|
|
Нет нежности нежнее виртуальной
И слаще слов, размноженных по «окнам».
К чему же ревность? Пусть звучит банально,
Но главное, чтоб сердце не оглохло.
И чтоб душа, благодаренье жизни,
В реальность возвращалась, словно в море,
Где шторм пройдёт, и солнце ярче брызнет,
И растворятся призраки виртгоря,
И где опять сладчайший яд желаний
Отравленными быть горчайшей солью
Нас возвращает в то, что нереально,
И что есть жизнь, любовь,
И радость боли!
инне кулишовой
Там как и прежде все цветное сны
Но мы туда не ходим а летаем
По-разному в отдельности и стаей
От трансформаторной до выросшей сосны
А помнишь сварку чертовых колес
Наш Ту натужно горизонт на красном
Переползал и жизнь была прекрасна
Полет нормальный и за лесом плес
Потом на снов квадратные поля
Засеянные желтым и зеленым
Посадку нам ничейная земля
Дарила и пригорок рядом с кленом
Ольхой где горстью в горку сложены
Те кто во сны увы приходят редко
Летаешь с ними в осени-весны
Обратно не придется той же веткой
И черно-белый курс твоих глиссад
Все тяжелее оставляет Боинг
От грез которыми не успокоен
Отстегнут парашют и карты сад
Маршрут сверяет глядя на радар
Цветной пока диспетчер вышку принял
Среди таких же на ладони линий
Бессоницей еще одна звезда
* * *
Я видел, пролетая на балконом,
Любимая, как муж тебя топтал,
Он был неконгруэнтный радикал,
И жил по неэвклидовым законам.
В тот час тоски и беспредельной грусти
Пространство сжалось, обнажая суть,
Углами мне указывая путь,
Но я всё выжидал, когда отпустит.
Всё относительно, Альберт, конечно, гений,
Меня снесло порывом бытия,
Опять один сижу голодный я,
А муж дорвался до твоих пельменей.
В палате больничной здоровые люди,
Здоровые люди в больничных халатах
Ругаются матом.
А голубь садится на подоконник.
Его подкармливает уголовник:
Сидел за убийство когда-то.
Практикантки на практику приходили.
Колоть – кололи, но не любили.
На память ничего не забыли.
А мы не просили.
А ночью в окне виден свет нездешний,
Какой-то родной, но уже не прежний.
И я молюсь, не умея молиться.
За то, что неспешно здесь так живу я,
За ногу, до голени неживую.
За глупую эту птицу.
Помилуй меня, мою жизнь и прочих.
Птичника, умершего прошлой ночью.
Хочешь, я сделаю, что ты хочешь?
Чего ты хочешь?
Встань только рядом и пусть проснутся
Все, кого ты захочешь коснуться.
И пусть все проснувшиеся улыбнутся,
И спящие улыбнутся.
Самолюбивый зверь никогда не бывает сыт,
сам себя лижет, сглатывая вылинявшие волоски,
в относительной чистоте соблюдая наружность,
вострит уши: если пищит – нужно найти и скушать,
вечно принюхивается: несъедобно, вкусно,
его мало интересуют корни, цветы и даже капуста,
еще меньше – луна и разные звезды:
недоступны, освещают тускло и несерьезно.
Его интерес гораздо, гораздо глубже –
растить и лелеять мех, который нетрудно увидеть в лужах,
чернобурый мех ценится дома и за границей,
об этом ему насвистели ветренные, но перелетные птицы,
хотя он и сам догадывался еще раньше, в детстве,
когда на свой новый, зимний, пышный хвост не мог наглядеться,
с тех пор сохранилась привычка, сворачиваясь, хвост подносить к глазам,
им же тщательно заметя следы, набегавшись по лесам.
Немалую роль в поддержании качества меха играют гормоны,
естественный гормонообмен происходит в норе, но чаще вне оной,
довольные дуры притаскивают мышей и вертлявых белок,
одна прикатила ежа, но, кажется, не задело.
Хваленый мышиный жир насущно необходим для блеска,
но мелки, и их, к сожалению, мало на этом участке леса.
Голодный зверь никогда не знает покоя,
в отличие от облезлых, рыжих, которые мало, практически
ничего не стоят.
"Верни мою ушанку, сукин сын!"
Дрались бомжи у входа в магазин,
Но изъяснялись пафосно и с чувством.
