– Не трынди! Не трынди, говорю, холера!  

А «холера» и не думала «трындеть». Рыжая, пушистая, с золотисто-зелеными с искрой глазами, она мирно лежит на кухонном подоконнике, рядом с геранью, и будто бы даже и не глядит на старика. Знает: в последнее время по утрам он бывает не в духе. Это потом, когда чуть погодя, шаркая по кухне стоптанными тапками, не торопясь сварит он себе каши (сегодня, кажется, черед манной), выпьет жиденького чаю – «сердцу крепкий не годен!», выкурит папиросу, – вот тут и подобреет, позволит ластиться у ног, мурчать и даже, запрыгнув на колени, подремать вполглаза – вместе с ним...  

Тогда старик, отойдя сердцем – от близости живого существа и его уютной «полосато-усатой» песни, – начнет поглаживать теплую пушистую шерстку: «Весну-у-шка! Ры-ы-жая!» И непонятно, то ли с ней он в тот момент говорит так нежно, то ли с женой своей...  

А Веснушкой – экое смешное прозвище! – ее назвала как раз хозяйка. Она и сама такая же – рыже-солнечная, с чуть выцветшими от времени веснушками на лице, с аккуратным пучком совсем уже белых пушистых волос. Вот только, странно, что-то давненько ее не видно...  

Уж хозяйка-то всегда с ней ласкова! Никогда не заругает, не заворчит, подобно старику. Разве что когда Веснушка «помогает» ей котлеты лепить или тесто раскатывать на лапшу да пельмешки. Так сноровисто летают ее руки, будто эти нахальные птицы за окном или бабочки в саду летом, куда и ее, горожанку, берут «на вольный воздух». Нетерпение поспеть взглядом за быстрыми движениями хозяйкиных рук так велико, что она, не удержавшись, решается поучаствовать в захватывающем действе... Ну, тут и попадает ей маленько: «Уймись, неугомонная!»  

Хозяйка, встав утром, по деревенской привычке, когда еще только рассветает, умывается – обязательно холодной водой, расчесывает свои бывшие когда-то оранжево-золотистыми волосы, собирает их в незатейливую прическу. Ставит на плиту чайник. Все размеренно, привычно, по давно заведенному порядку. Пока закипает чайник, приходит черед Веснушкиного завтрака. Всяких там китикетов она не признает. Попробовав однажды, отказалась решительно: не буду, не по вкусу, ешьте сами! А вот рыбки вареной, сметаны, а когда и йогурта с мороженым – м-м-м, это мы за милую душу и с нашим большим удовольствием! Ест да приговаривает: ма-а-ло! Но хозяйка, хоть и добрая, не балует рыжую любительницу вкусненького. Даст, сколько положено, да еще и присказку обычную скажет: «Не наелась, поди мышей лови!» А какие в городской квартире мыши?! Вот на даче, а точнее сказать, в деревне обыкновенной, куда на все лето ее вывозят, – вот где раздолье! И серых этих длиннохвостых полно в подполе. Да и полевок хватает в огороде. Тогда от хозяйки только и нужно что молока парного. Эх, скорее бы лето! Там и обожатель Васька, черно-белый такой красавец, в соседях. Внимания своего и явного интереса к Веснушке не скрывает, всячески доказывает, он, мол, тут первый «парень»... А «девушка» и не спорит, впрочем. Только так, для соблюдения приличий, смотрит чуть свысока, будто и в городе таких «молодцов» сколько угодно!  

Да, скорей бы уж лето! Старик будет брать ее с собой на речку за деревней, удить сорожку и чебачков. Ох и вкусна свежая рыбья мелочь! Веснушке очень нравится наблюдать, как старик забрасывает с размаху, полукругом, удилище и ждет потом спокойно, поглядывая на цветной поплавок, движимый течением. Она тоже, присев рядом, внимательно глядит, как бы не упустить момент, когда движением быстрым и почти незаметным старик вытянет удочку, на конце которой серебристо сверкнет рыбешка... Совсем мелкая – Веснушкин «улов». Она с удовольствием ее тут же и поедает. А что покрупнее отправляется в садок с водой, на жареху хозяйке.  

