровавым подбоем и начинает идти к луне. Рядом с ним идет какой-то молодой человек в разорванном хитоне и с обезображенным лицом. Идущие о чем-то разговаривают с жаром, спорят, хотят о чем-то договориться...»  

.  

27 апреля 2007  

Париж  

. 

Сегодня Турша разбудил меня рано: воздух еще был тяжел от костровой гари, а солнце еще только-только показало свой масляный, сырный бок. Я тихо спал в своем шерстяном чехле, когда тонкая, такая неловкая ручонка Турши выудила меня на свет, покачала из стороны в сторону…. Тихий вздох – Турша всегда так вздыхал, разглядывая мой мощный хребет, мой горделивый, изогнутый клюв, ощеренную волчью морду моего обуха. Мой мальчик наверное и во снах видел, как я со свистом рассекаю воздух, угрязая во вражьем черепе….Глупый он у меня, смешной.  

Я достался маленькому хозяину от Нагьи, – старого, хромоногого кузнеца. Он-то и выковал мою железную башку, усадил на сосновую шею, а потом вдохнул в нее гордый волчий дух. Но укротить не смог – не слушался я его деревянных лап, и кузнец подарил меня Турше, наказав: «береги мальчишку, и в набеге, и в кочевье береги, от врагов, от людей и волков, а коли случится с ним чего, расколется твое медное сердечко».  

Я очень умелый чекан: если ударю обухом, то расколю череп врага пополам, и убью, а если клювом, то оставлю только маленькую дырочку, и все равно убью.  

Медное сердце… – не раз думал я – вот почему оно у меня медное? Впрочем, под железной-то скорлупой и медное, наверное, сойдет.  

Наступил особый день – это я понял сразу. Турша вычурно вырядился – красные сапожки, пестрый кафтан, на голове – плотная шапка из войлока… что бы это значило? Он обычно забывал протирать меня кожей, а вот теперь тер, да тщательно, сильно… нет, он у меня все-таки неглупый паренек.  

Набег! Я точно слышал это! Так вот почему тележные колеса скрипели так долго, а Стая ползла мимо пастбищ и курганов, не останавливаясь ни на полдня!  

Мимо, звеня чешуей, рысили гордые всадники – Тур, несмотря на свой пестрый наряд, рядом с ними казался бледной хворостинкой. Ничего. Подрастет.  

Рядом с кибиткой фыркал стреноженный конь. Увидев Туршу, он выпятил грудь, и захрапел. Хороший конь, хоть масть и негодная – на левом копыте белое пятно.  

Конь этот был единственным к кому я ревновал Туршу. Конечно – за ним ведь постоянный уход нужен – и покорми, и помой, да хвост не забудь заплести…. А я – что? Меня за пояс заткнешь – я и не пикну, меня сломаешь, погнешь – не закричу, не заплачу.  

Вот поскакали – Турша на коне, а я – на поясе. А земля-то под копыта дрожит. Не один Турша, конечно, землю трясет, но все равно – приятно.  

- Ула-ла! Ула-ла! – воет стая, и Турша тоже: Ула-ла!  

Я чуял своим волчьим носом, как шевелятся, накаляются клинки в ножнах, как гудят грозно палицы, и будь моя паст настоящей, я бы, наверное, тоже завыл: – Ула-ла!  

Мы с Туршей еще не видели врага, когда хлынула первая волна стрел. Недолго стрелы летят почти все клюют землю своими бронзовыми носами….  

Турша торопливо распутывал горит… быстрее… так… вот выгнулась деревянная грудь лука, вот легла стрела….  

Враги! Шумит, гремит их войско, окрыленное разноцветными знаменами… вжик! – эх! Зазевался! – проглядел, как Турша стреляет. Ну, ничего скоро мой черед….  

Мы все ближе…. Смуглокожие враги теснятся, прячутся за деревянными щитами… ну же… ну… ближе….  

Мы не будем врезаться в строй – только оцарапаем самый краешек войска, и умчимся, выманивая их колесницы на открытое место.  

Близко… Турша сорвал щит… схватил… нет пока только коснулся меня… руки у него дрожат… не сможет… испугается….  

А они все ближе, ближе… как быть? Что? Что делать? «…береги мальчишку, и в набеге, и в кочевье береги, от врагов, от людей и волков…». Ближе, ближе… бешен колотится Турши сердечко… или это мое – медное?  

Сейчас закричит… нет… я закричу… нет, уже кричу:  

- Сто-о-о-ой!  

