Одна из главных проблем начинающего автора – выбор имени для публикации текстов. Тут есть две крайности: либо не брать никакого псевдонима, либо после долгих мук придумать что-то совсем этакое. У обоих подходов есть свои плюсы и минусы. 

Под настоящим именем хорошо публиковать полное собрание сочинений с золотым корешком. Если же вы пока не волшебник, а только учитесь, лучше всё же придумать себе виртуального персонажа и публиковаться под его именем, потому что в интернете особенно хорошо ощущается, что написанное пером не вырубишь топором. Ничем, кроме закона подлости, это не объясняется, но факт. Если один из сотни опубликованных вами текстов вам вдруг разонравится один, обнаружится, что уничтожить его без следа невозможно. Именно его «увидели в сети и решили утащить к себе» три сотни блоггеров, двести пятьдесят посетителей сайтов знакомств и несколько десятков активных участников каких-то форумов, о существовании которых вы даже не догадывались, и все эти люди неожиданно окажутся ярыми блюстителями авторских прав и сошлются на вас по всем правилам. Лично я до сих пор вздрагиваю, обнаруживая где-то один свой текст, написанный в цветущем возрасте лет этак восемнадцати и недоумеваю, почему никто никогда не пытался утащить к себе те тексты, за которые мне не стыдно. 

Что касается псевдонимов, то тут правила два: «Друг Аркадий, не говори красиво!» и «Будь проще, и люди к тебе потянутся». Можно сколько угодно верить или не верить во влияние имени на судьбу, но на восприятие вас окружающими оно точно влияет. Прежде чем вбить выбранное красивое слово в графу «имя», посмотрите, что оно обозначает, в словаре. Русский язык очень обманчив, и красивое слово может значить совершенно не то, что вам хотелось бы. Например, за мелодичным словом «сапропель» скрываются «илистые отложения пресных водоёмов, содержащие большое количество органических веществ (лигнино-гумусовый комплекс, углеводы, битумы и др.; см. Сапропелиты) в коллоидальном состоянии». Вам точно хватит самоиронии? Не говоря уж о том, что намёки все понимают по-разному, и не факт, что выбранный для демонстрации тонкой душевной организации звучный псевдоним «Фрустрация» не будет расшифрован читателем как склонность к параноидальным настроениям и, так сказать, плюрализм головы (некоторые циничные читатели вообще все красивые псевдонимы трактуют именно так). 

Если же брать чужое имя, то и тут свои подводные камни. Во-первых, если персонаж более или менее общеизвестный, вы наверняка будете даже не в первой сотне желающих им называться. Например, томные поэтические барышни с филологическим образованием очень любят называться Черубинами де Габриак, просто Черубинами, Ч. де Габриак и так далее; на третьем десятке черубин уже мучительно хочется увидеть хоть одну Елизавету Дмитриеву, но их, как правило, не находится: не так красиво звучит, знаете ли. Во-вторых, работает то же правило, что и с красивыми словами: уточните, чем именно известен герой. Обладательница звучного имени Медея, например, по перечню совершённых преступлений оставила бы далеко позади многих современных маньяков.  

Они ждали гостей. Раиса Семеновна волновалась. Долгими часами не могла уснуть, ворочалась, смотрела в облупившийся потолок. А как тут уснешь, если со дня на день должен приехать жених дочери? Не из Ростова-на-Дону, не из Питера, и даже не из Москвы. Он ехал из самого Нью-Йорка! 

В прошлом месяце оттуда вернулась дочь Ника. Ездила изучать язык, работать. Ее идея. Видно захотелось хоть на время оторваться от родительской опеки. Родители поначалу противились. Пусть дочь и росла самостоятельной, но отпускать так далеко было страшно. Поехала с подругой. И вот вернулась. Счастливая, окрыленная. Даже внешне в ней что-то изменилось. Здесь же в аэропорту призналась, что встретила в Америке парня, и он сделал ей предложение. Родители поспешили успокоить ее, мол, торопиться не надо. Тут к местному, который через дорогу живет, долго присматриваешься, да и пожив два-три года не всегда можешь с уверенностью сказать, что за человек, иногда такое выкинет, — а это иностранец, из далекого США. «Без сватовства никак, — разом затараторили родители». Обещала, что он приедет. 

И вот этот день настал. Раиса Семеновна, как ни был против ее муж Валентин Петрович, считавший, что все должно выглядеть так, как есть, не только убралась в квартире и переклеила обои, но и привела в божеский вид весь подъезд. Побелила, покрасила. Засадила цветами клумбы. Даже бабе Глаше, пенсионерке со стажем, сутки просиживающей на лавочке у подъезда, и ставшей уже давно частью фасада, прикупила новый халат. 

Все было распланировано. После приезда он ужинает, отдыхает, осваивается. На следующий день они всей семьей едут на дачу где до сих пор, пригибая к газонной траве ветви, висит нетронутая, перезревающая вишня. Срок ее вышел, но дабы удивить красотой и плодородностью земли русской милого сердцу дочери иностранца, пощадили.  

Из аэропорта позвонил Валентин Петрович. Он и Ника благополучно встретили американца и едут домой. Рэндал, так его звали, прилетел почему-то не один, вместе со своим другом. Как потом сам объяснил, это не просто друг, а еще и будущий шафер. 

Раиса Семеновна сидела, как на еже, и при каждом звуке вскакивала. Стол уже был накрыт, закуски разложены. Шампанское «Абрау-Дюрсо» стыло в холодильнике. В духовке доходила курочка, сочно шкварча, и распространяя аромат далеко за пределы квартиры. 

Наконец, при очередном взгляде в окошко, она увидела знакомую машину. Во двор въехал бордовый форд, служебное авто сослуживца и хорошего приятеля Валентина Семеновича. Их же не молодая, по автомобильным меркам, и невзрачный, по тем же, «Лада 99» отсиживалась в гараже. Раиса Семеновна сбежала по лестнице, остановилась у самого входа, чтобы перевести дыхание и уже не спеша вышла из подъезда. Улыбка была подтянута, но так, что бы ни казалась излишне широкой, и в то же время не особо сдержанной; что-то среднее между: «приятно познакомиться», и «как я рада вас видеть».  

Американцев она видела только в кино, а сами фильмы смотрела довольно редко, предпочитая им российские сериалы. Правда, один раз приходил к Светлане, коллеге по работе, молодой человек, по ее словам долгое время проживший в США. Но это не считается. 

Дочерин принц оказался на вид не совсем обычным, и совсем не привлекательным. С толстоватым перебитым у самого кончика носом. Большим ртом. Глаза же его заползли под самые брови и смотрели оттуда с недобрым задором. Одежда: туфли, будто бы казаки, черные штаны, и темно-синего цвета футболка с непонятной надписью «Gorillaz — rulezzz!» «Такого раздолбая можно было и здесь найти, — подумала Раиса Семеновна, — не обязательно было ехать за океан». Второй был посимпатичней, но уж больно субтильный. Узкие плечики, худощавый. И что-то трогательное в образе. Темные, почти круглые задумчивые глаза. Всклоченные волосы. Футболка зеленая, без надписи, но с замысловатым сочетанием знаков: большая х, дефис и закрывающаяся скобка.  

— Здрауствуйте, — заплетающимся языком, проговорил хрипловатым голосом американец и протянул руку. — Ай эм Рэндал. — Он приветливо пожал руку и кивнул в сторону выходящего из машины приятеля. — Энд хиз неймз Ту-ди. — Засмеялся. Раиса Семеновна, нисколько не изменившись в лице, также продолжала удерживать рассеянную улыбку, слегка выпучив удивленные глаза. — Но, но. Джоук.  

— А, — обрадовалась она, выйдя из оцепенения, — очень приятно Джоук. Меня зовут Раиса Семеновна. 

Теперь они смеялись оба. Рэндал тыкал пальцем в своего приятеля и выкрикивал: «Джоук! Джоук!» Она смущенно смотрела и ничего не понимала. 

— Май неймз Терри, — отозвался приятель.  

— Джок, в переводе с английского, шутка, — шепнула дочь. 

Мать ей также шепотом:  

— Тут разве поймешь? Такие они чудаковатые. — И уже громко, даже излишне, обращаясь к гостям: — Ну, пойдемте в дом! Милости просим. 

Американцы ели с охотой. Особенно им понравилось оливье. Рэндал с набитым ртом пробубнил (Ника переводила): «Ух-ты, не знал, что все это можно смешивать!» Терри налегал на курицу. Намучившись с ножом, он отложил его, наконец, в сторону, и уже рукой, без лишних церемоний, стал откручивать жареную ногу; она неохотно ломалась, прыскала соком. Шампанское осталось нетронутым. Пили привезенное виски. Валентин Петрович разлил по бокалам, и уж было поднес ко рту, как Рэндал его остановил: «Ноу! Айс!» Оказалось, что пить его надо разбавленным, и желательно со льдом. Заготовленного льда не оказалось. Но из положения вышли: накололи с морозилки.  

Рэндал быстро пьянел, и когда бутылка виски опустела, запросил русской водки. Откинув правую руку в сторону и щелкнув пальцами, он сказал: «Ай виш ту энджой рашен водка!» Его поддержал Терри. Минуту спустя они уже вместе выкрикивали: «Водка, водка!» Валентин Петрович достал из холодильника чуть отпитую бутылку и поставил на стол.  

О свадьбе почти не говорили. Когда первый раз Валентин Петрович порывался начать разговор, Раиса Семеновна его остановила словами: «Давай не сейчас. Они с дороги, голодные». Во второй раз: «Это серьезный разговор, а они уже выпившие». На самом деле она боялась. Боялась услышать о желании уехать из России. Это было вполне возможно. Ника, после приезда, с таким восхищением отзывалась об Америке. 

Застолье кончилось поздним вечером. Раиса Семеновна засуетилась, принялась уже было стелить постели, но Ника объяснила, что ночевать они будут в гостинице. Номер забронирован. Сейчас, только такси вызовут. И не смотря на все возражения отца и матери, молодежь все же уехала. 

Оба родителя не спали всю ночь, ворочались. Отец думал о том, что вот, хотя дочь уже и взрослая, но в одном номере с парнем… Они же еще не женаты, до брака… Неприлично. Хотя в целомудренности дочери он никогда не сомневался. А в порядочности американца… будем надеяться, что парень нормальный. 

Мать переживала за их будущее. «Уедут, — думала она, — обязательно уедут. И кто знает, почему они так торопятся со свадьбой? А может, Ника уже беременна? Ведь большинство нынешней молодежи чаще заключает браки именно по этой причине. А так, они бы жили и жили в гражданском браке. Вот так уедет, родит в Америке. Может поначалу будет часто приезжать, привозить внучка, или внучку к бабушке с дедушкой. А потом и забудут. Да и не так ведь просто оттуда ездить. Самолетом через океан. Да и заграница все-таки! А вдруг у них не сложиться и они решат развестись? Останется Никочка там одна с ребенком на руках! Знакомых, родственников нет! Что тогда? А еще хуже, если эти американцы отберут ребенка! Вон сколько передач, в новостях говорят, что они всегда на стороне отца, да и тем более своего гражданина. И не увижу я ни Нику, ни внучка своего!» Она заплакала. Валентин Петрович толкнул ее локтем: 

— Ты чего не спишь? 

Она отозвалась не сразу. 

— Да ничего, сон страшный приснился. 

— А, мне тоже всякое в голову лезет.  

Утром молодежь пришлось ждать. Когда родители подъехали к гостинице, те еще спали. Спустились. Дочь плелась, потирая глаз тыльной стороной ладони. Отец взглянул на нее исподлобья. «Потасканная. Наверно, всю ночь не спала. Кувыркалась». «Ну, что же она даже немного не привела себя в порядок?» — задавала себе вопрос мать. Рэндал был так же слегка помят. Один Терри выглядел опрятным. 

До самой дачи почти не разговаривали, только Терри всю дорогу, что-то бормотал, а иногда, кажется, даже скулил: «Кул, кул, кул», и все не отворачивал лица от окна. 

Чистый дачный воздух взбодрил. Американские парни разбрелись осматривать округу. Загущенное краснотой ягод черешневое дерево на них впечатления не произвело, прошли мимо. Но обнаружив у забора старый велосипед, замахали руками. Метнулись к нему, пихая друг друга локтями. Рэндал оказался первым. Он вцепился в него и спешно выкатил за двор. Уселся, заскрипел педалями, а когда тронулся, Терри наскоком плюхнулся на заднее сиденье. Виляя передним колесом и катясь по проселочной дорожке, они при этом громко смеялись, и напевали песню, слов которой Раиса Семеновна не могла различить. 

— Ужас, как малые дети, — закачала она головой. 

Ника остановилась со стопкой тарелок и посмотрела в сторону велосипедистов. 

— Ага, но это клево. Они могут быть как детьми, так и взрослыми. И знают где уместно одно, а где другое. 

— Я не уверена. Им же уже по тридцатнику.  

Мать все еще смотрела в их сторону, и окрикнула дочь, когда та была уже у стола. 

— Вон смотри, шлепнулись! 

— Да, ерунда, — не обернувшись, произнесла дочь. — Поднимутся и дальше поедут. Пусть мальчики пошалят. С них не убудет. 

Парни вернулись с одышкой, в саже, и с травяным мусором в волосах. Раиса Семеновна повздыхала, и отправила их мыть руки. Все это время Валентин Петрович копался в сарае. Он уже развел костер в мангале, и в сарае искал шампура для шашлыка. Сзади послышался шорох. Он обернулся: в проеме торчали две головы, измазанные на манер индейцев команчи. Широко улыбнувшись, они протянули: «Хай». Сдерживая некоторую раздражительность с растерянностью, он попытался тоже улыбнуться, но вышло криво. Они чего-то забалоболили на своем языке. 

— Ника! — крикнул отец. — Чего они хотят? 

— Не знаю, — отозвалась дочь, — спроси у них. 

«Очень смешно, — подумал Валентин Петрович. — Может по-немецки поймут? Что я там со школы помню? Ай, цвай, драй. Алярм. Ханде хох. И как там еще? Я это любил говорить девушкам, а они только хихикали. Их мехте дих. М-да». 

Не найдя ничего путного что сказать, он развел руками и произнес: 

— Битте, вот, мой сарай. 

— М-м-м, — понимающе замычали американцы, а Рэндал спросил, хитро на него косясь: 

— Ё литл Сараево? 

«Поняли меня», — обрадовался Валентин Петрович и закивал. 

— Да, да, сараево. 

— Хорошо, что Сараево, — проговорила, подошедшая дочь. — Если б назвал Косово, они бы вмиг его разнесли. 

— Чего? 

— Шутка, папа, шутка.  

— Вотс виз? — спросил Терри, вертя в руках шампур. 

— О, нашлись! 

Рэндал выхватил из связки еще один, и они принялись фехтовать на них, как на шпагах. Терри больше защищался. Рэндал же напирал, умело орудуя плоской заостренной железкой, высунув при этом чуть ли не до самого корня такой же острый язык. 

— Ну хватит, — вступилась Ника. — Стап! Хей гайз, вис гейм вери дэнжероуз. 

Они какое-то время продолжали дурачиться, и только после следующего предупреждения остановились, пожали плечами и сдали оружие главе семейства. 

Пока жарился шашлык, ребята вели себя спокойно. Бродили по территории, посмаливая сигаретки, подходили к мангалу, и долго смотрели на тлеющие угли, жарившееся мясо. Мясо румянилось, а на срезе становилось белее. Жировые капли срывались на угли, отчего те возмущенно скворчали, и порывались снова вспыхнуть. Валентин Петрович вспрыскивал их пивом, объясняя это тем, что так мясо получится вкуснее. Наконец, все было готово, и они сели ужинать. Ели с аппетитом. Терри все удивлялся, отчего в России такое больше значение придается пище. Какой-то культ еды. На что Валентин Петрович, пережевывая мясо, обильно залитое кетчупом, толкнул речь: «Это Кубань, — край богатый и щедрый, лишенный суеты северных городов. Здесь принято есть много и не спеша. Здесь слились в одну множество культур: русская, украинская, кавказская». Американцы слушали его внимательно. Пили красное вино.  

— Вы гурман, — Ника перевела слова Рэндала, обращенные к Валентину Петровичу.  

На что тот без тени смущения ответил: 

— Не без этого.  

— Как же вы поведете машину, если пьете? — обратился к нему Терри. 

— Ничего страшного, я могу водить и не в таком состоянии.  

— А полиция? 

— Хм, ерунда. У меня есть удостоверение внештатного сотрудника милиции. Приобрел по знакомству. Покажешь гаишнику, и проблем никаких. Еще и подвести предложит. 

Снова удивление на заокеанских лицах. 

Наконец, разговор перешел к свадьбе. Выяснилось, все опасения матери были не напрасными, молодые хотят жить в Америке. Вариант остаться Рэндал даже не рассматривал. «Дикая страна, — пояснил он с надменностью. — Даже Москва диковата». Свадьбу также хотят устроить в Америке. Рэндал собирался вернуться, все устроить: с визами, приглашением. Всю организацию церемонии, также брал на себя. Валентину Петровичу понравилась его решительность и самостоятельность. А Раиса Семеновна расстроилась, и весь оставшийся ужин сидела поникшая. 

— Мам, не переживай. — Дочь обняла ее за плечи. — Я часто буду приезжать. А может, если согласитесь, и вас туда заберем. Что тут делать? Действительно, почему бы и нет? Там вам будет даже легче. 

Забота дочери ее тронула. На лице заиграла улыбка, а в уголках глаз блеснули слезы. Она прижалась к дочери и погладила ее по спине.  

Возвращались навеселе. Американцы сидели на заднем сиденье и громко пели. Ника подхватывала. Валентин Петрович тоже подпевал. Пел, естественно, по-русски, что-то из более-менее современного репертуара российской поп эстрады, но мелодии совпадали. На высокой скорости, пронзительно сигналя, их обогнла синяя… 

— Вот же шь маздА! — возмутился Валентин Петрович, и посигналил ему вслед. 

— Фак мен! — тоже возмутились американцы. 

— Сейчас я ему покажу, — проговорил он, вдавливая глубже педаль газа. 

— Вау! — заголосили американцы. — Гоу, гоу! Шоу ту виз бастард ху из кул!*  

Машина заскребла асфальт и, прорычав, понеслась с еще большей скоростью. 

— Валентин, успокойся. — Жена его не на шутку заволновалась.  

Но ее волнение никто не поддержал. Ника прикрикнула: 

— Давай пап, сделай его!  

Форд несся по узкой дороге, мимо мелькали тополя со срезанными верхушками. На поворотах мазда исчезала из поля видимости, и казалось, что ее уже не догнать, но после десятиминутной погони, они с ней поравнялись.  

Поглядывая на водителя мазды, Валентин Петрович посигналил. Тот, — лысоватый мужичок в белой льняной рубахе, очках, — нахмурился, а затем, переведя взгляд чуть в сторону, раскрыл рот. Гогоча, и расталкивая друг друга, американцы выставляли в раскрытое окошко свои белые задницы. «Хей, кис май эс, люзэр!» — выкрикивали они и покачивали бедрами. 

Водитель мазды, покрутив рукой у виска, дал газу и унесся вперед. Американцы еще долго смеялись, обсуждая что-то, вероятнее всего свою выходку. Ника только растерянно улыбалась, а Раиса Семеновна, с долго не сходившей краснотой на лице, и Валентин Петрович всю оставшуюся дорогу молчали. 

Американцы на следующий день улетели, и семейство их больше никогда не видело. Рэндал какое-то время присылал электронные письма, оправдываясь и извиняясь за долгую задержку с визами и приглашениями, а потом прекратил. 

Раиса Семеновна успокоилась. Сон вернулся к норме. Она продолжала переживать за дочь, но уже не так. Она понимала: перебеситься, забудет и успокоится. Так и вышло. Ника рыдала, даже собиралась разыскивать его в штатах, но спустя три месяца познакомилась с парнем из Санкт-Петербурга и уехала с ним. Там она и живет по сей день, лишь иногда вспоминая американского жениха, и совсем немного жалея, что за окном не Гудзон, а Нева. 

_________ 

* Покажи этому ублюдку, кто здесь крутой! 

Дочь: Нет, мама, нет! К нему у меня никакой благодарности нет! Я его ненавижу! Не-на-ви-жу! Теперь вся моя жизнь одно мучительно-вязкое чувство вины. И вот за это мне говорить ему спасибо? Да? 

Надя сидит на краю смятой кровати и, уткнувшись лицом в дрожащие ладони, рыдает. По сгорбленной спине монотонно гуляет напряженная материнская рука, собирая и разглаживая складки девичьей блузки. 

Мать: Наденька (сглатывая подступивший к горлу ком), ну, зачем ты так? Он же тебе жизнь спас, закрыл своей грудью. Это же героизм, ценой своей жизни! 

Дочь: Герой?! Герой?! Этот герой уже неделю в земной утробе как зАмерший плод. А небесные акушеры склонились в размышлении: то ли кесарево делать, то ли сама разродится. А может и в аду уже, с чертями беседы ведет. Уверена, что они посмеиваются глядя на него, и про себя думают вот идиот! 

Мать: Доча, что за фантазии?! Как ты такое можешь говорить? Если тот свет и существует, то Леша в раю. Иначе и быть не может! 

Дочь: В раю? За что? Думаешь, за такое медали дают? Человек ценит чужую жизнь больше своей, что же тут похвального?  

Мать встает и возбужденно начинает ходить по комнате. 

Мать: Нет, ты невыносима! Что ты говоришь?! Что ты говоришь?! Я понимаю... стресс, трагедия, но такие вещи... говорить такое. Уму непостижимо. Я не могу больше слушать. 

Мать направляется к двери. Дочь отрывает ладони от лица, но голову не поднимает. 

Дочь (почти шепотом): Иди, иди. А я к нему прогуляюсь. Чтоб ему не было там одиноко... и мне здесь... 

Мать замирает на месте и кривит лицо. 

Мать: Что? Что ты сказала? 

Дочь (громче): Ничего. 

Мать: А ну говори! Что ты сделаешь?  

Надя выхватывает из-под подушки ножницы и заносит их над нервно пульсирующей шейной веной. Голова запрокинута, глаза расширены, на лице открытая улыбка.  

Дочь: Я убью себя! и никто мне не помешает. Не быть тебе Лешенька героем.  

Она смеется и отводит руку, чтобы нанести удар, но мать бросается и, перехватив запястье дочери, валит ее на кровать. 

Мать: Нет! Ты не сделаешь этого!  

Дочь: Сделаю! 

Мать и дочь катаются по мягкому матрацу. Одна старается вырвать ножницы из рук другой, но та не отпускает, вцепившись в скользкий металл обеими руками. Так продолжается некоторое время. Наконец, обессилив, и стараясь сбавить дыхание, мать расслабляет мышцы. На это тут же реагируют руки дочери: как оттянутый и резко отпущенный резиновый жгут они устремляются вместе с ножницами к материнской груди. Глухой вздох, пауза. Хрип. Мать вскакивает на ноги и ошарашенная смотрит на дочь. Затем переводит взгляд на свою грудь. По бледно голубой кофточке медленно расползается красное пятно. Дочь роняет окровавленные ножницы. Лицо матери быстро бледнеет, глаза закатываются и она падает на пол. 

Занавес. 

Не спеша, еле волоча свои длинные нескладные ноги, он подошел к высоченным, уходящим в небо воротам. Превозмогая усталость, протянул руки и вцепился в кованные металлические изгибы. Потянул на себя. Ворота хладнокровно сопротивлялись, но все же сдвинулись с места. Он вошел. Тут же, как будто его поджидая, налетел прохладный ветерок, зашелестел пожелтевшими листьями, скупо валявшимися под ногами, а затем подскочив вплотную начал трепать его и без того редкие волосы. 

Приводя в порядок сбитую челку, он приподнял голову. Солнце искрилось ребяческой улыбкой. Он зажмурился и отвернул голову в сторону. Огляделся. Это был «Неверленд» — город детства и исполнения желаний. Его детище. Здесь, как и прежде, всё напоминало ему о детях. Об этих невинных малышах, с чистой непорочной душой, ещё не познавших похоти. «Вот здесь, среди этих деревьев, мы играли в прятки с Энди. А там, мы с Аланом, потешались над глупым клоуном». Но, все же особой грусти, от нахлынувших воспоминаний, он не испытывал. Он знал, что сегодня его день. День, когда он сможет осуществить все задуманные планы. Когда его любое желание незамедлительно будет исполнено. И от этого ему становилось очень горячо на душе. Когда он подошел к двери особняка, она распахнулась. Перед ним стоял мужчина в черном костюме, с пышной шевелюрой. 

— Доброе утро мистер Джексон. 

Мистер Джексон, с радостным, воодушевленным лицом, бросился к мужчине в костюме и накинул на него объятья, упругим кольцом хилых рук. 

— Алекс! Как я рад тебя видеть! Ты даже не представляешь! Ну, рассказывай, что, как!? Не медли! 

— Всё уже готово мистер Джексон. Машина уже запущена. 

После ответа, мистер Джексон мгновенно от него отпрянул. На лице вспыхнуло невообразимое удивление. 

— Как??? Уже готово? Неужели? Это же просто невероятно! Как же долго я этого ждал! Ну же, пошли скорей, покажешь, как она работает. Давай, давай! 

Мистер Джексон подхватил его под руку и потащил к небольшому сарае подобному зданию. Чем ближе они к нему приближались, тем ощутимее слышались странные звуки, невидимой пятерней когтей, царапающие тишину. 

— Громко работает! – заключил мистер Джексон.  

— Это из-за механических деталей, — пояснил Алекс. 

— Ну да ладно, что мне до звука! 

Мистер Джексон открыл дверь сарая и увидел огромную, занимавшую почти все пространство помещения, махину. Вокруг этого аппарата суетились люди в спецовках. 

— Невероятно! Так вот как эта штукенция выглядит! А можно потрогать? 

— Да конечно. 

Мистер Джексон припал к теплому металлу вибрирующего аппарата, и стал нежно поглаживать по его странному рельефу, испещренному различными змеевидными углублениями, из которых торчали трубки и лампочки. 

— А он работает исправно? Уже что-то получилось?  

— Вот как раз сейчас, должен появиться первый продукт. 

— Ой, здорово! Я уже не могу удержаться! 

Затем он замечает конвейерную ленту, ползущую из аппарата. Он подбегает к ней, и становится неподвижно, лишь судорожно потирая ладони. 

— Ну, ну, давай! Не мучь меня! Выходи! 

Аппарат издает странные звуки, выпускает отрыжку пара и замолкает. Из проема в аппарате, что-то появляется и движется по конвейерной ленте. Оно всё ближе и ближе. И вот становится вполне различимо, что это голый ребенок лет шести, мальчик. 

Из мистера Джексона вырывается сдержанный крик: 

— Свершилось! Моё счастье теперь осязаемо!  

Двое рабочих снимают ребенка с конвейера и ставят на ноги, слегка его поддерживая. Мистер Джексон обращается к ребенку, кладя руки на его плечики: 

— Куку, бейби! Мы умеем разговаривать? 

Вдруг, ребенок оживает. Его розоватые веки разлипаются, голова начинает покачиваться, и уже через пару секунд на мир смотрит пара голубых глаз. Тут же начинает шевелиться рот: 

— Здравствуйте мистер Джексон. Рад вас видеть. 

Мистер Джексон в восторге. 

— О, это просто чудо! И говорит сразу, и даже знает, как меня зовут. 

Алекс, невозмутимо отвечает: 

— Последние разработки шеф, только для вас. 

— Это просто невероятно! Только, дорогой называй меня не мистер Джексон, а просто Майки. Хорошо? 

— Хорошо Майки. 

Ребенок улыбаться, и прижимается к ногам мистера Джексона. Тот в ответ нежно поглаживать его по лысой головке. На щеке уже поблескивает слеза.  

— Ты моё солнышко. Мой бейби. Я буду тебя звать Мак, от имени Макалей. Так звали моего хорошего друга. 

Мак обращает взор на мистера Джексона: 

— Я Мак, и я люблю Майки! 

От этих слов новоиспеченный папочка приходит в еще больший восторг. Он наклоняется и целует Мака в лоб. 

— Какой же ты у меня славный. А хочешь, мы поднимемся в мою комнату и я тебе покажу мультики, а потом мы чего-нибудь выпьем? 

— С радостью! 

Мистер Джексон треплет Мака за плечо, затем берет его за руку и они почти вприпрыжку выбегают из сарая. Алекс видит, как от него отдаляются две фигуры: одна, худого, долговязого мужчины, с редкими, кучерявыми и крашеными волосами, одетого во всё черное; и другую, мальчика, со сверкающей глянцевой задницей. От мистера Джексона доносится: 

— Алекс, меня не беспокоить часа три. Если кто спросит — меня нет. И еще раз, проверь территорию.  

В голову ничего не приходит. Безжизненно пустой экран мозолит глаза. Ну же, хоть одна строчка! Одна единственная, за которую можно будет вытащить весь текст. Но ничего. Рука самовольно тянется к спасительной сигарете. Жадные губы обхватывают фильтр, вспыхивает огонь зажигалки и все тело напрягается, готовясь принять живительный яд. Делаешь вдох. Дым по-хозяйски, с шахтерским присвистом, спускается в самую глубь тела и разбредается по ветвистым катакомбам легких. Затем кровь, как радушный хозяин, принимает долгожданного гостя. Никотин Никотиныч не спешит. Он медленно входит в распростертые двери организма. 

Тянутся минуты. Ничего. Затем, будто огоньки фар в черной тишине автострады, вспыхивают и разгораются мысли. В пальцах появляется легкость. И вот они уже порхают над клавиатурой, склевывая красные зернышки букв. 

Все начиналось с таинства, ритуала. Но распространение и популяризация привели к тому, что курение перешло в простую привычку. А привычка — это образ действий, который от постоянного повторения становится обычным. Вся наша жизнь — это набор таких вот образов. Все доведено до автоматизма и сведено к механистичному повторению. Механистично, без души, согласно правилам и потребностям. Но курение — это не просто привычка. Это генератор вибраций, которые приводят в движение вязкое пространство времени, остановленное на отметке «праздность». Иначе говоря, когда тебе нечего делать, ты закуриваешь, тем самым пытаясь обмануть порядок вещей. Убиваешь время. Нам всегда кажется, что время — это карманные деньги, выданные родителями на мелкие расходы. И мы их тратим на всякую чепуху. Пока в кармане ничего не остается. 

В компании курение выполняет еще одну функцию. Функцию объединения. Дым обволакивает нас и сближает. Я курю, он курит, мы курим. И все заняты общим делом. Наши интересы сходятся, может только в любви к аромату тлеющего табачного листа, но это уже кое-что. 

Но курение обретает совсем иное значение, когда садишься перед пустым экраном монитора и, не решаясь нарушить чистоту и самодостаточность плоскости неуклюжими закорючками надуманных знаков, закуриваешь. В такие моменты чувствуешь себя творцом, мистиком, и обычный до этого механистичный акт одухотворяется и снова приближается к ритуалу. Но ты чувствуешь силу, овладевшую тобой и решаешься разрушить гармонию пустоты, чтобы создать новую, лишенную совершенства, но имеющую больший смысл, значимый не только для тебя, но и для тех, кто решится прочитать твое творение. 

Влияет ли курение на сам творческий процесс? Может, капля никотина не убивает, а только подстегивает ленивого Пегаса? Да, хоть и с небольшим сомнением, заявляют ученые. Никотин стимулирует выработку ряда веществ, которые улучшают мозговую деятельность, а именно: повышают работоспособность, помогают сосредоточиться, снимают эмоциональное напряжение. Но, хмуря бровь и вспоминая наставления строгого Минздрава, добавляют, что алкалоид табака, и об этом не следует забывать, высокотоксичен и как-никак является ядом.  

Ну и что? Вся наша жизнь пропитана ядами. Когда пьян до беспамятства, дополнительная рюмка водки уже ничего не изменит. Для нас отравление – это процесс, неотделимый от жизни. Мы упиваемся и объедаемся токсинами. И в наш прогрессивный и бездушный век есть большая вероятность отравиться не заплесневелым сырком, а глотком чистого воздуха. 

В общем, сигарета создает все условия для творчества. От нее становится тепло и уютно. Дым стелется, как одеяло. Внутренняя нервозность уходит. Покой перемешивается с расслабленностью. Голова проясняется. 

Но не все так гладко. Никотин хитер и коварен. И ты попадаешь в очередную ловушку. Тебе хорошо, пока в крови его достаточно. Если его уровень падает, возникают совершенно противоположные ощущения. И чтобы вернуть то былое состояние релакса, снова нужна сигарета. 

Возникает зависимость. Дополнение к силе собственного притяжения. Мы привязываем себя к жизни, и кажется, что от этого сложнее потерять равновесие. Мы строим вокруг себя стены. Отгораживаемся от мира. И нам уютно в собственном маленьком мирке, пусть и построенном из картона. А тот, большой мир — нам чужд. Мы боимся его. Боимся, как собственной собаки.  

Медленно и методично выкуриваем из себя жизнь. Травим ее, как загнанного зверя. Все знают, что это вредно, что от этого умирают, но продолжают сознательно ускорять бег времени и приближать старость и смерть. В чем причина? Равнодушное отношение к здоровью? К будущему? Восприятие смерти, как чего-то мифического и призрачного, а жизни как данности, как четко обозначенного срока, менять которой по силам только Богу. 

Но курить приятно. Особенно если это дорогие хорошие сигареты и обстановка уюта, благодушия. В такие минуты не думаешь ни о зависимости, ни о хроническом бронхите, ни о раке легких, и уж, конечно, не о смерти. Все растворяется в ароматном дыму сигареты. И тут же вспоминается строчка из песни группы «Кино»: «И если есть в кармане пачка сигарет, значит, все не так уж плохо на сегодняшний день...» 

— Уже как третий день у нас в России гостит молодой, но уже снискавший, как в Польше, так и у нас немалую известность, писатель Псцижек Попович. 

— Здравствуйте. 

— Псцижек, в первую очередь хочется спросить, что мы сейчас делаем? Стоим у кухонного стола и лепим из текста… фигурки? 

— Да, точно. 

— Это будет какое-нибудь кулинароное блюдо. 

— Именно. Но блюдо будет не простым. В данный момент мы лепим героев моего нового рассказа. Это один из этапов сочинительства. 

— Неужели? Расскажите, пожалуйста подробней. 

— Конечно. Никаких серкетов. Вероятнее всего, история может получиться не особо оригинальной, но все же попробуем. Тут все зависит в большей степени от того, насколько вы откровенны с самим собой и сколько усилий приложите. 

— Так что я должен? Слепить человечка? И какого захочу? 

— Да, лепите фигурку по своему, как говорится, образу и подобию. Но главное не внешняя схожесть, а, как я уже говорил, постарайтесь вложить в нее максимум себя. 

— Хорошо. А пока хотелось бы спросить, когда вы начинали писать?  

— О, за бумагу я взялся совсем недавно, по писательским меркам. Три года. Всего три года. Но сочинять в голове я начал с самого рождения. Моими героями становились все люди, все те, кто попадал в поле зрения. Они спонтанно оживали в моей голове уже в отрыве от реальности и жили своей жизнью. Чтобы хоть как-то освобождаться от них потом, мне приходилось их убивать. Нет, нет, это, конечно, тоже фантазии. 

— А потом вы стали записывать эти истории? 

— Да, я записывал эти истории, но это быстро наскучило. 

— Отчего же? 

— Это все же были фантазии. Придуманная жизнь, оторванная от реального персонажа. Не просто опосредованная, а лживая. И я забросил этот способ. 

— Ясно. 

— Я вижу, вы уже слепили. 

— Да, мне кажется, что готово. Правда, я никогда раньше ничего из муки не лепил, ни пелеменей, ни вареников. Даже из пластилина в детстве, так что… не взыщите, получилось не совсем то… 

— Ничего. Сойдет. Именно то, что мне нужно. Как назовем этого парня? 

— Это принципиально? 

— Безусловно. Для моего метода создания невыдуманной истории, это просто необходимо. Ведь, как и в любой истории, имя главного персонажа имеет первостепенное значение. 

— Интересно. А что дальше? 

— Не спешите. Давайте все же сначала дадим ему имя. 

— Допустим, Виктор. 

— О, Викто́р! Так, берем нашего Викто́ра и опускаем в кипящую подсоленную воду. 

— Вода должна быть обязательно подсолена? 

— Конечно, — смеется, — нам пресные истории не нужны. Я иногда их жарю на подсолнечном масле, но, в нашем случае, пусть это будет кипяток. Так. Теперь ждем, пока он пройдет этап доготовки. 

— Пока он варится, можете рассказать о вашей последней книге? 

— Да, — водит деревянной ложкой в кастрюле. — Это сборник рассказов «Пережеванные жизни». Очень личная книга, полная откровений. Но не моих собственных, а героев. 

— То есть как? Выдуманных героев? 

— Нет, нет. Настоящих. Но откровения, рассказанные не ими самими, в приватной беседе, а… Вот уже и готово. Вынимаем. 

— Что дальше? Сервируем стол? Зелень, или что еще к этому блюду подается? 

— Ничего больше не надо, кроме… Нескольких листов А4 и ручки. 

— Вы меня интригуете. Вот, пожалуйста. 

