|
|

-Да. Ладно. Да. Понял. Все сделаем. На среду. В цех уже дали. Серега, ты ж знаешь. Ну все, закрыли тему. Да, четыре человека и в субботу и в воскресенье, – положил трубку, потянувшись, хрустнул костяшками.
Сколько? 16.34. Пятница. Пора домой , к Белочке.
Пакет толстый, почтовый, но без штемпелей. Надпись: Владимиру Алексеевичу. Принесли к одиннадцати, почему не указали с какого объекта? Сейчас узнаем кому шею мылить. Бардак! Замотался сразу, не вскрыл. Разорвал, вытрусил на стол.
Володя только и сказал «…ядь!», когда осознал смысл увиденного. Минуты две тупо смотрел на рассыпанные фото. Потом, подняв голову, осмотрелся. Руки ходуном. Пробовал встать, не смог. Беспомощно крутил головой словно пытался высвободить раздутую кровью шею от воротника рубашки. Что-то внутри разорвалось и протекло дрожью по всему телу.
На фото жена. И не одна. Словом веселые картинки. Разгреб по столу. Смотреть есть на что. Сердце ухает где-то далеко, не в нем, словно колокол сжал пальцами лоб. Снова попробовал встать. Получилось. Прошел к двери, запер. Снова к столу. Отупело, отстраненно ворочал открытки. Персон с сюжетами хоть отбавляй.
…ля. Ноги не свои, затекли. Без костей. Всплески удушья до полуобморочного… и руки мелкой дрожью разбиты. Опять к двери. Кое-как по коридору до туалета… Расстегну брюки... не помогло... Присел на корточки, посидел несколько минут. Встал. Снова… Еще раз... Кровь не схлынула, но чуть отпустило. Оперся лбом о холодный кафель. Проскользил по влажной поверхности... Скомкав, бросил фото в унитаз. Вернулся в кабинет. Все сгреб в портфель лихорадочно по карманам. Ничего не забыл? Аааааа плевать…
В голове только одно. Хорошо, что нет детей. Не успели. Счастье. Нет детей. Нет. Хоть бы не беременна была. Черт, боже сделай так , чтоб не беременна . Стоп. Сколько? Три дня назад… Если не врала. Наврала? Зачем ей в этом-то?
Зарезать. Ну нет.
Ах если б мужик. На дольки суку. Да как ее? Не могу женщин бить. Черт, я научу тебя… ...ля. Будет тебе урок. Только б не беременна… Как узнать?
Машину развернуло от удара о бордюр. Еще раз шлепнуло, уже задом. Поднесло по снегу. Два квартала не доехал, мать его… Вылез очумело, поплелся через сугробы к аллее. Фонари. Желтизна. Грязный снег. Таранил прохожих. Разгребал руками и шел дальше. Магазин на углу. Дернул ручку и провалился в тепло гастронома.
На кухне. Обертки. Нервно ел все, что съедобно. Чай горячий залпами, как воду в жару. Обварил язык и небо, но не чувствовал. В кармане тампон- нашел в ванной. Отлегло. Не беременна.
Где она лазит? Стрелки никуда не идут. Пальцы чуть успокоились, только ком перекатывает от горла к низу живота и обратно. Да голова шумит, как в лесу…
Лживая сука.
Сука.
Стоп.
Стой.
Все. Все. Хватит.
Хорошо… лишь бы домой пришла, там посмотрим…. Домой…
Не беременна, просто чудесно. Заплатишь. Мать твою такую жену… Глаза. Дай только в глаза твои посмотрю.
На столе те же картинки, уже пересмотрел. В ванную больше не бегал... Тут же в полотенце... Потом кроил кухню, как маятник, рассекал воздух крючьями пальцев, озираясь на стены... Гриммасничал. Возле глаза нерв щемит.
Будет вам…
Ну давай… Чего не идешь?
Ключи. Ключи? Наконец.
Бросил газету на стол, прикрыв фотографии. Двери открылись. Пыхнуло холодом и темнотой площадки. Она румяная рыжая в плаще по фигуре затянутая с морозу. Снежинки на волосах и плечах… Веселая. Залучилась улыбкой. Потянулась поцеловать в пороге. Отклонился, будто нагнулся за сумкой.