А и правда, где же хозяйка? Куда подевалась? Старик, конечно, добрый, в общем, и приласкает когда. (Хотя мягче хозяйкиных рук – нету!) Но рыбу иной раз, отваривая, зачем-то солит по забывчивости... И сметаной редко балует. А мороженого и вовсе не стало. И тесто он не катает. Видно, не умеет.  

И вообще – странный он стал какой-то. Грустный всё такой, озабоченный. Не закричит весело, как прежде: «Аннушка, где обед? Мы с Веснушкой проголодались!» Да и обед, для себя, – абы как, без кулинарных изысков, готовит не каждый раз, а с запасом на два-три дня. Зато почти ежедневно варит куриный бульончик – старательно, не по разу пробуя – не пересолил ли, вкусно ли? Потом переливает его в небольшую кастрюльку, укутывает в махровое полотенце. Складывает в сумку фрукты из холодильника, творожок и, одевшись, уходит. «Веснушка, остаешься за старшую. Смотри тут, не шали!»  

Возвращается через несколько часов. Устало раздевается. Кормит кошку. Обедает сам, совершенно не различая, что ест. Потом, задумчивый, садится у кухонного окна, дымя в форточку. И все повторяет: «Ничего, Рыжая, все наладится, поправится наша хозяйка. Обязательно поправится! Ведь не может она бросить нас с тобой! Как же мы без нее?!»  

И интонация такая – будто пытается то ли себя убедить, то ли Веснушку, что все на самом деле будет хорошо...  

А сегодня старик вернулся, вот диво-то, веселый, радостно-возбужденный. Встречавшую его у дверей кошку сразу взял на руки, прижал к себе, взволнованный: «Веснушка! Возвращается наша хозяйка! Завтра выписывают!»  

И заходил по квартире, засуетился, хватаясь то за пылесос, то за тряпку: как бы не заругала нас, нерях, хозяйка... Потом, наведя маломальский порядок, опустился, наконец, в кресло в комнате. Ну а Веснушка – тут как тут! Запрыгнула сначала на подлокотник, затем, будто испрашивая разрешения – можно ли, не помешаю, – пристроилась на коленях стариковых. А он и рад!  

– Эх, Рыжая, никому не говорил, а тебе признаюсь. Я ведь, грешным делом, подумал: не вернется наша хозяйка, больно плоха была. Так испугался! Только ты не проговорись уж! Беречь ее надо теперь пуще прежнего. Ослабла она, голубушка, от хвори.  

Поверишь ли, Рыжая, я ведь за эти дни, что болеет Аннушка, всю нашу жизнь с ней вспомнил. С самого первого дня, как увидел ее в деревне, куда с другом своим фронтовым приехал. Федька все рассказывал, какие девчата в их краях все как на подбор красивые, ядреные да работящие. Сразу и оженим, мол. Ну и уговорил!  

...Я всё вспомнил, Рыжая. И предательство свое тоже. И что Аннушка, святая женщина, простила меня...  

Старик прикрыл глаза, вызывая в памяти картинки из прошлого. Как высмотрел свою Аннушку среди девчат новослободкинских. С золотистой косой до пояса, стройная, вся такая стремительная, быстрая. А лицо какое – засмотришься: веснушчатое, с большущими зелеными глазами под бахромой густых, рыжих же, ресниц. А как смущалась, увидев его взгляд, – зальется, бывало, краской вся, кажется, от макушки до кончиков пальцев. А ведь с другими и на язык бойкая, и на отпор скорая, когда какому из деревенских парней шутливо приобнять ее захочется... Видно было, что и ей глянулся этот парень – высокий, чернявый, крепкий – сержант запаса Петр. А уж как он посмотрит, так и закружится голова, поплывет все вокруг, и ощущение, что одни они в целом свете...  

Петр, Петруша, Петечка... Кажется, никто в жизни так ласково не называл его, выросшего в детдоме. А Аннушка... Добрая, нежная, чистюля, хозяйственная – о такой жене только мечтать! Все было бы у них замечательно, да вот детишек всё не было. Видно, надсадилась на тяжелой работе Аннушка, когда были они, женщины, в войну и за бабу, и за мужика, и за лошадь. Да угораздило ее еще и застудиться сильно в непогоду. Оба тяготились своей бездетностью. Аннушка, когда в очередной раз убеждалась, что не забеременела, плакала по ночам тихонько, думая, что муж спит и не слышит. И Петр переживал сильно. Он еще пацаном решил, что у него обязательно будет дом, полный ребятишек, и что он их никогда не бросит.  