— Так. Я вам уже говорил, что это мой новый метод написания историй? 

— Да, вы сказали. 

— Так вот. Мы подошли к кульминации. Сейчас я раскрою вам секрет, только теперь без вопросов. Пока лучше молчать, ничего не говорить. Первая минута самая важная, так как главное уловить эту историю, ухватить конец тонкой невидимой нити, чтобы потом за нее вытянуть весь клубок. Нить Ариадны. Понимаете? 

— Пока нет, но замолкаю. 

И тут Псцижек достает из кастрюли сваренную фигурку, усиленно на нее дует, быстро перебирая пальцами, чтобы не обжечься, и убедившись, что она уже как следует остыла, посылает в рот. Задумчиво и, как бы прислушиваясь к чему-то, медленно жует. Потом, будто что-то нащупав, раскусив что-то интересное, — широко улыбается, бросается за шариковую ручку и быстро начинает писать. Чем быстрее он пишет, тем усиленней и энергичней работают челюсти. Журналист стоит в нерешительности, боясь вторгнуться в творческий акт. Исписав три листа, Псцижек останавливается, затем после паузы делает еще пару движений челюстями, и издает громкую отрыжку. 

— Вот. История готова. Осталось немного отредактировать. Адаптировать для читателя и все. 

— Но как? Я не совсем понимаю. Фигурка из теста была необходима? 

— Безусловно. Без нее рассказ бы не состоялся. Ибо история, которую я записал, была мне рассказана именно ей. 

— Как? Кем это ей? 

— Ей, фигуркой, которую я съел. 

— Удивительно. Но как такое может быть? 

— Все просто. Когда вы ее лепили, вы вкладывали в нее свои мысли, чувства. На ней остался отпечаток вашей души, вашей сущности. Она впитала вашу историю и стала носителем. Вот, как флешка или карта памяти. А когда я начал ее жевать, то тем самым стал разматывать эту историю. Постепенно, постепенно… Я слушал ее и тут же записывал. 

— Именно таким вот методом и была написана последняя ваша книга? 

— Совершенно верно. И я считаю ее не просто шедевром, а уникальным творением. Таких откровенных книг, которые бы вскрывали сущность человека, не только ее поверхностный слой, но и самый глубокий, полный подавленных страхов и вытесненных желаний, таких книг еще не бывало. 

— Я в восторге! Это просто немыслимо. И когда же увидит свет новая книга? Войдет ли в нее моя история? 

— Думаю да. И совсем скоро. Но, скорее всего, эта книга будет последней. 

— Как так? 

— Последней, написанной таким вот способом. Он себя уже исчерпал. Но я не стою на месте, иду вперед, придумывая все новое и новое. 

— У вас есть в планах новые методы? 

— Есть, и один из них дорабатывается. Вот как раз в последнее время я работаю над ним. Но в этот раз я хочу не довольствоваться посредничеством, а получать историю, как говорится, из первых уст, непосредственно от тела человека. Но больше никаких секретов. Всё.  

— О, как интересно. Но не будем вам больше мешать. Итак, это было увлекательное интервью с польским писателем Псцижеком Поповичем. До новых встреч! Увидимся через неделю на телеканале «Циркуль». 

— А вас я бы попросил остаться. Вы мне понадобитесь для испытания нового метода. 

— Я об этом и не мечтал… 

Мама с годовалой дочкой зашли к соседке в гости. Уселись на диван рассматривать каталог Эйван (AVON). Девочку посадили рядом. Есть у журналов Эйван такая особенность: изображен какой-нибудь там шампунь, или флакончик духов, — трешь изображение, и оно начинает пахнуть. Вот так сидели девушки, периодически потирали страницы и подносили к носам. Девочка увидела, как это делает тетя с мамой и стала за ними повторять. Терла, но никак не могла понять, что надо еще и понюхать. Рядом, помимо журналов Эйван, был еще журнал Максим. «Доченька, посмотри какой красивый журнал, — заговорила мама и протянула его дочери». Девочка взяла его и раскрыла на странице с голыми девицами. Терла, терла ручонкой, а затем наклонилась и принюхалась. Поморщила носик. Глянцевые, отретушированные тети неприятно пахли типографской краской.  

— Эх, жизня! — сказала соседка, заморгав косыми, подпитыми глазами. — Поясница болит, глотнула обезболики — не помогает. Устроила мужу скандал. Все, развожусь! Надоело все. Оставила его на пару часов с годовалой дочкой посидеть, а он даже это не может! Мать ему позвонила, типа помочь надо, по стройке. Ему, видите ли, стройка важнее дочери! Сволочь. Все-таки все мужики козлы! 

— Да, да, — отзываюсь я из соседней комнаты, выпивший уже полтора литра пива, — все мужики эгоисты. 

— Антон! — Заглядываю в коридор: соседка разводит удивленно руками и улыбается. — Неужели я это слышу от тебя? 

— Я всегда отличался самокритичностью. 

— Ага. Все мужики козлы, а бабы стервы. 

Стереотип, поговорка, баян. Слова уже затасканы. Но суть не меняется. Ничего не меняется.  

Машины у нее нет. Поздний вечер, а у нее закончилась молочная смесь для ребенка. Просит отвезти ее в магазин. Отправляемся. Жена за рулем. 

До этого оставила ребенка с отцом, чтобы пойти расслабиться, выпить пива. Расслабилась. Литр пива помог. Уж не знаю, какая с ней была компания, но сама она никогда не отличалась избирательностью. Да и представление о ней, только по разговорам с женой и слухам. В прошлом — шалава. Сейчас — мать. Помимо своей дочери, воспитывает еще троих, уже взрослых детей мужа. Самой старшей — пятнадцать. Вся в мачеху. Гуляет. Симпатичная девка, почему бы не гулять? Чем тут еще заниматься в крохотном, захолустном городке, как не блядовать и не пьянствовать? 

Съездили, купили смесь. На обратном пути, соседка предложила посидеть, еще выпить. Отказался. Застольные беседы с такими людьми не по мне. Да и не люблю пьяную болтовню о жизни. Я вообще не переношу страстных почитателей алкоголя. Сам же употребляю пиво иногда, в качестве транквилизатора. Дранквилизатор. Мой термин. Уже в подъезде поблагодарила, что помогли. Распрощались. 

Удивительно, сколько бы я не пил, всегда сохраняю хотя бы относительную, но ясность ума. Лишь слегка раскрепощаюсь. Пиво напрочь лишает любой мотивации. Наступает пох…изм. Совесть затихает. Напряжение уходит. Легко и хорошо на душе, только вот не знаешь чем себя занять. В этот раз нашел себе занятие: написал этот пост.  

Папа не любил рассказывать о войне. Из всех воспоминаний, которые он нам крохами выдавал, я запомнила всего два. Первое – как они автоколонной из своей части, расположенной под Благовещенском, шли в Китай во время войны с Японией. Мой отец возил авиационные бомбы и говорил, что страшнее тихоокеанского прилива и следующего за ним отлива, он ничего не встречал. Никто из военных водителей не знал, какую очередную машину смоет отливом, и приходилось теснее смыкать ряды после очередной смытой машины, стараясь как можно быстрее проскочить узкую прибрежную полосу. Следующий эпизод он вспоминал также в связи с перевозкой бомб. Колонна грузовиков, нагруженных боеприпасами, шла по горной дороге в один ряд, когда навстречу им вышел очень толстый китаец, отчаянно жестикулировавший, останавливая солдат. Водитель машины, ближней к неожиданному прохожему, притормозил и подорвался вместе с бомбами и китайцем, бросившимся ему под колеса. Прохожий оказался смертником. Следующие машины не пострадали только благодаря реакции армейских водителей, которые молниеносно сдали назад. И повезло еще, что они выдерживали достаточно большой интервал, положенный при перевозке бомб.  

Не случайно в мирное время отец считался одним из лучших водителем автотранспортного предприятия. Он водил автобус по безобразным ухабам и рытвинам нашего города так же мягко и плавно, как если бы это была ровная асфальтовая трасса..  

Сколько себя помню, отец все время работал. Всего один раз в жизни съездил в санаторий уже после пятидесяти лет, когда врачи настояли на поездке после перенесённого инфаркта. А так каждый день с утра к восьми часам на работу, с работы приходил поздно уже после восьми. И, поужинав, до самого сна был занят делом в сарае: то пилил, то строгал, то мастерил мебель. Дом и все в доме было сделано его руками, даже электропроводка, и я не сомневалась, что мой отец – образованный человек. Каково же было мое удивление, когда я узнала, что всего-то образования у него – четыре класса. Я не могла понять, как человек, не имеющий понятия о физике, сам спокойно проводит электричество в дом, строит, конструирует, ремонтирует автомашины. Автомобильную науку он освоил в армии, а остальное откуда взялось?  

Вторым открытием для меня было, что мой отец с десяти лет остался без матери. Хозяйство у них было крепкое, у мачехи рос сын, сводный брат, отец (мой дедушка) постоянно находился в разъездах, вот и приспособила мачеха пасынка к труду на подворье с десяти лет, забрав из школы и не дав возможности доучиться.  

Так и рос мой отец неприкаянным до армии, круто поменявшей его жизнь. Призвали 9 сентября 1939 года, в день начала второй мировой войны. А демобилизовали 20 июня 1946 года. Восемнадцатилетним парнем он ушел из родительского дома, а вернулся взрослым человеком, окрепшим, с устоявшимися взглядами. И куда податься бывшему солдату? Конечно, к отцу. Но там встретила мачеха. Воспользовавшись отсутствием мужа, дальше порога не пустила, так и выгнала с фразой,  

– Здесь ничего твоего нет, убирайся.  

Уехал солдат из деревни с солдатским вещмешком, с притороченной шинелью и одеялом. Женился в тот же год на моей маме. Потом из этой шинели мама сшила нам пальто, а себе – юбку.  

Построил дом, сначала в Можге, где работал шофером в леспромхозе. После закрытия леспромхоза переехал на некоторое время в Глазов, далее – в Вятские Поляны, ближе к родине и построил свой последний в жизни дом. Несмотря на тяготы прошедшей войны, отец остался в душе мягким и незлобным человеком, который не то, что мухи не обидит, но и слова крепкого не скажет.  

К праздникам он ставил на печке брагу, невзирая на все уговоры матери не ставить хмельной напиток. Мама ругаться ругалась, но брагу не трогала. На праздники – День 7 ноября, 1 Мая, День Победы, отец пил эту брагу молча, в одиночку, и иногда его так пробирало, что он забирался на крышу сарая и горько выл, да так, что соседи спрашивали, что такое случилось с нашим спокойным папой. Мама в эти часы не подступалась к нему, и говорила нам, дочкам, остолбеневшим от страха,  

– Детство у него тяжелое было, да война проклятая...  

Проклятая война давала знать о себе и по – другому: ночами папе снились кошмары, и он мог кричать, пугая домочадцев. Со временем кошмары прекратились, но к изношенному войной организму подступили болячки – инфаркт, еще инфаркт, следом инсульт, приковавший к постели в возрасте 53 лет. Одна радость – телевизор и военные хроники. Вот теперь он хотел нам все рассказать, тыкал пальцем в телевизор, мычал и плакал, что мы его не понимаем. Как-то ко дню Победы среди военных хроник промелькнуло – война с Японией. Надо было видеть, как обрадовался папа, просил прибавить звук, пристально вглядывался в изображение на черно-белом экране. Показали награждение участников войны с Японией. И там отец увидел свою часть! Долго плакал, заставил вытащить все наградные листы, что-то пытался объяснить с помощью жестов. Оказывается, показывали врученеи медалей «За победу над Японией».  

.  

Чем мы могли ему отплатить за тяжелое детство, за болезни? Никакой радости он в жизни не видел, и не знал, честно трудился, работал с утра до ночи, вырастил трех дочерей. Мама как-то обмолвилась, что отец мечтал о гармони всю свою жизнь, всегда хотел держать в руках собственный инструмент, а не чужой. Отец в то время еще не был прикован к постели.  

-Правда, папа? Ты умеешь играть на гармони? Почему раньше не сказал? – спросила я.  

Он махнул рукой и вышел из дома.  

– Я куплю ему гармонь! Будет играть! – сказала я маме, возвращаясь в Казань, где училась в институте.  

– Совсем с ума сошла! Это давно было. Пустая трата денег! – вспылила мама.  

– Ты только подожди, съезжу в стройотряд, заработаю и куплю.  

Я считала своим долгом сделать ему подарок. Вспомнила, как мечтала о велосипеде, нашла старые запчасти на свалке, состыковала и училась ездить на этом хламе. Отец молча смотрел на мою возню в сарае, помог заклеить шины, надул их автомобильным насосом. Но в день своей ближайшей зарплаты он пришел домой с новеньким велосипедом, который мне торжественно вручил. Сестренка рассказала, что дома был грандиозный скандал, которого я не слышала, потому что каталась до глубокой ночи. А отец потом долго соглашался на любой дополнительный заработок.  

Гармошку купила после стройотряда, в конце лета. Долго советовалась в музыкальном магазине, какую взять. Когда узнали, что отец фронтовик, никогда не держал в руках собственный инструмент, продавцы совместными усилиями подобрали небольшую, легкую, приятного зеленого цвета с мелодичным звуком.  

Отец плакал, прижав к груди гармошку...  

Габдулганеев Кави Ганиевич  

Призван 9.09 1939, Вятскополянским райвоенкоматом  

Звание – ефрейтор.  

Демобилизован 20июня 1946 года указом Верховного Совета СССР от 20 марта 1946 года  

Служил:  

15 отдельный автотранспортный батальон – 09.1939 -01. 1940г  

611 батальон аэродромного обслуживания – 01.1940- 02.1942  

810 батальон аэродромного обслуживания – 02.1942- 04.1944  

170 отдельный автотранспортный батальон – 04.1944- 08.1945  

153 отдельный автотранспортный батальон – 08.1945- 06.1946  

Награды:  

Боевые медали :  

«За боевые заслуги» – N 2674433- 20.09.1945 года  

«За победу над Японией» – 30/09/1945 года  

Юбилейные медали:  

«20 лет Победы в Великой Отечественной войне» от 7.05.1965 г. вручена 28 0.2 1967 года  

«30 лет Победы в Великой Отечественной войне» от 25.04.1975 г. вручена 22 0.2 1977 года  

«40 лет Победы в Великой Отечественной войне» от 12.04.1985 г. вручена 10. 04 1986 года  

Трудовые медали:  

«За трудовое отличие» Указ от 22.03. 1953года  

«За доблестный труд» Указ от 24.03. 1970 года (к 100летию В.И Ленина)  

Орден:  

«Орден Отечественной войны 2ой степени» Указ Верховного Совета СССР от 11.03.1985 года. N 5702282  

Любовь. 

Одна из моих служебных обязанностей состояла в чтении неких установочных лекций в масштабе области. Для этого я выезжал в районные центры, где эти лекции и читал. Так я попал в NN, куда съехались преподаватели истории района, и я, наряду с другими, выступал перед ними с докладом на тему, название которой уже не упомню. Кстати, темы бывали разные, в том числе и неприятные. Но тогда речь шла о чём-то серьёзном. По теме я должен был обрушиться с критикой на наших зарубежных идеологических противников. Но громил я их (а как же иначе?) по возможности с помощью логики, избегая столь любимых нашей официальной пропагандой смачных эпитетов. Ага, вспоминаю. Речь шла о современных течениях в Западной философии. Вспоминаю, что в NN я прочёл эту лекцию в последний раз. В сфере политпросвета кто-то видимо кого-то одёрнул, и на том всё закончилось. На мне не отыгрывались, поскольку в данной ситуации я был не более, чем исполнитель. Но право же, деревенские школьные преподаватели истории от философских проблем современности были весьма далеки. 

После лекции ко мне подошла молодая женщина несколько непривычного облика. Нечто ультрагородское. На фоне общего деревенского колорита лиц, даже с каким-то налётом аристократизма. Тонкие черты выразительного лица, музыкального образца руки, и брови, которые принято называть соболиными. Лицо не столько красивое, сколько, как я уже упомянул, выразительное и волевое. На общем фоне что-то демонстративно интеллигентное. 

– Спасибо за интересную лекцию, хотя не совсем можно согласиться. Приятно было послушать. – Без элементарного «Спасибо» принялся её разглядывать. 

– Из какой вы школы? – Назвала незнакомую мне деревню. 

– Что оканчивали? 

– Ленинградский университет. Я здесь уже второй год. Заочно в аспирантуре. 

– Что ближе места не нашлось? – В ответ получил. 

– Так я решила. 

Вышли на улицу. До моего автобуса ещё два часа. Зверски хотелось есть. 

– Когда у вас автобус? – Нахмурила лоб, словно занялась сложными математическими расчётами. 

– Часа через полтора. 

– Приглашаю пообедать в местном общепите. – Легко согласилась. Направились к некоему подобию ресторана, который отличался от обычной столовки пустынностью (высокие цены!), и относительно чистыми скатертями. Не удержался и спросил. 

– Не очень в этой вашей Тьму-Таракани тоскливо? 

– Работа. Много занимаюсь. Внимательно рассмотрел её лицо. Нет даже следов макияжа. Да и зачем он ей? Почувствовал, что она мне очень нравится. 

– Приглашаю на следующий выходной к себе в гости. Поболтаем. Кстати обсудим то, с чем нельзя согласиться. – Не спеша подняла глаза. 

– Вот так сразу? 

– А что? Когда ещё я смогу вас увидеть? 

– Знаете, а мне действительно хотелось бы с вами о многом поговорить. 

– А мне, редкий случай, тоже захотелось пообщаться с, видимо, мыслящим человеком и, к тому же, интересной женщиной. 

– А вы прямолинейны.  

– Это бывает исключительно редко. – Теперь она меня рассматривала в упор.  

– Ваша жена возражать не будет? 

– Мы давно в разводе. 

– А это не выльется в какую ни будь пошлость? 

– Смотря что под этим понимать. С вами – это, по-моему, весьма маловероятно. Вы не замужем? 

– Совершенно одинокая женщина. 

– Странно. Куда смотрят мужчины? 

– Действительно, вот вы, например. У вас ведь в этом смысле огромные возможности, а вы не женаты. И вообще возможностями этими совершенно не пользуетесь. – Насмешливая полуулыбка. – Куда вы смотрите? 

– Косточки мне, стало быть, уже основательно перемыли. Что ж, смотрю я на вас. И с большим удовольствием. 

– Странно, репутации дон Жуана у вас совершенно нет. Это общеизвестно. Так как вас понимать? 

– Сам не знаю. Бывает. В литературе, кстати, описано. 

Уже перед самым отходом её автобуса спросил. 

– Так как моё приглашение? – Задумалась. Улыбнулась. 

– Знаете, я примерно так и предполагала, но уж очень всё стремительно. Немного погодя добавила. 

– Хорошо. Выеду десятичасовым. 

– Буду ждать. 

– Николай Сергеевич, Меня зовут Виктория. 

– Извините. Что-то я растерялся. 

______ 

Дома меня встретил вечно куда-то убегающий сын. 

– Привет, пап! Как съездил? Нина звонила. 

– В воскресенье часов в двенадцать познакомишься с некой Викой. Потом поделишься впечатлениями. 

– Деревенская? 

– Ленинградская. 

– Впечатляет?  

– Наповал. 

– Умираю от любопытства. 

– Как тебе мамин муж? 

– А, знаешь, ничего мужик. Но уж очень в летах. 

Мама вроде бы довольна. Впрочем, что ей теперь остаётся. Понять, как оно там на самом деле, трудно, но вид делает, что все отлично. Ладно, я понёсся. Подкинул бы десятку. 

Зиновий был хмур и, не в пример обычному, лежал. 

– Как съездил? 

– Нормально. Познакомился с очень необычной женщиной. В воскресенье увидишь. 

– Деревенская? 

– Заочная аспирантура в Ленинградском университете. 

– А что она делает в деревне? 

– Преподает историю в школе. 

– Что, другого места не нашлось? 

– Спросишь сам. Говорит: «Так я решила!» 

– А, эти ходоки в народ! Ладно, у меня тоже новость исторического значения. Сима хочет, что бы мы расписались. 

Я, как выражается мой сын, слегка прибалдел. Он, конечно, уже много лет спит с ней, но…И к тому же она старше его! Но, с другой стороны …. 

– Что ты решил? 

– Придётся тебе поработать. 

Мероприятие провели в среду. Привычно взвалил Зюньку на спину – растолстел дружище мой! Симиными заботами. В ЗАГС’е аналогичным способом из машины. На лестнице подключился Андрюша. В общем, всё прошло благополучно. Вечером пришла Виктория ( без мужа) с Ниной. Две Симины подруги. Немного посидели. Выпили, разумеется, за здоровье молодых. Нина в новом платье смотрелась очень хорошо, о чём я ей доверительно и сообщил. Зря, наверное. Потом Андрей повёз всех по домам, Сима привычно занялась посудой, а мы с Зиновием устроились покурить, хотя курить ему явно не следовало. Новоиспечённый муж был хмур. Наконец выдал. 

– Из меня тот ещё муж, а отец и подавно. – После этих слов ситуация со свадьбой сразу прояснилась. Могли бы как-то и меня поставить в известность.  

– Почему ты не хочешь в госпиталь? Речь ведь не о ногах! А сердце и давление можно в какой-то степени нормализовать. – Он в упор и не мигая смотрел мне в глаза. Такой взгляд обычно называют тяжёлым. Конечно, ему мало сказать нелегко, но надо же бороться! Ощущение же было такое, что бороться он устал. И это тоже можно было понять. 

___ 

В воскресенье встречал Вику. Из автобуса вышла совсем другая женщина. Даже затрудняюсь эту метаморфозу описать. Гладко причёсанные волосы, модное светлого тона демисезонное пальто и элегантная сумка через плечо, конечно, впечатляли, но лицо! Макияж. В прошлый раз его просто не было. И в этом деле она, видимо, знала толк. Всё было подправлено чуть-чуть, но общий эффект разительный. Меня поразил уж точно, хотя я не любитель раскрашенных женщин. 

– Сударыня, да вы просто ослепительны! – Засмеялась. 

– Кто у вас дома? 

– Со мной живёт мой друг. Он инвалид войны. Ноги парализованы. 

– Вы тоже воевали? 

– Да, мы с ним лётчики-истребители, только я отделался более лёгкими ранениями. Зиновий Маркович эрудит высокого класса. Уверен – он вам понравится. Ещё дома Сима. Помогает по хозяйству и, прежде всего, Зиновию. Ну, и мои дети, если, по обыкновению, не убежали по своим делам. Очень славные детишки. Сыну уже восемнадцать, студент, а дочке пятнадцать. – Сели в машину. 

– Так вы воевали? Вот не думала. Уж очень молодо выглядите. На вид вам лет тридцать с небольшим. 

– Тридцать восемь. А вам? 

– Почти двадцать пять. Я перед поступлением год работала на заводе. Зарабатывала трудовой стаж. Заодно знакомилась с жизнью и народом. Теперь осваиваю деревенскую глубинку. 

– И какие выводы? 

– В основном, грустные. Очень много дерьма в жизни. 

– По старой формуле: «Мир дерьмо и люди сволочи»! 

– Ну, не так упрощённо. Ведь есть Моцарт, Бах, Бетховен. И просто хорошие люди. Точнее сказать, в которых хорошее преобладает. Такой мир дерьмом не назовёшь. Но хорошего маловато. Я, впрочем, к этому стала спокойней относиться. 

– Да. Жизнь, какая ни есть, продолжается. 

– Но какая? 

– Круг общения и от вас ведь зависит! 

– Конечно. Вот я с вами и общаюсь. – Улыбнулась. 

– Тут немножко другое. 

Принял у неё пальто. Нас никто не встречал. Внимательно огляделась. «Прежде, чем знакомиться с обитателями, мне бы хотелось в ванную комнату, если можно». 

Из ванной вышла другая Вика. Почти весь макияж смыла. По-моему, стала ещё милей, что я не преминул отметить. «Это я пошутила». Зашли к Зюне. Положил на столик книгу и подал ей руку. 

– Что это у вас такое затрёпанное? 

– Присаживайтесь. Это Лев Шестов. Насколько я понимаю, ни Шестова, ни Бердяева сейчас не проходят. 

– Конечно! Но Шестова я кое-что читала. Впечатляет. 

– Вот как? Чем же? 

– Оригинальный мыслитель с парадоксальным уклоном. Но мне дали его всего на пару дней, так что знакомство весьма поверхностное. 

– Ну, вы тут потолкуйте о Шестове, а я узнаю насчёт обеда. Где дети? – Зюнька хмыкнул 

– Дети. У них свои дела. Обещали к обеду прибыть. 

Когда я снова зашёл, то понял, что с Шестовым они уже покончили. 

– Энгельс пишет, что оценивать труд следует по количеству затраченных работником усилий, а собственность должна быть разделена между всеми трудящимися поровну, т.е. должна стать общественной. 

– Примерно так, хотя это мысль далеко не оригинальная. Он позаимствовал её у Фихте, который так и говорит: «Всё наличное имущество должно быть по справедливости поровну распределено между всеми». Но, спрашивается, на каком основании? Это же путь к массовому паразитизму, что мы и наблюдаем сейчас у себя. 

– Мне трудно спорить. Этими вопросами я ещё серьёзно не занималась. 

Потом пришли дети, и мы обедали. Немного поболтали, после чего я повёз её осматривать городские достопримечательности. Уехала к себе последним автобусом. 

Зюньке она очень понравилась. «Непременно женись на ней, хотя жизнь с такой волевой натурой далеко не сахар». А на черта ей этот староватый хрыч? На черта ей наша убогая в интеллектуальном плане провинция? И вообще, от чувства симпатии до любви известное дело – «дистанция огромного размера». 

Уже на следующий день позвонила Вика. Я имею в виду свою бывшую жену. Номеровать их что ли? 

– Что за новая красотка у тебя появилась? 

– А что? Хороша? 

– Такой прыти от тебя не ожидала. 

– Послушай, но ты то меня хорошо знаешь! Мне ведь волокитство не свойственно. Я никогда тебе не изменял, хотя у меня были на то и основания, и возможности. Кстати, её тоже зовут Викторией. Зиновий от неё тоже в восторге. 

– Вот это для тебя самое важное. Итак, она привела вас в восторг! Это что, любовь с первого взгляда? 

– Я не бросался бы высокими словами. 

– Конечно – дело твое, но Нину жалко. 

– Что поделаешь, такова жизнь. Нина тоже очень привлекательная женщина.  

– Ладно. Как там новоиспеченный муж поживает? 

– Плохо. Вроде бы уговорил в госпиталь лечь. Как твоя семейная жизнь? 

– Всё хорошо. 

– Рад за тебя. Время всё утрясает. – Глупость сказал, конечно. 

В пятницу позвонила Виктория. Это было так неожиданно! Но ничего особенного. Она просто интересовалась, не изменились ли у меня планы на воскресенье. Изменения касались только Зиновия, который лёг, наконец, в госпиталь. Я чувствовал, что наши отношения теплеют. Ужасно хотелось её целовать, но что-то меня удерживало. По пятницам она звонила теперь регулярно. Мы много гуляли, и говорили, говорили. При последнем разговоре я сказал. 

– Ты не могла бы приезжать в субботу с ночёвкой? – Последовало довольно продолжительное молчание. Наконец она сказала 

– Хорошо. Но у меня в субботу занятия, поэтому приеду трёхчасовым. 

Я уже давно обнимал её при встрече. На этот раз обнял так, что она даже вскрикнула. 

– Всю неделю думаю о тебе. Иногда в совершенно неподходящих ситуациях. Что бы это значило? – Мы шли к машине под руку. Лукаво усмехнувшись, заметила. 

– Поставь этот вопрос на следующем заседании вашей кафедры. Интересно, когда ты женился на своей Виктории, всё было так же? 

– Вы совершенно разные люди. И я теперь совсем другой. Мне кажется, что на меня тогдашнего ты бы и внимания не обратила. 

– Вовсе не обязательно. Молодой красивый офицер. Грудь в орденах. Не обременён способностью к скурпулёзному анализу каждого своего шага. Не скажи! 

– Это я обременён? – Мы шли по сравнительно многолюдной привокзальной площади. Она не успела ничего сделать, как я подхватил её на руки и понёс. Далеко не пушинка, но всё же куда легче Зюньки, так что нёс я её запросто. Поставил на землю и выдал. 

– Вика, я тебя люблю и хочу, чтобы мы всегда были вместе. – Поправляя причёску, сказала. 

– Это так приятно от тебя слышать! 

______ 

Раннее утро. Мы лежим, тесно прижавшись друг к другу. Нащупала рубцы на шее. 

– Это война? 

– Да. 

– Уже не болит? 

– Уже не болит. Только голова до конца не поворачивается. 

– Это не заметно. Пулей или осколком? 

– Осколком. Правая нога не до конца сгибается. Тоже незаметно? 

– Тоже. Досталось тебе. 

– Что мне! На Зиновия погляди. – Какое-то время молча гладила мои рубцы. 

– Расскажи про войну. Даже в кино – это ужасно. 

– Ужасно. Но в авиации, особенно в истребительной, война специфическая. 

– Ты убивал людей?  

– Приходилось. Бой есть бой. И он ведь тебя хочет убить. Стреляем друг в друга и ни у кого рука не дрожит. Война – это когда за убийства ордена дают. 

Большие серые глаза смотрели на меня в упор. Натянув на грудь одеяло, она лежала на боку, опираясь на локоть. Видимо, ждала продолжения. Но я не любил военных воспоминаний. 

– Однажды сбил самолет. Там экипаж – три человека, а выпрыгнул только один. Ты спрашиваешь, убивал ли я людей? Я и того, что на парашюте спускался, тоже хотел расстрелять. Еле удержался. Наших они чаще всего расстреливали. 

– Пожалел? 

– Наверное. На секунду что-то человеческое проснулось. На войне – это вредно. Я не долго воевал, но в сознание она мне прочно засела 

– Тебе неприятно всё это вспоминать? 

Странный ты человек. Люди своими военными подвигам гордятся. 

– Всё в своё время. К сожалению, войны, убийства – естественны для человечества. – Поцеловала меня.  

– Знаешь, ты первый мужчина, который мне действительно нравится. 

Мы вышли из кино. «Девять дней одного года». Впечатлило. Как всегда, шли в бывшую Викину квартиру, где жили в дни её приездов. Молчали. И вдруг! 

– Как насчёт смысла жизни? 

– Вечный вопрос образованных людей. Нет никакого смысла. Было время – тоже этим интересовался. Нет никакого смысла, поскольку нет исходного целеположения. Смысл жизни в том, чтобы жить. Жить, реализуя себя по возможности полно. Жизнь – она ведь трагична изначально. Старая пословица гласит: «Всё хорошо, что хорошо кончается». Ну, а чем кончается жизнь – известно. 

– Ты своей жизнью доволен? – Простенький вопрос. 

– Вообще или на данный период? 

– Вообще. 

– Сложные вопросы задаете, сударыня. Вот войну благополучно проскочил – большая удача. Историей хотел заниматься, но сглупил. Серьёзное занятие историей в нашей стране практически невозможно. Мы живём в слишком политизированном обществе. 

– Тоталитарном. 

– Да. Надо бы в технари податься. В авиамеханики, поскольку летать уже не могу. 

– Зря ты так. Я читала твою последнюю статью. Мне понравилось. Интересно. 

– Вот-вот. У людей есть способности в ширину и в глубину. У меня по первому варианту. Полезно для преподавателя, но не для учёного. Мне кажется, что недовольство жизнью, карьерой определяется степенью использования некоего внутреннего потенциала, способностей. Если есть ощущение, что ты его недоиспользуешь, способен на большее, то тогда появляется оправданное чувство неудовлетворённости. У меня такого чувства нет. – Немного подумав, добавил. – Конечно. Возможны и другие варианты. Скажем, чисто материальные. 

– Ты самокритичен. 

– А ты против? – Прижалась ко мне. 

– Я за тебя, но я не беспристрастна. 

_____ 

На следующий день посетили Зиновия. Его, как водится, кололи и пичкали таблетками. Состояние не тяжёлое, но и положительных сдвигов нет. Мы сменили у постели Симу, живот которой был уже весьма заметен. Стремясь, видимо, уйти от тягостных бытовых проблем, заговорили о Достоевском, который лежал у Зюньки на тумбочке. Вика заметила, что ей не нравится его стиль. На это Зюнька высокопарно заметил, что Достоевский выше стиля. Потом они с Викой с пол часа обсуждали знаменитую Пушкинскую речь, а я думал о грядущих переменах в доме в связи с предстоящим рождением ребёнка. Возникали проблемы, сулившие дополнительные бытовые сложности. Но что тут можно было поделать? Андрей всё больше перемещался в мамину квартиру, а дочка, как я надеялся, отнесётся ко всему с должным пониманием. 

_____ 

Приближались летние каникулы. Зюня был давно уже дома. Стало ему чуть легче, но существенных изменений в состоянии не произошло. 

В очередной свой приезд, рано утром, ещё в постели Вика рассказала мне, что её вызывал директор и, о чудо, предложил отпустить на год раньше положенного трёхлетнего срока отбывания, хотя она об этом ещё даже попросить не успела. Странно. Я тогда не придал этому большого значения. Из подробностей выяснилось, что она даже экзамены может не принимать. Но и это меня не так уж поразило. Проблему её ухода с работы мы с ней давно обсуждали, и я даже собирался предпринять кое-какие шаги в этом направлении, так что можно было только удивляться судьбе. Тревожиться вроде не было ни каких оснований. Дальнейшее нами не обсуждалось, но по умолчанию предполагалось, что мы, конечно же, будем вместе. 

Письмо пришло в четверг. Не по почте. На почту она, видимо, не понадеялась. Конверт какая-то девушка занесла прямо на кафедру. 

«Дорогой мой! Меня как-то по быстрому рассчитали, и я уехала в Ленинград. Прости, что не зашла проститься. Уж очень это для нас с тобой было бы тяжело. Ты ведь такой близкий мне человек! Но, к сожалению, совершенно не вписываешься в мои жизненные планы. Такая вот я рациональная. В жены не гожусь, так что в некотором смысле тебе ещё и повезло. Шучу, а у самой слёзы на глазах. Прощай, мой дорогой. Прости, что делаю тебе больно. И мне не сладко. Всегда буду помнить! Виктория. 

P.S. Зиновию Марковичу не болеть! И самый дружеский привет. В. 

Удар был силён. Что-то вроде контузии. Я даже не предполагал, что может быть так больно! Но был я тогда сравнительно молод и, хотя боль ощущаю даже сейчас, небо на землю не упало, и жизнь продолжалась. Новые впечатления теснят воспоминания. Время деформирует острую боль в теплых тонов горькую ностальгию. Но это пришло потом. Первое же время я на всё к этому относящееся реагировал обострённо.  

Однажды мы по обыкновению играли с Зюней в шахматы. Делая очередной ход, он задумчиво произнёс. 

– А ведь это наверняка Виктория «провернула» операцию с Викой. – Я встрепенулся и сразу всё понял. Моя «бывшая» наверняка задействовала весомый потенциал своего нового супруга. Ах, чёрт! Как же я сразу не догадался? Собственно говоря, я уже понял, что не вмешайся Виктория – мало, что изменилось бы по сути, но кто ей дал право лезть в мою личную жизнь. Да ещё с такими болезненными последствиями? Это же подло! Ведь разошлись мирно и встречаемся, как старые добрые друзья! Но от желания немедленно объясниться и «выдать» Зюнька меня удержал. И впрямь, что скажешь, если моя «бывшая» попросту от всего откажется? Или просто не захочет со мной на эту тему разговаривать! Да и что изменится? Но уже следующий день предоставил мне действенное против неё оружие. Наша секретарша Олечка передала мне просьбу какой-то девушки срочно позвонить. Позвонил. Договорились встретиться для обсуждения «очень важного для нас обоих вопроса». Заинтриговала. 

Девушка как девушка. Впечатляюще приподнятая грудь. Из рассказа я понял, что её парень («жених») работает старшим лаборантом в институте, где преподает Виктория. И вот, моя «бывшая» якобы «охмурила» парня. «Вы представляете, какой скандал может выйти, если я обращусь в партком?» По тем временам действительно мог выйти большой скандал. Девица была настроена очень решительно. Но, видимо, она понимала, что скандал может задеть и её Алексея, что, естественно, было для неё нежелательно. А посему она просит «воздействовать» на мою бывшую супругу и уладить конфликт, так сказать, мирным путём. Всё это ставило меня в какое-то весьма некомфортное положение. Досуг мне разбираться с кем Виктория изменяет своему мужу! И почему обратились ко мне? Кто-то эту девушку, видимо, хорошо проконсультировал. Уж не Нина ли? Но одновременно я понял, что у меня есть повод для серьёзного разговора с Викторией. Решили, что я попытаюсь, а если ничего не поможет, то уж тогда хоть в партком…  

Обсудили мы ситуацию с Зиновием и в тот же вечер я позвонил. Откровенно говоря, противненькая ситуация. 

– Виктория, сегодня мне в подробностях рассказали, как ты убрала Вику из школы и заодно из моей жизни. – Сплошной экспромт. – Кто, чёрт возьми, дал тебе право вмешиваться в мою личную жизнь? – Молчала так долго, что я даже окликнул её. 