Чекан обжег Турше руку, а следом издал протяжный страшный вой….Турша пискнул, и кубарем скатился с лошади – прямо в густую, едкую пыль….  

Чекан улетел куда-то в сторону, и тут же исчез в серой круговерти.  

Турша видел только косматые тени всадников, да смутный кусочек неба.  

Мальчик уже не боялся. Он просто лежал на земле, и думал: что это за звук так испугал его?  

Откуда ему было знать, что так лопается медное сердце?  

«Все… отлетался… нафотографировался диких просторов» – думал Ярослав, ощущая спиной, сквозь скафандр, теплое спокойствие скалы. Сотни и сотни световых лет пустоты и холода отделяли его от живых людей, от теплой еды, нефильтрованного, вкусно пахнущего городского воздуха…. Сотни и сотни…. С работающим двигателем, с исправной связью это расстояние казалось почти смешным, оно легко ложилось на карту, умещалось в мозгу трехзначным числом… а теперь… Ярослав одиноким робинзоном сидел на необитаемой планете, в двухстах шагах от тихо тлеющего трупа своего корабля… романтика, мать его, перемать….  

«А ты чего ждал? – спрашивал себя Ярослав, вслух, чтобы заглушить пульсировавший в ушах звон – ты чего, придурок, ждал? Или тебя не уговаривали? Или тебя не стращали? Сам полез, сам вляпался, теперь терпи… кстати, долго еще терпеть-то?». Ярослав поглядывал на браслет. Тридцать семь часов – столько времен экзолегкие будут вливать в его грудь кислород.  

«Фотохудожник, мать твою… любуйся теперь. Можешь даже пощелкать напоследок – лет эдак через семьсот, сюда кто-нибудь да заглянет, на снимки полюбуется….».  

- Здравствуйте… – пропел негромко голос в голове Ярослава.  

Фотограф поднял глаза – ничего, только оплавленные скалы, да сизое кристаллическое крошево под ногами… хотя… нет… что это за легкая тень парит возле того валуна?  

- Здравствуйте….  

- Здрасте… только вы рановато пришли.  

- Это почему же?  

- Ну как… рано – и все… только не надо со мной играть. Я все прекрасно понимаю. Вы – моя галлюцинация.  

Тень пододвинулась – Ярослав почти смог разглядеть ее силуэт. Голос снова зазвучал, теперь Ярослав расслышал… почувствовал… да, – это определенно была женщина:  

- Я не галлюцинация. Уж это я точно знаю.  

- Нет… н…не морочьте мне голову – Ярославу хотелось побыстрее закончить этот разговор – убирайтесь, пожалуйста.  

- Но тогда вы умрете… без нашей помощи….  

- Что? Без ВАШЕЙ? Кто это – ВЫ?  

- Мы – местные жители – слегка раздраженно сказала тень.  

- Да нет здесь никаких местных жителей! Я специально узнавал: «Планета не оскверненная жизнью». Бред. Какая жизнь? Здесь нет ни городов, ни лесов! Только скалы! Вот чего я хотел! Смойся, чертов глюк….  

- Не понимаю… зачем вы прилетели сюда – здесь же нет ничего, что привлекает вас, людей…  

Все! Теперь Ярослав точно узнал этот голос….  

- Ира? Ирочка!  

- Я выудил из вашей памяти самый приятный для вас голос…. Что с вами? Это называется «Плакать»?  

- Да, вы довольны?  

- Нет, что вы… я не хотел вас огорчать….  

- Тем не менее… в общем, тьфу! Чего это я с вами разговариваю? – и Ярослав демонстративно завалился набок, и отвернулся к скале.  

- Ярослав – робко позвала галлюцинация уже бесцветным, бесполым голосом – а эта женщина…. Ирина…. Она ведь вас больше не ждет?  

- Вы все тридцать семь часов надо мной так глумиться будете?  

- Нет, что вы… я только хочу помочь….  

- Помогли. Мне уже хорошо. Все. Сгинь, анчутка!  

- Вы выросли в холодном тесном городе….  

- Хорош мою память потрошить! – вконец возмутился Ярослав.  

- Вам никто никогда не помогал…..  

- Слушай, я щас экзолег выключу….  

- Не надо. Ухожу.  

- Ну и уходи… – буркнул Ярослав, укладываясь поудобнее….  

****  

А? Что? Э-э-э, черти полосатые, как вчера надрались… весь Союз Художников на ухи поставили… хе-хе… а Фока, Фока-то бес… чего удумал… Ирка! Ир! Пиво есть в холодильнике? «Балтика»? Э… черт…. Ну че заглохла-то? Неси!