Подруге моей, замечательному человеку,
которая живет не «потому», а «вопреки»,
посвящается.
– Мразь, вставай! Жрать хочу!
Худощавый невысокий парнишка с колким ежиком светлых волос, пошатываясь, вошел в комнату. Включил люстру. Мутные глаза с нездоровыми темными полукружьями вокруг вяло озирали убогую обстановку. Старенький диван с такой же парой древних кресел, стенка с книгами, несколько фото из его, Павлушиного, детства, а вот тут – уже подростка; безделушки из цветного стекла на полочках, тумбочка под телевизор, которого давно нет. «Падлы, мало дали за телек!»
Через приоткрытую дверь с цветной занавеской вместо стекла свет уличного фонаря выхватил из полутьмы угол кухонного стола, накрытого клеенкой, на окне цветок в горшке, в котором он гасил окурки, вытершийся половичок. Матери и там не было. Пустые кастрюльки на плите. Полупустые полки шкафчика с сиротливым мешочком овсянки да парой пакетиков китайской лапши. Пустой холодильник с пакетом молока и баночкой майонеза.
Жажда сжигала мучимого похмельем парня. Но есть хотелось еще больше. «Где эта сука?»
В комнатке поменьше, с входом через кладовку, тоже было темно. Но на кровати кто-то лежал. «Дрыхнет, мразь... И дела нет, что жрать охота...» Подошел. Грубо окликнул: «Ну ты чё? Не слышишь, что ли?» Мать не реагировала. «Вот, блин, дрыхнет. А еще орет вечно, что спать не даем с пацанами. Музыка ей мешает...» Толкнул в плечо: вставай! Ни звука. Что-то тревожное – на мгновенье – шевельнулось в отупевшем, одурманенном мозгу: чего это она? Снотворного, что ли, наглоталась? Стал теребить: «Мать, да проснись же! Дай поесть!» Вдруг рука матери плетью свесилась с кровати. Пашка аж подскочил. Рванул к выключателю. В тусклом свете шестидесятиваттной лампочки скудная мебель спальни показалась еще беднее. Книжный шкаф, комод у стены – по наследству от соседки, сменившей обстановку, ножная зингеровская машинка – бабкина еще, и кровать. А на ней мать. На нерасправленной постели, одетая, застывшая в странной позе. Ничком, одна рука на вороте кофты, будто судорожно пытается расстегнуть пуговицы, ноги согнуты в коленях.
Паренек подошел к кровати и уже осторожно, боязливо потряс мать за плечо. «Мам, ну ты чё, а? Вставай! Мам!» Взял ее за руку и тут же в страхе выпустил – такой холодной была рука. Все еще не понимая, что случилось непоправимое и он опоздал, – глянул на открытую форточку и решил, что мать просто замерзла, лежа неукрытой. Прилегла, наверное, с сердцем, – последнее время все жаловалась на «мотор» свой, – да так и уснула одетой. Но поза матери, ее молчание, крепкий «сон» – это было так непохоже на нее обычную.
«Мам», – шепотом уже позвал он мать. Ни звука!
Осторожно повернул мать на спину. И отпрянул. Она смотрела на него своими ввалившимися от вечного недосыпания глазами, которые были когда-то красивого нежно-голубого цвета, а теперь поблекли и выцвели. Она смотрела на него – и сквозь него – пристально, не мигая, и парнишке показалось, что взгляд этот пронзил его навылет. Поежился, не в силах отвести глаз, словно под гипнозом. Мертвых ему видеть еще не приходилось, да он и не осознавал еще, что мать уже «была», а не «есть». Он только видел перед собой женщину, состарившуюся раньше срока, измученную, сломленную последними годами, когда его «замели».
Сначала по знакомым собирала на гонорар адвокату, который ничем практически не помог, но деньги взял сполна. Потом СИЗО, суд, колония. Неподъемные сумки с передачами, нередко на взятые в долг деньги. Лекарства для сына. Со слабым здоровьем, он «не на курортах» совсем расхворался, и мать старалась поддержать его как могла. Письма Павлика, в которых, казалось, сын понимал, что глупость совершил, как матери тяжело и больно. Так казалось...
Когда вернулся домой, мать его не узнала – таким возбужденным, нервным, все время на взводе был ее Павлуша. Она старалась смягчить его, обойти острые углы, но сын, похоже, искал их намеренно. Все его раздражало и бесило. Ласковое и терпеливое обращение матери, отсутствие денег. Он требовал новых модных вещей, дисков, музыкальной техники, мобильника...
Мать-пенсионерка, мывшая полы в соседней аптеке, поражалась непомерности его аппетитов. Пыталась объяснить Павлуше, что не может купить ему всего, что он так категорично «просит», что ему надо бы и самому поискать работу. Тогда, мол, он сможет позволить себе такие покупки, да и ей будет легче – пенсии и крошечной техничкиной зарплаты едва хватает за квартиру и телефон заплатить да впроголодь питаться. Но зарвавшийся юнец не хотел понимать ничего. «Отдохнуть хочу!» «У меня все болит!» «Тебе надо, ты и работай!» Когда через пару месяцев все же начал искать работу, – новый взрыв недовольства и ярости: паренька с подпорченной биографией никуда не хотели брать. Перебивался иногда случайными заработками грузчика, но нигде дольше недели не держали.
Старые дружки объявились сразу же по возвращении. «Кореша» уважали Павлуху, говорили «за жизнь», разводили того на «обмыть» возвращение. С этого «обмывания» все и началось снова. Сначала свобода ударила в ноздри – не надышаться. Потом череда праздников, надо ж отметить как люди... Девчонки дворовые не прочь были раскрутить парнягу на литр-другой. А втянуться и труда не стоило – само получилось!