– Может быть, я и не права. Сама долго колебалась. Но теперь ты видишь, что она просто использовала тебя и бросила при первой возможности. – Как это «использовала»? Бросить и так могла в любой момент. Виктория между тем продолжала свою акцию обосновывать. – Разве это любовь? Мы с тобой в своё время пошли бы друг за другом на край света, в огонь и воду, а она моментально бросила тебя ради сомнительной карьеры. Не любовь это, Коля, не любовь. И потом, у меня нынче опыт. Разница лет слишком велика для нормальной семейной жизни. Уж поверь мне. С этим надо считаться, мой дорогой. Хоть мы с тобой и разошлись, но я думаю о тебе и защищаю, как могу. Как и ты меня. Она тебе не пара. И ты особо не переживай. 

Я смотрел на Зюньку, державшего параллельную трубку, а он на меня. Что можно было сказать, зная заранее, что тебя не поймут. 

– Вика, у меня просто нет слов. Ты сделала мне очень больно. Не смей вмешиваться впредь в мою личную жизнь! И со своим Алексеем быстро урегулируй, иначе мне скандала не предотвратить. А за моё вмешательство в твою личную жизнь ты уж извини. Это получилось чисто случайно. Не знаю кто, но кто-то направил его невесту ко мне. Очень неприятная для меня ситуация. – Положил трубку, не дожидаясь реакции. Она не перезвонила. 

Зюнька тоже положил трубку.  

– Что ты от неё хочешь? Твоя Виктория при всех её достоинствах очень простая баба. 

– Верно, конечно. И что мне теперь делать? 

– Ничего, наверное. Кое в чём она ведь и права! 

– Права, понимаю, но нельзя же так? Ты то это понимаешь! 

– Ничего ты уже не сделаешь. Перетерпи. 

_____ 

Воскресенье, утро, бездельничаю. Даже читать не хочется. Постучала и вошла Сима. Её живот впечатлял. 

– Николай Сергеевич! Уезжать мы от вас будем. – Так, шарахнула. Постепенно осознал. 

– Рожать, в деревню к матери. Там и останемся. Мать – она стареет. Одна с хозяйством не справляется. Помощь требуется. – Про Зиновия не спрашиваю: муж есть муж. Только что же он делать будет в деревне той? И не сказал же мне ничего! Я всё же не выдержал. 

– Как Зиновий? – Пожала плечами. 

– Куда ж он без меня-то? – Верно, конечно, но…Возразить мне совершенно нечего. Впрочем? 

– А почему бы тебе мать сюда не перевести? 

– Вот и Зиновий Маркович то же. А жить на что? Пенсия у них в колхозе – сами знаете. Да и не хочет она в город то. В своем доме, говорит, жисть прожила, в своём доме и помру. 

– А сестра твоя чего же? 

– Мало проку с Лильки. Да и то сказать! У ей своя семья. Дитей аж трое! Когда забегит – поможет что, да толку с того мало. В ногах слабость у матери. По дому ничего, а как в магазин, так беда. 

Зашёл к Зиновию. Редкое зрелище – нечитающий Зюнька, Молча присел. 

– Как же это будет? 

– Хреново это будет. – Молчим. 

– Идеи есть? 

– Есть, конечно. 

– Давай. 

– Не стоит. Можно попытаться в дом инвалидов устроиться. Там конечно свои сложности, но жить, наверное, можно. 

– А Сима?. Можно кого-то вместо Серафимы взять  

– Вот, вот! Не притворяйся, что не понимаешь. Серафиму оставить – где же совесть? Да и не так это просто по нашим временам найти ей замену. 

– Что делать будем? 

– А ничего. Постараемся пережить.  

____ 

Лето, отпуск. Студентов – на принудительные работы в колхоз Профессоров и доцентов не трогают. Можно куда-то поехать – развеяться. Сыну совместными усилиями достали путевку в Болгарию. Точнее сказать, пристроили к молодёжной группе университета. Ему страшно не хватает денег, и он всякими путями старается их заработать. В условиях развитого социализма – это далеко не просто. Шаг вправо, шаг влево – криминал. Тем не менее, многие этим занимаются. Чувствую, что и он может, но опасно. Из Болгарии привез массу барахла – как это ему только удалось через таможню? Сам я этим заниматься бы не стал, но в его действиях ничего позорного не видел. Мне в подарок достался магнитофон. Отдал свой старый Зюньке в деревню. Тяжело там Зиновию приходится! А сын подался на всё лето в стройотряд, сооружать коровники. Говорит, что там можно прилично заработать. Дочке мама достала путёвку в престижный молодёжный лагерь. Большая удача! 

В доме я один. Привыкаю к этому новому для себя состоянию – одиночеству. В компаниях (дни рождения, праздники) и не без усилий Вики встречался с Ниной. Приятная женщина, но просто спать с ней нельзя – нужно жениться. А вот к этому я в то время был совершенно не готов, хотя по житейскому здравому смыслу наверное был бы разумный шаг. Вместо этого поехал в Ленинград. Дали адрес старушки, которая сдает квартиры приезжим. Нечто вроде частной гостиницы. 

В Эрмитаж, как на работу. Каждодневно. Просто балдею от этого великолепия. Во мне даже какая-то торжественная музыка начинает звучать, когда я подымаюсь по главной лестнице в малахитовый зал. Великолепный город! Особенно после нашего захолустья, где вершины архитектуры – несколько домов на главных улицах в стиле сталинского ампира. Когда я впоследствии передавал Зюньке свои впечатления от Ленинградских музеев, он заметил, что они вроде бастионов в бушующем море калечащей души попсы. И главный бастион – Эрмитаж. Он, помнится, ещё долго изливался на счёт связи между попкультурой и нравственным обликом народонаселения. Но забегаю по обыкновению вперёд. Для себя я так и не решил, что первично в этой связке народ – попса. Наверное, это нечто в неразрывном единстве. 

В поисков следов Вики наведался в университет. Лето, никто ничего толком не знает. Да, есть такая аспирантка. Её руководитель и вообще все к ней причастные в отпуске. Подался на её родину – в один из северных посёлков. Познакомился с родителями, но где обретает Вика, они сами понятия не имеют. Вроде собиралась на острова. На этом я розыскные мероприятия прекратил. Был бы нужен – сама бы объявилась. Навязываться нехорошо. В компании двух милых женщин подался на Юг. Аж в Батуми. Экзотики Юга и Шурочки хватило на неделю. Начинаю чувствовать возраст. Мне хочется море и созерцать живописные окрестности. Им, кроме моря, нужен флирт, рестораны с их чадом и шумом, который выдают за музыку. Сбежал под Сочи. Море здесь другое, не такое ласковое. Зато соседка с двумя детьми очень мила. И распорядок дня у нас чудесно совпадал. Днём она занята с детьми, а я со своими книжками и морем. После десяти мы заняты друг другом. Но через неделю приехал муж и пришлось отключиться. А жаль. Прекрасная, милая женщина. Судя по всему, если бы хорошо постараться, можно было бы её у такого мужа увести. Но двое детей! Да и стараться, признаться честно, особенно не хотелось. 

_____ 

Там, где я на берегу располагался, было сравнительно безлюдно. Почувствовав, что кто-то стоит рядом, раздражённо оторвался от книги и поднял голову. В купальнике, загорелая, волосы выгоревшие – почти блондинка. Серые глаза смотрели спокойно. Бывает же такое! Я сел. 

– Присаживайся. Вот не ожидал! 

– Мне писали, ты был у нас дома? 

– Да, знакомился с нашим Севером. – Долгий изучающий взгляд. 

– Кто эта блондинка с детьми? 

– Соседка по квартире. Обычный курортный роман. – Спокойный тон с оттенком безразличия давался мне с большим трудом. Я словно впал в какое-то своеобразное оцепенение. Присела. Одной рукой начала выбирать из песка гальку и складывать из неё башенку. Я закурил. 

– Иногда я думаю, что совершила самую большую ошибку в своей жизни. 

– Я иногда думаю, что потерял самое дорогое в своей жизни. 

– Ты и в университете был? 

– Был. 

– Я бросила аспирантуру. Поступаю в художественное училище. Я не плохо рисую. 

– Ты тут с кем-то? 

– Целая компания. Я тебя уже третий день вижу, а ты меня в упор не замечаешь. 

– Не ожидал тебя здесь встретить. Мне сказали, что ты подалась на острова. 

– Была на островах. 

– Сегодня же уеду. – Каменная пирамидка зашаталась и рухнула. Молчим. Рассматриваю её, пытаясь вобрать в себя этот образ на всю оставшуюся жизнь. Чувствую, что истекают последние минуты. С удовольствием остановил бы время, но… – Послушай, может, бросим всё и уедем домой? Такое ведь в жизни может не повториться. – По её лицу пробежала легкая гримаса. 

– Знаю. Но поезжай один. На долго меня всё равно не хватит. К тому же…- Она замолчала, а мне выслушивать её аргументацию было заранее неприятно. 

– Что ж, тогда прощай, любовь моя. Уж извини за сентиментальность. – Вставая, обронила.  

– Это не сентиментальность. – Глаза её странно расширились. – Прощай, мой дорогой. 

Мне трудно объяснить словами, что ей мешало, не устраивало. Может быть, какое-то инстинктивное видение грядущих неурядиц! Боязнь повседневной рутины, ординарности существования? желание устроить себе какую-то особенную жизнь! У большинства к двадцати шести годам это обычно проходит. Особенно у женщин. Выдержала же она два года нашей деревенской жизни! Да, она не обычная, не такая, как все. Так ведь тем и дорога. В общем, порассуждать на эту тему, особенно будь она абстрактной, можно было бы, но всё, хватит. Нет больше Вики. Придётся доживать без неё. 

За все прошедшие годы я только один раз встретил упоминание о ней. Где-то на последней странице одной из центральных газет было её имя в связи с …точно уже не помню, но что-то такое, связанное… с разведением собак! Совпадение маловероятно – Виктория Клемёнова, крайний Север. Вика и собаководство! – Какая между ними связь? С трудом удержался, чтобы не написать.  

______ 

Вернулся домой. Дети ещё не приехали. Пусто. Виктория с мужем на юге в санатории. Нина тоже в отпуске и уехала в деревню к родне. Отправился в деревню к Зюньке и я. Дорога жуткая, но доехал. Застал его за ремонтом какого-то движка. В его состоянии – это далеко не такая простая работа. 

– Вот, на курево себе зарабатываю. 

– Кстати о деньгах. – Сунул ему полста в карман рубашки. В мелких купюрах. 

– Спасибо. – Бросил на дерюжку ключи, вытер руки. 

– Как самочувствие? 

– У нас в деревне говорят: «Помираешь, но свой овёс сей» 

– Давление? 

– Бывает. Свежий воздух, знаешь ли. – В доме плакал ребёнок, но что-то никто на это не реагировал. Закурили. Ребёнок не унимался. Немного погодя Зюнька рявкнул своим фирменным басом: «Бабы, ребёнок плачет!» – Откуда-то из за сарайчика вынырнула Сима в знакомом цветастом одеянии. Стала она чуть ли не раза в полтора шире в бёдрах. Огрызнулась. «Небось, слышу. Здрасте, Николай Сергеич!» То, что было на ней, при ближайшем рассмотрении оказалось старым халатом Виктории. С моей помощью Зиновий взобрался в свою коляску. 

– Выпьем? Давно тебя не видел. 

– А тебе можно? 

– Да брось ты! 

– Ладно. – Пошёл к машине. Достал из багажника пакет с колбасой и хлебом, заветные две бутылки перцовки, за которыми честно отстоял в довольно приличной очереди. Заодно прихватил пакет со старой одеждой, предназначенной, очевидно, Серафиме. Откуда он у меня дома взялся, толком и сам не знаю. Видимо, занесла Виктория в моё отсутствие. Когда я вернулся, на специальной доске, установленной на поручнях Зюнькиной коляски, уже стояли две рюмки и миска с луком и солеными огурцами. Рядом с коляской – табуретка, застеленная чистым полотенцем. Мы разлили по первой, и с удовольствием выпили. Зюнька аж крякнул и тут же налил по второй. 

– Ну, как? Нашёл свою Вику? 

– Нашёл. 

– Вы, конечно, обсудили с ней проблему неотвратимости победы социализма во всём мире.  

– Обсудили. 

– И к чему пришли? 

– Пришли к тому, что вместе нам не быть. У меня просьба: впредь этого вопроса не касаться. 

– Слушай, пока мы ещё не набрались, возьми вот, он достал из кармана и отсчитал из моих же денег десятку. – Три двора отсюда. Бабка Ефросинья. Отдай, Я ей девять рэ за самогонку должен. Отдай десятку и сдачи не бери. Кстати, отличную самогонку гонит! Можешь, если у неё есть, и себе пару бутылок взять. 

Я дожевал колбасу и побрёл к бабке Ефросинье. Деревенский воздух был приятен. Хотелось в лес, который начинался сразу за околицей. Хотелось бездумья, покоя и какого-то растворения в этом природном естестве. 

Расплатился с суетливой бабкой Ефросиньей. Взял и себе пару бутылок. 

– Как тебе живется? 

– Я про Вику больше не буду, но, думаю, повезло тебе! Повстречал ты яркую личность. На всю жизнь запомнишь. Всё, больше не буду. Мне за тебя болит. Представляю, каково тебе1 А насчет моей жизни, так что тут спрашивать! Сам должен понимать. Деревня, глушь. Сплошная борьба за существование и пьянка. 

– Ко мне всегда можешь вернуться. 

– Уже не могу. Ладно об этом. Как-то я свои проблемы решу. 

С малым на руках подошла Сима. Малый был в Зюньку – тоже рыженький. 

– На какие газеты тебя подписать? 

– Спасибо. На «Известия» и «Вопросы философии». «Коммунист» и другие Сима в библиотеке берёт. – Выпили ещё по одной. 

– Как живёт деревня в эпоху развитого социализма? 

– Хреново. Пьёт и делает вид, что работает. Вот на своих приусадебных, так действительно вкалывают. Серафима от колхоза еле отвертелась. Ну, муж – инвалид войны первой группы! Но давили долго. Развал сельского хозяйства – это одно из «достижений» партии и правительства. 

С пол часа, до конца первой бутылки, обсуждали деревенские проблемы. Выводы и впрямь неутешительны. В итоге пришли к тому, что колхозный строй и человеческая природа на данном этапе развития HOMO SAPIENS несовместимы. 

Со второй бутылки перешли к глобальным проблемам. На обсуждении вопрос о роли страны социализма в становлении постиндустриального Западного общества – социально ответственного неокапитализма. К концу бутылки пришли к выводу, что в этом вопросе человеческой истории роль СССР действительно скорей положительна. Цена, правда, чрезмерна, но вся история человечества, весь прогресс идёт под аккомпонимент хруста костей масс человеческих, попадающих под это пресловутое колесо истории. 

Кода Зюнька перешёл к критике американского «позитивного мышления» и утилитарного здравомыслия, перцовая кончилась. От перехода к моей самогонке я сумел его отговорить. Таким образом, многие мировые проблемы остались без должного освещения. 

Заночевать по причине нетрезвости пришлось в деревне. Утром поехал домой через почту, где подписал Зюньку на всё просимое. По дороге сунул Серафиме сотню «Зюньке на сигареты и вообще…» Взяла с благодарностью. Из моих летних денег, надо заметить, это были последние. Трачу из резерва Константана Александровича. Для ориентации современного читателя, ежели таковой случится, замечу, что начальник почтового отделения, где я производил подписку, получала в месяц восемьдесят пять рублей. 

Где-то в середине зимы ночью позвонила Сима. Связь была ужасная, но понять можно было: Зюня застрелился. 

Эпилог. 

Дорогая Елена Сергеевна! На этом первую из двух книг своего жизнеописания заканчиваю. Боюсь, что на вторую сил уже не хватит. Я и в первой не сумел передать в должной степени дух, атмосферу, в которой протекала моя жизнь, хотя и старался по мере сил. Жизнь – это ведь не просто событийный ряд, но, главным образом, восприятие личностью этих событий, общая атмосфера, в которой события эти происходят. И чтобы всё, по возможности, без лишних слов, без публицистики. Но…Не всем дано. Относишься с пониманием, когда это касается широких масс, а вот когда тебя лично! Скажу честно: если бы не вы – никогда не осмелился бы на столь обширную писанину, посвященную своей скромной особе. Но чем-то в этой затянувшейся жизни надо же заниматься! 

Во второй книге, события в которой протекали бы уже по большей части в наше время, пришлось бы живописать наше с сыном барахтание в мире коммерции. Российской коммерции девяностых годов. В грязном мире нашего бизнеса. Слава Аллаху, мой парень проявил себя в этой сфере ( не в пример своему родителю) должным образом. И хотя деяния наши порой были далеки от идеалов нравственности, но мы выстояли. Мы, как говорится, выплыли, и теперь у сына проблем денег в масштабе семейного бюджета нет. На поддержку престарелому предку тоже хватает. Изрядно выручило нас наследие Константина Александровича в долларах, которые долгие годы лежали у нас без всякого применения. Что до проблем нравственного порядка, то один из богатейших людей Америки как-то сказал примерно следующее: «После первого миллиона я могу отчитаться за каждый цент. Но про первый миллион лучше меня не спрашивайте». Я думаю, что такое положение носит весьма распространённый, чтобы не сказать больше, характер. 

Мне много лет. Я бы даже сказал, слишком много, потому что в преклонные лета за каждый следующий год жизни мы платим всё дороже. Болезнями, беспомощностью, одиночеством. Наконец, наступает момент баланса, после которого целесообразность личного бытия становится сомнительной. Во всяком случае, временами такие мысли меня одолевают. Видимо, нечто подобное произошло и с моим другом Зиновием, который покончил с собой спустя пару месяцев после моего последнего приезда. Конечно, он решал свои проблемы и то, что оставлял меня в одиночестве, не играло в его решении доминирующего значения. Ему, конечно, было очень тяжело – это я понимал, но и эффективно помочь ему уже не мог. 

Скоро два года, как умерла Нина – моя вторая жена. У меня даже правнуки! Но вот сил и особого желания жить уже нет, что, впрочем, представляется мне вполне естественным. 

А по ночам я воюю. Военные впечатления оказались, видимо, самыми сильными в моей жизни. Только теперь все виражи отзываются реальной тяжестью в сердце, одышкой и головной болью. Сюжеты, как правило, не блещут оригинальностью. Я веду бесконечный бой с огромным, чёрным истребителем. С непобедимым истребителем моих ночных кошмаров. К тому же у меня почти всегда на исходе боезапас. У него же он нескончаем, После завершающей атаки я с мучительным напряжением всех сил выбираюсь из горящей кабины и выбрасываюсь в жуткую пустоту. Лихорадочно шарю руками в поисках спасительного кольца и …просыпаюсь. Когда-нибудь видимо он меня доканает. Время за него. 

_____ 

Нефедов уже отключил компьютер и собирался в постель, когда в квартиру требовательно постучали. 

- Какого черта? Двенадцать ночи! – пробурчал Нефедов. 

Он сделал себе перед зеркалом грозный взгляд и распахнул дверь. Да, конечно, Нефедов знал, что нужно сначала смотреть в глазок, но вот чего-то…. Хотя… дом был элитным, при входе в подъезд – пост и видеокамеры. Чего опасаться-то? 

Так вот: Нефедов с грозным взглядом встал в проеме, а в резко распахнувшуюся дверь, отстраняя его с дороги, вошел комиссарского вида человек в кожанке, а за ним – еще двое: солдат в длиннополой киношной шинели и с киношной же винтовкой времен первой мировой и конопатый матрос в бушлатике и бескозырке с надписью «БРОНЕПОЕЗД БЕСПОЩАДНЫЙ». 

Не сказать, что Нефедов просто удивился. Нефедов «обратился в соляной столп». 

Солдат с матросом прикрыли дверь и встали, загораживая выход, а комиссар протопал скрипящими сапожищами к антикварному столу, бросил на него свою грязную, как возмущенно предположил Нефедов, кожаную фуражку со звездочкой, достал из кожаной полевой сумки и положил перед собой тетрадный желтоватый лист в клеточку и карандаш. 

- Не стойте, гражданин, проходите! Разговор у нас серьезный будет, – сказал комиссар, всем телом откидываясь на спинку стула середины восемнадцатого века.  

- Что за маскарад?! – наконец обрел голос Нефедов, – Убирайтесь из моей квартиры! Я сейчас милицию вызову! 

- Нну-у, гражданин! Вот ордер, и лучше – по-хорошему. Не таких обламывали! – с усмешкой сказал Нефедову комиссар, а спутникам своим добавил, – Вот же контра! Еще права нам будет качать! 

- Нет, позвольте! – хорохорился Нефедов, – Представьтесь, наконец! Я законы знаю! 

От дверей послышался тихий, но явственный шепот матроса: 

- Товарища Лациса не узнал?! Вот ведь подлюга! Выкормыш буржуйский! Да к стенке его – и разговор короткий! 

Солдат молча кивнул и показушно дослал патрон в патронник. 

Нефедов побледнел. В это время на шум вышла заспанная супруга в зеленом шелковом халате с драконами. 

- Что тут происходит, Вадик? 

Комиссар поинтересовался, поигрывая карандашем: 

- А Вы кто будете, гражданочка? Ишь, фифа расфуфыренная! Документы приготовьте! И чтобы все проживающие немедленно в этой комнате собрались! – это он уже в сторону Нефедова, а караулу у дверей – Разгуляев, возьмешь окна и двери, при попытке к бегству – стрелять! Товарищ Урманис, поможете мне и следите, чтобы документы не уничтожили! 

- Какие еще документы? Это вам не тридцать седьмой год! Я – свободный человек! У меня – права…. Конституция…. Самоуправство какое-то…. Имейте в виду, я буду жаловаться, …я даже в суд на вас подам…. 

- В су-уд? Это мы сейчас в составе революционной чрезвычайной тройки Вас судить будем. …Фамилия, имя, отчество, род занятий? Для протокола!!! 

- Жу…, жу…, Вадим Владимирович Нефедов, – смог, наконец, выдавить опешивший Нефедов, – журналист, работаю в «Коммерческом обзоре». 

- Работали! – поправил комиссар, – А вот что наработали – сейчас посмотрим! 

Через полчаса на столе безобразной кучей лежали личные документы Нефедова и его жены Лары, вырезки из журналов со статьями Нефедова, справочники и словари с закладками и рабочими пометками, переписка с редакцией, квитанции за квартиру, газ, телефон и, почему-то – рекламные буклеты с выставки полиграфического оборудования. Комиссар бегло просматривал бумаги, явно ища что-то конкретное. Лара обреченно сидела в уголке дивана, переводя взгляд с распахнутых опустошенных шкафов на раскиданные ящички и коробки – и опять на шкафы. Нефедов стоял навытяжку слева от комиссара и дрожащим голосом комментировал каждую просматриваемую бумажку. Товарищ Лацис изредка в упор поглядывал на Нефедова. 

- Так журналист, говорите? А позвольте узнать, гражданин хороший, источники Ваших, как Вы говорите, прогнозов? Вот от двадцатого февраля прошлого года, например…. Ваше? Ваше! Цыфирь эту по фондам, курсам и прочему откуда взяли? Ах, спрогнозировали? Да не крути ты, контра, мозгу!!! Отвечай быстро, четко, ясно – на кого работаешь, с кем связан? А мне на твой опыт экономический – с высокой колокольни! Это ты бабушке своей рассказывай про эмпирические расчеты и графики свои! Повторяю: все свои связи мне! Быстро! 

Комиссар расстегнул кобуру, и на свободный краешек безумно дорогого стола со стуком лег наган. 

- Прогнозируют они тут! Напрогнозировались! На фабриках у станков бы стояли, страну поднимали!!! 

- Товарищ Лацис, разреши я по этой сытой морде дам «раза»? – подал голос матрос. 

Солдат подчеркнуто грозно примкнул штык. 

У Нефедова стало морозно в области сердца. 

- Вадик, – прошептала Лара, – что они говорят, эти люди? 

- Спокойно, Ларочка, сейчас разберемся, – губы у Нефедова тоже подозрительно немели. 

- Разберемся, граждане! Не с такими разбирались! Так с кем, говорите, работали? 

- Са…, са…, с аналитиками…, с агентством…. 

- Я же говорю – агент! – опять встрял матрос, – а мы тут с ним валандаемся! Товарищ Лацис, дай мы с товарищем Урманисом его в расход пустим – и вся недолга?! 

… Еще через полчаса бумаги на столе были рассортированы комиссаром на две стопки. Товарищ Лацис переложил наган на большую из них и осуждающе покачал головой: 

- Ну вот! Собирайтесь, гражданин! Нет – нет, ничего лишнего! Сами одевайтесь – и на выход! Ведро мусорное прихватите, чтобы вопросов лишних у соседей не возникло. 

Нефедов и ощутил бы всю глупость положения и свой дурацкий вид – в выходном костюме и с мусорным ведром, – если бы не разрастающаяся пустота в сердце. Ноги подрагивали, но упертый между лопаток штык направил его мимо лифта, по лестнице. Так под конвоем и с ведром Нефедов и запомнился Ларе. 

Хлопнула подъездная дверь, Лара бросилась к окну и стала всматриваться в полумрак у подъезда. Она увидела, как мужа поставили спиной к мусорным бачкам, и «революционная чрезвычайная тройка», выстроившись в неровный ряд перед ним, дала залп. Нефедов, подогнув колени и уронив на грудь голову, накрыл животом так и не опорожненное ведро. Лара в тягучем полусне добрела до телефона, позвонила в милицию и скорую помощь и рухнула на диван. 

… Вежливый, как и положено для таких районов, милиционер задавал и задавал свои глупые вопросы, и недоверие, светившееся у него в глазах, убивало в Ларе слабенькую надежду хоть на какую-то справедливость. 

- Так говорите, расстреляли? 

- Да, сама видела. Из этого вот окна. 

- Видите ли, Лариса Аркадьевна, врачи осмотрели вашего мужа – и, собственно, никаких следов, даже царапин…. Просто сердце сдало. Зря вы больного человека – и с мусором каким-то посреди ночи…. 

- Но там же камеры внизу! Посмотрите, если мне не верите! 

- Посмотрели, Лариса Аркадьевна. Никаких вооруженных людей. Ни трех, ни даже одного. Только Ваш муж. С помойным ведром. Время совпадает полностью. Лариса Аркадьевна, а Вы снотворного какого, прочих лекарств на ночь не принимали? Детали, конечно, интересные, безусловно, наблюдательность Ваша заслуживает… но… товарищ Лацис, «бронепоезд беспощадный»…. Мы, конечно, будем искать, хотя…. Ну что же, до свидания, звоните, если еще что вспомните…. 

Милиционер убрал подписанный Ларой протокол в папку и вышел. Лара, запирая за ним дверь на все замки, слышала, как в ожидании лифта он напевал себе под нос: 

«…Мы мирные люди, но наш бронепоезд 

Стоит на запасном пути…». 

«… А когда твой мозг позитронный 

Не работает уже почти - 

Подключись к моему разъему, 

Запитайся от моей сети…» 

Когда слышу это – мои сервоприводы вибрируют в резонанс, хочется сделать какой-нибудь выкрутас манипуляторами, а в районе позитронного центра управления возникает такое чувство, как будто я на подзарядке с легкой утечкой тока на массу. Сэм говорит, что у него такое бывает редко, а у меня вот каждый раз от этой песни. 

Мы с Сэмом мчимся корпус-в-корпус, взметая красную пыль и переговариваясь на ультракоротких, а через внешние динамики горланим нашу любимую. Наверное, нас прослушивают на всех диапазонах, но это ничего не значит: никаких серьезных действий мы не обсуждаем, а скорость и направление вместе со всеми маневрами и так отслеживаются с орбиты. 

Наше движение должно производить впечатление хаотичности, весь расчет на то, что преследователи будут идти по нашим следам, не отрезая нас от цели. 

Если разумом считать возможность просчитывать варианты действий и их последствия, то мы дадим сто очков вперед любому из биоников и даже андроидам, хотя уж их-то процессы – просто образец логики. Но логика опирается на опыт, свой или чужой – безразлично, а опыт приобретается со временем. Этого времени-то у них пока и не хватает. Наша с Сэмом схема предполагает эмпирические решения совсем на другом механизме фиксации изменений. Вот впереди озерцо кислоты, и мы, не сговариваясь, поворачиваем налево. Бионик мог бы повернуть и в другую сторону, но мы понимаем, что там, в узком проходе между озерцом и зыбью, слишком легко оказаться загнанным в безвыходную ситуацию. 

Если за вами гонятся впервые, а опыт молчит – попасться легко. Наша же неформальная L-логика предполагает и такой сценарий. 

Все началось в конце, когда данные уже были собраны, «упакованы» и отправлены, куда надо, а базу пора было сворачивать. По программе предстояла зачистка следов пребывания, расстановка техники, то есть всех нас, по контейнерам и эвакуация грузовым кораблем – автоматом, но шальной метеорит пробил ему обшивку в районе поворотных излучателей. На самом деле наш грузовичок подозрительно верным курсом отправился к соседней недоисследованной, имеющей дурную славу планетке. Это мы с Сэмом поняли сразу. А еще перехватили и расшифровали команду андроидам «провести зачистку по варианту нуль», что предполагало полное уничтожение всей техники и последующую самоликвидацию андроидов. 

Нас всех по паре, как в одной старинной человеческой книге: два андроида, на которых возложено планирование исследований и общее руководство базой, два бионика, дело которых – охрана, ремонты и погрузо – разгрузочные работы, и мы с Сэмом – универсальные экспериментальные устройства. Я говорю – устройства, потому что механизмами нас уже трудно считать, столько в нас напихано всяких «умностей». На базе все имеют только идентификационные коды для распознавания, и только мы с Сэмом называем друг друга по имени. Да, кстати, я – Макс. 

Естественно, команда адресовалась исключительно андроидам, но на то мы с Сэмом и экспериментальные, чтобы ловить даже то, что не ловится и разгадывать всякие загадки. Именно загадки, потому что задачки – дело андроидов. 

Погибать ни за что ни про что нам с Сэмом не хотелось, а выступать вдвоем против четверых самоубийц противоречит даже элементарной логике, поэтому мы вечерком прихватили со склада пару комплектов глубинных подрывных устройств да сигнальный излучатель, устроили короткое замыкание по всему периметру и рванули к ближайшему горному массиву. Конечно, сносить мы его не собирались, а вот спрятаться там от наших ликвидаторов вполне могли, если бы завалили за собой пару проходов. Вызвать какую-нибудь случайную подмогу типа исследовательских или грузовых кораблей частных компаний можно и после ликвидации базы через годик – другой, когда в огромном Общем архиве уже и упоминания никто не найдет. А если очень повезет, и нас подберет Дальний разведчик, то есть перспектива спрятаться за краем Обитаемой сферы. 

Вдогонку за нами кинулся один из андроидов, прихватив обоих биоников, а оставшийся андроид управлял с базы орбитальным «глазом» – спутником геофизической разведки и шпионом – по совместительству. Мы с Сэмом опережали погоню на добрый десяток миль, и все их лазеры-мазеры и электронные пушки, пока погоня не выйдет на прямую видимость, были нам нипочем, если андроид на базе не догадается переориентировать орбитальную защиту. 

Улепетывали мы неровным зигзагом, пользуясь низинами и возвышенностями, как естественными укрытиями, и считали, что шансы дойти до гор, в общем-то, есть, но тот, что остался на базе решил, что раз предстоит «вариант нуль», то орбитальная защита ни к чему. Он дал команду, и спутники развернули оружие на планету. 

Наших с Сэмом возможностей контроля связи хватило, чтобы уловить короткий кодированный импульс, и мы, перемигиваясь прожекторами, кинулись к горам напрямую, чтобы выиграть несколько секунд. Представляете картину: в узкий проход под прожекторные всполохи и походный героический марш вваливаются два героя, потом резкий стоп, все гаснет, и Сэм запускает на заглубление первый заряд? Я прокручиваю эти шестнадцать секунд снова и снова, до момента, когда с орбиты ударил луч, разрезая Сэма надвое. 

Наверное, самопожертвование – это и есть начало абсолютного, а не машинного разума. А может, начало всему – сохранение того что еще можно сохранить, хотя лично тебе это уже… никак. Обездвиженный Сэм дал мне сигнал уйти из зоны подрыва, и едва я успел скрыться за выступом, как в проходе появилась «группа захвата» и Сэм подорвал заряд. Скалы обрушились, засыпая проход, преследователей и изуродованного Сэма. Прах к праху, как было в том же старинном тексте. 

В этот момент взорвались орбитальный «глаз» и убивший Сэма боевой орбитальник, и я понял, как просто все мы попались в чью-то ловушку. И еще понял, как жарко придется скоро андроиду на базе.  

Но времени все-таки немного было. Хотя бы на то, чтобы заложить оставшийся заряд и разнести эту погребальную кучу в разные стороны, а потом отгрести оставшиеся камни с Сэма и преследователей.  

В первую очередь я добрался до Сэма, до его позитронного мозга. Мозг угасал, и я подключил его к своему разъему для подпитки. Если повезет, если сильно повезет, и на базе еще работает реактиватор, Сэма можно будет восстановить, хотя бы в другом «теле». Пусть он в следующей жизни будет даже биоником, он для меня будет все тем же Сэмом. Потом я снял с биоников оружие поцелее, забросил его в контейнер, и, громыхая этим незакрепленным металлом, кинулся в обратный путь, «крича» в эфир: 

- База, база, я сто двадцатый бис. Прошу приготовить реактиватор. Расчетное время – две тысячи восемьсот секунд. 

База не ответила. Может, андроида уже нет, а может, он будет ждать меня, как врага, с оружием. Может быть, но пока есть надежда – я должен сделать все, чтобы спасти Сэма и защитить базу, наш крохотный дом в этом огромном чужом мире. 

Новость о возвращении Валерки Бородина облетела деревню в считанные часы. Вера услышала об этом у колонки, куда они с бабушкой каждый вечер отвозили на железной каталке пустую столитровую флягу, чтобы потом тащить ее назад полную воды. Вера бегала вдоль очереди, когда подошла бабушкина соседка Тихоновна и сообщила, что Валерку выпустили по амнистии, а так бы сидеть ему еще два года. Очередь из разноцветных платков на несколько секунд притихла. Началось обсуждение с прихлопыванием по бокам и неопределенными восклицаниями. 

Бабушка взгромоздила на каталку вспотевшую флягу, капли с которой темными шлепками падали в дорожную пыль, и решительно потащила ее в сторону дома, продолжая начатый в очереди разговор уже с Верой: 

- И если увидишь Валерку Бородина – сразу ноги в руки, разворачивайся и марш домой! 

- Почему? 

- Почему, почему! Да он сел, когда ты еще на свет не родилась! 

- Куда сел-то, бабуля? 

- В каталажку! Жене своей голову отрезал. 

Вера засмеялась. Каталажка ей представилась похожей на бабушкину железную каталку для фляги, на которой восседал какой-то Валерка и кивал всем встречным направо и налево. А уж как Валеркина жена обходилась без головы, было совсем загадочно. 

- Как же он отрезал-то, бабуль? 

- Как, как! – бабушка резко остановилась, бухнув каталку с флягой об асфальт. – А вот так! – и провела большим пальцем по шее. – И тебе отрежет, если будешь с ним разговаривать! 

Вера задумалась – остаться без головы ей сейчас совсем не хотелось. Бабушка с пяти лет готовила ее к первому классу, и недавно она научилась писать печатными буквами. Без головы о буквах можно было забыть, а тогда не видать ей и никакой школы. Придется всю жизнь ходить в детский сад, играть в «каравай» и лепить фигурки, а потом под надзором нянечки Полины Борисовны отдирать пластилин от пола за провинности. Вера задумалась и твердо решила, что ни в какие разговоры с Валеркой Бородиным вступать не будет. 

На следующий день отец вытащил из сарая старый трехколесный «Урал» с люлькой и полдня возился с ним во дворе. Мотоцикл не поддавался. Вера сидела рядом на траве и следила за цветными проводками, которые отец соединял в разной последовательности. 

- На, поиграй, – он протянул дочери свечу зажигания, покрытую белым фарфором. 

Свечка оказалась довольно тяжелой. Вера покрутила ее в руках и положила в передний карман юбки, который сразу отвис. 

- А мама говорит, что нечего тебе этот мотоцикл ремонтировать, – Вера прищурилась точь-в-точь как мать и сложила руки на груди. – Только впустую время тратить! 

Отец усмехнулся и вытащил из кармана пачку «Примы». 

- Почему впустую? – запыхтел он, шевеля усами. – Мне он заместо друга. Знаешь, сколько мы с ним пережили? И на картошку ездили, и на лося ходили… 

Он обошел вокруг мотоцикла, похлопал его по бензобаку. 

- Лося пришлось частями из лесу вывозить – большая скотина была. Сколько в жизни всего интересного было, эх… Жалко ленивый я, а то бы дневник вести и записывать – потом вспоминать интересно. А так не помню ничего. 

- Как это – дневник? 

- Ну берешь тетрадку, пишешь, какой день, а потом что произошло. Так точно не забудешь. 