Вцепился в нос, но ощутил вину:
"Ничтожество, ты драл мою жену!"
Как зло и пусто.
Как зло и пусто в городе большом.
Подросток с устрашающим ножом:
– Алё, Наташа!
Забейся в угол. Есть у них любовь.
Их возбуждает пустота и кровь.
И правда ваша:
Иди и смейся, есть на то резон.
Бомж сплевывает зубы на газон
И снова весел.
Я снова жив в объятиях твоих,
Здесь хватит места даже на двоих,
Здесь хватит места для тоски и песен.
Все случится, когда
даже Солнце
от стыда,что сказать мне нечего,
Белым днем
за спиною лунною
спрячет в танце вину
за Лето...
За в зените тангО,
что затмением
для моих,
для щенячьих глаз...
Все случится, когда
Безмолвие
закричит не своим вдруг голосом,
Что не может вот так сидеть!
Надо мною
в зрачки мне пялиться
и разбивши окно
из этого...
Убежит
выдирая волосы,
причитая:
-Не взгляд, а плеть!
И в пробоину
хлынет улица
по квартире пройдется «гоголем»,
По-хозяйски
прочтя наставление,
спустит с лестницы
Тишину...
Все случится, когда
Надежде,
несравненной моей
покойнице,
сорок дней поплетусь справлять.
Все случится
когда-то... между...
Прежде чем полынья
небесная,
заливая мне глотку вечностью,
чуть зевая,
опустит занавес
за моею спиной...
Навсегда.
.
* * *
(Володе Кондакову, в ответ на его «Владивосток» – моя древняя – едва ли не первая – попытка стихотворения...)
Вите Ющенко
Город портовый –
джинсовый форум.
Лафа фарцовая,
раздолье вору.
Без боя сдаются
родные порты –
На рынках дерутся –
сдаются портки.
Ай, городок, –
выкинул финт:
Владивосток –
выставка фирм!
И лейблы Америки,
клёпки Японии
Столицы, деревни
и сёла заполнили.
И выжал коттон,
впиваясь в мясо,
Удушья стон:
«Культуру – в массы!»
Вранглер с Монтаной –
из-под бушлата, -
Город затянут
в подтяжки из Штатов.
Бингстоны... Борманы...
Джинсовый форум
Сверх всякой нормы
требует корма,
И сыпет на стекла
снега кокаина –
Под спейсы, дип пёрплы,
пинк флойды и квины... -
И «гильзы» набив,
взлетают высоко
В синей ряби
поклонники рока...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
...Всё захлебнулось вдруг
в роковом споре:
Волной захлестнуло
ЯПОНСКОЕ море...
«Лишь бы не наше,
а так – что за горе! –
И там, на дне, спляшем
в фирменном море!..»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
...Лодку уносит
вдаль океан,
Светловолосый
на ней капитан
(Лодка – всё уже,
чайка – над нею...) ,
На уши «уши»
надвинув плотнее,
Стал слушать, качаясь,
плач «Супер Стар»
И в море растаял
с улыбкой Христа...
(197...8 ???????)
.
Прекрасно жить на свете.
Прекрасно песню петь.
Прекрасно умереть.
К чему я был пригоден,
Того не помню я.
И, стало быть, свободен.
Дай руку, только руку.
И в комнату без стука
Войди.
Моя любовь случилась
На этих простынях.
Прости, я помнил имя.
Мне всё сполна простилось.
Простится и сейчас.
Ты моё имя.
Стоящий цаплей в полумраке вод,
старинный город – лесть больному глазу,
ногам – усталость и свобода сразу,
а языку немецкому – майн гот!
Хвалить не стану, подражать отцам –
убогая попытка стать взрослее.
А встретив Пушкина, его я жизнь предам
мгновенной смерти, дзен-буддизм лелея!
Могильный город, мрачный и сырой,
и даже в блеске куполов – тревога.
О Боже, его душу упокой,
при этом не лишив живого слога!
Страницы: 1... ...50... ...100... ...150... ...200... ...250... ...300... ...350... ...400... ...450... ...500... ...550... ...600... ...650... ...700... ...750... ...800... ...850... ...900... ...950... ...970... ...980... ...990... ...1000... 1010 1011 1012 1013 1014 1015 1016 1017 1018 1019 1020 ...1030... ...1040... ...1050... ...1060... ...1100... ...1150... ...1200... ...1250... ...1300... ...1350...
|