Надежда на рождение детей, поначалу еще теплившаяся на любви друг к другу, некоторое время жила, но – с годами – и она умерла. И тогда Петр, не выдержав, не желая оскорбить или обвинить ненароком не повинную в своей бездетности жену, ушел. Уехал даже. В город.  

Аннушке тяжело дался разрыв. В деревне оставаться было невмоготу. В то время ее как раз кстати направили на бухгалтерские курсы в городе, она и рада была. Закончив учебу, в деревню не вернулась, устроилась на работу на завод. От него и комнатку получила. Занять пустоту и боль одиночества не могли ни подружки новые, ни книги. Петрушу своего забыть не могла. Да и не старалась, других мужчин для нее просто не существовало.  

Как-то от завода послали ее – с поручением – в подшефный детский дом. Справив дела, уже уходя, в комнате за прозрачной дверью увидела в кроватке малыша – с темными кудряшками и большими черными глазами, так напомнившими ей Петрушу. Увидела... и не смогла уйти.  

Долго хлопотала об усыновлении Андрейки. Власти не хотели разрешать: ни замужем, ни разведена. Живет в комнатке. Но Анна, обивая многочисленные чиновничьи пороги, уломала-таки, настояла. Да и руководство заводское помогло – выделило квартиру.  

Так появился у нее сынишка, ее медвежонок, маковка, солнышко... Всю нежность, любовь Анны впитывал в себя этот малыш, не знавший своей умершей при родах матери. Аннушка не могла нарадоваться сыночку. Отводя утром в садик, сама чуть не ревела, так не хотелось расставаться даже на минутку. Вечера пролетали – и заметить не успевала. Играли, читали книжки, раскрашивали вместе. Вечером купала своего «лягушонка» и, уже засыпающего, несла в кроватку. Сидела рядом, пока сын не засыпал, держа маму за руку. Аннушка даже расцвела, глаза сияли изумрудной зеленью как никогда: так она была счастлива! А в выходные, нарядив сына в костюмчик-матроску, с крохотной бескозыркой на голове, возила его в городской парк, где катала, весело хохотавшего, на качелях-каруселях, кормила с Андрейкой уточек в пруду крошками.  

Однажды, в один их таких выходных, встретила в парке Петра, которого не видела с его отъезда из деревни. Тот был и рад неожиданной встрече, и обескуражен – его Аннушка была с ребенком, который тянул ее за подол платья: «Мама, ну мама, пойдем к уточкам!» Анна и сама была взволнована! Сколько раз представляла себе, как они увидятся снова, какие слова она ему скажет. А тут увиделись, а слова все куда-то враз подевались. И только ощущала всей кожей, как снова, будто при первой их встрече, краснеет... Она всматривалась в такие родные глаза и видела – душой, что ее, Аннушкино, место в его сердце никто не занял, что любит он ее по-прежнему.  

Потом взяла себя в руки и, вся напрягшись от волнения, сказала сыну: «Вот, Андрюша, твой папа»...  

А Петр... Метался взглядом, в полном смятении и растерянности, то на Анну, то на малыша, который, перестав теребить мамино платье, уставился на «папу».  

– Аннушка, правда? Это мой сын? Мой?  

– Твой, Петечка. Твой и мой. Наш сын!  

Объяснила, конечно, потом, как стала мамой Андрейке. Рассказала, что жалела: почему такая, казалось, простая мысль – усыновить ребенка – не пришла им в голову раньше. Тогда и не потеряли бы друг дружку в разлуке на столько лет. Но Петру и не надо было ничего объяснять. Он понял, почувствовал всем своим существом, что словно из долгой и дальней командировки вернулся он наконец домой, в свою семью, вернулся к себе. Вот его любимая, самая лучшая на свете жена! А этот карапуз со смышлеными, черными, как у него, глазами, его сынишка. И еще дал в тот момент себе слово, что больше никогда не бросит их, не предаст.  