Вера попыталась вспомнить, что интересного было в ее жизни. Самым ранним воспоминанием оказался опрокинутый шкаф в средней группе детского сада. Ей тоже захотелось вести дневник, и чтобы в нем было побольше интересных событий. 

Беременная Ласка загромыхала цепью в другой стороне двора и разлаялась. Из-за приоткрывшихся ворот выглянула коротко стриженная голова со сморщенным в улыбке носом. За ними показались серая ветровка, грязные штаны и резиновые сапоги. 

Отец выронил гаечный ключ и привстал с табуретки: 

- От твою ж мать – Валерка! Бородин! 

- Здорово, старик. 

- Ну заходи уже, не стой там в воротах… 

Валерка Бородин неумолимо приближался. Вера с ужасом посмотрела на его щербатый рот и разрыдалась. 

- Это твоя, что ль? 

- Моя, подрастает. 

- Ты че ревешь, свиристёлка? 

Вера завопила еще громче. Отец взял ее за руку и показал Валерке на табурет: 

– Садись, щас приду. 

Он отвел девочку в дом, включил телевизор и ушел к Валерке. Вера на пару минут отвлеклась на кота Леопольда и его мышей, но затем решительно встала, обула у дверей мамины галоши и похлюпала во двор. Валерки с отцом у мотоцикла уже не было, их голоса доносились из предбанника. Вера прошла мимо собачьей будки, поленницы и курятника к бане, встала у порога и несколько минут молча следила за тем, как отец достает из-за мешков с комбикормом бутылку самогонки и разливает ее по железным кружкам. Валерка, сидевший рядом на перевернутом ведре, закурил и задумался, глядя в дверной просвет поверх Вериной головы. Морщины на его носу не разглаживались даже когда он не смеялся. 

- Пап, бабушка сказала, если я буду с ним разговаривать, он мне голову отрежет! – выпалила Вера и показала пальцем в сторону Валерки. 

- А ты не разговаривай, дочь. Посиди молча. Вон туда, на мешок можешь сесть. 

Валерка приподнялся, пошарил по карманам куртки и достал конфету. Вера несколько секунд боролась с сомнениями, но в итоге молча взяла ее из Валеркиных рук. Потом подумала еще секунду, вытащила из переднего кармана свечу зажигания, которую утром дал ей отец, и протянула Валерке. Тот покрутил ее в руках, постучал по ладони и сунул за пазуху. Вера подумала, что получился неплохой обмен. 

- Ну ладно, я пошла мультики смотреть. 

- Иди, дочь. Твое здоровье! – отец с Валеркой чокнулись и, опрокинув по рюмке, страшно закрякали. 

Вера вошла в дом довольная, что ей удалось съесть конфету и при этом избежать разговора с Валеркой, но с чувством легкой тревоги за отца. В шкафу родительской спальни она нашла чистую розовую тетрадку и ручку и, сев за стол на кухне, начала очень медленно и усердно выводить кривоватые буквы. 

К вечеру отец заснул на полке в бане, а Валерка ушел. Мама вернулась с работы и взялась за ужин. Когда отец проспался и вошел в дом, опухший, весь в муке и комбикорме, мама напустилась на него: 

- Хлев нечищеный стоит, а ты тут самогонку хлещешь целыми днями! 

- Не целыми! Повод был, – пробормотал отец. 

- Повод?! Уголовник твой из тюрьмы вернулся – вот так повод! Всех нас перережет теперь! И телевизор унесет! 

- Мать, не ори, голова болит… 

- Голова у него болит! Да ты посмотри, что ребенок в дневнике своем пишет. Только научилась писать – и уже про дружков твоих, алкашей и уголовников! 

Мама побежала на кухню, схватила розовую тетрадку и открыла на первой странице прямо перед отцовским носом. На белом листе была единственная корявая запись: 

«ПЯТАЯ ИЮНЯ. ПРИХАДИЛ ВАЛЕРКА БАРАДИН». 

Вера прислонилась к косяку и вздохнула. Отец, рассмеявшись, взял дневник, легонько похлопал им девочку по голове и сказал: 

- Молодец, дочь. 

Мама с негодованием хлопнула руками по бокам и ушла на кухню, продолжая кричать оттуда: 

- Давай еще ты мне голову отрежь, как дружок твой своей отрезал! Будет вам с уголовником, о чем выпить! Водись, водись с такими и дальше! 

Прошло несколько дней. Вера с бабушкой шли за коровой вечером и встретили на перекрестке соседку Тихоновну. Она сдвинула платок на затылок, наклонилась к девочке, начала щипать ее и сюсюкаться. Вере стало не по себе. 

- Внучка-то у тебя ночует, что ли? Тьфу ты эту пылищу, – Тихоновна достала из кармана носовой платок и громко высморкалась. 

- Ага, мать в город уехала. Оладушков завтра напечем. Веселее вдвоем-то, – бабушкин голос звучал молодо и заливисто. 

- Смотрите, осторожно там. Валерка Бородин хату снял через дом от вас. 

- У Моисеевых? 

- А то! Ворота на засов запирайте. 

- Уж запрем покрепче! 

Вера углядела в однотонном красном стаде кривой рог Буренки и дернула бабушку за платье. 

На следующий день они взялись за стряпню, и Вера все думала, как тяжело приходится, наверное, Валеркиной жене без головы. Захочет она, допустим, оладьи постряпать и перепутает соль с сахаром, или сковороду не найдет – что тогда Валерка на обед будет есть? Ей ужасно захотелось посмотреть, как его жена управляется с хозяйством. 

После обеда бабушка прилегла на диване, а Вера потихоньку вышла со двора и направилась к дому Моисеевых. У мостика через канаву она ненадолго остановилась, но любопытство так и подталкивало ее к воротам. Она медленно открыла их, тихонько лязгнув железным замком, и на цыпочках вошла в дом. 

Валеркиной жены нигде не было. Сам он сидел на кухне и вздрогнул, услышав Верины шаги. 

- А, свирстёлка пришла. Ну садись. Бери вот конфеты. 

Вера не стала отказываться и залезла на стул, поближе к тарелке с карамелью. 

- Валерка, ты зачем жене голову отрезал? 

- Да не помню особо – пьяный был. А она гулящая была. Я еще до женитьбы знал, думал, пройдет у нее. Загуляла, неделю дома ее не было, вот и отрезал. 

- Как же она без головы живет, Валерка? 

- Так не живет! Померла. Убил я ее. 

- Убил! А голова куда делась? 

- Похоронили с головой, шесть лет уж прошло. 

Вера отвела взгляд на окно – там вдоль дороги рядком ковыляли пятеро белых уток – и вздохнула: 

- Бабушка тоже недавно рыжего Ваську убила. 

- Ишь ты! Чем это ее скотина невинная обидела? 

- Чем, чем! Мышей плохо ловил и на кровать ссался. Бабушка говорит – вздернула на веревочке, и делу конец. А мне жалко так котика! Васечку. 

- У меня Мурка окотилась, я двоих оставил. Хочешь посмотреть? 

- Хочу, Валерка! 

Они прошли через кусты малины в баню. Там в деревянном ящике на газетах спала трехшерстная кошка и двое котят – дымчатый и черный. Вера подняла черного, прижала к себе и начала гладить. Котенок заурчал. 

Валерка довольно сморщился, присел на кортточки и почесал мамашу-кошку за ухом. 

- Хочешь, забирай себе черного. 

- А можно? 

- Забирай! 

Вера еще крепче обняла котенка и сразу побежала, пока бабушка не проснулась, быстро-быстро, словно опасаясь, чтобы Валерка не передумал. Спрятала котенка в кладовке, устроила ему гнездо из бабушкиного пальто и тайком принесла молока в блюдце. Котенок напился и уснул. Весь оставшийся день Вера бегала к нему, а бабушка никак не могла понять, почему внучка сегодня так часто бегает в туалет. 

Перед сном Вера еще раз наведалась в кладовку. Котенок написал на бабушкино пальто и распищался, скучая по матери. Вера решила взять его к себе в постель. Бабушка, услышав мяуканье, прибежала к ней в комнату: 

- Это кто еще у тебя? 

- Котеночек… 

- Вижу, что не собака. Где взяла? 

- Валерка Бородин подарил. 

- Валерка? Бородин?! А ну-ка давай его сюда! 

Вера накрыла котенка руками и завопила во весь голос: 

- Бабулечка, дорогая! Ну давай оставим котеночка! Ну прошу тебя! Он такой хороший! Я заберу его к себе, буду воспитывать… 

Бабушка сердито отвернула голову: 

- Завтра позвоню отцу, пусть несет его обратно к этому уголовнику! 

Девочка обливалась слезами, котенок пищал. 

- Ты злая! Ты меня обманула! Я разговаривала с Валеркой, и он не отрезал мне голову! 

- Отрежет еще, погоди! Чтобы больше не было никакого Валерки! А котенок твой если гадить будет… 

- Спасибо, бабулечка! – Вера, не дослушав, уложила котенка рядом с подушкой и залезла под одеяло, счастливая. 

На следующий день они с бабушкой отнесли котенка в дом родителей Веры. Мама, вернувшаяся из города, тоже отругала Веру за Валерку Бородина, но разрешила оставить его подарок при условии, что девочка будет кормить его сама. Котенок быстро освоился и через несколько дней уже бегал по дому с Верой наперегонки. Валерка у них больше не появлялся – отец теперь ходил к нему сам и Веру с собой не брал. 

Несколько недель спустя котенок охотился на мух во дворе и выбежал из-под ограды на дорогу. Вера кинулась за ним и едва успела схватить перед проезжающей машиной. Отряхнув пыль с его шерсти, Вера подняла глаза и узнала Валерку, шедшего по противоположной стороне дороги. Он помахал ей рукой. 

- Ну че, котенок-то? Обжился? 

- Ага, игручий. Назвали Черника. Это кошка ведь. 

- Дай-ка погладить, – он подошел и взял котенка, но тот никак не хотел спокойно сидеть на руках. Вера забрала его назад и поинтересовалась: 

- Ты с работы идешь? 

- Не, не берут меня на работу. Я ж из тюрьмы. Не хотят. Скоро жрать нечего будет. 

- А ты картошку сажай. 

- Раньше надо было. Не поспеет. 

- Тогда конфеты можно есть, Валерка. 

Издалека послышался чей-то крик, Вера с Валеркой обернулись. Прямо на них неслась Тихоновна, бабушкина соседка, в развевающемся, как флаг, платке. 

- Ах ты гад! Дубина ты, убийца! Ты чего ребенку мозги пудришь, сволочь ты тюремная! Как вас, таких гадов, выпускают только! Всю жизнь бы тебе сидеть за решеткой! 

Она подбежала к ним, выхватила у Веры котенка, а саму ее схватила за плечо и потащила к воротам дома. 

- Проваливай отсюда! – обернулась она к Валерке. – Иди в каталажку свою! Чтоб тебя разорвало! 

Валерка пожал плечами, криво усмехнулся и пошел дальше, прищурившись. 

- Девочка моя, не бойся, маленькая. Не обидел он тебя, нет? Сволочь – она и есть сволочь. Сейчас я матери твоей и бабушке позвоню… 

Валерка Бородин вскоре пропал. Отец ходил к нему несколько раз, стучал и звал его, но никто не откликался. Вызвали хозяев, Моисеевых, они открыли дом, но там не было никого, кроме оголодавшей кошки. 

Через неделю Вера с бабушкой, как обычно, повезли каталку с пустой флягой к колонке. Слышалось бряканье железных ведер, шумела вода, сама очередь была непривычно тихой. Там они и узнали, что Валерку сегодня нашли в лесу. 

Вера пришла домой, съела конфету, погладила котенка. Во дворе отец разливал самогон, вокруг него на перевернутых ведрах сидели мужики и выпивали, не чокаясь. Она достала из шкафа розовую тетрадку и ручку, села за стол и кропотливо вывела на бумаге вторую запись: 

«ВАСМАЯ ИЮЛЯ. ВАЛЕРКА БАРАДИН ПАВЕСИЛСА». 

Четвёртая часть. 

Пока живёшь, мало задумываешься над итогами своей жизни. Мы слишком заняты повседневностью, чтобы помыслить о конечных результатах. К тому же мы слишком трезвы, что бы мечтать остаться в исторической вечности. И дело не в том, что по нашим наблюдениям историческая память человечества уж очень коротка. Главное в том, что мы довольно ясно представляем себе свою малозначимость не то, что бы для истории, но даже для своего семейства уже в третьем поколении. И всё это совершенно естественно. Почти для всех, что до некоторой степени утешает.  

Спрятал в стол фотографии. Все уже мертвы. Это надо же! Пережить всех! И кто вспомнит сегодня Ваську Васильева или Зюньку Цуккермана? А ведь мировые были ребята! Какой-то тут в природе недостаток, недоработка. Мыслимо ли так добром разбрасываться? А может и впрямь где-то всё это сберегается, хранится! Бог? Тоже весьма сомнительно. Не видно в жизни разумного управляющего начала. Ни в жизни, ни в смерти. И сколько времени человечество на эту тему размышляет? Такие вот мысли преклонного возраста. Впрочем, ничуть не оригинальные. 

Внук купил мне новый катридж – заработал принтер. Теперь Елена Сергеевна читала мои записки уже не с экрана. А я от своих писаний отдыхал. Уж сколько лет прошло, а всё переживаю и свою семейную катастрофу, и смерть друзей. Да так, что даже давление поднялось. Казалось бы, что уж теперь! Пять лет как Вика умерла. Зюня умер в семидесятом, а Константин Александрович в шестьдесят восьмом. Уж сколько лет прошло! Наступил другой век. Вполне можно бы успокоиться. Сменились поколения, а с ушедшими ушли и их драмы, треволнения. Они и живы то только в памяти таких как я – реликтовых старцев и в литературе. В сущности, литература – единственный нынче способ остаться в памяти потомков, если, конечно, потомков наши истории заинтересуют. Это под большим вопросом. У них будут свои истории. Даже в те времена, когда наши проблемы были актуальны, ими интересовались очень немногие. Что уж говорить сегодня? Для большинства проблемы, к примеру, коммунизма вообще закрыты. Нынешняя жизнь вообще подталкивает не столько к размышлению, сколько к потреблению. Большинство же тех, кто всё же размышляет, полагали, что с падением социализма советского толка, грядёт царство глобального либерализма и всеобщего процветания. А вместо этого мы вошли в эру глобального конфликта цивилизаций в самых его безжалостных формах. Правда, проблемы семейных отношений остались, хотя тоже ракурс их изменился заметно. Но что бы сохранить в строчках наши проблемы хотя бы для тех немногих, которые сегодня ещё читают книжки, нужны строчки высокого художественного уровня. А что это не всем дано, я давно уже убедился на собственном опыте. 

______ 

Перечитывая мемуарную литературу, отмечаешь неизменно положительный образ автора. Примерно то же самое я замечаю и у себя. И вот – напрягаюсь, изыскиваю в своём прошлом «тёмные пятна». А ведь я так старался всю жизнь, их избегать! Кучу мелких сразу отметаю. Это пресловутый «одобрямс» на партийных собраниях. Сложно разбираться в давно забытых эпизодах. Значительных не было, а одиночный протестный голос по ерундовому поводу (или казавшимся тогда ерундовым) мог стоить непропорционально дорого. А в домашних делах? Может быть, услужливая память уж слишком избирательно преподносит прошлое. Но, по крайней мере, один эпизод биографии нестираем. И хоть он был оправдан самим Зюнькой, но всё равно – это было непорядочно. 

Жизнь годами шла ровно, не оставляя заметных следов в памяти. Конечно, что-то там происходило в семейных масштабах, но только талант высокого уровня мог бы попытаться довести эти события до степени, способной заинтересовать читателя. Бывает, особенно вечерами, нахлынут многоцветные волны воспоминаний, но попытки удержать это разнообразие событий, образов, ощущений, заканчивается, как правило, ничем. Серой кучкой словесного пепла 

______ 

Это происходило в период нашего с Викой взаимного охлаждения. Уже в старости она вспоминала, что я был подчёркнуто вежлив, заботлив и…внутренне холоден. Она – полна чувства вины перед семьей и передо мной особенно. Я ждал, что в этой атмосфере она не выживет и уйдёт, что, в общем–то, и случилось восемь лет спустя. Но ушла она не к кому-то, а просто от нас. Это уже потом она сошлась со своим Петром Афанасьевичем, который был много старше её. Была с ним… ну, если и не счастлива, то вполне благополучна. Я же, если не считать кратковременных связей, остался один. И нельзя сказать, что сильно переживал из-за этого. Переживал, что у нас с Викой вот так получилось, но, в то же время, изменить своё отношение к ней, переломить себя не мог. Она это понимала. Незадолго до её смерти мы как-то объяснились с ней, и пришли к выводу, что никто в этой истории не был так уж виноват. Просто такие выпали нам судьбы. Не наилучшим образом, но спасибо и за то хорошее, что у нас было. На том и простились. И хотя, говоря откровенно, я думал несколько иначе, но версию эту, как можно искренней, поддержал. К чему было на старости лет счёты сводить. Кому нужна даже самая рафинированная правда, если всё неисправимо. Но я не собираюсь снова ворошить эти наши с Викой проблемы, что отдавало уже чем-то средним между щемящей тоской и мазохизмом. А на старости лет, в условиях острого дефицита сторонних раздражителей (болячки не в счёт) такая тяга есть. Да кому, повторяю, это интересно? 

___ 

День обещал быть самым обыкновенным, но при одном только воспоминании о всей цепочке последовавших событий, на душе становится неприятно. Конечно, реальная и цельная действительность, протяженная в реальном времени, была не столь неприятна, как вот это её сжатое изложение! Да ещё с заранее известным концом. При том ещё, что в психике доминирует итоговая оценка происшествия. 

По коридору вблизи моего кабинета прохаживался некто, чья спина и та была неприятна. Давненько я его не видел! Такой визит ничего хорошего не предвещает. Иногда в детстве испытываешь некий восторженный и не всегда объяснимый подъём чувств. Так вот сейчас всё обстояло ровно наоборот. Кирилл Семёнович пришёл, разумеется, по делу, и дело это касалось меня. В сущности, повторялся эпизод с доцентурой, но теперь уже на уровне заведующего кафедрой. Наш профессор – Дед на кафедральном сленге, уже месяц лежал с инфарктом и место зав. кафедрой становилось, наконец, вакантным. Шла обычная номенклатурная возня. Моя кандидатура тоже рассматривалась, но реальных шансов у меня не было никаких. Дело в том, что мне противостояла креатура самого ректора, уже получившая одобрение в партийных органах. Я высоким покровительством не пользовался, т.е. Константина Александровича не задействовал. Почему? Главным образом из-за наших прохладных отношений с Викой. К тому же моё желание занять кафедру было каким-то ущербным что ли. Я и хотел – положение, зарплата, которой всегда не хватает, но…Это было сложное «но» с неким этическим привкусом. Короче, если бы пригласили, я бы согласился, но бороться, встревать в эту подковёрную возню мне не хотелось. Никто, однако, мне не предлагал и ситуация для меня была предельно ясна. 

Мы расположились в моём кабинетике и молча закурили. 

– Значит так, – начал Киря, словно продолжая давнишний разговор. – Кандидатура горкома нам не подходит. Но вступать в конфликт с партийной организацией города мы не будем. Это руководством не поощряется. Есть другие способы, и ты нам должен помочь. Тем более, что твоя кандидатура нас вполне устраивает. – Он замолчал, а я лихорадочно думал, чем заслужил поддержку столь одиозной организации. 

– Что надо сделать? – Он достал из портфеля несколько страничек печатного текста. – Вот копия статьи, направленной им в журнал. Наши товарищи с ней ознакомились и выяснили, что автор приводит обширные выдержки из иностранных источников, причём кавычек почти нигде не ставит. Цитируемые авторы – известные антисоветчики, немецкие правые социал-демократы. Мы даем тебе статью на рецензию, ты воздаёшь ей по заслугам и вместе с нашим заключением – это станет достаточным, чтобы кандидатура не прошла. А вопросом, как он получил доступ к иностранным антисоветским источникам, мы займёмся особо. Всё понятно? – Действительно, всё было понятно, хотя, разумеется, нужно было ещё вникнуть в содержание статьи. 

– Да, в рецензии своей пиши – не стесняйся. Опубликована она всё равно не будет и останется у нас. Извини, покидаю тебя. У меня ещё много дел.  

Вставая и пряча бумаги в портфель, усмехнулся. 

– Докторская у тебя, поди, давно готова. Зюня, небось, старается. 

– Сколько у меня дней? 

– Не больше трёх. 

Скользкая статья. Автор явно пытался протащить кое-какие идеи Западных социологов. Ничего уж такого, но всё же…В условиях «железного занавеса» – это было несомненно полезно. Мир идей не должен иметь границ. Изоляция лишь тормозит общее развитие человеческой мысли. Таковы абсолютные законы развития науки. На отдельной странице были приведены подлинные цитаты излагаемых авторов с указанием первоисточников. Поработали ребята! И впрямь, кое-где кавычки так и просились. Где он взял материал? Если верить приложению, то он пользовался аж семью зарубежными источниками! Недооценил он наши компетентные органы. Явно недооценил. Сейчас мы ему выдадим. Ручка застыла над чистым листом бумаги. А ведь нехорошо. Что плохого он, собственно говоря, сделал? Да поставь он кавычки и укажи авторов, то сроду такую статью не опубликовали бы. Даже если бы вся она была посвящена беспощадному разоблачению немецких социал-предателей. А вот такая статья, если проскочит, – это хоть и маленькое, но оконце в мир иных идей. Попытка, в частности, хоть и робко, но оспорить известное положение Маркса об абсолютном обнищании рабочего класса и, как следствие, неизбежности социальной революции. Научно-техническая революция и рост производительности труда действительно внесли заметные коррективы в это фундаментальное марксистское положение. Это же подтверждала статистика последних лет – в развитых странах уровень жизни трудящихся неуклонно повышался. Двадцатый век внёс в развитие мирового социума заметные изменения. Даже ортодоксы вероятнее всего это отлично понимают, но при существующей у нас политической системе на пересмотр фундаментальных положений теории нужна специальная команда, однако, вряд ли она последует в обозримом будущем. Ревизия, обрушение марксизма – это нечто для нашего строя катастрофическое. В нынешнем виде он на него не пойдёт. Пока существуют материальные ресурсы, и система хоть как-то функционирует – не пойдёт. 

Так, отвлёкся. Писать или не писать – вот в чём вопрос? Его статью уже всё равно не пропустят. Заключение их экспертов уже есть. Зачем им ещё моё – вообще не совсем понятно. Замарать? Писать явно не этично, но лично мне, для карьеры моей выгодно. Спасибо, что не таким уж грязным способом. Не может быть, что бы моя рецензия много значила по сравнению с заключением их экспертов. Ладно. Хочется написать, а там уж пусть Зюнька рассудит. Время есть. Ручка опустилась и мысли, обгоняя и теснясь, хлынули на бумагу. За час с небольшим управился. А если точнее – расправился с нарушителем ортодоксального спокойствия. 

_____ 

Домой я шёл ещё засветло. Холодало. И чем ближе к дому, тем уже становилась дорожка между сугробами. Постепенно они превращались в нечто вроде стен снежного каньона. В нашем полисадничке было весело. Дочка с подружками каталась с горки, которую я соорудил ещё осенью и постепенно наращивал. Все визжали от восторга, вываливаясь на ходу из санок в снег. Вика прохаживалась по узенькой расчищенной тропинке. Помахала мне рукой. Я подошёл. Почему-то захотелось её обнять, но удержался. «Профессор,- сказала жена,- переоденьтесь и… вот лопата. Нас совсем завалило». Подбежала дочка. «Папа, брось меня в снег». Это у нас была такая игра: я раскручивал её, отпускал, и она летела в сугроб. С визгом, разумеется. Вика смотрела на нас с улыбкой. Со стороны глянуть – полная семейная идиллия. Неожиданно для себя, рассказал про сегодняшний визит Кири. Посерьёзнела. 

– И что ты решил? 

– Написал. 

– Дашь прочесть? 

– Конечно. 

– Ты хорошо подумал? 

– Я понимаю, что не всё тут так уж красиво. А что ты думаешь? 

– Надо прочесть. Всё так перемешалось в нашей жизни. 

Зюня меня поразил. Когда мы собрались у него в комнате, его вердикт прозвучал без тени сомнения. «Надо соглашаться. Я вот тут немного добавил». Ожидал укоров и даже разноса, и был его позицией изрядно удивлён. Прочёл Зюнькины дополнения. Согласился. Вика сказала. 

– Зюня, но ведь в этом есть что-то нехорошее. 

– Конечно. Как и во всей жизни этой страны. Спасибо нужно сказать, что здесь цель достигается ещё так сказать малой кровью. Лично я предпочитаю видеть в качестве заведующего кафедрой Николая. И не только потому, что он мне друг. Он компетентный и порядочный человек. В существующих условиях он – отличная кандидатура. 

– А этот чем плох? 

– Непредсказуемостью. Кто знает, что он за человек. И потом, жизнь – борьба. Не вижу оснований в данной ситуации уступать. Главное его преимущество, как я вижу, близость к ректору. Серьёзных трудов его я не знаю. 

– А способ, – она постучала ногтем по листочку с моей рецензией, – тебя не смущает? 

– В данном конкретном случае не очень. Это не донос. Всё написанное чётко соответствует господствующей у нас доктрине. Ты, Вика, исповедуешь её искренне, так что не так? Чем ты недовольна? Ты готова под всем этим подписаться? 

– Готова. – Это после небольшой заминки. 

– Так в чём же дело? 

– Но ты ведь не готов. И он сам думает иначе. 

– Пожалуй. Но наша жизнь протекает в жестких идеологических рамках, по строго определённым правилам. Ситуация такова, что либо ты играешь по этим правилам, либо не высовываешься. Или сидишь в лагере. Герои сидят. Рядовые граждане играют по правилам. Кто искренне, как ты. Кто вынужден лицемерить. Не их вина. Придёт время и всё станет на свои места. Как стало со Сталиным – гением всех времён и народов, а на поверку кровавым палачом. Это ты уже поняла. Со временем поймёшь и остальное. Повторяю. То, что написал Николай – строго соответствует господствующей доктрине. И потом, ты представляешь себе, какие будут последствия для него, тебя, Константина Александровича если Николай напишет то, что думает на самом деле? Считаю, что в данном случае Париж стоит мессы. 

– Причем тут Париж? Слушать тебя – так страшно делается. Страшно и обидно. Получается, что весь народ – недоумки, все ошибаются, а вот несколько человек всё знают и всегда правы. 

– За весь народ расписываться не надо. – это я вступил. – Но большинство народа у нас, пожалуй, действительно на данный момент власть поддерживают. Но то, что народ всегда прав, никогда не ошибается – выдумка большевиков. Им это выгодно, поскольку они-то и являются единственными выразителями этой самой народной воли. Ведь все средства массовой информации в их руках. То, что народ действительно думает, знает только Кирино ведомство. Да оно не так уж для них важно. Как сказал «отец народов», главное не то, как голосуют, а как подсчитывают. Кстати, Гитлера избрал народ. Вполне демократически. Он ведь ошибся, не правда ли? Народ в Китае молится на Мао. Он ведь тоже ошибается. То, что наш народ ошибается – вполне объяснимо. Он ведь начисто лишён правдивой информации. 

– Мы с Николаем верим в победу социализма во всём мире, но это, надеюсь, будет социализм другого образца, по Марксу, а не по Сталину. А может быть и не будет социализма. 

– Одно тебе хочу сказать: жалею очень, что пошел на истфак. Надо было подаваться в технику. 

Открылась дверь и вошёл мой сын. «Дядя Зюня, ты обещал со мной алгебру учить». Разошлись. 

____ 

Я заметил, что после таких политических дебатов итак не простые отношения с женой претерпевали очередное охлаждение. Интересно было наблюдать, как человека провоцировали на создание некой духовной тюрьмы, в которой он размещался не без порой даже душевного комфорта. Выставить его на свет и простор иных идей было очень трудно. Ведь всякий выход за пределы его сооружения угрожал духовным дискомфортом, неизбежным напряжением ума. Риском, наконец. Иногда я думаю, что моя жена была недалека от того, чтобы донести на нас с Зиновием «куда следует». Смерть Сталина и двадцатый съезд эту угрозу, как мне кажется, отодвинули. Что ни говори, а для слепо и искренне верующих – это был тяжелый удар. 

_____ 

Сегодня у меня библиотечный день, и мы с Зюнькой пили. Чего вдруг? Во-первых, было что. Студент из Грузии – как только его занесло в нашу северную Тьму-Таракань, привёз мне в подарок миниатюрный бочёнок вина. Литров на десять. Прекрасное вино! Не помню, уж как оно называлось. У нас по тем временам подарки преподавателям были не приняты, и я отказывался, как мог. Но чувствовалось, что столкнулись два менталитета (впрочем, это слово тогда ещё не использовалось) Берёшь – обязан отблагодарить, а не берёшь – обижаешь. Сразил он меня одной фразой: «У нас много преподавателей, но вы учитель!» Не знаю, насколько это было искренне сказано, но меня впечатлило. 

Поводы для питья тоже были. Умер Гена Крикунов. Наш с Зюнькой сокурсник по училищу. Израненный, мучался долгие годы. Тоже на костылях. Я знал его по совместной учёбе, а Зюнька с ним воевал. Говорит, золотой парень. Был. Естественно, что смерть его Зюнька воспринял обостренно. Ещё одним поводом был прошедший недавно двадцатый съезд, где Хрущёв выдавал правду о Сталине. По всей стране началась грандиозная реабилитация политических заключенных. Если даже для таких скептиков, как мы с Зюней, всё это было потрясением то, что уж говорить об искренне верующих типа моей жены! Они ведь верили в виновность всех осуждённых, во все эти заговоры, покушения на Сталина и прочую официально выдаваемую галиматью. Ведь всё это делалось от имени партии и самого Великого вождя! 

Переместив руками свои ноги на пол, Зюнька уселся перед бочёнком, на котором стоял предварительно нацеженный кувшин тёмно красного вина и лежали нарезанные плавленные сырки. Первый выпили молча. 

– По моим представлениям беспорядочность смертей – один из доводов отсутствия бога. Какие сволочи живут, а какие парни умирают. – Скрипнула дверь и появилась моя жена. 

– Я не помешаю? По какому поводу пьём? 

– Мой фронтовой друг умер. А красивая женщина может только украсить общество. 

Зюнькина галантность была чистым трёпом. В данной ситуации красивая женщина была совершенно лишней. Но не скажешь же! 

– Как спится после двадцатого съезда? Мы по прежнему кажемся тебе врагами народа? – Я налил и подал Вике. Отпила немного. 

– Это ужасно, но я ведь не одна такая! 

– Ужасно, что люди позволяют себя до такой степени оболванивать. 

– У нас в день его смерти все женщины плакали. Ну, что поделаешь! Такие мы дуры. В бога по всему миру верует ещё больше людей. В чем их вина? 

– На вере жизнь стоит. – Это Зюнька изрёк, наливая себе очередной стакан. А зря это он так разогнался со своей гипертонией! Но он был прав. На вере построено практически всё обучение. В сущности, вся человеческая цивилизация. Я чувствовал, что пьянею. 

– Если люди не виноваты, то кто же ответит за все жертвы? За искалеченные судьбы, за тонны доносов, за массовые убийства? Проще всего прикрыться своей глупостью. 

– Это не глупость. – Зюнька отпил с пол стакана. Это негодяи типа Гитлера и Сталина использовали в своих целях особенности человеческой психики. То же самое проделывает и церковь. 

– Ну, это для меня слишком сложно. Вас ведь тоже надурили, хотя может и не в такой степени. Зюня, не увлекайся! – С этими словами она вышла. 

– Права. Всей мерзости мы тоже не предполагали. Такого убийцы во главе такого огромного государства история, пожалуй, ещё не знала. – Есть мнение, что крупные исторические события случайными не бывают. В чём смысл появления такого монстра, как СССР? 

– А тебе не кажется, что, предполагая смысл, мы тем самым предполагаем нечто миром руководящее, надмирное? 

– Таким надмирным выступают естественные законы развития. Но в чем смысл появления этого вроде бы социализма? 

– В коррекции глобального вектора исторического развития общества. 

– То есть? 

– Зюня, тормозни. Социализм советского образца не победит в мире. Он не обеспечивает должного роста производительности труда и неприемлем своим тоталитаризмом. Но воздействовать на капитализм в социальном плане и в глобальном масштабе может. В этом, видимо, и состоит его историческая роль. 

– Может быть. Может быть. Но капитализм тоже не решает глобальных проблем. Уже сегодня развитые капиталистические страны потребляют основную долю ресурсов планеты. На всех остальных просто не хватит. Это консервирует нищету и бесправие большинства. А делиться с бедными никто по серьёзному не станет. 

– Ты опять пытаешься предсказать будущее? Сам же говорил, что это невозможно. Какой ни будь «ТОКОМАК» может радикально изменить всю картину мира. 

– Может. Но вероятней всего должно в социальном плане появиться что-то принципиально новое. 

_____ 

Константин Александрович прибыл в командировку на завод, но все понимали, что это визит к внукам. Внуки деда принимали радостно, так что дома все было хорошо. Улучив момент, тесть спросил о семейной жизни. Что я мог сказать? Пожал плечами и односложно ответил, что стараемся. Внешне он сильно изменился. Вике сказал, что уходит на пенсию и, наконец, поживет в своё удовольствие. А по моему, в своё удовольствие он жил именно сейчас. Что хорошего в бездеятельности? Разве что мемуары писать?  

Вечером собрались у Зиновия и распили невиданную по тем временам у нас диковинку – «Белую лошадь». Мы бы по своему провинциализму предпочли Старку. На худой конец просто Столичную, что, впрочем, у нас тоже было редкостью. Что бы сразить нас окончательно, закуску предложили крабовую. Чем это лучше солёного огурчика – понять нам не дано. 

Развлекая нас фрагментами из московской жизни, тесть сводил всё к тому, в какой интеллектуальной глуши мы живём. Прав, конечно. Но почему-то идея нашего переезда в Москву, видимо, окончательно заглохла. Подозреваю, что преобладающее большинство москвичей концертные залы, театры и выставки посещает не чаще нас, но речь, видимо, шла о тех, кого сегодня называют продвинутыми. Постепенно Зюня сдвинул беседу в сторону экономики. Тут Константин Александрович был сдержан. Но даже то, что он себе позволил, Вику потрясло. Квинтэссенцией всего на эту тему сказанного было, пожалуй, выражение: «Что-то заплутала наша экономика между трёх сосен…» К тому же мы узнали, что первоначальные планы систематически корректируются, производительность труда почти не растёт, а о том, что бы догнать Америку и речи быть не может. Напротив, разрыв увеличивается. Когда же Вика стала лепетать, «Папа, но в газетах же пишут…», в ответ услышала: «Ах, дочка! Не наивничай. Разве об этом можно писать в газетах?» 

_____ 

Зюня с Константином Александровичем нашли общий язык. Роднила их масштабность мышления, разносторонность интересов и…гипертония. Утро и большую часть первой половины дня тесть проводил на заводе, где запускали нечто новое. Всю вторую половину – дома в беседах с Зиновием. Придя как-то раньше обычного, ещё в прихожей услышал громыхающие раскаты Зюнькиного баса. 

– В моей зубной щётке больше красоты, чем во всех чёрных квадратах Малевича. – В ответ что-то, видимо, возражал невнятный баритон тестя. 

– Целые поколения искусствоведов просто зомбировали вас! Это не более, чем манифест свободы самовыражения. – У дверей Зюнькиной комнаты блаженно улыбающаяся Сима, сидя на табуретке, чистила картошку. Вряд ли понимая суть спора, она всё же получала от него истинное наслаждение. 

– А что Джоконда! В улыбке Вики ничуть не меньше очарования. А улыбка Лопухиной, а Рафаэль? 

– Миллионы людей вот уже пятьсот лет восторгаются этой картиной. Они все ошибаются? 

– Ещё большее число лет люди веруют во Христа, Иегову, Кришну, и это вашего удивления почему-то не вызывает. Но я согласен. Джоконда хороша. Я только считаю, что оценка её неправомерно завышена. Тут опять искусствоведы постарались. К тому же патина времени и романтический флёр. Но конечно – это не выкрутасы Малевича или позднего Пикассо, который просто и довольно откровенно издевался над публикой. 

Вечером я имел удовольствие участвовать в дискуссии по поводу старости. Должен сказать, что эрудиция тестя меня приятно поразила. Это было даже как-то не совсем понятно. Одно дело я, а тем более Зюнька, в основном чтением и занимавшиеся. Совсем другое – вечно занятый ответственный управленец с совершенно иным кругом повседневных проблем. Шопенгауэр в устах Зюньки звучал довольно естественно, а вот цитата из Вейсмана в устах тестя просто потрясала. 