- Ключи, – выдавил из себя. Она протянула от машины. – Не эти, от квартиры…
Спокойно протянула связку, но уже не улыбалась. Прерванная улыбка растворилась в уголках глаз и губ. Володя запер дверь на оба замка. Прошел к окну и, открыв форточку, выбросил. Развернулся к ней.
- Мои уже тоже там, хрен выйдешь.
Вера успела обвести взглядом кухню. Тихо, даже застенчиво спросила:
- Что случилось?
- Что случилось? Что-о-о? Что случилось, ты еще спрашиваешь? Так, ничего, это давно похоже случается. Это что за кино пробы. Любимый мой, родной мой человек? – Он рванул газету – и часть фотографий на пол. – Это что? Что это? Где натюрморты такие делают?
Она стояла посреди комнаты, уставившись на стол. В расстегнутом плаще горчичный свитер и расхристанная рукой косінка , сползающая с шеи.
Тряхнул за плечи.
- Опять молчать будешь?
Оцепенела, испуганно сжалась.
- Как ты могла? Как? Смотри в глаза, в глаза я сказал, имей хоть на это мужество. Нет, ты будешь, смотри!
Он схватил жену ладонями за щеки.
- Что такое? Духу не хватает? Как ты могла? Как?! Что ты наделала, мать твою так? – голос срывался, проваливался на подъеме, переходя на шепот. – Как же ты могла так со мной????
Опять? Хорошо, сейчас поиграем в молчанку. Взяв за плечи, с силой усадил на табурет. Она покорно, будто пластилиновая, села как посадили. Смотрела на него, уперевшись затылком о стену.
- Будешь говорить? Будешь говорить??? Тебе же хуже. Я скажу, не бойся, больно не будет.
Он выволок ящик из-под стола с водкой. Ночь длинная. Наговоримся. Одним движением оторвал голову крышке, опрокинул в рот. Почти не останавливаясь, выпил. Швырнул пустую на пол.
- Ну что маленький? Ну что ласковый? Как живется тебе? … В глаза смотри! …лядь.
Встал, прошелся, не находя места ни себе, ни рукам. Она, сжавшись, молча смотрела в упор: «Что добавить?»
- Ха-ха-ха! – нервно рассмеялся. – Напеть песенку тебе … о лютой ненависти и святой любви?... Святой, мать ее, любви. – Растянул слова. – Что ж ты молчишь? Что такое, девочка? Не смешно? А мне вот так весело.
Еще бутылку, эту спокойнее пил, словно смакуя спиной к ней, смотря в окно. В окне ночь, отражение кухни и квадраты окон напротив.
Она что-то еле слышно сказала.
- Что? – Володя метнулся к Вере, – Что? Громче говори!
Она только перебирала губами воздух. И смотрела… смотрела.
- В глаза смотри. Не стесняйся. Нечего уже.
- Пусти, – еле слышно.
- Пусти? Пущу, чуть потерпи, ласточка, на все времена отпущу.
- Прости, я сказала, прости.
- Ах ты…- он сжал ей плечи, натянув кожу лица на оскал заклинивших мышц.
Слезы потекли, словно из банки цедили.
-Что ты сделала? – захлебываясь. – Что? Как ты могла, сука, я же люблю тебя. Это же больно ..лядь. Как же больно. Да о чем же ты… Ты же мне… Да не дай тебе бог, да что же это? Заплатишь! – Зло выцедил лицо комок мышц. – Заплатишь. Ах, зарезать мало. Да урод я, не смогу. Ну так я припас тебе похуже.
Он к столу, с корточек. Вскрыл третью, налил в чашку с чаем.
- Будешь? Впрочем, нет, трезвой будишь. Смотри, он какое утро несимпатичное будет. Слышишь? Близится… Ой недоброе утречко… Че молчишь? Как обычно? Хорошо, я тоже молчать умею. Пострашнее твоей моя молчанка будет. Спрашиваю, говорить будеш?
Она молчала в оцепинении.
- Будишь или нет? – он сорвался на крик – Ну...будишь? – Молчание. – Добро, узлы нужно развязывать. Не развязываются, рубить. Щас разрубим, малышка, щас разрубим, милая.
Он взял нож со стола и бутылку водки. Поставив табурет напротив, сел.
- Смотри внимательно.
Взял нож. Она проводила глазами его руку с ножом, прижавшись к стене, приподнялась.
- Сиди. Сидеть, я сказал!