Потом их Андрейка вырос, выучился на мостостроителя, уехал жить в другой, далекий, город. Женился там, часто пишет, звонит, шлет фотографии. Иногда приезжает с женой и детьми в гости. И они бывают так счастливы, когда их квартира становится шумной, веселой, когда пекутся знаменитые Аннушкины пироги, а Андрей с батей подолгу разговаривают про жизнь...  

А когда у жены случился инфаркт и жизнь ее была на распутье – «здесь» или «там», Петр хотел вызвать сына, но Аннушка, едва обретя способность говорить, запретила: «Не надо. Еще не время». Не хотела пугать.  

И вот теперь, оправившись от болезни, уже возвращается домой. К мужу. К сыну и внучатам. К Веснушке. К жизни.  

– Ну, здравствуйте, мои дорогие! Вот я и дома!  

...Мне всегда нравились ослики. Маленькие, они похожи на игрушечных, из кукольного мультика. С большими выразительными глазами, длиннющими пушистыми ресницами и серо-коричневой шерсткой – они ужасно симпатичны. Так и хочется погладить их, ощутить мягкость и тепло будто стриженого меха.  

Именно такого мы встретили пасущимся со своей мамой на полянке недалеко от кладбища. Ослица со своим потомством щипала начинающую жухнуть траву, не обращая ни малейшего внимания на редких прохожих. Да и какие здесь прохожие? Это место не парк, куда люди приходят отдохнуть, подышать воздухом.  

Кладбища, на которых доводилось бывать, – христианское ли, в крестах, памятниках, венках из живых или искусственных цветов, или мусульманское – со звездой и полумесяцем над холмиками и надписями на могильной плите, иногда арабской вязью, всегда внушали мне почтение. Правда, в детстве к этому чувству примешивался еще и вполне понятный и объяснимый страх. Ничего удивительного. Тогда сама мысль о смерти, хоть и редко, но забредавшая порой в детское сознание, пугала до дрожи в коленках. Что уж говорить про прогулки по “городу мертвецов”!  

Помню, что была-то, собственно, в детстве на кладбище всего несколько раз. В классе пятом, наверное, уже в конце лета, мой одноклассник погиб под колесами машины. Белобрысого крепыша Сашу я не любила и панически боялась. Он, учившийся средненько, никогда не отказывал себе в пацанском удовольствии дернуть меня, отличницу, за косички. Причем пребольно.  

Но когда мы с классом шли в общей похоронной процессии за машиной с гробом, об этом, конечно, и не вспомнилось.  

Меня, девочку впечатлительную, смерть ровесника потрясла. Я пыталась и не могла осознать до конца, что этого мальчика нет и уже больше никогда не будет. Мне было дико и непонятно, как некоторые наши мальчишки шли по пыльной дороге к кладбищу почти весело, переговариваясь и дурачась. Разве они не чувствовали то же, что и я? Как они могли улыбаться, видя плачущих Сашиных родных? Неужели они так бессердечны?  

Теперь-то я понимаю, что дети были самые обыкновенные. Не монстры какие-то без жалости и сострадания. Просто они еще не умели этого делать. Эта реакция – внешнего неприятия трагического события, вторгшегося в привычное течение жизни так неожиданно, – была как раз самой нормальной и естественной, берегла психику.  

Сохранилась в памяти случившаяся парой лет позже гибель сына соседей. Спокойный, добрый парень, он вернулся домой, прошитый автоматной очередью в армии, где-то на очень Дальнем Востоке. Истинных причин и обстоятельств происшедшего никому не открыли, понятное дело. Да и вряд ли мама его, малограмотная портниха-кореянка, затеяла бы судебную тяжбу. С кем? Государством? Она лишь плакала, причитая на смеси корейского и плохого русского. И заглядывала в глаза пришедшим проститься с немым вопросом: может, кто-нибудь объяснит, почему и за что... А мне, как и всем, было бесконечно жалко и ее, такую беззащитную в материнском горе, и ее единственного сына.  

Похороны. Прощание. И поразивший воображение костер, в который бросили, по традиции, вещи погибшего, и даже его велосипед, который никак не хотел гореть...  