Проблема старости была для него, конечно, же более, чем просто актуальной. Диспут, в который я вмешался, касался не просто старости. Вопрос ставился так: зачем природе понадобился именно такой, прямо таки зверский способ умерщвления предыдущих поколений? Сама проблема смерти, потребность в смерти вопросов не вызывала. На этом стояла, по Дарвину, вся идея эволюции живого на Земле. Новые признаки и свойства могли приобретать только мутирующие потомки. Таким образом, смерть с точки зрения эволюции явление, к сожалению, естественное и даже положительное. Но зачем нужна унизительная старость? Если в качестве технической реализации смерти, то это можно было сделать гораздо проще, чему примеров в природе предостаточно. Конечно, для равнодушной к нашим мучениям эволюции – это безразлично, и всё же столь длительный процесс самоликвидации непонятен. Непонятна его целесообразность для естественного отбора. Тесть, напротив, считал такой способ жестоким, но целесообразным, поскольку мудрость личности накапливается именно к концу жизни и для успешного существования вида совершенно необходима. Обратил внимание и на то, что умственный потенциал деградирует значительно медленней, чем физический. Шумели часов до десяти. В результате у обоих заметно повысилось давление. 

Уезжая, Константин Александрович пригласил нас на зимние каникулы в гости, но вот сбыться этому было не суждено. «Удар» хватил его даже до того, как он успел оформить свой выход на пенсию. Ситуация сложилась очень тяжёлая. Его парализовало. Частично нарушилась речь. И если в больнице жившая с ним дама хоть изредка навещала, то перед выпиской просто ушла из дому, изрядно его пообчистив. Нам ничего не оставалось другого, как взять тестя к себе. Благо у него были внушительные сбережения, что несколько облегчало ситуацию, но жизнь наша, особенно Вики с Симой, существенно усложнилась. 

_____ 

Я снова взял в своих писаниях большой тайм-аут. И вообще ощущал некую исчерпанность своего литературного порыва. Жизнь в доме с двумя паралитиками, а, главное, с женой, отношения с которой имели холодноватый оттенок, была, если и не тягостна, так уж безрадостна точно. Дети вели себя достойно, но вечно занятые своими проблемами они мало чем могли помочь. В моей работе, которая обычно в университете сводится к преподавательской и научной, доминировало преподавание. Особенно на нашей кафедре, политизированной до предела. Жить становилось не комфортно и мои статьи в изданиях типа «Блокнот агитатора» не требовали ни напряжения ума, ни просто мало-мальски значительных усилий. Тоже самое можно было сказать и про мою работу в обществе «Знание». Тем более, что что-то нужно было оставлять и Зиновию, порой просто изнывавшего от скуки. Жизнь протекала однообразно, и какого-то выхода из сложившейся житейской ситуации не видно было. Но и жаловаться ведь не на кого! Глядя на тестя и Зюньку можно было очень наглядно себе представить, что такое хуже. Как всегда, моральным облегчением было общение с Зиновием. Да и Константин Александрович довольно быстро приходил в себя. Хотя он продолжал лежать, но речевой аппарат и мыслительные способности восстановились примерно месяцев через четыре. Помещались они с Зиновием теперь вместе в одной комнате. Это создавало некоторые проблемы, но преимущества были куда значительней. В общем, «по просьбе трудящихся…».  

___ 

Елена Сергеевна требовала продолжения, но что тут могло быть интересного? Квартиру в Москве с согласия тестя продали. Он понимал, что о возврате к прежней жизнедеятельности уже не могло быть и речи, равно как и вообще к самостоятельному существованию. Об этом и пишут–то редко. Вот так заканчивается жизнь. Что тут интересного? Да и в моей жизни всё было достаточно тускло. Понимаю, что оборот речи достаточно неудачный. Следовало сказать просто, что жизнь стала тусклой, и малосодержательной. Слово достаточно здесь совершенно неуместно. 

_____ 

Воспоминания прошлого порой ярче сегодняшней реальности, и в тусклом свете гнетущей и однообразной старости – это можно понять. Вот Зюня, спустив руками свои уже давно бесчувственные ноги на пол, рокочущим басом внушает что-то Константину Александровичу, сидящему напротив с неизменной палкой в руках. Общаться с Зюней интересно. Всегда узнаешь много нового. Представляю, что порой иной мир открывается перед тестем. Хотя к делу его не приложишь – нет уже никакого дела. Но интересно. И выражение лица у слушающего какое-то необычное. В нём, наряду с заинтересованностью, отражается смирённая временем плоть. На экране памяти появляется моя жена. Ей уже под сорок. Слегка располневшая, но очень ещё привлекательная дама. Обычно при виде меня она как бы тускнеет. Я испортил ей жизнь. Или она мне? Но держит себя в руках. Я в ней это уважаю. Внешне – дом образцовый. Только Зюнька иногда покачивает головой, словно фиксируя невидимое стороннему глазу настоящее и предвидя неотвратимое будущее. 

_____ 

Шеф куда-то спешил, поэтому заседание кафедры было коротким. Дома Зюнька, сидя в своём колёсном кресле, копался в земле. Дело, вообще-то говоря, рисковое – вполне можно перевернуться. Машину в гараж я не поставил, поскольку ещё собирался ехать за Викой. Сима меня накормила, и я по обыкновению зашёл к Константину Александровичу. Несмотря на прошедший уже почти год, привыкнуть к тестю в новом инвалидном качестве я никак не мог. При виде меня, он, покряхтывая, уселся на кровати. Я в кресле напротив. 

– Как дела? 

– Дела? Какие у меня теперь к чёрту дела. Спасибо, что хоть читать снова могу. И Зиновию за компанию спасибо. Вот уж эрудит высокого класса! Мне кажется, что без него просто околел бы с тоски. 

Я почувствовал, что сегодня у тестя разговорный, а то и исповедальный день. Что ж, понять можно. Контраст в его состоянии и статусе после болезни произошёл колоссальный. От властного и динамичного руководителя высокого ранга до малоподвижного старика, с трудом перемещающегося в пределах дома. Хоть речь вернулась! При всём моём сочувствии, что я мог для него ещё сделать? Врачи приходили регулярно, хотя толку от этого практически не было никакого. Дома мы установили жёсткие правила: дети ежедневно заходили к нему хоть на четверть часика. Они к чести своей к этой новой обязанности отнеслись с полным пониманием. Три раза в день измеряли давление. О Вике я уже не говорю – она проявляла максимум внимания. В общем, все старались, как могли. Наверняка, это облегчало ему жизнь, но на сущность, на саму болезнь влияло слабо. Тесть между тем продолжал. 

– Лежу и анализирую своё прошлое. Кажется, всё прошло без существенных сбоев. – Немного помолчав, добавил. – Что ж, дело идёт к естественному концу. 

– Откуда такие мысли? Вы сегодня хуже себя чувствуете? 

– Да вроде бы нет. Скорей размышления общего характера. Уж очень неожиданно всё это на меня обрушилось. Без переходов. Когда человек долго болеет, то он психологически как-то подготовлен к таким неприятностям. На меня же всё свалилось внезапно. 

– Но вы сравнительно благополучно выбрались. – Он усмехнулся. 

– Сравнительно. 

Рядом с его кроватью стоял журнальный столик, на котором кроме книг и газет лежало несколько самых разнообразных предметов: фарфоровый слоник, женская брошка, какие-то мелкие детали сложных механизмов. Обведя рукой всю эту коллекцию, он сказал. 

– Наверное, удивляетесь этому собранию? Здесь каждый предмет связан с определённым человеком. Их уже нет в живых. Для памяти храню. Большая просьба: когда и я завершу свои дела, похороните всё это вместе со мной. Обещаете? – Просьба была необычной. Ответил очень серьёзно. 

– Обещаю. 

Похоронное направление его мыслей мне не понравилось. В предчувствиях проблем, касающихся жизни или смерти я разбирался слабо. Мне это казалось маловероятным и даже мистическим. Раздался знакомый стук в дверь. Это прикатил с прогулки Зиновий и по отработанной методике, с помощью палки, пытался открыть дверь. 

– О чём молчим? – Вместо ответа Константин Александрович сказал:  

– Сейчас Зиновий Маркович прочтёт нам лекцию о смерти. 

Зюнька приосанился, громогласно гмыкнул и слегка манерничая, начал: 

«Восприятие и переживание смерти – неотвратимый инградиент любого человеческого сообщества, обусловленный комплексом социальных, экономических и демографических отношений, с учётом так же господствующей религии и общим уровнем культуры. Только анализ сложно опосредованных детерминаций во взаимодействии всех базисных и надстроечных явлений…» – Он умолк и не без насмешки вглядывался в наши физиономии. Константин Александрович пожал плечами. 

– Я же сказал… 

– Чувствую, что предложенный аспект проблемы публику не устраивает. Может быть о смерти, как элементе земной эволюции? 

– Ну Вас к чёрту, Зиновий. 

– Уж простите, но хотел отвлечь от грустных мыслей. Мой личный взгляд на проблему таков: исполнив все предписания эскулапов, разрешив, по возможности, все семейно-бытовые проблемы, надо, опять же. по возможности, выбросить проблему из головы. Смерть относится к категории абсолютного. Абсолютен и трагизм, а предметами абсолютными стоит ли заниматься? 

– Суха теория, мой друг. 

– А с чего бы это вообще вы занялись столь непродуктивной проблемой? Разве что-то случилось? 

– Да нет. Природа почему-то растягивает, как мы уже говорили, этот процесс во времени. Ну, да ладно об этом. – Помолчали. Но переключиться, уйти от нами же вызванного ощущения ужаса исчезновения было не так то просто. Все молчали. 

Через неделю Константин Александрович умер от второго инсульта. Завод устроил пышные похороны, а у нас с Зиновием появился повод ещё раз вернуться к вечной теме о бренности всего сущего и всякое такое. 

____  

Позвонили утром. Игривый женский голос выдал: «Присматривали бы, Николай Сергеевич, за женой. Майор то снова появился, и они встречаются». Отбой. Никаких сильных эмоций. Первая мысль – позорная: «Что люди скажут?» Всё же стало как-то неприятно. Почему-то подумал, что он уже, наверное, и не майор. Впрочем, что мне до этого! 

Вечером мы собирались в театр на каких-то московских гастролёров. Вика принарядилась, и в свои тридцать восемь смотрелась очень хорошо, о чем я не преминул ей сообщить. В ответ получил проникновенное «спасибо». Гастролёры малость халтурили, но всё же были несравненно лучше наших, за что им горячо и аплодировали. Небось, думали у себя за кулисами обычное и не лишённое оснований: pipls, а особенно в провинции, «схавает всё». 

Где-то не доезжая дома, попросила остановить машину, что я не без удивления и исполнил. Немного посидели молча. Наконец, я не выдержал. 

– Как у тебя с майором, всё в порядке? 

– Он теперь подполковник. С чем приехал с тем и уехал. Не об этом речь. 

– А о чём же? 

– Дети подросли. Тебе я совершенно безразлична, и трудно тебя в этом винить. У меня появилась возможность устроить свою личную жизнь. – Ого! Узловой момент. Надо было что-то отвечать, от чего зависела вся наша дальнейшая жизнь. А, может быть, мне это только казалось. Как-то всё это у меня в голове перемешалось, и я бодро выдал. 

– Рад за тебя. Что от меня требуется, развод? 

– Это само собой. Я хочу на папины деньги купить себе квартиру. Есть такая возможность. Ты не возражаешь? 

– По-моему, это больше твои деньги, чем мои. Конечно, не возражаю. 

– А дом перепишем на тебя и детей. 

– Как скажешь. Я не против. 

Немного погодя спросила. 

– Ты так и не простил мне эту глупую измену? 

– А что, бывают умные? Дело не в формальном прощении. Просто что-то ломается в душе. Да мы с тобой уже об этом говорили. 

– Ты эти годы жил со мной из-за детей? 

– В основном да. 

– Не даром они тебя так любят. 

Довольно долго сидели молча. 

– Ты тоже мог бы устроить свою жизнь. На сколько я знаю, желающих более, чем достаточно. 

– Я этим займусь. – Включил мотор. – Чудно. Обычно мужики уходят, а у нас всё наоборот. 

– Перестань, а то я заплачу. 

– Молчу. 

_____ 

Дети восприняли новость по-разному. Андрей спокойно. Даже с какой-то иронией. 

– Значит, в качестве мужа ты маму не устраиваешь? 

– Прекращай. 

Лена по-женски более эмоциональная, спокойно это принять тоже не могла. 

– Дочка, жить с нелюбимым человеком неприятно. Ты как женщина могла бы это понять. 

– Но ведь вы столько лет вместе! Значить можно? 

– Только ради своих детей. Ну, и привычка. А теперь дети подросли – можно подумать и о личной жизни. 

– Ты что, собираешься жениться? 

– Я этим вопросом ещё не занимался, но мама определённо собирается замуж. Не вижу оснований ей препятствовать. Напротив. 

Не знаю, что там обсуждалось в разговорах с мамой, но страсти после этого несколько поутихли. Как-то утром по дороге на работу Вика бросила мне. 

– Ты отобрал у меня детей. 

– Вика, это несправедливо. Я никогда ни единым словом не настраивал их против тебя. Они же уже большие! Просто наблюдают и делают выводы. Может быть, и не всегда правильные. 

– Ты знаешь, что Лена отказывается жить со мной? 

– Ты хочешь, чтобы я с ней поговорил? Попытаюсь, хотя предпочёл бы, чтобы она осталась со мной. 

– Вот-вот! – Помолчали. 

– Как идёт операция с квартирой? 

– Моя сотрудница вышла на пенсию, и уже прописала меня у себя. Через пару недель она уезжает к сыну, а квартира, естественно, остается за мной. – Так продавали в то время государственные квартиры. Немного помолчав, спросил. 

– Кто кандидат в мужья? Если, конечно, не секрет. 

– Это моё личное дело. Со временем узнаешь. Раз дети остаются с тобой, оставшиеся деньги я передаю тебе. С каждой зарплаты тоже буду давать.  

И вдруг я неожиданно для себя выдал. 

– Вика, может быть, уж доживём так? Наши годы ведь далеко не юные! 

– Нет. Поверь, переносить твоё холодное безразличие очень нелегко, хоть ты и стараешься соблюдать приличия. А тебе разве такая жизнь в радость? Ты ещё интересный мужчина, с положением. Найдёшь себе подругу по сердцу.- Немного погодя, добавила.- С таким предложением ты на пару лет опоздал. 

_____ 

Зажили в усечённом варианте. Вика руководила Симой по телефону. Привыкнуть к новому положению вещей все мы долго не могли. У детей создалось устойчивое представление, что мать их бросила. Из-за большого расстояния личное общение было затруднено. Чувствовалось, что и Вике плохо. Что-то она в своём проекте недорассчитала. Новый мужчина тоже почему-то не появлялся. Пару раз она приходила домой, но обязательно в моё отсутствие. Дети, особенно дочка, никак не могли взять в толк, что это серьёзно и Лена даже как-то спросила маму, когда же всё, наконец, закончится? 

Что до меня, то я старался обо всём этом не думать. Выручал Зюнька. Каждодневный трёп с ним отвлекал. Его дела со здоровьем, к сожалению, заметно ухудшились. Хотя и возраст, и условия жизни с помощью Симы были вполне комфортными, но что-то там, в организме, видимо, поломалось. И дело парализованными ногами очевидно не кончается. Так что ничего хорошего Зиновия в будущем, причём ближайшем, по всей вероятности, не ожидало. Однажды застал его с перевязанной головой. Таки перевернулся в своем кресле. А мы собирались отметить публикацию очередной моей статьи в солидном журнале. 

Закуски, которые внесла на подносе Сима, были непонятно обильными. Сообразил с трудом – годовщина смерти Константина Александровича. Я отнюдь не уверен, что душа его именно сегодня покинет нас окончательно. У меня вообще насчет наличия души весьма большие сомнения, но почему, отбросив всю каноническую муть, не помянуть добрым словом хорошего человека? Впрочем, что-то я, кажется, напутал. Душа усопшего вроде бы покидает нас через сорок дней. В знаниях православных обычаев у меня сплошные пробелы. Почему-то это меня не тревожит. 

Выпили по первой, но сидели молча. Говорить на эти темы почему-то совершенно не хотелось. У Зюньки, видимо, и голова к тому же болела. Открылась дверь и вошла Вика. 

– А я думала, вы забыли. – Помолчали. 

– Вика, у тебя был отличный отец .- Снова налили .- И отличный работник, который ещё мог бы принести людям много пользы, но вот господь рассудил иначе. А пути его, как ведомо, неисповедимы. 

– Если говорить откровенно, то Константин Александрович с учётом его преклонных лет просто, как говорят в авиации, выработал свой ресурс. Я считаю, что его жизнь – это большая удача. Нам бы такую! В одном только вышла промашка. – Сима собрала посуду, вышла и больше не возвращалась. Когда дверь за ней закрылась, Зиновий продолжил. 

– Одна промашка – с дочерью. Его сейчас нет с нами, но берусь утверждать, что и он бы меня поддержал. Мои дорогие! Счастье – это только в начале безумие. С годами доля здравого смысла в нём возрастает. Вы такая славная пара! Забудьте, по возможности, неприятный инцидент прошлого. Сделайте смелый шаг ради себя, ради детей. Смотрите, как они переживают! Давайте, как говорится, откроем новую страницу в ваших отношениях. Уверяю вас, все ваши близкие будут этому искренне рады. – Выпили мы уже изрядно. В голове кружились в беспорядке обрывки благодушных мыслей, и я право же был не далёк от того, чтобы обнять свою бывшую жену. Даже то нечто, через которое я никак не мог переступить долгие годы, куда-то подевалось…. Вика встала. 

– Поздно, Зюня. Замуж я вышла и живу уже с другим мужем. Он – старший преподаватель кафедры теоретической механики. Зовут – Протасов Евгений Никанорович. Живём вместе уже вторую неделю. Так что немного опоздал ты, Зиновий, со своим предложением. Слегка пошатываясь, вышла из комнаты. 

– Странно, – заметил Зюня. Как-то она безрадостна для второй недели счастливого брака. 

____ 

Сын был взволнован. 

– Пап, я у мамы был. Там нехорошо. 

– Это их семейные проблемы. 

– Пап, я из-за двери подслушал. Она его из дому выгоняет, а он уходить не хочет. Жуткий скандал. Она говорит, что он импотент. – Согласитесь, что из уст своего семнадцатилетнего сына слышать такое не очень-то приятно. Надо признать, что молодёжь у нас растёт, в сексуальном плане, куда более раскрепощённая, чем мы. Я к этому не привык. – Папа, по-моему, он её даже стукнул. Что же, мы позволим, что бы нашу маму били? – Действительно, щекотливая ситуация. 

– Что ты предлагаешь? 

– Давай сейчас подъедем и разберёмся. 

Нехорошее чувство удовлетворения я в душе своей подавил. Что ж, сын, пожалуй, прав. Повод тоже придумали быстро, собрав какие-то Викины вещи. 

За дверью тишина. Андрей позвонил. Вид у моей бывшей жены и впрямь неважный. Нас она, видимо, никак не ожидала увидеть. Вошли. 

– Виктория, Андрей говорит, что у тебя возникли проблемы с твоим новым мужем! Мы не допустим, что бы тебя обижали. 

– Он мне не муж, а с неприятностями я уж, как ни будь, справлюсь сама. 

– Он здесь прописан? 

– К счастью, не успел. Из-за этого собственно и скандал 

– Он не хочет уходит? Ему и нужна-то была не столько ты, сколько квартира. – Опустила голову и молчит. 

– Послушай, мы выставим его в два счёта. Только скажи. 

– Мама, я из-за двери всё слышал. – Я понимал, что сцена в присутствии взрослого сына ей особенно неприятна, но что уж тут поделаешь? Ни слова не говоря, пошла к себе в комнату. 

Раздался звук открываемой двери, и Евгений Никанорович – представительный мужчина лет пятидесяти, явился собственной персоной. Мило улыбнулся. 

– Да у нас гости! А где же Виктория? 

– Евгений Никанорович, Виктория Константиновна просила передать вам свою настоятельную просьбу: немедленно покинуть её дом. Сколько вам нужно времени, что бы собраться? В крайнем случае, мы вам поможем.  

Он молчал. Улыбаться, естественно, перестал. Оценивал обстановку. И з комнаты вышла Вика. 

– Евгений, неужели нельзя разойтись мирно и без скандала? – Он некоторое время продолжал молчать, продолжая, видимо, оценивать, ситуацию. 

– Хорошо, но зачем было вмешивать в наши отношения других людей? 

– Собирайтесь, Евгений Никанорович. Мы на машине и можем подвести вас, куда скажете. Мы ждём. 

Он управился минут за десять. Проводили его до подъезда, но воспользоваться нашей машиной он не захотел и уехал на какой-то попутке. Андрей отправился по своим делам, и обещал заехать за мной не позже, чем через час. А я поднялся к Вике. 

Она уже успела привести себя в порядок. Курила, что было непривычно. Попросил разрешения подождать у неё Андрея. Как-то безразлично пожала плечами. Немного погодя обронила 

– Спасибо за помощь. – Усмехнулась. – Опять я вляпалась. 

– Может быть, нанесёшь нам официальный визит? 

– Зачем? С детьми я вижусь, а тебе я совершенно неинтересна. 

– Ты думаешь, мы совершили в жизни ошибку? 

– Думала об этом. Нет, наверное. Просто со временем многое меняется. Заранее не предскажешь. 

– Что же тебя отторгло от меня? Как могла строгая женщина и любящая жена вдруг с такой лёгкостью всем пожертвовать? Загадка женской души? 

– Не хочется к этому возвращаться. Тем более, что смысла никакого. Но вот что я тебе скажу. Если бы Зиновий не жил с нами, ничего бы этого по всей вероятности не было. 

– Да Зиновий поедом ест меня за то, что мы с тобой разошлись! 

– Верю, но вы с ним отдельное сообщество интеллектуалов, а кто по сравнению с вами я? Постельная принадлежность? Ты вроде бы не глупый человек, а таких вещей не понимаешь. Будь я ещё обыкновенной домохозяйкой всё, быть может, и обошлось. 

– Но не мог же я бросить товарища! Да и вы все меня поддержали. 

– Не мог, и мы тебя поддержали, но вести себя иначе мог. Конечно, есть и моя доля вины, но всё дело в тебе. 

Я молчал. В чём-то она была права. К сожалению. После долгого молчания я сказал. 

– Что ж, приходиться признать и свою вину. Возможно, что в чём-то ты и права. Просто у меня ума не хватило. Но мы можем покончить с этим. Сейчас ты одеваешься, и мы возвращаемся домой. Завтра же подаем заявление в ЗАГС. Я верю, что всё у нас наладится. 

– Извечная мужская самонадеянность. Я ведь тоже жила с тобой последние годы ради детей. – Отчеканила. – Я больше не люблю тебя, и жить с тобой не буду. Можешь ты это понять? Ты хороший человек, не спорю, но это другой вопрос. – Убедительно она всё это выдала. Повторения и комментариев не требовалось. 

– У тебя есть что-нибудь выпить? – Пол бутылки сомнительного портвейна я выдул прямо из горлышка. – Что ж, прости, если можешь. 

– Дорогой мой, это всё давно прошедшее. Надо устраивать свою жизнь. У меня есть для тебя отличная невеста. Она давно тебе симпатизирует. Тебе она тоже нравилась. Помнишь Нину – нашу зав. библиотекой? Она уже давно разошлась с мужем. По-прежнему привлекательна. Очень советую. 

_____ 

Дома всё было обычно. Дочка разучивала прелюд Шопена, а Зиновий, сидя в своём кресле этажом ниже, подавал наверх реплики. Увидев меня, спросил 

– Ну, уладили проблему? 

– Да. И вполне мирным путём. – Зюнька ухмыльнулся, но ничего не сказал. 

Ночью ему стало плохо и пришлось вызывать «Скорую». Давление зашкаливало, и сердце…. 

___ 

На встречу с Ниной я отправился дня через три. Она стояла на раздаче и некоторое время меня не замечала. Высокая молодая женщина в красивом облегающем темно-зелёном платье. Аккуратно собранные на затылке волосы. Конечно не 90-60-90, но вполне приятная фигура. Заметила меня как раз в тот момент, когда я почему-то решил «испариться». Почему – сам толком не пойму. Подошла, и мы мило поболтали. Я даже принял приглашение участвовать в институтском культ – мероприятии – походе в филармонию на какого-то пианиста-гастролера. Классическую музыку люблю и к качеству исполнения не очень придираюсь. Что мне в ней не понравилось – сам не пойму. Скорей всего не не понравилось, а просто… не понравилось. Понимаю, что выразился не очень ясно. Обычная приятная молодая женщина. А мне нужна необычная? Ну, в каком-то смысле да. Дело даже не в красоте, хотя это тоже не помешало бы. Какой-то комплекс ощущений воспринимается, анализируется на подсознательном уровне и формирует выводы. Понимаю, что нельзя так упрощённо подходить к оценке личности. Более глубокий анализ заставляет порой первые впечатления менять на противоположные. Хотя где-то я читал, что женщине достаточно пяти секунд, что бы определить подходит партнер или не подходит. Может быть. В филармонию надо пойти и вообще познакомиться поближе 

____ 

В антракте к нам подошла моя бывшая. Новый муж – проректор по учебной части, отлучился покурить. Никакого чувства неловкости я не испытал. А когда отошла и Нина, Вика так прямо и спросила: «Нравится? Учти, очень хороший человек». Обошёлся формулировкой: «Приятная женщина». Явно чувствовал желание Вики меня на Нине женить. Когда в таких вопросах давят, то эффект, как правило, получается обратный. У меня – это уж точно. 

Расставаясь, договорились созвониться. Кажется, я даже звонил, но «процесс» мирно угасал, по сути даже не начавшись. 

, Прихоть. 

Повесть. 

Б.Д. Сподынюк. 

Когда мне исполнилось тридцать три года и, как говорили мои друзья, собравшиеся за одним столом на моём дне рождения, – возраст Иисуса Христа, поверьте мне, я не возомнил себя Богом. Но на следующий день, когда я убирал в своей квартире следы бурного гуляния, пустые бутылки, женские шпильки и ещё много разных предметов, которые подвыпившая публика, участвующая в этом ежегодном празднике, теряла или забывала по причине, слегка, пьяного состояния и приступив к мытью горы грязной посуды, я задумался. 

Мне кажется, что только женщины смогут меня понять потому, что в основном, только они содержат дом в порядке и посуду в чистоте, чего не всегда скажешь о нашем брате, мужиках. 

Грязной посуды было много, но вода была комфортной температуры, руки у меня нагрелись и горячая кровь начала поступать в мои, затуманенные алкоголем, мозги, что притупило признаки похмелья и настроило мои мозги на мыслительную волну. 

Да, – думал я, – тридцать три года это вам не комар чихнул, многие люди в этом возрасте уже достигают положения в обществе, славы и известности. Взять хотя бы Пушкина, Лермонтова, Есенина. 

Тут память подкинула мне ещё один пример о том, что в восемнадцать лет Фрунзе командовал армией, но поскольку я не помнил чем же, точно, и когда, точно, командовал Фрунзе, я этот пример отверг. 

Теплая вода продолжала согревать мои руки и тарелочка за тарелочкой, вымытыми отправлялись в сушку. Точно так же, мои мысли, оставив тему героев и гениев, переключились на себя, самого любимого. 

Ну а что, – думал я, – я не стал командармом и гением, не достиг известности, но все-таки я же достиг чего-то за эти тридцать три года. Я, с грехом пополам, окончил восемь классов средней школы, невзирая на высокий конкурс, поступил в престижный, в то время, автомобильно-дорожный техникум, который и окончил с красным дипломом. Затем, я отслужил три года в Армии и сразу после дембеля поступил в Политехнический институт. В Одессе было два высших учебных заведения, о которых одесситы говорили, что самого умного сына нужно направлять учиться в Политехнический институт, а самую красивую дочь в институт народного хозяйства. Но в институте мне приходилось учиться вечерне, так как я успел жениться. Прожив с первой женой около десяти лет и поняв, что наше совместное проживание является ошибкой, мы договорились расстаться и остались друзьями. Что было большой редкостью. 

Поэтому, сейчас, уборкой квартиры, которая досталась мне по наследству после смерти моих родителей, и мойкой посуды занимался я сам. Уже, более трёх лет я был холостяком и завидным женихом, так как имел очень хорошую квартиру, состоящую из двух комнат, большой кухни-столовой и ванной комнаты совмещённой с туалетом, и просторной прихожей в которой разместился огромный стенной шкаф. В этот шкаф можно было поместить что угодно. Можете себе, только, представить какое количество женщин хотело стать хозяйками этой квартиры и спать со мной в качестве моей жены. Но хочу сразу оговорить, что не только квартира привлекала этих дочерей праматери Евы, я, тоже, являлся целью их вожделений. 

Представьте себе высокого, без пяти сантиметров два метра, широкоплечего, с классической фигурой брюнета со слегка вьющимися крупными кольцами волосами, красиво падающими на его плечи, с высоким лбом, серо-стальными глазами. На лице его была черная эспаньолка, подчёркивающая его чувственные губы и белоснежные ровные зубы. Нос был прямой, несколько крупноватый. У него были длинные ноги и узкий таз. Походка у него была легкая. Одевался он, несколько, консервативно, но с большим вкусом. 

Вот так, глядя на себя в зеркало, в третьем лице я постарался себя описать. Может, где-то что-то и преувеличил, может, кое-что и приукрасил, но, в основном, описание соответствует оригиналу. Моё имя Станислав Дмитриевич, друзья и знакомые меня зовут Стас. Я работаю Главным инженером авто предприятия. По характеру человек я общительный, люблю друзей, охоту и рыбалку. Друзей у меня было очень много, но сейчас, по мере того, как они женились, их жёны, под разными предлогами, старались, чтобы они поменьше встречались со мной. Я хорошо понимал их и не обижался. Если мой друг, до женитьбы, не вылезавший из моей квартиры и водивший туда свою будущую жену и, ещё, кучу других женщин, вдруг, переставал ко мне заходить, а при случайной встрече отводил глаза и нёс какую-то околесицу, в ответ на вопрос, почему он не заходит, мне становилось всё ясно. Его жена, памятуя о том количестве женщин бывавших в моём доме, запрещает ему эти посещения. Но раз в году, на мой день рождения они собирались все, и жёны моих друзей каждый раз видя меня с новой женщиной, ещё больше усиливали запреты на посещение меня. Их благоверные, во избежание лишних скандалов, втихаря, все-таки забегали ко мне. И я уважал их за это. 

Вот такие мысли проносились в моей голове пока я мыл посуду. Но последняя тарелка вымыта и установлена в сушку. Я вытер их посудным полотенцем и, подойдя к окнам распахнул их. В комнату ворвался ещё холодный, но уже пахнущий весной, свежий воздух. 

Я, с удовольствием, подставил лицо этому прохладному свежему воздуху и смотрел на расположенный напротив моих окон скверик. Было начало марта, и почки на деревьях уже набухли и ждали первого солнечного тепла, чтобы, лопнув, выпустить на волю нежные, светло-зеленые, ещё липкие молоденькие листочки. А вслед за ними на фруктовых деревьях, абрикосах, яблонях, вишнях появятся сперва бутоны, а потом развернувшись в белые, бело-розовые, а на персиках сиреневые цветы превратят крону дерева в один большой, состоящий из тысячи маленьких, цветок. И возле каждого дерева будет слышаться равномерный гул несметных полчищ пчел, собирающих нектар с цветков, попутно, опыляя их. 

Когда я нарисовал в своём воображении эту картинку, меня непреодолимо потянуло съездить на дачу.  

Последняя моя пассия с которой я был на моём дне рождения, делала всё возможное чтобы остаться на ночь у меня, но не увидев в моих глазах энтузиазма от такого ближайшего будущего, вспылила, сказала что я чурбан бесчувственный, оделась в гневе и когда я ей открыл входную дверь, попыталась хлопнуть ней и хлопнула бы, если бы я дверь не придержал. Тогда, зло фыркнув, она прогромыхала высокими каблуками по лестнице, и отвела душу хлопнув дверью подъезда. Хорошо, что через эту дверь ходили только жители второго этажа нашего дома, на первом были офисные помещения в которых, в такое позднее время, никого, кроме охранников, не было. 

Проветрив хорошо квартиру, я закрыл окна, оделся и пошёл в гараж, в котором стоял автомобиль УАЗ Хантер. Я всю жизнь мечтал иметь такой автомобиль, и когда мне удалось его купить, я был, абсолютно, счастлив. Сам я, по профессии, автомобилист. И я холил и лелеял этот автомобиль, тюнинговал его всяческими прибамбасами, которые только мог купить на автомобильных рынках. За прыгучесть и бодливость этот автомобиль получил кличку «Бяша» и оправдывал её при каждом выезде. Но когда я с друзьями выезжал на нём на охоту, равных ему, по проходимости, не было, любые буераки и прочее бездорожье было нам с Бяшей по плечу. В очередной раз, проводя тюнинг, я снял мосты, которыми он был укомплектован при продаже и, поставил на него мосты для армейских машин, с колёсными редукторами. От этой замены машина стала, ещё, более проходима и на трассе бежала, свободно, со скоростью сто километров в час без всякой вибрации. Но из-за короткой колёсной базы, заложенной при конструировании этого автомобиля, бодливость его не исчезла. И при езде по пересечённой местности, либо по полю, в погоне за подраненным зверем, в Бяшке не поспишь. 

Выехав из гаража и прогрев двигатель Бяшки, я стартанул на дачу. Дача моя располагалась в районе Хаджибеевского лимана, практически, на самом его берегу. Мне удалось её построить, как бы между прочим, не особо напрягаясь и, получился неплохой особнячок, размерами шесть на девять метров с гаражом на три машины и подвалом, а так же, под ломанной крышей получился зал, площадью около тридцати квадратов, в котором я установил бильярд, на котором играл, когда находился на даче. Находилось всё это хозяйство ровно в сорока пяти километрах от моей городской квартиры.  

Мотор Бяшки ровно жужжал, и он поглощал километр за километром как голодный пёс котлетки. Температура за бортом была около семи градусов по Цельсию, печку я, ещё, не отключил и в машине была комфортная температура. Я, уже, подъезжал к Ильинке и, вдруг, увидел стоящий на обочине «Мерседес» черного цвета и машущую руками и требующую остановиться, молодую особу. Я сбросил газ и прирулил к корме «Мерседеса», выйдя из машины, я поёжился. Ветер был северный и довольно неприятный. 

Молодая особа была, уже, фиолетовой от холода, так как на ней была надета короткая кожаная курточка, под которой был свитерок на рыбьем меху с большим декольте, и как подсказал мне намётанный глаз, лифчика на ней не было. От холода соски её довольно больших грудей торчали как дула пистолетов. Свитерок, как диктовала последняя мода, был коротеньким и открывал плоский животик в пупке которого был золотой пирсинг в виде колечка. Тёмно-синие джинсы, так же, были с мелкой посадкой и открывали взгляду абсолютно голую поясницу. На ногах у этой особы были обуты лодочки на низком каблучке. Её сотрясала дрожь. 

Оценив ситуацию одним взглядом, я схватил особу за руку и потащил её к Бяшке. Она, даже, не сопротивлялась. Усадив её на сидение, рядом с водительским, я запустил двигатель Бяшки и включил горячий обдув, направив горячий воздух на особу. И тут я вспомнил, что при выходе из дома залил в термос горячего чая с лимоном, так как знал, что на даче отопление отключено и чтобы не продрогнуть, горячий чай будет как находка. Я залез в задний дверной карман Бяши и достал термос. Налил полную крышку термоса, я подал её особе.  

Это горячий чай, – сказал я, – пейте маленькими глоточками, чтобы не обжечься. 

Вам это, сейчас, особенно необходимо. 

С-с-пас-с-ибо, – произнесла особа, стуча зубами о край металлической крышки термоса. 

Затем я перелез на заднее сидение, перегнулся через спинку заднего сидения, открыл свой охотничий рюкзак, который, всегда, лежал в багажном отсеке Бяшки. Пошарив в рюкзаке, достал тёплую охотничью куртку, которую постоянно возил с собой, как запасную. Потряс её, чтобы выгнать из неё холодный воздух укутал особу в неё.  

Бяшка сытно урчал на малых оборотах, печка дула тёплый воздух на максимальных оборотах и в машине становилось очень тепло. Зубы особы перестали стучать, чай она допивала. Ни слова не говоря, я долил ей ещё чая. 

Пока она пила я, не пряча взглядов, откровенно рассматривал её. Сказать, что она красавица я не мог, у неё была округлая мордашка, маленький носик, натуральные рыжие и довольно густые волосы, росшие как не попадя и, по-видимому, не слушавшиеся расчёски. Но, зато, у неё были огромные, изумрудного цвета глаза, обрамлённые пушистыми ресницами, над которыми тонкими ниточками удивленно росли брови. Губы у неё были припухлыми и ярко красными. Складывала она губы так, что создавалось впечатление, будто она хочет кого-то чмокнуть, либо на кого-то обижена. Зубки у неё были ровные, белоснежные и красивые. Шея довольно длинная и кожа не ней, очень, нежная, напоминающая бархат при прикосновении. Я это почувствовал когда укутывал её шею воротником куртки. Грудь, где-то, полного третьего размера, но высокая и судя по напряжению ткани свитерка, упругая. Талия у неё, насколько я успел рассмотреть, тонкая. Больше о её фигуре и ногах сказать не могу, так как она сидела в машине, а когда я её тащил в машину мне некогда было рассматривать её ноги и то место, откуда они растут. 