Он распорол ткань брюк от ширинки до левого колена, дорвав в сторону, обнажив плоть. Она что-то говорила, но про себя, внешне только губы подращивали. Открыл бутылку, сделал глоток. Ее колени между ног правую руку сжал левой своей за запястье.
- Чудный сюжет, малыш. Жаль, не писал я. Очень романтичненько мы с тобой разведемся. Я фильм какой-то давно видел про фокус один и доброго дядю с ножом. Повторим, любимая...
Ее глаза потемнели, да и кроме глаз от лица ничего не осталось. Рыжие локоны по плечи с переливами капелек талого снега...
-Да что ты молчишь? Черт! В молчанку? Ладно, я выиграю!.
Он сделал еще глоток . Перехватив бутылку, долбанул об край стола ней. Стекла в стороны. Она инстинктивно дернулась, закрыв глаза на мгновение, но и только. Вена на ее шее затикала. Левой, не выпуская ее запястья, взял огрызок бутылки правой.
- Смотри, – очень спокойно и трезво произнес, – фух, поехали.
И утопил себе в пах осколоки «розы». В тишине хрустнули зубы от напряжения, окаменели скулы. Он проворачивал в паху, кромсая вены и сухожилия. Лоб покрылся испариной, лицо затекло мрамором. Опустив глаза, увидел лужу крови – нормально, достаточно.
Отшвырнул осколок. Правую руку сжал на левом ее запястье. Утупился молча в ее глаза. Она, точно мертвая, застыла, только вена на шее продолжала пульсировать.
Снова тишина.
В кухне слышны только с силой ритмичные выдохи в такт сердцебиению. Его выдохи. И желваки на скулах и бровь натянутая правая дугой, еще чуть-чуть – и лопнет пополам.
Так и сидели, в глаза друг другу.
- Сколько? Вечность.
Он сжал запястья, странно потянул подбородок к плечу. Веки дрогнули. Снова. выдохнул, оттянул подбородок назад. Глаза закрывались, голова снова клюнула. Отжал назад опять, но тяжело, еле вытянул голову, сжав до предела пальцы.
Лицо дрогнуло, расправилось. Он еще раз шумно выдохнул и попробовал привстать, словно собрался вдохнуть поглубже. Застыл, открыв широко удивленные глаза. Судорога, пробежав по лицу через тело, ушла в ногу, вытянув стопу.
Челюсть отвисла разом. Просто отпала вниз, натянув щеки. Мгновение еще он страшно смотрел, но уже куда-то сквозь нее.
Накренившись налево, чуть пополз вперед, уткнулся ей в грудь лицом.
Она прилипла к стене, припертая мягким, родным трупом.
Вера повзрослела этой ночью, жизнь догнала ее.
6.02.2006

И холод северных тоскующих туманов
Не холоднее жара южных пышных роз,
Когда, подняв глаза от женского романа,
Уносишься в страну девичьих томных грёз.
Но нежность бархата с прохладою атласа
На дальнем берегу лазурного пруда
Не слаще скромных ласк, что дарят на матрасах,
На тех, продавленных, и истина в том «Да!»
Ждать не писем, а ветра среди полудённого зноя
в духоте от истрепанных истин. И в зеркало злое
в королевстве кривых зазеркалий смотреться в надежде.
Ждать не слов, а похожести – в шаге, в одежде.
Мой двойник, проходящий границы и грани.
Мой герой, чьи знакомы и слёзы и раны.
Мой оставленный в детстве потерянный брат,
чьё наследство алой розой цветёт,
и в чьё падаю сердце...
А я скучаю по тебе...
Ты далеко,но мне не грустно – Я упиваюсь этим чувством,
Оно – перед прыжком – разбег...
И каждый стонущий накат
Волною в солнечном сплетенье
Ввергает в лёгкое смятенье
И дрожь, как десять лет назад...
Не тороплю тебя,о, нет!
Оставим молодости спешность
Как неизбежную погрешность...
Но мне важней иной предмет –
Почувствовать! Что есть оно,
Что не исчезло, не поблекло
И что под пеплом то же пекло,
Но только спит, погребено...
В себе боюсь лишь пустоты.
Уж лучше пусть... разлюбишь ты!
В тесном загоне лошади-кони,
Головы их опускаются
И застывают, будто в поклоне,
Лошади сил набираются.