Подходим к кладбищу, решетчатые ворота которых прикрыты, а калитка ведет в яблоневую аллею. Пробираемся по еле заметным тропкам между могилами. Земля под ногами рассыпается в пыль. Запах полыни здесь невероятно сильный, дурманящий. Вольготно растущие колючки цепляются за штанины, будто пытаясь остановить нас, заставить вчитаться в имена усопших. Нередко в одной оградке два, а то и три холмика. Муж и жена. Мать и сын. Бабушка, дочь и внук... Даты погребения, конечно, разные, но разницу эту стерла сама смерть. Теперь они покоятся рядышком, и расстояния, возможно, разделявшие их при жизни, сузились до десятков сантиметров. Здесь покоятся находящиеся в самом тесном родстве Жизнь и Смерть...  

Удивительное дело, кажется все вокруг пропитано печалью, но я почувствовала необыкновенное умиротворение. Вечный покой этого места, его мудрая аура выровняли ритм биения сердца. Как-то неловко стало за свои мелкие проблемки. Суета сует...  

Солнце заставило бы скинуть с себя лишние пиджак и платок на голове. В другом месте и случае, но не здесь. Но о зное думалось как-то вскользь, мысли блуждали в прошлом. Тумблеры памяти переключались, прокручивая кадры старого черно-белого кино...  

...Папа принес мне в подарок пупса – целлулоидную куклу-голыша.  

...Я, уже школьница, читаю папе свое сочинение по литературе. Он улыбается довольно: какая смышленая у него девочка!  

...Девочка выросла, скоро станет мамой. Будущий дедушка так этому рад и все не может поверить, что его дочурка такая взрослая...  

...У меня уже двое сыновей-погодков, часто в детстве болевших. Их любимый дедушка, совсем уже седой, навещает нас в больнице. Переживает за малышей.  

Он всегда переживал, волновался и за меня, и за внучат. И когда рядом жили, и потом, когда вдали и виделись очень редко. Писал нам длинные письма размашистым, стремительным почерком, называл внуков ласковыми именами, рассказывал об их с мамой стариковском житье-бытье. О так надоевшей жаре. Об урожае яблок или помидоров...  

Я храню эти письма до сих пор.  

Подошли к заветному холмику.  

"Здравствуй, папочка! Да по-разному живу. Внуки твои совсем большие. Даже курят уже. Да ругалась я, пап, и убедить пыталась, и про то, что их дед не курил, говорила. Наверное, своих шишек хотят набить, учатся на своих собственных ошибках. Ты же знаешь молодежь...  

Они помнят тебя и очень скучают. Как и я. Мне тебя так не хватает..."  

Я разговариваю с отцом, сидя на корточках у оградки, а вокруг – жизнь. Гуськом, туда и обратно, ползут по своим важным делам крупные муравьи. Бабочки, со светло-желтыми, в крапинку, крылышками, садятся на кончики стеблей вымахавших растений и, непуганые, подолгу не улетают. Высоко в безоблачном небе парят птицы – их пение доносится лишь отдельными нотками. На границе кладбища и поля, у самой кромки, загоревшие дочерна мальчишки пасут коров.  

...Мама не дождалась моего приезда издалека несколько лет назад, и тихо угасла, истаяла свечкой. До сих пор не могу простить себе, что, как ни торопилась тогда, не успела все же. Эта боль – не сказать последнее «прости», не услышать благословения, слов прощения, вина – что не было меня рядом, когда нужна была больше всего, останутся со мной навсегда.  

«Счастлива ли я, мамочка? Ах как хотелось бы воскликнуть с радостью и веселым блеском в глазах: "Конечно же!» Хотя почему бы и нет?! Ну не сложилось с мужем. Да, печально. Но ведь дети – совсем уже взрослые. Работа – любимая, в радость. Друзей много. Хобби есть.  

Ничего, мамуль, всё хорошо, жизнь продолжается".  

Выходя с кладбища, посидели несколько минут рядом со служителями его, которые прочли полагающуюся молитву: спите спокойно все, мир вашему праху!  

Идем к выходу по аллее. Листья под ногами шуршат, издавая легкий пряный аромат.  