Сабантуи дома с дружками затягивались далеко за полночь. Музыка надрывалась во все свои децибелы. Дешевый «Стрелец» сражал после третьей-пятой бутылки наповал.
Тут же и засыпали вповалку. А мать в соседней комнатке, измучившись шумом, полуголодная, с болью за грудиной, которая все чаще ее беспокоила, засыпала лишь под утро, так и не найдя ответа на вопрос: за что же ей всё это?! Где она ошиблась? Когда упустила сына? Как просмотрела... И память услужливо напоминала – когда это случилось.
Тогда, лет 10 назад, она, экономист по образованию, потеряла работу. Найти другую было очень сложно – грянуло время тотальных задержек зарплаты, сокращений, перестройки. Помыкавшись, согласилась чуть ли не Христа ради пойти приемщицей на стеклопосуду. В холодном складе, за копейки, которых хватало ровно на проезд и батон хлеба с пакетом молока, она по многу часов принимала бутылки, мыла их, сортировала, грузила. Домой возвращалась затемно, падая от усталости. Готовила скромный ужин и проваливалась в тяжелый, не приносящий бодрости сон. Потом снова утро, бомжи и пьяницы с гремевшими стеклом авоськами, ящики, машины, бутылки... Отупляющая череда дней, похожих друг на друга своей убийственной безысходностью, закончилась разом – ее голодным обмороком от физического и нервного истощения. Будто очнувшись от того обморока, увидела сына совсем другими глазами – какой-то он чужой, взгляд непривычный, будто чего-то боится, прячется, то взбудораженный, то замедленный, как киносъемка...
А прятал подросток Пашка клей, которым «пыхал», – отсюда и перемены в нем. Сначала «Момент», потом, позже, его уже на героин посадили парни постарше из их же двора. Мать пыталась сына образумить, уговаривала бросить, увлечь старалась его чем-то – спортом, книгами. Но все было напрасно. Запирала в квартире, оставляя поесть, только бы не рванул к дружкам своим «добреньким», выносившим без нее из квартиры то, что еще можно продать. Хотя такого оставалось все меньше. А зависимость уже была, и крепкая, тянувшая якорем многопудовым на дно. Только мать не давала Пашке скатиться на дно это, вытягивала изо всех сил.
Воспоминания давили на мать, не отпуская ни на миг. Их хотелось забыть, вычеркнуть. Но еще страшнее была действительность, явь. «Умереть бы и не видеть больше этого ни-ког-да...» – устало думалось ей. Но тут же одергивала себя: ты что, он ведь пропадет без тебя. Совсем пропадет.
Сердце, израненное болью, страданиями, думами, сбоило все чаще. Просто капли уже не помогали, лишь чуть притупляя спазмы. Вот и сегодня она, выпив капель сердечных, прилегла, в ожидании сына, на кровать – что-то не моглось ей, нехорошо было как никогда.
Но боль не отпускала. Напротив, она будто набирала обороты, понимая, что ей уже не сопротивляются. Грудь нестерпимо жгло, спазм ширился, не давая вздохнуть. Рука судорожно тянулась к вороту, пытаясь расстегнуть пуговицы на старенькой кофте. «Как же больно! Как хочется вздохнуть... Павлуша, сынок! Где же ты? Мне так больно! Помоги мне, сынок!»
Сознание уже медленно покидало ее. Боль, достигнув своего апогея, взорвалась мириадами осколков в ее сердце, и она лишь успела прошептать: «Пашенька, сынок...»
«Мама, мамочка, нет, не умирай! Ты не можешь умереть! Не оставляй меня, мама!» Пашин крик, сменившийся рыданиями, расколол ночную тишину. Он тряс мать за плечи, пытаясь разбудить, вернуть к жизни. Размазывал слезы, сопли, не вытирая их. Потом – протрезвев в мгновенье и все поняв – сел на пол, на колени, рядом с кроватью, прижался мокрой щекой к холодной руке, которая гладила его всегда так ласково в детстве и никогда не ударила, и завыл: «Ма-а-ма, прости ме-е-ня...»
...Пашка проснулся резко, будто от толчка. Глаза были мокрыми от слез, а в горле все еще стоял отзвук застывшего крика. Парнишка слышал стук бьющегося сердца. Своего сердца. «Что это было?»
Он вспомнил. Всё вспомнил. Испуганно вскочил с дивана, в три прыжка оказался в комнате матери, ожидая увидеть ее там, на кровати... Но... кровать была пуста, аккуратно застелена. Побежал на кухню. На столе записка: «Сынок, каша на столе. Буду как всегда вечером. Мама».
И точно, кастрюлька с кашей, завернутая в старую теплую кофту, ждала его на столе.
«Значит, мама жива? И это был сон? Только сон? Страшный сон?»
Пашка встряхнул головой, потер руками ломившие тупой болью виски, глаза. Нет, ни записки на столе, ни кастрюльки с кашей на самом деле не было.
Он сходил с ума? Это только привиделось ему? Глюки?
Вошел в комнату, мрачную, с завешенными темной тканью зеркалами, какую-то нежилую, пустую – без матери. Уже месяц как ее похоронили... А этот сон, страшный, неотвратимо реальный, мучил его снова и снова – весь месяц, не отпуская...
А за окном была весна. С сосулек, просвечивавших на солнце, весело капала вода.
Мир радовался пробуждению природы грязным снегом.
Вытаивающими в тепле собачьими «сюрпризами».
Птичьим гомоном.
Песнью жизни...