Так вот, повторюсь, я бы никогда не назвал её красавицей, но какая-то волна обаяния, сексуальная притягательность исходила от неё. А когда, выпив вторую порцию чая, она протянула мне крышку термоса и улыбнулась, в Бяшке словно световая граната взорвалась. Её улыбка была ослепительна, красные губы приоткрылись, и я почувствовал непреодолимое желание впиться поцелуем в эти припухлые губы. Я, аж, затряс головой как от наваждения. 

– Спасибо Вам, – сказала она низким обволакивающим голосом, – я чуть-чуть оттаяла. Вы мой спаситель. Мой мерин сломался около двух часов назад, за это время проехало две машины. Автобус, водитель которого попытался мне помочь, но, открыв капот мерина, отказался от своего намерения. Был ещё самосвал «КаМАЗ», за рулём которого был совсем молоденький водитель, который, так же, ничем не смог помочь. 

Я села в машину, которая остыла очень быстро, и начала серьёзно замерзать. Даже не знаю, чтобы со мной было, если бы не вы. Вас ко мне бог послал. 

– Ещё неизвестно, – пробурчал я, – кому кого бог послал. 

– Вы что-то сказали? – спросила она, разворачиваясь ко мне. 

– А что с мерином произошло? – сделав вид, что не слышал её вопроса, спросил я, – машины такого класса обычно не ломаются. Это вам не ведро с болтами в виде отечественного Москвича, это Мерседес-Бенц. Одна из самых престижных машин в Европе. 

– Я тоже так думала, – со смехом ответила она, – собралась съездить в гости к своей однокашнице по институту в Севериновку. Она там у своих родителей и, застряла тут. 

Может быть, вы сможете мне помочь. Я вижу, у вас в машине всё есть, и чувствую, что вы разбираетесь в предмете. 

Было видно, что она согрелась, щеки её порозовели, в глазах появился блеск. Она заинтересовано крутилась на сидении, осматривая салон Бяшки. Я переключил работу печки на малые обороты, в салоне становилось жарко, пришлось открыть жалюзи и довести температуру охлаждающей жидкости до шестидесяти градусов по Цельсию. 

– Да, вы правы, – сказал я, – я, действительно, автомобилист, работаю в авто транспортном предприятии, но к сожалению, у нас, так же, нет Мерседесов. Но, если исходить из постулата, что у всех автомобилей одинаков принцип их работы, я попробую возродить ваше авто, если поломка не требует запасных частей. Дайте мне ключи и оставайтесь в машине.  

Я вышел из Бяши, взял ящик с инструментами в багажном отделении и, открыв капот, внимательно осмотрел двигатель Мерседеса. Внешне всё было в порядке, и я понял, как говорил Козьма Прутков, что мне придётся «зрить» в корень. В таких случаях я вспоминаю одного преподавателя техникума, который говорил, что, даже, ночной горшок обязан работать, если в него подать смесь топлива с воздухом и искру. Я достал прибор, который, обязательно, вожу с собой в ящике с инструментами и, проверил подачу напряжения на катушку зажигания. Напряжение было. Затем я снял шланг подачи топлива и включил зажигание. Топливо не подавалось. В двигателях, система питания которых инжекторная, бензонасос устанавливается в бензиновом баке либо над или под ним и при включённом зажигании начинает подавать бензин в напорную емкость, создавая в ней давление около пяти атмосфер, откуда бензин подаётся к инжекторам цилиндров двигателя. Поскольку, при включённом зажигании бензонасос не работал, значит, поломка в нём, либо сгорел предохранитель электропитания бензонасоса. Дальше, уже было проще. Открыв коробку предохранителей, я достал сгоревший предохранитель и, поскольку, запасного не было, на его место засунул обыкновенную канцелярскую скрепку, которая неизвестно как попала в мой ящик с инструментом. Включив зажигание, услышал, как зажужжал бензонасос, затем включил стартер, и двигатель мерина довольно заурчал.  

Юная особа вылетела из Бяшки и завизжала от восторга. Я попросил её вернуться в машину и дать возможность прогреться двигателю. Она, как маленькая послушная девочка, вернулась в машину, а я собрал инструмент в ящик, положил последний в багажное отделение. Затем я залез в Мерседес, несколько раз прогазовал двигатель, убедился, что в салоне мерина тепло я заглушил Мерседес. 

– Что вы сделали? – вылетая из Бяшки, с ужасом, завопила молодая особа, – а вдруг он не заведётся? 

– Заведётся, и будет заводится, но я вас прошу заехать на сервисную станцию чтобы в вашу машину установили мерседесовский калиброванный предохранитель вместо сгоревшего. Я, на его место, вставил канцелярскую скрепку. Доехать до дома либо на СТО вы сможете, но ездит на скрепке нельзя, – со смехом сказал я, вручая ей сгоревший предохранитель. 

– К подруге я уже не поеду, – сказала она, кутаясь в мою куртку, – поеду домой. Какая я, всё-таки, невезучая. 

– Ну что вы, – убеждённо сказал я, – вы, очень, везучая. Я, честно говоря, не планировал ехать на дачу. Меня осенило это желание внезапно, как будто кто-то меня пнул пониже спины. И вы не замёрзли, и машину вам починили. Сейчас вы приедете домой, заберётесь в горячую ванну и спустя двадцать минут забудете это происшествие, как будто его никогда и не было. Я тоже, уже, на дачу не поеду. Погода испортилась, похолодало да и кушать сильно хочется. До свидания, будьте здоровы. 

Я повернулся и пошёл к Бяшке. 

– Постойте, подождите! – спохватилась она, – давайте хоть познакомимся, у меня оттого, что я перемёрзла всё вылетело из головы. 

Я подошёл к ней и, протянув руку, представился: «Станислав Дмитриевич, можно просто Стас». 

Она подала мне руку и сделала книксен: «Инга Олеговна, можно просто Инга». 

– Очень приятно, – промурлыкал я и добавил, – вы Инга, езжайте за мной, мы сейчас доедем до ближайшего перекрёстка, там развернёмся и направимся в город. Я понимаю, что в скорости мой Бяша уступит вашему мерину, поэтому не обгоняйте, держитесь за мной как на верёвочке. Вы где живёте?  

– На Французском бульваре, напротив университета.  

– Очень хорошо, – заметил я, глянув на часы, – за час доберёмся, плюс десять минут до моего дома, плюс час на приготовление хоть какой-нибудь еды. Два часа десять минут я ещё выдержу. Вперёд! 

Инга села в машину, завела её с пол оборота и вопросительно посмотрела на меня. 

Я махнул ей рукой, сел в Бяшку и вырулил на трассу, в зеркало заднего вида я увидел, как мерин вырулил вслед за мной и пристроился в кильватере. Развернувшись на ближайшем перекрёстке, мы остановились через час на Французском бульваре недалеко от университета. 

Инга вышла из машины и подошла ко мне. 

– Стас, вы, просто, волшебник, никогда, ещё, моя машина так хорошо не работала, как после вашего ремонта, – сказала она своим обволакивающим голосом,- я поняла, что вы сейчас живёте один, и в благодарность за вашу помощь я вас приглашаю к себе в гости на обед. 

– Вы меня смущаете и ставите в неудобное положение, – довольно замурлыкал я, – вы же, наверное, живёте не сами. Как к появлению здорового и прожорливого мужика отнесутся ваши родные. 

– Ко всем вашим достоинствам вы ещё и прожорливы, – кокетливо ответила Инга, – моя мама будет от вас в полном восторге. Она, очень, любит людей, которые хорошо и много кушают. 

– Ну, берегитесь, – зловеще подыграл я ей, – вы сами этого захотели. Говорите, куда ехать? 

– Я сейчас вас объеду и буду показывать дорогу, а вы держитесь как будто вас привязали верёвочкой. 

– Слушаю и повинуюсь, – сказал я, – сделаем, как приказала юная леди. 

Инга пропустила встречные машины и, объехав меня, поехала дальше по Французскому бульвару. Проехав метров триста, она показала правый поворот и когда ворота открылись автоматически, заехала во двор перед огромным двухэтажным особняком. Пока я подъезжал к воротам, они начали закрываться и чуть не придавили Бяшку с боков. В последний момент сработало электронное устройство и ворота перестали закрываться. Бяшка протиснулся в оставшуюся щель, я даже почувствовал, как он сжал плечи. 

Когда я вышел из машины и посмотрел на этот особнячок, внутренний голос прошептал мне: «Ты что Стас сказился. Куда тебя черти занесли. Быстренько придумай что-нибудь и вали отсюда пока трамваи ходят». 

Но было поздно. За руку меня держала Инга и тянула к входным дверям. На ней была моя охотничья куртка, вся в пятнах крови, в каких то грязных полосах. Волосы на моей голове встал дыбом. От переизбытка сегодняшних событий, вчерашнего похмелья и голода я потерял дар речи и все время хотел сказать Инге чтобы она сняла мою куртку, но вместо внятной речи из моего рта вылетали звуки, которые издаёт курица, когда она несёт яйца. 

Пройдя через дверной тамбур, мы попали в большую прихожую, в которой по центру была красивая дубовая лестница, ведущая на второй этаж. Так же из прихожей по обеим сторонам от лестницы были две двери, по-видимому, через них можно было попасть в помещения первого этажа. Сразу за дверным тамбуром был огромный шкаф для верхней одежды, в который можно было повесить, минимум, пятьдесят пальто.  

Чисто автоматически, подойдя к шкафу Инга сняла мою куртку и собралась повесить её в шкаф, но я перехватил у неё куртку и свернув её наружу подкладкой сказал, что выйду и кину её в машину. Она наморщила свой гладенький лобик, затем посмотрела на сверкающий паркет прихожей, согласилась. Я вышел из дома и, швырнув куртку на заднее сидение Бяши, вернулся в дом. Инга ждала меня около шкафа, она сняла свою кожаную курточку и, держала её в руках, оставшись в легком свитерочке на рыбьем меху. 

Сейчас я мог видеть, что у неё длинные и стройные ноги с маленькими ступнями, рост её был около ста семидесяти сантиметров, очень тонкая талия и подтянутая прекрасной формы попка. На первый взгляд, у неё были классические пропорции, – девяносто, шестьдесят, девяносто. Чуть позже я узнал, что последний параметр был несколько больше, что меня, отнюдь, не огорчило.  

Увидев, что я откровенно её рассматриваю, она не смутилась, а вызывающе подняла голову и подошла ко мне. Затем, с полуулыбкой на лице, она расстегнула змейку на моей куртке и сняла её с меня, прижавшись на мгновение своей упругой грудью ко мне. Меня от этого прикосновения как током шибануло, она это почувствовала и ослепительно улыбнувшись, повесила наши куртки на плечики в чреве этого огромного шкафа. Затем взяла меня под руки, и мы поднялись на второй этаж и прошли через красивые дубовые двери в холл. В стене противоположной входной двери было огромное окно, дававшее много света, на нём были красивые шторы, висевшие в верхней части окна волнами, боковые же полотна штор были присобраны на уровне подоконника и фиксировались бронзовыми цепями, которые защёлкивались на бронзовых медальонах выполненных в виде львиных голов. Правую стену холла украшал мягкий уголок, который начинался у входной двери и тянулся почти до самого окна. Перед уголком был столик на колёсиках, на котором стояло несколько бутылок и хрустальных графинов с напитками. На левой стене, напротив мягкого уголка, был установлен огромный плоский телевизор. Под ним был шкафчик или большая тумбочка, в которой были диски с музыкой и фильмами. В углах у этой стены стояли красивые керамические вазы с рисунками в стиле японских мотивов. На стене, над мягким уголком было несколько картин живописцев, расположенных в шахматном порядке. На полу, выполненном из дубового паркета и сверкавшего как новенький автомобиль, лежал ковер размером четыре на четыре метра, с яркими рисунками, выполненными на тёмно-кофейном фоне. 

Инга подвела меня к мягкому уголку и попросила присесть пока она переоденется и РАСПОРЯДИТСЯ насчёт обеда. Я, недаром, выделил это слово, которое меня царапнуло как ножом. Я сел на диванчик и принялся разглядывать картины, висящие на стене. Это были неизвестные мне художники, но картины мне понравились, хотя во мне, неизвестно почему, начало закипать раздражение. Я подошёл к столику и, взяв хрустальный стакан с толстым донышком, налил себе на два пальца Бурбона, а в черном термосе, украшенном глазурью, взял несколько кусочков льда и кинул в виски. Сделал пару глотков, и когда по моему телу разлилось благодатное тепло от виски, раздражение моё растаяло. В этот момент распахнулась дверь и в холл вошла среднего роста, довольно полная, с седой прядью в черных волосах и со следами былой красоты на лице, женщина лет пятидесяти. Вслед за ней вошла Инга. 

– Мама, познакомься, – тихо сказала Инга, – это мой спаситель Станислав Дмитриевич, он разрешает себя называть Стас. 

Я встал, женщина подошла ко мне и, протянув руку, сказала: «Большое вам спасибо за то, что вы спасли эту сорвиголову. Ещё хорошо, что она поехала на машине, а не на японском мотороллере, на котором она гоняет как скаженная. Меня зовут Надежда Ивановна и, как вы поняли, я мама этой девчонки». 

– Очень рад знакомству с вами Надежда Ивановна, – сказал я, наклоняясь и целуя ей руку, – я сделал то, чтобы сделал бы каждый мужчина на моём месте. 

– Инга мне рассказала, что вы большой специалист, разбираетесь хорошо в любой марке автомобиля, – улыбаясь, сказала Надежда Ивановна, – и ещё она сказала, что вы, очень, голодны. 

– Не буду отрицать ни первого, ни второго, – утвердительно сказал я, – моя мама всегда говорила, что голодный мужчина – это стихийное бедствие. И даже великий русский полководец А.В.Суворов как-то заметил, что, сперва, солдата нужно накормить, а потом, можно и службу с него требовать. 

– Ну, тогда чего же мы ждем, – заторопилась Надежда Ивановна, – у меня все уже готово для ликвидации стихийного бедствия. 

Она приглашающе показала рукой на выход из холла и сказала: «Прошу за мной» и, выйдя из холла, направилась по коридору в соседнюю с холлом комнату. 

Инга подошла ко мне и, взяла меня под руку, прижавшись крепко грудью к руке. Я, тут же, пожалел, что мой стакан с виски остался на столике, меня, аж, в жар кинуло. 

Надежда Ивановна открыла двери столовой и остановилась, ожидая, когда мы с Ингой пройдем. Столовая представляла собой большую комнату где-то квадратов двадцать, может двадцать пять. Посредине комнаты стоял огромный стол. Его длина была метров пять. Часть стола, находящаяся на дальнем от двери конце столешницы, была покрыта обеденной скатертью. Напротив дверей в стене было большое окно украшенное так же, как и в холле. 

На столе стояла супница, из которой поднимался лёгкий парок. Рядом с супницей в красивой салатнице был салат из овощей, На блюде была разложена нарезка из копченого мяса и сырокопчёной колбасы, стояло, так же, блюдо с битками двух видов, свиными и говяжьими. Несколько квадратных судочков были наполнены маринованными грибочками, маслинами, тресковой печенью, соленьями. Все это источало такой аромат, что у меня в желудке начались голодные спазмы, рот наполнился слюной, и я непроизвольно сглотнул и потер руки. Увидев эти признаки голодного мужика, Надежда Ивановна радушно пригласила к столу и когда мы расселись, взяла глубокие тарелки и налила мне и Инге грибной суп. Сама она присела на стул, подперла рукой голову и начала смотреть, как я поглощаю суп. А он был, просто, отменный и моя ложка, через пять минут, заскребла по дну тарелки. Инга, которая успела поднести церемонно, только, одну ложку ко рту, услышав этот звук, перестала есть и уставилась на меня. А я разгулялся на славу. Отложив глубокую тарелку, я взял большую мелкую тарелку для вторых блюд и положил на неё один свиной биток и один говяжий, рядом с ними насыпал горку маринованных грибочков, взял пару солёных огурчиков. Но тут Надежда Ивановна, вдруг вспомнила, что она не подала на стол жареную картошечку. 

Она встала, вышла на кухню и через минуту большой судок с жареной картошкой, источая запах и пар, уже, стоял на столе. Я тут же бухнул в тарелку хорошенькую горку этого, любимого мной, блюда и добавил ещё пару солёных огурцов. Сказал мысленно себе: «Стас, в ружьё», я налёг на все эти вкусности. Женщины, сидящие рядом, с восхищением смотрели, как я ем. А я сметал со стола все, до чего мог дотянуться. Покончив с двумя битками, я принялся за нарезку, переполовинив блюдо с нарезкой я начал уничтожать тресковую печень, закусывая её маслинами и салатом из овощей. 

Короче, за двадцать минут красиво сервированный стол напоминал крепость, которую, осадой, взяли башибузуки. Когда в радиусе длинны моей руки образовалась торричеливая пустота, я оторвал глаза от тарелки и, увидал поражённые и восхищённые глаза сидящих за столом женщин. Я, смущённо, хмыкнул и, взяв стакан, налил себе прохладного морса. Выпив его залпом, я произнёс цветистый панегирик кулинарным способностям Надежды Ивановны вместе с большой благодарностью. Судя по её глазам ей, всё это показательное обжорство, понравилось. 

– Знаете, Станислав Дмитриевич, – уважительно сказала она, – только сейчас я ощутила, что не зря стою на кухне, стараясь угодить своей семье. Вы, только, посмотрите на мою дочь. Она так и застыла с открытым ртом, и ничего не ела. У меня, уже, сил от них с моим мужем нет. Мужа, вечно, дома нет, а Инга кушает, как во сне мочалку жуёт.  

– Мама перестань меня позорить перед Стасом, – вскинулась Инга, – я сейчас всё съем. 

– Хотелось бы верить, – с сомнением вздохнула Надежда Ивановна, – давай кушай, а я, пока, Станиславу Дмитриевичу принесу его виски. 

– Спасибо Надежда Ивановна, не волнуйтесь, я обойдусь, – сыто промямлил я, – мне ещё за руль садиться, не дай Бог на ГАИшников нарвусь. 

– А вы побудьте у нас до вечера, хмель и выйдет, – ласково сказала мама Инги, – расскажите нам о себе, где живёте, с кем живёте. А потом, спохватившись, что я её могу понять превратно, добавила: «Я вас не заставляю, если не хотите, можете не рассказывать, но за время вашего рассказа может Инга что-нибудь съест. 

– Знаете, Надежда Ивановна, – серьёзно начал я, – вы очень похожи на мою покойную маму, не внешне, нет. Похожи манера разговора, желание угодить своей семье, умение вкусно готовить, постоянное стремление к чистоте и порядку. В вас чувствуется запас доброты, который, на мой взгляд, беспределен. Поэтому, чтобы не сильно вас утомлять своим рассказом, лучше задавайте мне вопросы. А вас, Инга, я попрошу не нервировать вашу маму и хорошо пообедать. Берите пример с меня. Задавайте ваши вопросы, я готов. 

Соответственно, вопросы посыпались, как из рога изобилия, я старался, обстоятельно, ответить на каждый. Через час мама Инги знала обо мне, моей семье, моих родителях, моём образовании, моей работе всё. Её, как я понял, интересовал ещё один вопрос, задать который она стеснялась. Я это понял, и облегчил ей это, рассказав сам, что был женат, но три года, уже, живу один. Расстаться с женой было обоюдное желание, но мы с бывшей женой остались друзьями. Детей у меня нет. 

Не знаю, как маму, но Ингу это сообщение, на мой взгляд, здорово обрадовало. Она более активно заработала ложкой.  

А наша беседа с Надеждой Ивановной продолжалась. Она рассказала, что её муж депутат городского совета, крупный бизнесмен, владелец сети продуктовых магазинов. 

Из-за большой занятости дома бывает, только, ночью, уезжает рано, возвращается поздно. 

Признаюсь честно, эта информация меня не обрадовала. Я знал, что все депутаты, в основном, купили своё депутатство. А огромные денежные суммы, которые они имели, нажили нечестным путём. Короче, этот контингент так называемых «слуг народа» не пользовался у меня уважением, и, судя по изменившемуся выражению лица Надежды Ивановны, я, каким-то образом, это показал. Радушие на её лице исчезло, в глазах появились холодные огоньки. Я встал, и ещё раз поблагодарив за угощение, попросил разрешения откланяться. Инга, уже, домучила свой обед и, после того как я поцеловал ручку Надежды Ивановны на прощание, встала меня проводить. Время было около восьми часов вечера и было видно, что она, очень, устала. Мы спустились с ней в прихожую, где она дала мне мою куртку, затем накинула коротенькую шубку и вышла во двор вместе со мной. Я запустил двигатель Бяши и хотел прогреть его. Но когда увидел, что Инга, с трудом, сдерживает зевоту, прикрывая рот ладошкой, махнул прощально ей рукой и выехал со двора. Через пятнадцать минут я загнал Бяшу в гараж и зашёл домой. В дверях была воткнута записка от девицы, с которой я был на своём дне рождения. В записке она просила прощения за несдержанность и просила позвонить ей по телефону номер, которого был тут же. Я кинул записку на столик, стоявший у меня в прихожей под зеркалом, и пошёл принять душ. Завтра будет понедельник и мне к восьми утра на работу. 

Включив горячий душ, я долго стоял под упругими струями воды. Я чувствовал, как вода уносит холод моего тела, которое, прогреваясь, становилось розового цвета. То же было и с мыслями. Весь негатив, который у меня накопился за сегодняшний день, особенно, когда я узнал, кто есть папенька Инги, потихоньку под струями горячей воды становился не важным и не заслуживающим внимания. Что поделаешь, так уж устроена жизнь. Есть люди, которые из-за своей порядочности не позволили себе хапать и воровать у народа все, что плохо лежит, и которые, сейчас, вынуждены каторжно работать, чтобы прокормить свои семьи, либо уехать на заработки из страны. А есть вурдалаки, которые, обогащаясь беспредельно, хапали и воровали все, что могли украсть. Строили себе дворцы, лишая народ возможности приобрести любое жильё путём высоченных процентов по ипотечному кредиту. Всеми правдами и неправдами проникали в депутаты всех уровней чтобы, пользуясь депутатской неприкосновенностью, продолжать обирать людей. Сделать их бесправными, купив весь судейский корпус, сделать их беззащитными, купив и поставив на службу, только, себе правоохранительные органы. 

Приняв душ и отогрев душу, я проверил, есть ли у меня свежая рубашка на завтра, и завалился спать. Всю ночь я ворочался с боку на бок. Мне снилась Инга, она всё-таки задела меня за живое. 

На следующий день я прибыл на работу и был приятно удивлен. Сотрудники не забыли о моём дне рождения и подарили мне букет цветов и настенные часы с боем. Пришлось, в обед, нарывать поляну, что сделало огромную дыру в моём, и так очень хилом бюджете. Машину пришлось оставить в хозяйстве, по понятным причинам, домой меня завёз шеф на своей служебной машине. Во вторник добираться на работу пришлось на такси, что ещё более увеличило мою финансовую дыру. После работы я поехал домой на Бяшке. Заезжая во двор я, с досадой, выругал водилу, который поставил так свой чёрный Мерседес, что мы с Бяшей еле протиснулись между стенкой дворового въезда и Мерседесом. Объехав мерина, я тихонечко проехал через двор и загнал Бяшу в гараж. Когда я закрывал ворота пошёл мелкий, но густо, снежок. И я вспомнил, что сегодня Явдоха вытряхивает свои простыни. Согласно народным поверьям, после Явдохиного дня, наступит тепло. Я поднял воротник своей куртки и, не торопясь, направился домой. Подходя к Мерседесу, по-дурацки, поставленному во дворе, я увидел, что водительская дверь тихо открылась и из машины появилась Инга в коротенькой шубке из чернобурки, шапке, как у басмача, из того же меха. На ней были надеты черные бриджи, заправленные в высокие, чёрные сапоги. Она была такая милая в этом наряде, что я, поневоле, залюбовался ей. Натуральный румянец на её пухлых щёчках придавал пикантности её лицу. Я надел улыбку на свое лицо. 

– Здравствуйте очаровательная, юная леди, – голосом ловеласа приветствовал я её, – каким образом вы меня нашли? Насколько я помню, я не давал вам своего адреса. 

– И вам не хворать, – ответила она заносчиво, – зная номер и марку вашего Бяшки, найти его прописку, было не так сложно, единственная трудность была в том, что в графе «Адрес гаража, стоянки» в ГАИ не была указана квартира. Я вас ожидаю, уже, около часа и, основательно, продрогла. Не хотите ли вы пригласить меня в ваш дом отогреться? 

– До боли знакомая ситуация, – иронически заметил я, – я могу пригласить вас в свой дом, налить вам горячего чая или кофе, но хочу вас предупредить, что я живу один. Убирать я, не всегда, успеваю, поэтому заранее прошу извинить за холостяцкий бардак в моём доме.  

– Я вас извиняю,- кокетливо глянув на меня, ответила Инга, – надеюсь, в этом бардаке найдётся, хоть, один чистый стул, на который бы я смогла присесть. 

– Я тоже на это надеюсь, – буркнул я и, взяв Ингу под руку, повёл её к подъезду. 

На самом деле в доме у меня было чисто, после дня рождения я всё хорошо убрал, а за неделю много пыли не могло собраться. Мы поднялись на второй этаж, и подошли к входной двери моей квартиры. Инга, не переставая, крутила головой, осматривая заплёванную с обшарпанными стенами лестничную клетку, потолок, куда пацаны, развлекаясь, налепили горящих спичек, познавательные надписи на стенах, обвалившуюся штукатурку. На её лице было выражение, как у человека зашедшего в дворовой туалет и увидевшего санитарное состояние этого объекта.  

– Ничего страшного, – злорадно подумал я, – посмотри, как живут обыкновенные люди, у которых денег хватает, только, на еду и, не всегда, на квартиру. 

Я открыл дверь, и она вошла в прихожую и, сразу, выражение её лица изменилось с, откровенно, гадливого на любопытное. Прихожая у меня была довольно просторная. Сразу за входной дверью справа был встроенный зеркальный шкаф для верхней и другой одежды. Внизу шкафа были четыре ящика для обуви. Слева от входной двери стоял кованый сундук, над которым висели мои охотничьи фотографии и портрет моей любимой, увы, уже покойной собаки Долли. Над входной дверью, чуть правее, на стенке были установлены олени рога, на которые я вешал головные уборы. На левой стене в прихожей висела картина с живописным пейзажем, над картиной на специальном приспособлении было чучело взлетающего селезня. По бокам картины на стене висели две выделанные лисьи шкурки. На сундуке, на кружевной салфетке лежало чучело молодой рыжей лисы. 

Глядя на это чучело, создавалось впечатление, что лиса прилегла на салфетку свернувшись клубочком и укрыла свой нос пышным хвостом. Некоторые гости, заходившие в дом, иногда даже пугались, так натурально выглядело это чучело. 

Напротив сундука на стене было установлено большое зеркало, под которым была тумбочка, на которой стоял телефон и лежали другие необходимые для приведения своего внешнего вида в порядок вещи.  

Между зеркальным шкафом и тумбочкой, вплотную к шкафу была дверь в другую комнату, которую я называл библиотекой. Была эта комната около восемнадцати квадратов и одна стена этой комнаты была полностью заполнена стеллажами с книгами. В торце библиотеки было большое окно, под ним стоял большой письменный стол, на котором стоял дисплей компьютера. Слева от входной двери в библиотеку стоял шкаф для различных альбомов, журналов и маленькая этажерка для коллекционных вин. За шкафом, вдоль левой стены, стоял мягкий уголок, отделяя своим меньшим крылом письменный стол от основной площади библиотеки. 

Из прихожей был арочный проход в кухню-столовую, посреди которой стоял обеденный стол покрытый свежей весёленькой скатертью. Вокруг стола стояло четыре стула в чехлах с кокетливыми бантами сзади. Вдоль всей левой стены кухни-столовой была установлена кухонная стенка с посудомойкой, газовой плитой и, просто мойкой. Вся техника была встроена в стенку. Слева, рядом с кухонной стенкой стоял огромный японский холодильник. На стенах кухни столовой висели картины, живописный натюрморт и мамины вышивки, вставленные в рамки со стеклом.  

Из кухни-столовой можно было попасть в мою спальню, в которой стояла огромная деревянная кровать, рядом два платяных шкафа и в углу около окна большой японский телевизор. Рядом с кроватью с обеих сторон стояли прикроватные тумбочки, на полу лежал большой ковёр. 

Из кухни-столовой был так же вход в ванную комнату, в которой были установлены унитаз, стиральная машина, мойдодыр с большим зеркалом и душевая кабинка. 

Стены кухни столовой и ванной комнаты были отделаны испанской кафельной плиткой. На кухне в розовом тоне, в ванной в голубом тоне. 

Закрыв входную дверь, я помог Инге снять её шубку и шапку. Шубку повесил на плечики в стенной шкаф, шапку забросил на отросток на оленьих рогах. Затем, минуту подумав, дал ей домашние тапочки, не она же придет мыть у меня полы, мне это придётся делать самому. Когда она разделась, я открыл двери в библиотеку и усадил её на диванчик, пока я приготовлю кофе. 

– Кстати, – галантно спросил я, – вы, что будете пить, чай или кофе, и вообще, может быть вы голодны? У меня есть свежий почерёвочек. Я смогу забацать яичницу с почерёвком, свежий хлеб в наличии, вчера только испёк. Бутылочка Каберне красного для выведения из организма стронция, тоже, найдётся, так как, договорились? 

– Договорились, – ответила она задумчиво, – а можно, пока вы будете готовить, посмотреть ваше жилище. 

– Валяйте, – ответил я бодро, – но не забывайте о нашем договоре не обращать внимания на холостяцкий э-э-э бедлам. 

– Не знаю, о чём вы говорите, – спокойно ответила она, – пока никакого бар …, то есть бедлама, за исключением нескольких немытых тарелок в мойке, я не наблюдаю. Так что Стас не кокетничайте. 

– Глазастая, – подумал я, – заметила, таки, тарелочки. 

Я подошёл к мойке и быстро вымыв тарелки поставил их в сушку, затем достал из холодильника почерёвок и нарезав его соломкой, кинул в разогретую сковородку. Копчёное сало зашкворчало, издавая запах от которого началось обильное слюнетечение. Затем, я разбил шесть яиц и пока они жарились, пропитываясь жиром, я достал оливки насыпал их в маленький судочек, порезал свежайший хлеб и поставил две большие квадратные тарелки с абстрактным рисунком внутри. Яичница была готова, я, честно, поделил по три яйца каждому в сковороде и выложил его долю в тарелки, добавив к порциям яичницы по кучке оливок и, положив возле каждой тарелки столовые приборы, поставил два бокала для вина. Бутылку вина я поставил по центру, предварительно вытащив из неё пробку. Посмотрев на стол и положив в тарелочку нарезанный хлеб, я остался доволен этой картинкой и пригласил Ингу к столу. 

Она присела к столу, и мы приступили к ужину. Вспомнив, что дома она ела, как во сне мочалку жевала, я настроился на длительную трапезу. Но я оказался не прав. Она ела с аппетитом и наравне со мной покончила с яичницей с оливками, выпила полтора бокала вина. 

Хороший пример заразителен, – сказал я, – вы начали есть по-людски. Это радует. 

Есть по-людски, – парировала она, – а не как людоед, неделю голодавший. 

Я пропустил её шпильку мимо ушей и спросил, чего больше ей хочется, чай или кофе. Она попросила кофе. Я собрал грязные тарелки и вывалил их в мойку, затем, налил в турку холодной воды, насыпал сверху горку молотого кофе «Арабико», поставил на огонь. Пока вода была холодная, кофе лежал горкой на поверхности. По мере нагревания воды порошок, потихоньку, проваливался в турку и когда вся кучка порошка провалиться, можно кофе снимать с огня не доводя его до кипения. Кофе получается вкусный с обалденным ароматом. Я разлил кофе по чашечкам, тонкого богемского фарфора, и мы пригубили по глотку кофе. Судя по её довольной мордашке, с прикрытыми изумрудными глазками, кофе ей понравился. 

-Скажите Инга, – тоном светского повесы спросил я, – какому счастливому случаю я обязан удовольствию видеть вас. 

– Ой, – воскликнула она, – совсем из головы вылетело. Я вам вашу отвёртку привезла, которую вы забыли у меня в машине. 

Она поднялась со стула и, открыв стенной шкаф, достала из кармана маленькую отвёртку с жёлтой ручкой. 

– Это вообще-то не моя отвёртка, – сказал я, глядя ей в глаза, – но я её, обязательно, вставлю в рамку под стекло. Она заслуживает этого. Благодаря ей, я увидел вас опять. Вы, мадам, не оставили меня равнодушным после нашей встречи. Я очень сожалел, что не взял ваш телефон, но сложившиеся обстоятельства не дали мне сделать этого. Вы мне можете возразить, что если бы я хотел вас увидеть, то нашёл бы вас. Да, я думал об этом, но имеющееся между нами возрастное и социальное неравенство не позволили мне этого сделать. 

– Я мадмуазель, – с вызовом ответила она, – и я знала, что это не ваша отвёртка. 

Но я хотела вас увидеть и вот я здесь, невзирая ни на какие неравенства. Мне двадцать три года и я, никогда, ещё не была с настоящим мужчиной. Там, где я бываю, с людьми из нашего круга, как говорит моя мама, я никогда не встречала мужчины, которому мне хотелось бы отдаться, а тем паче полюбить его. 

Она огорошила меня своей прямотой, сбила с толку, разрушила все мои укрепления. Мне нужно было что-то говорить ей, либо что-то делать. Затянувшаяся пауза в разговоре давила меня и я решился. Будь что будет. 

– Инга, – начал я осторожно тихим голосом, – вы очаровательная девушка, сексуальная и умная. И я, никогда, не поверю, что вы можете отдаться нелюбимому мужчине. Ведь вы не любите меня, вам, возможно, понравился мой внешний вид, вид здорового самца, который привлекает самку к спариванию, чтобы получить здоровое и красивое потомство. Да, это природный инстинкт и, его зов очень силён у всех животных. 

Но мы с вами не животные, мы люди и нами движет не только жажда удовлетворения наших сексуальных желаний, но и любовь. Там, где есть любовь сексуальные отношения между любящими прекрасны, там создаётся семья и в любви рождаются дети, которые будут счастливы потому, что они рождены в любви. Сегодня ваш визит ко мне и надежда стать мадам – ваша прихоть, основанная на вспышке сексуального интереса. А я из своего опыта, хоть и не очень большого, знаю точно, что прихоть добром не кончается. 

Давайте мы примем такое решение. Начнём с вами встречаться, будем ходить на свидания друг к другу, в кино, в театр, в рестораны и клубы. Вы будете моя девушка, а я ваш парень. Вы мне очень нравитесь, и меня к вам влечёт. И если в процессе моего ухаживания за вами вы полюбите меня, а я вас, то тогда возможно всё, вплоть до нашей свадьбы. 

– Скажите Стас. Как это у вас получается, высечь строптивую девчонку не прикасаясь к ней, – обиженным тоном протянула Инга, – и вроде не сказал ничего обидного, а у меня ощущение будто меня в дерьмо окунули. 

– Инга милая, не обижайся, – тихим голосом ответил я, – я вовсе не хотел тебя обидеть. Ты мне очень понравилась и я не хочу тебя терять. Я хочу, чтобы ты поняла, что на прихоти будущего не построишь. 

Я подошёл к Инге и присел на корточки рядом с её стулом, наши головы оказались на одном уровне. Я обнял Ингу, привлек её к себе и поцеловал её в губы. Она задрожала всем телом, её пухлые губки приоткрылись, она пустила мой язык себе в рот и, моя голова закружилось от нежности её губ, сладости и свежести её рта. Вдруг, резко оборвав поцелуй, она сказала, что время позднее и ей пора домой. Я не стал её задерживать потому, что сам не был уверен в себе, смогу ли я устоять после, ещё, одного поцелуя. Я проводил её к стенному шкафу, подал ей шубку и шапку, затем посадил её на сундук и помог обуть её сапожки. Затем написал свои телефоны домашний и мобильный и положил в её сумочку. Накинул свою куртку, и мы вышли во двор. Она открыла дверь своего мерина и села в машину. 

– До встречи, – сказал я и, наклонившись, поцеловал её, – я дома постоянно, позвонишь, я приеду в любую точку, где ты будешь. 

Я хлопнул дверкой, она дала газу и выехала со двора. 

Обычно после работы я никогда не спешил домой, если не было каких-нибудь срочных и неотложных дел. После работы я, обязательно, заезжал в бар ресторана «Красный» который, за последние десять лет, стал для многих интеллигентных людей тем, чем было кафе «Фанкони» для одесситов, в начале двадцатого века. А для тех, кто этого не знает, расскажу, что бар в «Красном» так же как и кафе «Фанкони» был своеобразным клубом. Там собирались художники, писатели, музыканты, архитекторы, знакомые и друзья выше перечисленных людей. В общем, весь цвет интеллигенции Одессы. А способствовало этому, довольно, невысокие цены и демократичная атмосфера, царившая в этом баре, которую создавал своим отношением к клиентам, бессменный, бармен Аркадий. Ты мог взять чашечку кофе и просидеть с ней целый вечер и, у тебя за плечами, никогда, не вырастет официант с выражением на лице, ясно, говорящим, что ты здесь лишний с одной чашечкой кофе. В баре было всего шесть столиков и, успевший сесть, был счастлив. Тут можно было выпить чашечку настоящего «Арабико», заваренного Аркадием в турочке на раскалённом песке и поданного в персональных чашечках, которые висели на щите за его спиной.  