Кони для спорта и для проката,
Серые в яблоках, рыжие...
Кони – отрада для конокрада.
А для души? Это – лишнее...
А в километре – город огромный
С множеством мнительных жителей
Смотрит глазами кошки бездомной
На надоевших правителей.
И пока город чахнет в болезнях,
Грезит, в любви задыхается,
Тонет в тоске, в алкоголе и в песнях,
Лошади выжить пытаются.
Им не знакомы людские законы...
Дрёма в глазах грустно-матовых.
Просто устали кони на фоне
Смутного века двадцатого.
Тихо вздыхают, пусть отдыхают,
Всё же они не железные.
Их на рассвете вновь поседлают,
Стиснут оглоблями тесными.
И – по асфальту – в город нелепый,
В город орущий, грохочущий...
Пусть им приснятся дикие степи
И неземные урочища...
Любопытно не правда ли? Любопытство вот первый двигатель человечества! Если бы Еве не стало любопытно узнать, что будет, когда она съест яблоко с древа познания, то они с Адамом никогда не познали бы друг-друга. И тогда не было бы нас, не было бы этой статьи и нашего журнала. И в пещеру наверняка люди забрались из любопытства, а не из за каких-то там других побуждений. И первые люди журнала , сидя за чашечкой кофе полюбопытствовали: – «Интересно, кто в чем спит?» И прикрывшись фиговым листком интересов общества, решили выпустить на улицы своего агента с целью выяснения у простодушного населения в чем и как оно спит. И вот я, вооружившись блокнотом с надписью «Для делового человека», изображая из себя жертву общественного долга, пошла любопытствовать по улицам Киева. Представьте, что вам дали задание подойти к совершенно незнакомой женщине и спросить ее в чем она спит. Пикантная ситуация, а главное весьма опасная. Если бы этот вопрос задавал мужчина, то он наверняка бы получил увесистую пощечину. Ну, а поскольку я женщина, меня того и гляди заподозрят в принадлежности к сексуальным меньшинствам. Рискованно, но собрав волю в единый кулак, вспомнив героев Гражданской войны, как образец жертвенности, во имя долга и ведомая разыгравшимся любопытством, я подхожу к первой женщине. Элегантная, с приятными манерами, в темных очках, скрывающих легкую сеть морщин вокруг чуть печальных глаз. Услышав что вопросы от журнала соглашается ответить на них. Задаю первый самый нетактичный вопрос: - Сколько вам лет? - Сорок два – отвечает с легкой улыбкой. - В чем вы предпочитаете спать? - В ночной рубашке из хлопка или нейлона. Кажется все, что мне нужно я уже знаю, но все же задаю еще один вопрос: - А как вы спали в тридцать лет? Легкое движение головой, она как бы сметает пыль прожитых лет и в глазах появляется лукавый огонек: - Без ничего, – следует ответ. - А когда вы стали одевать ночную рубашку? - Получили новую квартиру, знаете ли, холодная, – как бы извиняясь, говорит она, – а потом взрослая девятнадцатилетняя дочь. Я делаю пометку в блокноте: Бытовые условия – вот что влияет на выбор ночного одеяния. И я задаю следующий вопрос: - А в чем же спит дочь? - Вы знаете в трусиках, если конечно я не заставлю одеть ночнушку. И тут во мне просыпается азарт. Одна и та же квартира, один и тот холод, две женщины сорока двух и девятнадцати лет, но одна спит в ночной рубашке, другая в трусиках. Может быть здоровье? Но для сорока двух женщина в прекрасной форме. Что-то не так. Иду продолжать опрос. Сорок один год, замужем: - Сейчас ночнушка, в тридцать обнаженная. Милая молодая особа двадцати лет, замужем: - Чаще обнаженная иногда что-нибудь кружевное, когда поссорюсь с мужем в пижаме. Тридцать шесть лет, замужем: - Чаще в пижаме, когда хорошее настроение обнаженной. Вот появляется новый мотив – настроение, от него тоже и в немалой степени зависит то, в чем мы женщины предпочитаем спать. И тогда я делаю «ход конем». Начинаю спрашивать пятнадцатилетних. Милые девочки, еще дети, но уже с просыпающейся женственностью. Почти всем нравится спать в маечках, футболочках и трусиках. Когда спрашиваю, а не любят ли они случайно спать