На душе светло. И боль как будто стала чуть слабее. Словно ушла из сердца горечь. И оно полно любви: и к ушедшим родителям, и к тем, кто жив и рядом, и к птицам в глубоком поднебесье, и к черноглазым мальчишкам-пастушкам – к самой жизни.  

Жизнь продолжается!  

- В магазин? – спросил мужчина у своей спутницы.  

– Да, – ответила она, усаживаясь на переднем сиденье поудобнее и пристегиваясь.  

Она всегда пристегивалась. Так положено. Она всегда всё делала правильно. Во всяком случае, старалась.  

За легкой болтовней, беззлобным поругиванием мужчиной невнимательных «водил» и сумасшедших пешеходов доехали до огромного супермаркета.  

Женщина сдала свой пакет тетеньке на хранение и двинулась вслед за мужчиной, который уже катил перед собой тележку.  

Мужчина начал с угля для шашлыка.  

У женщины засосало под ложечкой. Хотелось есть, и первая же покупка ее спутника вызвала в ней обильное слюноотделение. Не массы наваленных на полках, в витринах, холодильниках овощей и фруктов, колбас, сыров, а вид именно бумажного пакета с углями взволновал ее пустой желудок. Она очень любила шашлык. Еще беременной приостанавливалась около мангалов на улице и вдыхала этот ароматный дымок за двоих – себя и сына. Сначала старшего, потом и младшего.  

Мужчина весело выбирал продукты.  

– Люблю грунтовые помидорки. У них совсем другой вкус, – комментировал он свой выбор. – А соленые мне нравятся не красные, а молочной спелости. Они такие упругие, вкусные! – и несколько соленых томатов на подложке последовали за своими свежими собратьями в тележку.  

Женщина тоже взяла соленых помидоров, только красных. Ей нравилась их сладковато-соленая кислинка. На полке с йогуртами выбрала пару баночек – для сыновей. Проходя мимо сосисок, на ходу взяла, как обычно, их любимые. Потом сыра, овощной заморозки для супа, куриного набора...  

Мужчина тоже не отставал. Он четко знал, что хотел купить, и искал целенаправленно, не выбирая из множества, а беря что-то конкретное и давно знакомое. Сок, каравай черного хлеба, куру-гриль...  

– Мне, пожалуйста, вот эту, покрупнее и позагорелее, – обаятельно улыбнулся он продавщице.  

Женщина тоже любила, чтобы птичка была порумяней, с аппетитной коричневатой кожицей.  

Тележка была уже полна свертков и прозрачных пакетов со снедью и радовала взор вкусным разнообразием. Женщина представила вдруг, что это их общие с мужчиной покупки. Что они – будто бы – пара. Семейная. Или просто пара. Что они собираются вместе поужинать, смакуя куриные ножки, с салатиком из овощей, запивая все соком. Или чаем. Неважно. Что они всегда делают так вечерами. Или – пусть не всегда, но часто. Что они вместе, потому что любят друг друга. Или если не любят, то очень симпатизируют и им хорошо вместе.  

Ей всегда так казалось, когда она забредала в магазин с мужчиной. Она бывала весела в такие моменты. Немножко неестественно весела. Поддерживала правила игры, которые сама же и придумала. Когда мужчина говорил ей: выбирай, что хочешь, она обычно немного терялась, предлагала ему самому выбрать. Потом все же скромно складывала в корзинку что-нибудь, но не слишком дорогое, чтобы не показаться спутнику транжирой. Тем более не своих денег.  

Ей нравилась эта игра. Приятно было думать, что она такая же, как многие женщины вокруг, хорошая хозяйка, заботливая мать, любимая жена. Что ей не грустно и одиноко в праздники, когда все – парами – заранее закупают продукты, советуясь, что приготовить. Что она не будет скучать у телевизора и не глядя тыкать в остывшие на тарелке макароны по-флотски, ожидая возвращения сыновей, чтобы накормить их горячим...  

Что у нее всё хорошо. Как у всех.  

У кассы они выложили продукты на ленту транспортера – отдельно, в две кучки. Расплатились. Тоже отдельно, каждый за свое. Из магазина вышли вместе. И разошлись: он – налево, она – направо. Им было не по пути.  

Игра закончилась.