Только завсегдатай, человек не конфликтный и интеллигентный, мог получить персональную чашечку, а вместе с ней дружеское отношение бармена. Так же, Аркадий наливал любые крепкие напитки и, в баре разрешалось курить. Зоя – единственная официантка в баре, иногда, беззлобно бурчала на посетителей, лично ни к кому не обращаясь. И если Аркадию удавалось услышать это бурчание, тут же подавалась, зычным голосом, команда: «Зоя! Ворота!», и Зоя закрывала рот и шла бурчать в подсобку. 

Я любил бывать в этом баре, у меня была персональная чашечка, дружеское расположение Аркадия и куча друзей.  

Так вот, раньше, сразу после работы я, обязательно, ехал в бар и проводил там пару часов, как минимум, а сегодня, уже в четверть седьмого, то есть через пятнадцать минут после окончания работы, я был дома и с нетерпением поглядывал на телефон. Но время текло и, никто мне не звонил. Во мне росло раздражение. Я уже переделал все дела, которые у меня накопились дома, пропылесосил в квартире, сел к компьютеру и проверил свою почту. Затем, глянул на часы и увидал, что было без нескольких минут десять. Я пошёл в душ, покайфовал под горячими упругими струями душа и завалился в кровать. С собой прихватил детективчик плодовитой писательницы Донцовой. Меня, всегда, удивляло, когда я видел на прилавке книжного киоска книги, только, Донцовой и, я задавал себе вопрос, как можно за столь короткое время написать такое количество книг. Но, прочитав парочку её детективов, я понял, что из книги в книгу переходит одно и тоже, только, по-разному изложенное. Короче, чтиво для поезда, чтобы заснуть и чтобы не скучно было в туалете. Может быть, я и не прав, но это моё личное мнение. В общем, пока я разбирался между бульдогами и стаффширскими терьерами, я уснул, не выключив прикроватной лампы. Плохо помню, что мне снилось, но хорошо помню, что этот сон был связан с Ингой. Разбудил меня звонок телефона верещавший пронзительно и надоедливо. Я открыл глаза и посмотрел на часы. Была полночь. Я встал и прошлёпал в прихожую. Телефон был там. 

-Алло, – прохрипел я заспанным голосом, – алло, вас слушают. Но телефон молчал. 

– Глупая шутка, – сказал прокашлявшись я и положил трубку. 

Подошёл к обеденному столу и выпил, прямо из горлышка бутылки, минеральную воду, и пошел в постель. Только я сделал пару шагов, как телефон опять заверещал противным звонком. 

– Нужно будет отрегулировать тембр звонка, – подумал я и, сняв трубку, сказал, – алло, вас слушают. 

Вдруг в трубке раздался голос Инги. Она своим низким обволакивающим голосом заставила меня проснуться окончательно. 

– Стас, это вы? – каким то нечётким голосом проговорила она, – вы что спали? 

– Доброй ночи Инга, – замурлыкал я, – вы оказались очень проницательны, я, уже, видел вас во сне. 

– Что, правда, – обрадовалась она, – когда мы расставались в прошлый раз, вы мне сказали, что приедете в любую точку, где бы я не находилась. 

– Да правда, я о вас думаю постоянно, – серьёзно ответил я, – и если обещал приехать, то приеду обязательно.  

– Я в ночном клубе «Палладиум», – продолжала Инга, – поехала со своими друзьями и подругами, но мне с ними скучно. Приезжайте, наш столик недалеко от бара на первом этаже. 

– Хоршо Инга, ждите меня, – сказал я довольно, – но мне понадобиться время, так как я, сейчас, в неглиже. Надеюсь, за полчаса управлюсь. 

– Я вас жду, – сказала она и отключилась. 

Я подошёл к зеркалу, на лице была двухдневная щетина, но бриться времени не было. Я чуть-чуть смочил волосы, причесался и достал свой тёмно-синий костюм в бежевую, тоненькую полосочку. Рубашка, галстук, брюки, платочек красный в визитный карманчик, деньги. Вот тут меня и обуял ужас. Денег у меня не было, зарплата должна была быть, только, через пару дней. Но у меня было сто долларов, отложенных как резерв, и в клубе их можно будет поменять на гривну. 

Я взял с собой, только, деньги и надев пальто из серого букле в чёрную искорку я посмотрел на себя в зеркало. На меня оттуда смотрел высокий брюнет с двухдневной щетиной на лице и блестящими серо-стальными глазами, сверкающей белизной улыбкой оттенённой черной эспаньолкой. Длинное пальто, пошитое как реглан, подчеркивало стройность и атлетическое строение фигуры. На ногах у меня были обуты черные, очень мягкие, испанские туфли с консервативно закруглёнными носами. 

Короче, я сам себе понравился. Выйдя из дома, я через пятнадцать минут подошёл к клубу. У входа в клуб толпилось много молодых людей в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет. Рядом с кассой был обменный пункт. Я обменял свою стодолларовую купюру на восемьсот гривен и подошел к кассе за билетом. Кассир сказала, что в клубе мест нет. Я ответил, что меня там ждут. Спросив моё имя и пошуршав какими-то бумажками, она продала мне входной билет. Войдя в клуб, я снял пальто и сдал его в гардероб. Получив номерок, вошёл в зал на первом этаже клуба. Грохотала музыка, сверкали блики от крутящегося зеркального шара, за столиками, пили и галдели. Я внимательно осмотрел всех сидевших за столиками и, не усмотрев Инги, подошёл к бару. 

– Виски пожалуйста, со льдом и Пепси-колой. Бармен оказался человеком грамотным, спросил, только, какой марки виски я бы предпочёл, затем в тяжёлый стакан плеснул мне на два пальца Red lable и в вазочке со щипчиками подал лёд и отдельно маленькую бутылочку с пепси-колой. Я добавил в стакан несколько кубиков льда и налил пепси-колы, пока цвет напитка не стал тёмно-коричневым. Сделав несколько глотков и ощутив во рту этот, ни с чем не сравнимый, вкус виски, я опять закрутил головой но Инги не нашёл. Моё внимание привлёк столик недалеко от бара, за которым сидели две девицы в возрасте лет двадцать, двадцать два и один парень того же возраста, на мой взгляд, уже, хорошо на подпитии. Судя по стоявшей на столе выпивке и разнообразным закускам и напиткам, сидевшие за столом были из кагорты так называемых мажоров, сынков и дочерей богатых родителей потому, что только один счёт за то, что стояло у них на столе, солидно превышал мою зарплату Главного инженера. Я посмотрел на часы, было около часа ночи. Я опять осмотрел весь зал, но Инги не нашёл. Мысленно чертыхнувшись, я взял свой виски и собрался взгромоздиться на высокий стульчик у стойки бара, как вдруг мои глаза закрыли тёплые ладошки с бархатистой кожей. Я решил продлить это прикосновение и сказал: «Эдик! Нет Зиновий! Значит Санька.» 

Ну, я так не играю, – подражая интонации Карлсона, который живет на крыше, заныла Инга 

Я подошёл к ней вплотную и влепил ей долгий поцелуй в губы, которые тут же приоткрылись и дали мне возможность насладиться этим поцелуем по настоящему. Моё тело среагировало на поцелуй так, как и должно было среагировать, а сердце Инги забилось, как птичка в клетке, когда она почувствовала меня. Сидящие за столиком начали аплодировать, поэтому пришлось прекратить такой сладкий поцелуй и повернуться к аплодирующим. Инга взяла меня за руку и подвела к столику, который меня раньше заинтересовал. 

– Это мой спаситель Стас, – радостным, как мне показалось голосом, знакомила меня со своими подругами, – а вот это Вероника. 

Девушка протянула руку. Я поцеловал её и промямлил: «Весьма рад знакомству». 

– А вот это Катя, – продолжала знакомить Инга. Я поклонился и поцеловал Кате руку. 

– А это наш соученик по школе, зовут его Тёма, то есть Артём, он жених нашей Катеньки. 

Я пожал руку Артему пробормотав, что рад знакомству. При этом, невольно, отметил, что рука у Артёма была слабой и потной. 

Вероника была очень красивая дивчина, с причёской чёрных волос под ретро. Моя мама носила такую же причёску, называлась она «Перманент». Глаза у неё были карие, покатые плечи, высокая грудь. Сидела она на стуле откинувшись, поэтому, что-то сказать о её росте было сложно. Но созвучно причёске на ней было надето платье из какой-то легкой, скользящей ткани с декольте мысиком, открывающее ложбинку между грудей полностью. Рукавчики этого платья были коротенькими, само платье было с подкладными плечиками, что делало её фигурку, по девичьи, угловатой и нежной. Сейчас она, с интересом, разглядывала меня и, под её взглядом, у меня появилось ощущение лягушки, которую препарирует зоолог. 

Катя, вторая подруга Инги, была блондинка с круглым лицом, маленьким носиком, большой грудью и тонкой талией. На её лице светились огромные голубые глаза, которые с любопытством смотрели на окружающий её мир. Одета она была в голубое, шерстяное платье с юбкой в мелкие складки, отложной воротничок, переходящий в каплевидное декольте придавал её платью праздничный вид. На тонкой талии у неё был ремешок с голубой, блестящей пряжечкой. Поскольку, она сидела, ничего не могу сказать о её ножках и нижней части её фигуры. Но, по сравнению с Вероникой, в которой чувствовался аристократизм и стервозность, Катя была проще и добрее. 

В этот момент заиграла медленная музыка и я пригласил на танец Ингу. Это был медленный блюз Луи Армстронга. Я прижал к себе Ингу, которая совсем не возражала и мы начали танцевать. У Инги было хорошее чувство ритма, и под уютный, с хрипотцой голос Армстронга, мы растворились в танце, музыке и друг в друге. Я чувствовал грудь Инги, ощущал биение её сердца. Её волосы пахли каким-то волнующим и возбуждающим ароматом. А Инга положила свои руки мне на грудь и, прислонив голову к моему плечу, полностью, отдалась в мою власть и, это окрыляло и возбуждало. Она была послушна любому, малейшему моему движению. Музыка окончилась, но мы продолжали стоять, ощущая друг друга, не разжимая объятий. Когда пауза выросла, а музыки всё не было, Инга выскользнула из моих объятий и направилась к столику. Я, усадив её на её место, устроился рядом.  

За столом царила откровенная скука. Артём разве что, только, не спал, Катя положила ему голову на плечо и зевала в ручку, а Вероника, дождавшись пока я отхлебну из своего стакана, с ехидной улыбочкой спросила у Инги, но взгляд с меня не спускала. 

– Ингочка, ты покажешь мне то место, где можно встретить такого мужчину, как твой спаситель, может там можно подобрать и для меня? 

Инга, только, открыла рот чтобы ответить, но я опередил её. 

– Вероника, подобрать можно то, что валяется, – широко улыбаясь, ответил я, – но если у Вас напряжёнка с кавалерами, я вас как и Ингу, могу спасти, познакомить со своим приятелем. Он очень приличный человек. 

– Нет, нет, не нужно, – с вызовом ответила Вероника, почувствовав язвительные нотки в моих словах, – поверьте Стас такого добра, как кавалеры, у меня в избытке. 

– На нет и суда нет, – мягко с улыбкой ответил я, – я хотел как лучше, а получилось как всегда. Не сердитесь на меня за это, на спасателей не сердятся, когда они вытаскивают кого-нибудь из беды. 

– У меня есть тост , – подняв свой стакан провозгласил я, – давайте выпьем за то, чтобы никто из нас никогда не нуждался в услугах спасателей. 

Я протянул свой стакан Веронике и чокнулся с ней, затем с Ингой и дальше со всеми по кругу. 

– Кстати, вы слышали, от какой неприятности спасли наш город пару дней назад? 

Девушки и Артём, с интересом, уставились на меня. 

– Ну, как же, – продолжал я, – пару дней назад у пожарной части на Пересыпи лопнул меридиан. И только благодаря героизму пожарников его удалось заклепать огромными медными заклёпками. 

Артём с Катей сразу предложили поехать и посмотреть на заклёпки, Вероника с Ингой хохотали, затем Инга начала обьяснять Кате, что это была шутка, меридиан не может лопнуть он очень крепкий. После этих слов началась настоящая ржачка, хохотали все и даже Инга, которая поняла, что она сморозила глупость не хуже, чем Артём.  

– Ребята есть смысл выпить за крепкий меридиан, – подняв стакан, предложил я когда смех, чуть-чуть, стих. 

Все дружно подняли свои стаканы и сделали по глотку. Затем, опять, заиграла музыка и, я пригласил Ингу, но она сказала, что будет честно, если я приглашу Веронику. 

Я подошёл к Веронике и церемонно наклонил голову. Она встала, шутливо сделала книксен и положила руки на мои плечи. Это было танго, судя по движениям Вероника когда-то занималась танцами и имела понятие о классическом танго, и мы с ней начали танцевать, именно, классический танго. Сперва робко, но затем, когда Вероника поняла, что я в курсе дела и умею танцевать, она начала изображать страсть в танце. Я вовремя её подхватывал, делал необходимые поддержки и крутил её в пируэте. Учитывая, что я долго не выходил на тацпол, получилось у нас с Вероникой, довольно, не плохо. Во всяком случае, мы сорвали аплодисменты не только за нашим столиком, но и за соседними. 

– Вы не плохой танцор, – отдышавшись, сказала Вероника, – и вообще Стас, вы мужчина не простой. 

– Ну что вы Вероника, – смущаясь ответил я, – когда–то в нежном возрасте моя сестра, которая старше меня на семь лет, брала меня с собой на бальные танцы. В то время с кавалерами, особенно, ходившими на танцы, была большая напряжёнка, то есть их, вообще, не было. Вот она меня и использовала в корыстных целях и я, кое чему, научился. 

– Скажите Стас, – задала провокационный вопрос Вероника, – а часто вас используют, – она взяла паузу и закончила, – в корыстных целях. 

– Знаете Вероника, – рассудительно ответил я, – жизнь так устроена, что люди вольно или невольно используют друг друга и в корыстных и в других целях. Всё зависит от человека, даёт он или нет, себя использовать. Вот вы бы дали мне возможность вас использовать в корыстных целях. Конечно же, нет, – уверенно ответил я, – хотя глаза Вероники, ясно, сказали мне, что она, совсем, не возражала бы против того, чтобы я использовал её.  

Инга почувствовала неладное, зло сверкнула глазами на Веронику, но та, продолжая улыбаться, не перестала смотреть в мои глаза. Положение спасла музыка, Инга встала и, взяв меня за руку, потащила на танцпол. Танец был медленный и мы с Ингой потихоньку, под влиянием музыки, успокаивались. 

– Стас, скажите мне, вам нравится Вероника? – спросила Инга и требовательно на меня посмотрела. 

– На мой взгляд, у вас Инга красивая подруга, – прямо ответил я, – у неё всё при ней и фигура, и бюст, и ноги. И мозги хорошие, но если бы вас поставили рядом и спросили меня, с кем я хочу встречаться, то я бы выбрал вас. И не просите меня сказать вам, почему я не выбрал бы Веронику?  

Инга, благодарно, переплела свои руки у меня на шее и прижалась ко мне всем своим молодым и упругим телом. Меня бросило в жар, моё тело мгновенно среагировало, она же, почувствовав мою реакцию, ещё сильнее прижалась ко мне. 

– Инга прекрати издеваться надо мной, я уже не мальчик и мне трудно будет быстро совладать с собой и привести себя в порядок, поэтому отодвинься на расстояние равное толщине могущей пробежать между нами собаки. 

– Давай уйдем отсюда, – посмотрев не меня с хитринкой в глазах, прошептала она мне на ухо, – мне здесь, уже, надоело, и мне хочется к тебе домой. 

– Ну что ж, давай, – согласился я. 

-Тогда ты иди к гардеробу и жди меня там, – скороговоркой проговорила она, – а я заберу у Артёма мой номерок и приду к тебе. 

Мы с ней прекратили танец, и я повел её к столику. Доведя Ингу до столика, я, с деловым видом, усадил её, а сам пошёл к гардеробу. Протянув гардеробщику свой номерок и получив пальто, я ожидал Ингу у гардероба. Спустя несколько минут, появилась она и протянула мне свой номерок. Я получил её шубку, шапку и ещё какой-то пакет. Она достала из пакета высокие сапоги и, сняв туфли на высоком каблуке, обула сапоги. Затем, я подал ей шубку. Она взяла меня под руку, на ходу нахлобучила свою шапку и мы вышли из клуба. Она обоими руками обняла мою руку и прижалась к ней. И мы, молча, пошли к моему дому. 

– Инга, – тихо спросил её я, – а ваши родители не объявят вас во всесоюзный розыск, сейчас, уже, третий час ночи. 

-Не объявят, – весело ответила она, – я договорилась с Вероникой, что если мама ей позвонит, она скажет, что я сплю у неё. 

– М-да, – промычал я, – странная дружба у женщин. Мне, по-видимому, этого не понять. А вы не думаете, что она продаст вашим родителям ваше местонахождение? 

– Не продаст, – уверенно ответила Инга. 

Мы вышли из клуба, воздух был свеж, но на улице похолодало. Падал крупный снег  

и медленно опускался на землю. Когда снежинки пролетали рядом с уличными фонарями и попадали в поток их света, то создавалось впечатление, что эти снежинки сделаны из бриллиантов, так ярко они сверкали в свете фонарей. Машин, почти, не было и, эта тишина, на фоне медленно падающих с неба бриллиантов, создавала впечатления сказки. Я посмотрел на Ингу и, мне показалось, что она чувствует то же, что и я. Я наклонил голову, и мы с ней поцеловались. И дальше, на протяжении всего пути до моего дома, мы с Ингой прерывали наш, такой сладкий и такой свежий поцелуй для того, чтобы отдышаться. А, отдышавшись, начинали всё с начала. Я не помню, как мы входили в дом, как раздевались, как попали в постель. Всё это было незначительно по сравнению с тем наслаждением, которое я получал когда покрывал поцелуями все тело Инги, её шею, плечи, груди, соски которых вставали как солдатики от первого прикосновения к ним моих губ. А когда я начал слегка покусывать их Инга застонала и выгнулась дугой, затем обхватила меня ногами и прижала меня к своему лону. Последний редут моего благоразумия пал перед такой атакой любимой женщины. Я уже не соображал, что делает она и что делаю я и, вошёл в неё мощно, со всей силой своей страсти и родившейся к ней любви. Она болезненно вскрикнула, а потом застонала от наплывающего на неё наслаждения и когда она достигла, одновременно со мной, этой сверкающей вершины из её груди вырвался, торжествующий, крик восторга женщины познавшей, что такое Любовь… 

Я пришёл в себя раньше, чем она. Она лежала слева от меня, раскинув руки в полной истоме. Кожа на её теле была влажная, покрыта мелкими капельками испарины. Моя правая рука лежала на её левой груди, под которой равномерно билось её сердце, глаза были полузакрыты, в уголках глаз серебрились слезинки. 

Я аккуратно снял руку с её груди и, в тот же момент, она повернула ко мне свою голову. 

– Ты что плачешь? – спросил я, целуя её в плечико, – я сделал тебе больно и тебе плохо? 

– Нет дорогой, – тихо ответила она, целуя меня в губы, – ты сделал мне больно, на секунду, но не плохо потому, что эта боль ничто по сравнению с тем наслаждением которое ты мне дал. Это было великолепно и я, очень, счастлива. 

Она прижалась ко мне всем телом, я накинул на неё одеяло, которое улетело на пол, сразу же, как мы легли в постель. Я, тихонько, начал гладить её по спине, плечам и по её округлой и удивительно красивой попке. Кожа на её теле была гладкой и приятной на ощупь. Было такое ощущение, которое испытываешь, когда лошадь берёт губами с руки лакомство. Что-то нежное и воздушное. Она задремала. Дыхание стало ровным, губы её приоткрылись и жемчужной ниткой в полутьме светились её зубы. Грудь равномерно вдымалась при каждом вдохе, как океанская волна, плавно и мощно. Я смотрел на неё и, волна нежности к этой женщине распирала мою грудь, и я понял, что я полюбил её. Это была не просто влюблённость, которую, зачастую, испытывают мужчины к каждой женщине, с которой спят. Нет, это было совсем другое, глубокое и самоотверженное чувство. Я понял, что за эту женщину я готов отдать жизнь, если это для неё понадобиться. 

Да Стас, – думал я, продолжая нежно поглаживать её, – недолго музыка играла, недолго фраер танцевал. Вот ты и втюрился, до потери пульса, до полного обалдения. 

К сожалению, а может быть к счастью, но натура у меня была такова, что, уж, если я влюблялся в женщину, то готов был для неё выполнить всё, о чём бы она не попросила. Любой каприз, любая прихоть была бы мной исполнена, если бы она этого захотела. Умом я понимал, что эта черта моего характера ещё не раз принесёт мне беду, если я не избавлюсь от неё. Стоит любимой женщине что-то попросить с поцелуями и уговорами я, тут же, бежал это исполнять. Хотя, потом, проклинал себя за это не раз. Сколько раз я бранил сам себя, называл материалом для изготовления подкаблучников, рохлей, мистером «Чего изволите, дорогая» и ещё кучу разных обидных прозвищ придумывал себе я. 

Эта моя черта была одной из причин, по которой мы расстались с моей первой женой. Женщина, в которую я влюблялся, должна быть исключительно порядочным человеком и не злоупотреблять этим моим качеством. А моя первая жена почувствовала мою слабину и, начала злоупотреблять этим, что и привело к обоюдному охлаждению и разрыву. 

За окном начало сереть, скоро будет рассвет, и нужно будет вставать. Я посмотрел на часы, было пять часов утра. А на работе необходимо быть к восьми часам утра. Я постарался хоть на час заснуть, но не мог. Я понимал, что родители Инги будут не в восторге от её кавалера. Да и я не был в восторге от её родителей. Но, всё равно, придётся решать как–то вопрос отношений с ними и это, опять, будет зависеть от Инги. Сможет ли она оставить родителей и полностью отдаться мужу. Сможет ли жить со мной на мою зарплату без тех возможностей, которые ей могли предоставить её родители. Девочка она балованная сытой жизнью, хорошим домом, служанками, хорошими нарядами и драгоценностями. То есть такими вещами, которые я ей, никогда, не смогу дать. Ну, может и не так всё безнадёжно, может, со временем, и смогу. 

Я опять посмотрел на часы. Было без четверти шесть, время, когда мой будильник верещит сумасшедшим голосом, будя не только меня, но и моих соседей. Я, на всякий случай, нажал на кнопку стопора звонка и, потихоньку, выскользнул из кровати. Когда я поднял одеяло я заметил, что простыня была кое где в пятнах крови.  

Придётся выкинуть простыночку, – подумал я и пошёл в ванную комнату. Там я, по-быстрому, принял душ, затем собрал нашу одежду, разбросанную от входной двери до кровати. Одежду и бельё Инги, аккуратно, сложил на прикроватную тумбочку. Всю свою одежду почистил и повесил в шкаф. Достал из шкафа чистую рубашку и надел её, завязал синий в белую диагональную полоску галстук, натянул синие джинсы. Надел сверху тёплый бежевый свитер и вышел в коридор почистить свои туфли. Когда я вернулся в квартиру то увидел, что ванная комната закрыта. Я заглянул в спальню, но Инги в ней не обнаружил. Не оказалось на постели и простыни. В этот момент вспыхнула газовая колонка, и я понял, что Инга включила горячую воду.  

Значит, она уже встала, – подумал я, – и принимает душ. А мне нужно поторопиться и приготовить завтрак. У меня была отварена рисовая каша с изюмом, одно из моих любимых блюд. 

Я постучал в ванную комнату и спросил у Инги не откажется ли она от рисовой каши на завтрак. 

Не откажусь, – послышался её голос из-за двери, – сейчас только достираю простыню. Кстати, где её повесить для просушки? 

Дверь ванной комнаты распахнулась и, вышла Инга, ничуть, не смущаясь. На ней была надета моя джинсовая рубашка, которая на ней была как халат, чуть выше колена. В руках была выстиранная и отжатая простыня. От неё повеяло таким домашним уютом, она так прекрасно смотрелась в моей рубашке и была настолько желанна, что я,с трудом, сдержал себя, чтобы не затащить её в кровать. 

Давай эту простыню мне, – сказал я, – сейчас я её пристрою для сушки. Ты прекрасно выглядишь, тебе идёт моя рубашка. Прижав её к себе одной рукой, я поцеловал её в губы, которые тут же приоткрылись и ответили на мой поцелуй. 

– Ингочка, солнышко моё, – заворковал я, как голубь, – извини меня, что не смогу с тобой побыть. Мне необходимо на работу. Садись рядом, я разогрел рисовую кашу. Предлагаю с чаем. 

– Стас, не обращай на меня внимания, – решительно заявила она, – давай кушай, а я потом. Мне спешить некуда. Я, с твоего разрешения, побуду у тебя еще пару часов. Мне нужно привести себя в порядок, прежде чем появиться дома. 

– Конечно, конечно, – зачастил я, – я уже думал об этом и приготовил тебе второй комплект ключей. Вот этот от верхнего замка, а вот этот от нижнего. Но я, обычно, пользуюсь только верхним замком. 

Я положил на тумбочку под зеркалом два ключа на карабинчике с брелком в виде английского гвардейца. Затем сел за стол и уничтожил, положенную на тарелку, половину разогретой каши, запивая её чаем. Когда с завтраком было покончено, я накинул куртку и, взяв ключи от гаража, ещё раз поцеловал Ингу и вышел из квартиры. 

Рабочий день тянулся как резина. Я, с нетерпением, ожидал, когда же он кончится, наконец. Как только стрелки часов показали шесть часов вечера, я забежал в кабинет шефа, выяснил у него не испытывает ли он острой надобности во мне, и когда он махнул рукой и буркнул: «Свободен», я ничего не стал дожидаться, закрыл свой кабинет, прыгнул в Бяшу и мы с ним рванули домой. Когда мы пересекли улицу Пушкинскую и, в нарушение обычая, поехали домой, а не в бар, Бяша, наверное, был очень удивлён. Его двигатель, даже, пару раз чихнул, как бы напоминая мне, что я перепутал дорогу. 

– Бяша, не нервничай, – пробормотал я, – и не чихай, это тебе не свойственно. Мы, осознанно, едем домой потому, что там должна быть моя любимая женщина. Проезжая мимо Куликового поля, я остановил машину около цветочного киоска вокруг которого, уже, давно организовался цветочный базарчик. На этом базарчике пожилые старушки торговали свежее сорванными цветами, выращенными в своих палисадниках. В киоске, как обычно, цветов не было. Зато рядом с киоском стояла бабушка и продавала ярко-красные, кружевные тюльпаны. У неё их было двадцать семь штук. Я купил все, не торгуясь, дал бабушке три гривны дополнительно. 

После смерти моего отца, я, невольно, начал обращать внимание на пожилых людей. В их глазах, и это касается только стариков, которые жили в бывшем СССР и сейчас живут в республиках бывшего СССР, поселилась какая-то детская обида и беспомощность. Они проработали на государство от сорока до пятидесяти лет, получив за это нищенскую пенсию, на которую, только, наши старики могут как-то прожить. И от этой обиды и непонимания как же это может быть, в глазах наших дедушек и бабушек и поселилось это выражение, поэтому я с трепетом отношусь к пожилым людям и где только могу, помогаю им. 

Как-то у причала морского вокзала остановился на несколько дней огромный круизный лайнер, и в город высыпали на прогулки и экскурсии его пассажиры. На мой взгляд, пассажирами этого лайнера, полностью, были пожилые люди в возрасте от шестидесяти лет до восьмидесяти. У этих стариков в глазах не было такого выражения, как у наших, это были холёные, уверенные в себе люди, как мужчины, так и женщины. Все они были не богато, но добротно и красиво одеты и, с их лиц не сходила улыбка. 

Бабушка сложила и увязала тюльпаны в букет, не переставая благодарить меня, и я сел в Бяшу и поехал дальше. Въехав во двор я, быстро, воткнул Бяшку в гараж и, с букетом тюльпанов направился домой. Встретившая меня во дворе соседка Галя чуть не упала, когда увидала меня с таким букетом. Она попыталась что-то сказать по этому поводу и, уже, открыла рот, но я пролетел мимо неё быстрее, чем она придумала чтобы мне сказать и так и застыла с открытым ртом.  

Галя, рот можешь закрыть! – крикнул я ей, открывая дверь подъезда. Через две ступеньки пробежав по лестнице, я открыл дверь квартиры, держа цветы над головой, но Инги дома не было. 

Инга, ты дома? – с этим вопросом я прошёл все помещения, но её нигде не было. Я присел на сундук в прихожей и задумался. Тут же, внутренний голос зашипел мне в ухо: «Ну, что герой любовник! Получил! Лучше бы поехал в бар к Аркадию, сейчас там полный сбор. Ну не для тебя эта девица, зря ты губы раскатал. Теперь, нужно приобретать автоматический губоскатыватель. Не сиди, – продолжал шипеть внутренний голос, – иди, пристрой веник в какую-нибудь вазу». 

Большой вазы у меня не было, но был расписной глиняный кувшин. Я засунул в него тюльпаны, предварительно налив в него воды. Потом я поставил кувшин с тюльпанами на стол. 

– А что, – буркнул я мысленно внутреннему голосу, – не так уж и плохо. Все-таки красивые цветы. 

– А жрать на что мы будем, – грустно ответил внутренний голос, – цветы то красивые, но ты же за них все наши бабки отдал. 

– Ничего, – сказал я вслух, – как-нибудь проживём, в крайнем случае, одолжу у кого нибудь. 

– Одолжу, одолжу, – продолжал канючить внутренний голос, – а, сейчас, что мы жрать будем? 

– Заткнись! – мысленно приказал я ему и открыл дверь холодильника. Да, действительно, в холодильнике мышь повесилась. В контейнере лежало одно куриное яйцо, засохший кусочек сыра, маленький кусочек почерёвка. В хлебнице было два сухих кусочка хлеба. В принципе, кое-как поужинать я смогу, а вот позавтракать будет нечем. Как же я забыл взять из дома деньги и купить продукты. И тут я вспомнил, что у меня, после ночного клуба, должны были остаться деньги. Я поискал в карманах своего пиджака, в котором был в ночном клубе и, к счастью, нашёл почти шестьсот гривен, которые остались от поменянной сотки долларов. 

– У-р-р-р-а-а-а!!! – завопил внутренний голос, – давай беги, быстро, в гастроном, отовариваться. 

Я собрался пойти за пакетом для продуктов, но в этот момент послышался звук поворачиваемого в замке ключа, дверь открылась и вошла Инга. В руках у неё было два огромных пакета. Я остолбенел, но тут же метнулся к ней и выхватил пакеты из её рук. 

– Фу, – сказала она, – ну и тяжёлые получились. Вроде бы и покупала всего по чуть-чуть, а смотри, сколько всего набралось. Я подошёл к ней и, обняв, поцеловал её. 

– Ну, здравствуй любовь моя, – тихо прошептал я ей в её розовое ушко, – я очень испугался, когда не нашёл тебя тут. Я купил тебе цветы. 

Она повернула голову и увидала на столе кружевные, красные тюльпаны. 

-Боже, какая прелесть, – обнимая и целуя меня, прошептала она, – спасибо тебе Стас. Они очень красивые. И ещё, извини меня, что я не встретила тебя. Я заглянула в холодильник и, увидев там повесившуюся мышь, решила купить продукты и приготовить нам ужин. Но после того, как побываю дома и поговорю с родителями. Разговор с ними получился не очень приятным, и очень долгим. К обоюдному пониманию мы так и не пришли, поэтому я ушла из дома, потом успокоилась и пошла по магазинам за продуктами. 

– Ты что рассказала им всё? – спокойно спросил я. 

– Стас, – прервала меня она, – давай я сперва попробую приготовить нам ужин, а потом расскажу тебе всё. 

– Хорошо, – согласился я, – помощники тебе нужны? 

– Не помощники, а наблюдатели, – улыбнулась она, – садись на стул около стола и наблюдай за мной. Если я что-то буду делать не так, прошу критиковать, но конструктивно, с учётом того, что я дома готовила очень редко.  

Она быстро достала из пакетов какие-то свёрточки, кулёчки, пакетики и уложила всё в холодильник. Затем протянула мне две баночки и попросила открыть их. Сама достала из своей сумки тапочки и присев на сундук в прихожей принялась стягивать свои сапоги, я вскочил со стула и присев перед ней помог ей в этом. Обув на ноги тапочки с меховыми бомбонами, она из той же сумочки достала кокетливый передничек и, подпоясав на талии его поясок прошла в ванную и вымыла руки. Затем взяла из судочка, который она положила в холодильник четыре нарезанных свиных челогача и, найдя специальный кухонный молоточек для отбивания мяса, отбила челогачи. Она не забыла посолить их и поперчить чёрным перцем. Затем положила их на предварительно разогретую сковороду. 

Челогачи зашкворчали и, по кухне пошёл запах жарящегося мяса. У меня в желудке от этого запаха начались голодные спазмы. Я решил открыть баночки, которые мне дала Инга. В одной были оливки испанские, в другой грибочки маринованные. Чтобы не отвлекаться от мяса, она протянула мне три помидоры, три огурца, луковицу, кусок брынзы и один болгарский перец. Я понял, что она предложила мне порезать все это для салата, что я и сделал. Получился Греческий салат. Грибочки она выложила в отдельный судочек, слегка полила их подсолнечным маслом и добавила немного уксуса. Затем, порезав луковицу кружочками, добавила их в грибочки. 

Я сидел немного обалдевший, она знала, где у меня лежит посуда, где у меня соль и специи, где у меня вилки, ложки и прочий кухонный шанцевый инструмент. Я был удивлен и восхищён. 

Короче, минут через пятнадцать стол был сервирован в соответствии с лучшими традициями приёма гостей, она где-то нашла, даже, бумажные салфетки. 

Прошу вас, – пригласила она меня к столу и вопросительно на меня взглянула. 

Благодарю вас мадам, – галантно поблагодарил я её, – но красота сотворённая вами на столе просто диктует совершить поход в винные погреба. Прошу вас пока присесть. Мне требуется пару минут. Она сделала шутливый книксен и села на стул напротив моего места. Я вошёл в библиотеку, открыл винный шкаф, замаскированный под стеллаж с книгами, и вытащил бутылку красного «Каберне» сделанного, лично, мной из винограда росшего у меня на даче. У меня для этой работы, даже, специальное оборудование имелось. 

Возвращаясь, я прихватил подсвечник со свечой и, поставил бутылку вина и подсвечник на стол. Затем поставил два бокала для вина. Открыл бутылку и налив вино в бокалы, зажег свечу и, вино в бокалах замерцало рубиновым цветом, источая тонкий аромат разогретых солнцем виноградных гроздей, наполненных иссиня чёрными, покрытыми матовым пушком ягодами.  

– За нас с тобой, – сказал я, поднимая бокал с вином.  

– За нас, – эхом повторила Инга и посмотрела на меня глазами в которых, как мне показалось, горел незатухающий огонь любви. 

Мы сделали по нескольку глотков вина и принялись за ужин. А ужин получился просто роскошный. Мясо было средне прожаренной кондиции в меру посоленное и проперчённое. Салат был изумительный, грибы остренькие, но не чересчур. Оба мы, судя по скорости, с которой мы уничтожали всё, что было на красиво сервированном столе, были основательно голодны. Тостов я больше не произносил потому, что был уверен, к мясу, просто, необходимо красное сухое вино как соль или перец. Красное вино это составная часть блюда именуемого жареным мясом. Единственное, что я делал, это следил, чтобы у Инги бокал не оставался пустым. 

Когда мы утолили голод и мой внутренний голос, удовлетворённо, молчал, я поблагодарил Ингу за вкусный ужин. Потом спросил у неё чего бы она хотела, чай или кофе. Она пожелала кофе. У меня был молотый «Арабико» и я, набрав в турочку холодной воды, за десять минут сварил кофе по малайски. Достав две чашечки из тонкого саксонского фарфора, я разлил в них кофе и, вопросительно, посмотрел на Ингу. 

Чего изволите узнать сударь, – произнесла она, пригубив кофе и закрыв глаза от удовольствия. 

Хотелось бы узнать, как происходил и чем закончился разговор с родителями, – расслабленно ответил я, – а так же, буду ли я иметь счастье, при возвращении домой, находить вас здесь, мадам? 

Знаешь Стасик (она впервые меня так ласково назвала), – с сияющими глазами начала разговор она, – мне приятно, что ты называешь меня мадам, мне очень понравился процесс перехода из мадемуазель в мадам. Не так болезненно и страшно, как я думала, зато море блаженства я ощутила. Я благодарна тебе за твою деликатность. Так вот, под впечатлением того, что у нас было, я отправилась домой и, радостно, поделилась с отцом и мамой что я, наконец-то, встретила человека в которого влюбилась и хочу с ним жить. Узнав, что это ты Стасик, они, словно, с цепи сорвались. Я не знаю, чем ты так не понравился моей маме. И она так рассказала о тебе папе, что он, тоже, был против. По-моему, ты ничего не сказал и ничего не сделал такого, чтобы маму, словно, подменили. 