обнаженными – легкое удивление и отрицательный ответ. Что это – настроение? Неужели в пятнадцать лет оно в большинстве случаев плохое? Никогда не поверю! Что же это за настроение, которое не осознают в пятнадцать, проявляется в полной мере в девятнадцать и идет на спад к сорока, ухудшаясь от ссор с мужем. И меня осеняет. Сексуальность, любовь к своему телу – вот то, что дает возможность в одних трусиках не замерзнуть в холодной квартире, то, из-за чего мы одеваем пижаму в тридцать, после ссоры с мужем, как бы стараясь отгородиться от него стеной из нейлона и хлопка. Я продолжаю задавать вопросы киевлянкам от восемнадцати до сорока, но уже оценивая женщин с точки зрения сексуальности. И вырисовывается интересная картина. Скованные, чуть угловатые женщины предпочитают спать одетыми, обаятельные, с шармом любят спать обнаженными, если позволяют условия быта. Все подтверждается, и тогда я перехожу к тем, кому за пятьдесят. Женщина уже располневшая с отекшими ногами, лет пятидесяти семи, грузно толкает перед собой коляску с внуком. - Разрешите задать вопрос для маленького социологического исследования. В чем вы спите? - Фланелевая или хлопчатобумажная ночная рубашка, а вообще от такой жизни скоро голыми спать будем, – отвечает она весьма недоброжелательным тоном. И дальше я получала ответы весьма похожие на этот – ночная рубашка и снова и снова ночная рубашка. И вот резюме. Милые женщины, бойтесь своих ночных рубашек и пижам, они дурной признак. Не позволяйте им заменить вашу природную сексуальность, которая согреет в холодной квартире, подарит хорошее настроение и уверенность в себе. Вот, пожалуй, и все. Ах да! Мы забыли еще один немаловажный фактор, который влияет на выбор ночной одежды. Это мужчины. Конечное отношение с партнером, его желания довольно сильно воздействуют на нас, но главное это мы сами. Дорогие женщины, давайте не будем позволять, чтобы плохое настроение мужа убивало нашу сексуальность. И не надо думать, что в девятнадцать вы были более привлекательны, чем в сорок, ведь в сорок пять вас ждут еще прелести бальзаковского возраста и народная мудрость обещает вам быть «сочной ягодкой». Психологи утверждают, что в среднем у человека за всю жизнь случается до восьми серьёзных увлечений, так что и в пятьдесят с хвостиком вы ещё вполне можете рассчитывать на счастливую встречу.
Виниловые клубы, пати, шоу,
Ди-джеи и м-си в одном клише.
А хочется чего-нибудь большого-
Большой души, не бюста в неглиже.
Мальчонки на прокат, пи-джеи, пирсинг.
Ночная жизнь в подземных этажах.
И прочие примочки, драйв и лифтинг.
Душа и тело вечно на ножах.
Инетный секс, сетями порно сайты.
Мобильный выход на мобильных дам.
И барышень продажных килобайты.
Под шелест зелени: «продам, продам, продам…»
Кураж кружил на разогретом пляже
И было сладко, коктебельно даже
Богини подставляли бёдра кисти
На животах богов рождались листья
И бодиарт бодрил умы толпы
Святоши разбегались как клопы.
А праздник зарождался с опозданьем
Над галькой, морем и гостиным зданьем
Парил над аркой радуги. Звенел
В глазах и в звуках бутафорских стрел.
Но будто бы желая приобщиться
С небес дождём обрушилась водица.
И потекли по бёдрам струйки краски
И у богов заплакали все маски,
А публика разделась до гола
Чтобы спасти одежду. Но смела
Осталась нимфа в юбочке из листьев
И танцевала, бойко, юно, исто
Отдавшись небу, морю и сатиру.
Её глаза подобные сапфиру
Горели, освещая путь богам.
И был нудист, как солнечный Адам.
Страницы: 1... ...50... ...100... ...150... ...200... ...250... ...300... ...350... ...400... ...450... ...500... ...550... ...600... ...650... ...700... ...750... ...800... ...850... ...900... ...950... ...1000... ...1010... ...1020... ...1030... ...1040... 1047 1048 1049 1050 1051 1052 1053 1054 1055 1056 1057 ...1060... ...1070... ...1080... ...1090... ...1100... ...1150... ...1200... ...1250... ...1300... ...1350...
|