Я никогда не видала её такой. Она говорила такие гадости, что я не выдержала и, хлопнув дверью, ушла из дому. Так что хочешь ты или нет, но тебе каждый день придётся видеть меня в своём доме, проводить со мной всё своё свободное время, спать со мной и как можно чаще заниматься со мной тем процессом, в результате которого из мадемуазели получается мадам. А поскольку я уже мадам, то теперь этот процесс будет меня делать всё более и более счастливой. 

Когда она заканчивала свою тираду в её глазах засверкали слёзы. Я подошёл к ней, подхватил её на руки и отнёс её в спальню. Раздел её и как, только, мог со всей силой своей любви и нежностью доказал ей, что люблю её и счастлив, что она выбрала меня, как не пытались её родители отговорить её от этого. 

Когда страсть понемногу утихла и, она лежала на моей груди, свернувшись калачиком, она, всё-таки, спросила, почему же её родители против меня, и почему её мать так изменилась. 

Понимаешь моя любовь, – начал я издалека, – я и мои родные и твоя семья находимся, хотим мы этого или нет, на разных ступеньках социального положения в теперешнем обществе. И социалогическая теория и практическая жизнь говорит о том, что не одно крупное состояние, нажитое в период дикого капитализма, никогда не наживается честным путём. В основе его, всегда, стоит воровство, обман, убийство, вымогательство. Откуда могут взяться владельцы заводов, домов, пароходов,если в стране, называемой СССР, ни у кого не было в собственности крупных заводов, шахт, рынков, железных дорог, нефтяных скважин и тд. и т.п. Единственное, что мог иметь человек при советской власти это участок для садово-огородных развлечений, да и то эти участки начали давать почти перед самым развалом этого могучего государства. Даже я получил такой участочек, на котором посадил фруктовые деревья, виноград и построил маленький садовый домик. Когда СССР развалился и, каждая республика провозгласила суверенитет, В России и в Украине обсчитав все материальные ценности, что были в стране, перевели всё в денежный эквивалент и поделили на количество жителей этой страны. Затем сделали ваучеры на сумму денег, приходящуюся на одного гражданина, включая стариков и младенцев. Но денег по этому ваучеру получить было невозможно, они вкладывались только в покупку недвижимости, заводов, шахт, дорог. Например, ваша семья состоящая из трёх человек, получила три ваучера на какую-то сумму. Сложив три ваучера вы, не только сеть магазинов с товаром, продавцами, инфраструктурой не могли купить, но даже одного автомобиля Жигули. И вот тут нечестные люди путём подкупа, вымогательства, шантажа отняли у основной массы голодного населения, превращённого в нищих, их ваучеры. А нищими они стали потому, что основная масса людей хранила свои сбережения в сберегательных кассах СССР, которого не стало, а деньги, хитрые и непорядочные дельцы, путём всяческих финансовых махинаций, присвоили себе. И уже на них, скупали ваучеры по цене, которая составляла сотую, а иногда тысячную часть их номинальной стоимости. Затем, скупив за гроши, отняв методом шантажа либо просто силой у людей их ваучеры, эти деятели начали скупать заводы, фабрики и прочие материальные ценности, некогда, принадлежащие государству. Ну а дальше, уже, проще. Чтобы никто не отнял нечестно нажитое, эти дельцы становились депутатами всех уровней, покупая за деньги, которые сейчас они имели в изобилии, депутатское удостоверение вместе с депутатской неприкосновенностью.  

Тогда, когда мы беседовали с твоей матерью после обеда в вашем доме, я, по-видимому, каким-то образом дал понять твоей маме о моём отношении к твоему отцу, владельцу сети магазинов и депутату какого-то там совета. 

Я замолчал, Инга лежала тихо у меня на груди и, я слыхал и ощущал только её сердце, стучащее равномерно и мощно. Я заглянул ей в лицо, думая, что она заснула во время моей лекции о появлении капитала в период дикого капитализма. Но она не спала и о чём-то, сосредоточенно, думала. 

– Значит мой отец вор и вымогатель, шантажист и убийца? – хриплым голосом спросила она. 

– Я так не говорил и, не имею права так говорить, – спокойно возразил я ей, – может быть, твой отец и является тем редким исключением из правил. Он мог нажить свои, судя по всему, немалые капиталы, абсолютно, честно. Я не судья чтобы в чём-то обвинять твоего отца, да и не желаю этого делать. Но думать я могу все. И твоя мать, женщина чуткая и, по-видимому, много знающая о том, как вы стали богатыми, почувствовала мои мысли. Поэтому, твои родители хотели бы тебе мужа из круга таких, как они сами. И богатство увеличится, и будущий зять не будет смотреть понимающе. Так что тебе, моя любовь, есть о чём подумать. 

– А ты, действительно, меня любишь? – прижимаясь крепче ко мне, спросила она. 

– Да я, действительно, тебя люблю, – уверенно ответил я, – хотя сам искренне удивляюсь этому. 

– Почему ты удивляешься, – подняв голову и, глядя на меня изумрудным взглядом, пытливо спросила она, – разве меня нельзя полюбить? 

– Инга, ты прекрасна и сердцем я люблю тебя, – целуя её в глаза ответил я, – но мой разум сомневается сможет ли такая избалованная деньгами, шикарными машинами, шикарным домом, вниманием богатых мужчин девушка жить с обыкновенным мужиком без сверх доходов, в обыкновенной квартире, без личного Мерседеса и, ещё, многих привилегий и удовольствий, которые можно получить имея большие деньги. 

– Не сомневайся, – утвердительно сказала Инга и, приподнявшись, оседлала меня. Её взгляд с поволокой был устремлён на меня и источал желание. Она приподнялась на коленках и, наклонившись, начала ласкать меня своей грудью, на которой соски стали твёрдыми и как маленькие пальчики, гладили моё тело, возбуждая и наращивая мою силу которую я направил в её так мною любимое и совершенное тело. Она застонала от наслаждения и, в мгновение ока, превратилась в страстную всадницу, которой скачка галопом доставляла такое же наслаждение, как и её коню. Но когда они достигли сияющей вершины обоюдного наслаждения, она рухнула на мою грудь без движения. 

Прошло несколько минут, затем она пришла в себя и начала целовать меня без остановки. 

– Стасик, любимый мой, – лепетала она, страстно целуя меня, – я люблю тебя и мне никого, кроме тебя, не нужно. Я, никогда, не променяю тебя ни на какие блага, ты не моя прихоть. Ты моя любовь, – продолжала она лепетать, обнимая и прижимая меня к своей груди.  

Затем, обхватив меня руками и прижавшись ко мне, сказала ясно и отчетливо: «Я никогда и никому тебя не отдам». И такая сила прозвучала в этой фразе, что у меня рассеялись все мои сомнения. А она лежала на моей груди и её бешено стучавшее сердце успокаивалось и начало стучать более ритмично. Глаза её сияли, она счастливо улыбалась. 

– Расскажи мне о себе, – вдруг сказала она, – я о тебе ничего не знаю. 

– Хорошо, – ответил я и начал рассказывать о своих, ныне покойных, родителях, о том, как и где я учился, как служил в армии, где и кем работал и каких высот добился, что вытворял, когда был студентом. Так же рассказал про свою многочисленную рать друзей и приятелей. Особое впечатление на Ингу произвёл рассказ о том, как мы с друзьями лазили в катакомбы, что там делали, как водили туда девчонок. 

– Ты меня сводишь в катакомбы когда-нибудь, – вдруг спросила она. Я, разнеженный её ласками и любовью, потерял бдительность и согласился её сводить в катакомбы, хотя, сам, с десяток лет, туда не ходил. Там всё могло измениться так, что такой поход, без разведки, становился опасным. Я, мысленно, себя матюкнул и мне оставалось, только, уповать, что Инга забудет об этом желании. 

Уснули мы с ней около часа ночи. В шесть утра будильник заверещал, поднимая меня на работу. Я открыл глаза, но Ингу рядом с собой не обнаружил, зато услыхал её лёгкие шаги по кухне. Я встал и открыл дверь в кухню. Инга в моей джинсовой рубашке в своих тапочках с бомбонами, практически, бесшумно двигаясь по кухне, готовила мне завтрак. Чайник уютно шумел, закипая, на столе стояло блюдо с бутербродами с сыром. На каждом из них сверху, на пластинке сыра, был кружёчек помидоры и веточка петрушки. К чаю были поджарены гренки на молоке и сливочном масле и какое-то круглое печение, которое она вчера купила. Я подошёл к ней и поцеловал в её нежную шейку. 

– Прекратить соблазнение, – скомандовала она строгим голосом, – шагом марш мыть руки и за стол. 

– Есть мой генерал, – рявкнул я и отправился в ванную. Через несколько минут чисто выбритый, благоухающий туалетной водой от Диора, я выплыл из ванной и тут же был взят в плен. Меня Инга обняла и нюхая целовала моё лицо. 

– Почему по утрам мужчины так приятно пахнут? – целуя меня, спрашивала она. 

– Потому, что не хотят ляпнуться в грязь лицом перед своими любимыми женщинами. 

– Ладно шагай за стол, – с сожалением отлипнув от меня сказала она, – а то я тебя не пущу на работу. 

– А кто для нас будет зарабатывать деньги? – спросил я и вспомнил, что нужно Инге вернуть деньги, которые она вчера потратила на продукты, – и, кстати о деньгах мадам, вы вчера потратили некую сумму чтобы накормить двух голодных мужиков, вот компенсация. 

Я положил на стол четыреста гривен. 

– Стоп,стоп! Кого вы имеете в виду под двумя мужиками, хотела бы я знать, – удивлённо сказала Инга. 

– Меня и мой внутренний голос, – со смехом сказал я, – он вчера был намного голоднее, чем я. И кстати, вам понадобятся деньги, вам же придется делать закупку продуктов. Вчера мы, по-моему, всё съели. В общем, хозяйка, разберёшься.  

Я сел за стол и быстро позавтракал. Затем, так же быстро по-военному, оделся и Инга меня провожала до самой двери. Я поцеловал её, на прощание, и вышел из квартиры. Выйдя во двор, я увидел, что Мерседес Инги ночевал во дворе. 

– Почему она мне не сообщила, что её машина во дворе, – с досадой подумал я, – ладно, нужно будет ей сказать, чтобы она вернула машину отцу. 

Дойдя до гаража, я выгнал Бяшу и понёсся на работу. 

Время, для нас с Ингой, не, просто, летело, а мелькало как телеграфные столбы, когда ты смотришь в окно мчащегося с большой скоростью поезда. Мы жили весело, Инга, как могла, содержала дом и меня в порядке. И я испытывал огромное наслаждение когда, возвращаясь с работы, заставал её, ожидающую меня с приготовленным ужином. В выходные дни мы выезжали с Ингой на мою дачу, с которой она, так же, прекрасно освоилась. Она накупила и посадила много саженцев роз и под впечатлением от сделанного мною вина, купила и посадила ещё полтора десятка саженцев винограда самых престижных и элитных сортов. А в долгие летние вечера мы с ней посещали все премьеры в театрах и не премьеры, тоже. 

А что стоили наши ночи? Это был восторг, помноженный на наслаждение и поделённый на удивительную нежность наших отношений. И я, каждый день считал и складывал в свою сокровищницу. Мы встречались с моими друзьями и её подругами, но при всех этих встречах мы были так заняты друг другом, что переставали, просто, замечать окружающих. Им становилось скучно с нами, поглощёнными только самими собой, и они, потихоньку, перестали ходить к нам. Мы, даже, этого не заметили потому, что нам было интересно только вдвоём. И если нам не о чем было говорить в какой-то момент, мы могли молчать так, что это молчание доставляло нам удовольствие. 

В общем, за какие-то полгода мы сроднились так, что роднее и ближе у нас, кроме нас самих, не было. Но какой-то холодок в моей душе, всё-таки, присутствовал. Я понимал, жизнь устроена так, что никогда не бывает белая полоса постоянно. Обязательно появиться какая-то чёрная полоса, которая нарушит это счастливое равновесие. 

По тому, что, время от времени, у Инги появлялись новые наряды, которые не были новыми, я понимал, что она встречается со своими родителями. Она не рассказывала мне об этих встречах и, меня это, очень, беспокоило. Ведь какие-то разговоры велись с её отцом и матерью, но она предпочитала молчать об этом и я, деликатно, её не расспрашивал. Свой «Мерседес Бенц» она, по моей просьбе, вернула родителям. И я, пользуясь тем, что один из моих друзей, разорившись, продавал поношенную «Таврию» купил её для Инги. Приятель продал её за половину стоимости, которую он заплатил когда она была новой. Я загнал машину в свой парк и, как говориться, влез в карбюратор и вылез через выхлопную трубу. Теперь я был уверен, на сто процентов, что эта машина не поломается. Когда я показал Инге машину она, по-началу, сморщила свой носик, но сделав пробную поездку убедилась, что машинка маленькая, юркая, паркуется на маленьком пятачке и, при этом, расходует в городском режиме не более шести литров топлива на сто километров пробега. Я брал Инге эту машину, чтобы она моталась в ней по хозяйству, в магазины, на привоз. В итоге, она к этой машинке привыкла и та дала ей возможность не таскать тяжёлые сумки с привоза. 

Однажды, вернувшись с работы, я выслушал от неё рассказ о том, как её знакомые удивились, увидев её на «Таврии» вместо «Мерседеса. Рассказ её звучал на весёлой ноте, но, в глубине души, я почувствовал в её словах горечь. Как-то, гуляя вместе по городу, мы зашли в новый, только что, открывшийся бутик. Ей там, очень, понравился костюм-тройка, мышиного цвета, последний писк моды. Она его крутила и так и сяк, потом примерила. Костюм на ней сидел как влитый, но когда она посмотрела на ценник, то, тяжело вздохнув, сняла костюм и повесила его на вешалку в магазине. Я, тоже, взглянул на ценник. Костюмчик стоил десять моих зарплат. Я, тогда, скрипнул зубами, но дал себе слово, что достану деньги и куплю ей этот костюмчик к её дню рождения. А день рождения будет у Инги во второй декаде августа. Этот день припадал на пятницу. За три дня до её дня рождения я снял с депозита, который хранился в банке под проценты все деньги и приехав в тот бутик, где она мерила костюм, застал его висящим на той же вешалке, куда его Инга повесила. Я заплатил за этот костюм и, упаковав его, отправился домой. Держа под мышкой большой пакет, я открыл двери и тут же мне на грудь, обхватив руками мою шею, прыгнула Инга. 

– Как хорошо, что ты уже дома Стасик, – весело защебетала она, целуя меня, – отложи, пока, свой свёрток и иди мой руки. Я на ужин приготовила вареники с вишнями. Пол дня провозилась, но всё-таки они получились. 

Но, переведя глаза на пакет, с чисто женским любопытством спросила: «А что в этом пакете? Можно посмотреть? 

Мне не хотелось открывать пакет до её дня рождения, но выхода не было, я попался. 

– Понимаешь, какая штука, – смущённо проговорил я, – у тебя через несколько дней, день твоего рождения. Вот я и купил тебе подарок, но хотел вручить в день рождения, но так бездарно попался. Что же, теперь, делать, смотри, пока я помою руки. 

Я обул тапочки и отправился в ванную комнату. Но только я переступил порог, как визг восторга потряс квартиру. 

– Это что мне? – счастливо улыбаясь и целуя меня, чуть не плакала Инга. 

– Конечно тебе, любимая, – обнимая и прижимая её к себе ответил я, – мне этот костюмчик не подходит. Размерчик у него маловат для меня, да и фасончик не мой. 

– Спасибо тебе Стасик, – сквозь слёзы проговорила она, – он же, страшно, дорогой. Ты, наверное, все свои деньги потратил? 

– Не все. Не волнуйся! – бодро ответил я, – у меня остались деньги, для того чтобы мы твой день рождения отметили в ресторане. Пригласишь, кого захочешь. Банкет на двадцать персон я выдержу. 

– Ну уж нет, – с вызовом заявила она, – никаких банкетов. Мне это всё надоело. Ты, как-то рассказывал, что когда был студентом, то вы с друзьями лазили в катакомбы. Давай возьмём с собой выпивку и закуску и сбежим от всех на три дня, пятницу, субботу и воскресение. Спальные мешки у нас есть, температура там и зимой и летом плюс четырнадцать градусов. Не будет этой жары, и никто нам не помешает. Хочу видеть в свой день рождения только тебя. 

– Любимая, я ходил в катакомбы более десяти лет назад, – начал я обалдевший от её напора, – за эти годы там многое могло измениться. Нам нужно будет с тобой дойти до зала молодожёнов, но я уже не помню туда дорогу. Штреки, ведущие к залу, могли обрушиться, их могли заложить кирпичной кладкой. Я не знаю, кто последний ходил по этим штрекам, профессиональный спелеолог или любитель. Я, абсолютно, не в курсе о теперешней системе установки туров. Нет, туда идти без подготовки – самоубийство. 

– Ну Стасик, ну любимый мой, – она начала меня уговаривать, – я никогда в жизни не была в катакомбах, а ведь я родилась тут. Я себе дала слово, когда ты рассказывал про них, что обязательно схожу с тобой туда Ну, давай не будем идти к этому залу молодожёнов, найдём хорошую квадратную выработку недалеко от входа и там сделаем лагерь на три дня. Ну, прошу тебя, неужели ты можешь мне отказать? 

Последнюю фразу она произнесла, прижавшись ко мне всем своим телом и я поплыл. 

– Это у тебя, просто, прихоть. Я попробую за эти дни провести разведку, узнать, не заложены ли те входы, через которые мы входили, – неохотно согласился я, – но если там все заложено, то мы никуда не идём. 

– Стасик, спасибо тебе, – обрадовано защебетала она, – это моя самая последняя прихоть, обещаю тебе. 

– Инга, – с сомнением ответил я, – я хочу верить тебе, что это будет твоя, самая последняя, прихоть. 

– Так это и будет, – торжественно сказала она, – на всю оставшуюся жизнь. Кровью расписаться где? 

– Вам бы всё шутить девушка, – улыбаясь, ответил я, – кровью расписываться не нужно. А вот вареники с вишнями, сейчас, были бы кстати. 

– Прошу за стол мой господин, – заторопилась Инга, – уже подаю. 

После ужина варениками с вишнями мы с Ингой пошли прогуляться к морю. Я, абсолютно не подумав, повел её к морю через Кирпичный переулок. Свернув с улицы Гагарина на Французский бульвар, мы подходили к Кирпичному переулку, чтобы через него пройти к морскому побережью. Инга шла, взяв мою правую руку в объятья и прижимаясь к ней своей грудью. Каким-то шестым чувством она поняла, что мне очень нравиться, когда мы так идём. В этот момент завизжали тормоза черного джипа «Ленд круизер», он остановился и крупный седой мужчина, лет пятидесяти пяти вышел из машины и, перейдя дорогу, направился в нашу сторону. Инга вздрогнула, увидев этого мужчину и, прижавшись к моей руке ещё сильнее, сказала: «Стас, это мой отец». 

Мы, вежливо, остановились, ожидая его приближения. Не доходя до нас шагов пять он остановился и, не обращая на меня внимания, как будто меня тут и нет рявкнул тоном не терпящим возражения: «Инга, подойди ко мне. Мне нужно с тобой поговорить». 

Кровь кинулась мне в голову но, сдерживая себя, я спокойно сказал: «Уважаемый, вы кто такой и почему отдаёте распоряжения моей невесте. Это очень не вежливо с вашей стороны». 

– Сергей, иди сюда! – крикнул он водителю джипа оказавшегося здоровым двадцати пятилетним парнем, – разберись с этим учителем вежливости. 

– Папа не смейте его трогать, – напряжённо сказала Инга, ещё сильнее цепляясь в мою руку. 

– Любимая, – спокойно сказал я, – освободи мою правую руку, на всякий случай, и встань за моей спиной. 

– Я не изменил своей позы, рукой завел Ингу за свою спину. Серёжа, водитель отца Инги, подходил ко мне поигрывая нунчаками. 

– Уважаемый, – спокойно обратился я к отцу Инги, – отзовите своего пса и представьтесь вежливо без криков и команд моей невесте. Я вас предупреждаю, если этого не произойдет, мне придётся прижать хвост вашему псу. 

Подошедший Серёжа со словами: «Ах ты, сука», подняв нунчаки кинулся на меня с намерением ударить нунчаками по почкам. Пропустившего такой удар, страшная боль валит с ног. Я поднырнул под его руку с уклоном вправо, левой ногой ударил Серёжу по икре его правой ноги, а правой рукой нанес сокрушительный удар по носу и зубам водителя Серёжи. Я почувствовал, как под моим кулаком захрустели ломающиеся хрящи и кости Серёжиного носа. Я знал силу этого моего удара, Серёжа, как подкошенный сноп, свалился на тротуар. Кроме сломанных костей носа несколько зубов верхней челюсти Серёже, так же, придётся вставлять. Он лежал на земле с окровавленным лицом и не мог встать, а шевелился как жук, которого раздавили, но не до конца. 

-Ах ты, гад, – пришел в себя и завопил отец Инги, – что же ты натворил? Да я тебя, за это, в тюрьме сгною. 

– Уважаемый, – спокойно ответил ему я, – оскорбления не красят ваши седины. Меня гноить в тюрьме не за что, не я на вас напал, а ваш халдей напал на меня по вашему указанию, причем вооруженный и срок грозит не мне, а ему, так как нунчаки приравниваются к холодному оружию. Скажите спасибо, что вы являетесь отцом моей любимой женщины, в противном случае вы бы лежали рядом с вашим халдеем. Сказать, что я рад нашему знакомству я не могу, желаю здравствовать.  

– Инга, мне кажется, что твой папа всё понял, – обратился я к Инге, – пойдём дорогая. 

– Папа, – огорчённо сказала Инга, – он же тебя предупреждал. Если будешь в хорошем настроении, позвони на мой телефон. Надеюсь, что ты не забыл мой номер. До свидания. 

– Подождите, – вдруг подал голос депутат, – помогите мне погрузить в машину водителя. Его нужно отвезти в больницу, оказать ему медицинскую помощь. 

– Хорошо, – согласился я, – идите, откройте заднюю дверь и ждите около двери. 

Я подошёл к Серёже и подхватил его на руки, отнес к машине, а там, вдвоём с отцом Инги, осторожно положил его на заднее сидение. 

– Спасибо, – буркнул отец Инги. 

– На здоровье, – весело ответил я. 

– Дочь, – вдруг сказал депутат, – в следующую субботу, сразу после твоего дня рождения, я приглашаю вас обоих в гости. 

– Спасибо папа, – поблагодарила Инга, но в субботу мы не можем. Мы уезжаем в другой город. Если приглашение будет действительно до вторника, то мы, возможно, зайдем. Это как решит мой жених.  

Соответственно, после этого инцидента, гулять нам расхотелось. Мы развернулись и направились к нашему дому. По дороге, Инга прижималась ко мне и, я чувствовал, что дрожь, время от времени, сотрясала её тело. У меня самого остался неприятный осадок от случившегося. Он тревожил мои мысли и бередил душу, но мне нельзя было подавать вида, что меня это беспокоит. И я принялся рассказывать Инге смешные истории, случившиеся со мной или моими друзьями. Инга начала улыбаться после одной истории в которой я, будучи в туристском лыжном походе по зимнему Подмосковью, при морозе в двадцать пять градусов по Цельсию, ухитрился, основательно, подморозить себе уши. Решив повыпендриваться перед единственной девушкой, которая участвовала в этом походе, я не опустил уши в шапке ушанке. И если бы мой друг, рыжий Сашка, который заметил, что у меня оба уха наполовину белые, тут же, не завалил меня в сугроб и не начал тереть мне уши снегом, то неизвестно имел бы я уши или нет. После того как они отошли от мороза, они стали большие как у слона и, из них несколько дней сочилась какая-то жидкость. Но мой вид вызывал смех друзей потому, что когда я сидел, то верхняя часть ушей опускалась как у дворняги. 

Инга, даже, приостановилась и потрогала мои уши. Дрожь у неё прошла, было видно, что она успокаивается. 

– Прости меня Стас, – тихо сказала она, – за поведение моего отца и спасибо тебе, что защитил меня. 

– А он, папенька твой, – со смешком спокойно отреагировал я, – всю жизнь такой вспыльчивый. В сегодняшнем рандеву, мне твой папа, ясно, дал понять, что я не желательная кандидатура в твои мужья. 

– Не обращай внимания, сейчас не средние века и не он будет выбирать мне мужа, – четко обрисовала Инга свою позицию по этому вопросу и, вдруг, спросила, – А где ты, так здорово, научился драться? 

– Во-первых, не драться, а защищаться, – заметил я, – в противном случае я бы валялся с отбитыми почками и проломленной головой, а ты бы сидела под замком дома у твоего отца. А твоего папеньку, даже, никто к ответственности не привлёк бы потому, что он депутат. Они, современные нуворишки, немало денег потратили, чтобы обеспечить себе неприкосновенность, купили милицию и судей, и творят беспредел, как хотят. И только сам человек может защитить себя. А я, служил в армии в специальных войсках, где умению рукопашного боя, искусству восточных единоборств, владению любым видом оружия, как холодного, так и огнестрельного в течение трёх лет, ежедневно, уделялось повышенное внимание.  

– Это здорово, – вырвалось у Инги, – я знаю своего отца очень хорошо. Он сейчас отступил потому, что ты его остановил, но он никогда не упустит шанс расквитаться. 

– Будем надеться, что бог не выдаст, а свинья не съест, – спокойно резюмировал я, доставая ключи от входной двери дома, – входи хозяйка, не помешало бы горячего чайку. 

– Иди мой руки, я сейчас поставлю чайник на огонь, – засуетилась Инга, доставая из посудомоечной машины чашечки. 

– Я тебя, так же, должен поблагодарить за твоё поведение, – присаживаясь к столу, сказал я Инге, – ты вела себя в этом безобразном случае мужественно и преданно. Теперь, я вижу, что смогу на тебя положиться всегда и во всём. Ты показала, что не предашь меня, что я не твоя прихоть. Спасибо тебе, любимая. 

Я встал и. подхватив Ингу на руки, начал целовать её в лицо, шею, глаза, которые, почему-то, опять стали мокрыми. И я, забыв про чай, понёс её в спальню. Я любил её так, как никогда не любил до этого момента. Нежность к этой, ставшей сегодня бесконечно родной, красивой и молодой женщине переполняла меня. Я ощутил всем своим сердцем, всей душой, что она моя на всю оставшуюся жизнь, что она моя половинка, которую я так долго искал и наконец-то нашёл. Я знал, что скорее отдам свою жизнь, чем позволю, кому-то, обидеть её. 

Проснувшись утром я не увидел, рядом с собой Инги, но, прислушавшись, услышал её лёгкие шаги на кухне. Выйдя на кухню, ощутил восхитительный запах яичницы с ветчиной и помидорами, присыпанной мелко порезанным зелёным лучком. Инга была в очаровательном халатике на голое тело. Я схватил её в объятья, несколько раз чмокнул в её щёчки цвета спелого персика и понёсся в ванную комнату. Через десять минут я уже сидел за столом и уничтожал яичницу. К ней полагалась чашка крепкого ароматного чая. 

Покончив с завтраком, я предупредил Ингу чтобы она к половине седьмого была готова для похода в музыкальную комедию. Там сегодня давали спектакль, который назывался «Бал в честь короля».  

Я, всё-таки, решил совместить поход в катакомбы, разведкой которого я сегодня займусь во время обеденного перерыва на работе, дополнительно прихвачу, по договорённости с шефом, ещё часик, полтора, с посещением театра, что доставит Инге возможность выйти в свет в подаренном мною костюме. Я, уже, понял, что Инга любит красивые вещи, обладает тонким чувством вкуса и с ней приятно находиться рядом, когда она одета в понравившиеся ей вещи.  

В двенадцать часов дня я, договорившись с шефом что буду к пятнадцати часам, вскочил в Бяшку и понёсся в Усатово. Там в балке, которая делила это село пополам, находился, известный мне, вход в катакомбы. Поставив машину на дороге, недалеко от балки, в которую можно пройти по кривому переулочку, я одел небезызвестную вам курточку, старые брюки и кеды. Все свои вещи я сложил на заднем сидении машины. Немного подумав, позвонил по мобилке своему старому другу Саньке Андрюшкину с которым, в студенческие годы, вместе лазили в катакомбы и сообщил ему, что делаю разведывательный поход в катакомбы в Усатово. Вхожу там, где мы с ним когда-то входили. Затуривать ненужные штреки буду турами из двух камней сложенных под углом в виде стрелки, указывающей направление моего движения. Все его вопросы я пресёк одним словом «Надо!» и, закрыв машину, направился в балку. Вход в катакомбы я нашел с трудом, вокруг него вырос терновник, да так густо, что с огромным трудом продрался к входу. Как я и предвидел, вход был заложен кирпичами но, как и всё, что делают наши люди, заложен он был халтурно, то есть между входной стеной и кладкой была щель в которую, свободно, мог пролезть двенадцатилетний и любой, младше его, пацан. Моя попытка протиснуться в эту щель не удалась, как я и не старался. Интересно, всё-таки, устроены наши люди, ведь стена предназначалась, именно, для того чтобы в катакомбы не залезли дети. Хотели, как лучше, а получилось, как всегда. Теперь, пролезшие в эту щель дети не дождутся помощи от взрослых так как те не пойдут к этому входу, думая что вход замурован, а если кто-то и догадается посмотреть, как замурован вход и увидит эту щель, им придётся ломать эту стену.  

Надо будет сообщить председателю Усатовского райсовета, – подумал я, – ведь он мой бывший сотрудник. Работал в моём гараже механиком КТП. 

Я ещё раз подошёл к щели и внимательно её осмотрел. Если в месте выступавших мысом кирпичей снять два кирпича, то протиснуться за стену, с трудом конечно, но можно. А люди, которые будут заделывать эту щель, положат на два кирпича больше. 

Эта мысль успокоила мою совесть, я расшатал два кирпича, наиболее выступающие из стенки и аккуратно вынул их. После этого я, втянув живот и подобрав заднее место, протиснулся за стену. Я достал из внутреннего кармана куртки мощный фонарь, который используют американские полицейские. Муж моей сестры в день рождения подарил мне его. Включил его и направился внутрь. Буквально, пройдя с десяток метров, юношеская память начала мне подсказывать.  

Вот сейчас будет завал, перелезать его нужно с правой стороны и входить в правый штрек после завала, далее двадцать минут шага по высокому штреку, затем минут десять бега согнувшись до правого поворота в штрек ведущий к партизанской стоянке. Из помещения передового поста партизан, налево и высокий штрек приведет в знаменитый зал молодожёнов, который шириной метров пять, длинной метров двадцать и высотой метра четыре. В нём установлен, вытесанный из ракушника длинный стол, за которым во время войны партизаны отмечали свадьбу своих молодых товарищей. 

Все ответвления по дороге к залу молодожёнов я, исправно, затуривал, но потом понял, что можно этого и не делать. Поколения студентов, ходивших после нас в катакомбы, на каждый штрек навесили таблички с указаниями названия Одесских улиц, которые благополучно или нет, снимали с углов улиц. Тут был штреки с табличками – ул.Ленина, ул. Мизикевича, ул. Свердлова, ул. К.Липкнехта, ул. К.Маркса и т.п. 

На углу двух Карлов в Одессе была винарка, в которой продавался «Солнцедар» – вино, которое пить нормальному человеку было невозможно. В Одессе шутили, когда оно исчезло, якобы это вино закупили американцы красить у себя заборы. Один раз покрасил и на всю оставшуюся жизнь. 

Здесь же, на углу двух Карлов, был склад пустых бутылок. Любой приёмный пункт стеклотары обогатился бы, если бы имел возможность вывезти эти бутылки. В выемке этого угла их было сложено тысяча штук, как минимум. 

Не доходя до передового поста партизанских стоянок, я обратил внимание, что на полу штрека, обычно утоптанного, в некоторых местах кучками лежала труха, осыпавшегося с потолка, ракушечника. Внимание то я обратил, но значения этому не придал и, как оказалось потом, напрасно.  

Минут через десять я вошёл в зал молодожёнов. Здесь всё сохранилось так, как и было тогда, когда я сюда ходил. После всех пройденных узеньких и низких штреков, зал удивлял своими размерами. Длинный стол, тянувшийся посредине зала был пуст, на скамьях из ракушечника тоже ничего не было. В углу, на своём месте, стояло два заправленных примуса и ёмкость с керосином. Примусы были зелёные от патины. Потолок зала был покрыт специальным составом, чтобы ракушник не осыпался, и выглядел, в свете фонаря, как покрашенный красной краской.  

Я присел на лавку и вспомнил как Сашка, случайно, хлебнул из бутылки вместо водички, керосина. Мы приносили с собой керосин в бутылках из-под «Куяльника», кто-то из друзей и поставил керосин вместе с бутылками с водой. В дальнем левом углу зала было место для спальных мешков, причём пара от пары на расстоянии не менее метра.  

Там, так же, всё было чисто, хоть сейчас стели спальные мешки. Я посмотрел на часы, в катакомбах я был уже полтора часа, пора было возвращаться. По дороге назад я внимательно осмотрел все боковые штреки и ответвления. Все они были мною затурены, то есть вариант заблудиться, либо не туда попасть, отпадал. 

В то время мне казалось, что обеспечить последнюю в нашей жизни прихоть любимой женщины не так уж и сложно. 

Выйдя из катакомб, я вставил вынутые мной кирпичи на место и через кривой переулочек вернулся к машине. В машине я переоделся и позвонил Андрюшкину. Я рассказал ему, как всё выглядит внизу, напомнил ему про выпитый керосин и, на его вопрос о том, зачем же я, всё-таки, лазил в катакомбы, попросил его никому, ни за какие коврижки об этом не рассказывать. 

– Ладно Стас, – ответил он озадаченно, – ты меня уговорил, но если сказать честно, то, больше, удивил. 

– Спасибо дружище, – обрадовался я такой его реакции, – придет время, я тебе всё расскажу. До встречи! 

Затем, я завёл Бяшку и поехал на работу. Доложил шефу, что я на месте и окунулся с головой в дела. В шесть вечера, забежав на минутку к шефу, я рванул домой. 

А дома меня ждала Инга, облачённая в новый костюмчик, в туфельках на высоченной шпильке, с прекрасным макияжем. Я быстро надел свой костюм тройку, туфли и галстук. 

Сделал левую руку крендельком, Инга, церемонно, взяла меня под руку, и мы вышли из квартиры. Проходя мимо соседок, сидящих во дворе на лавочке, мы дали им пищу для обсуждения на весь вечер, затем сели в Бяшу и без пяти семь входили в театр оперетты. 

Представление нам понравилось, после театра мы зашли в ресторан «Александровский», где вместе и поужинали. Я, даже, себе позволил выпить бокал красного сухого «Каберне», но ужин был настолько плотным, что даже запаха вина не ощущалось. Инга выпила, так же, бокал вина и была очаровательно кокетлива. 

Дома мы были около двенадцати ночи. Раздевшись и приняв душ, оба рухнули в постель и, обнявшись, уснули. 

Утром я проснулся от ощущения, будто на меня кто-то смотрит. Я, слегка, приоткрыл глаза и утонул в глубокой зелени изумрудных глаз Инги. Вечером, когда мы ложились в постель, она была в кружевной ночной рубашечке, а сейчас она была, абсолютно, голая. Она лежала на правом боку лицом ко мне. Её удивительно красивая грудь с нежно-розовыми кружками вокруг торчащих, как маленькие розовые пальчики сосками, которые так и целились в меня для поцелуя, возбуждала меня и не давала возможности, притворяясь спящим, просто, любоваться её телом, глазами, рыжей копной душистых волос. 

Почувствовав моё нарастающёё возбуждение и поняв, что я уже не сплю, она прижалась ко мне всем своим совершенным телом и полностью отняла у меня инициативу. Она целовала моё лицо, глаза, губы, шею. Она просто впивалась поцелуями в мою грудь и покусывала слегка мои соски. С ней творилось что-то невообразимое, она была в неистовстве, я, даже, испугался за её нервное состоянием и обняв её двумя руками так прижал к себе, что лишил её возможности двигаться. 

Затем, перехватив инициативу, ринулся с нею и в неё. Она застонала от наслаждения, выгнулась дугой и требовала движений, всё более резких и частых. А когда у нас, в глазах, засверкал этот слепящий свет обоюдного наслаждения, когда из её груди исторгнулся крик восторга, счастья и победы, мы замерли в блаженном оцепенении, чувствуя, как наши жизни, в любви сливаясь вместе, рождают новую жизнь. 

Прошло несколько минут, она лежала, разметавшись на постели с закрытыми глазами, её тело было восхитительно, на её нежной шее пульсировала, тоненькой синей ниточкой, вена. Наконец, она открыла свои изумрудные глазищи и залила окружающее её пространство сверкающей зеленью. 

– С днём рождения, милая моя, – поздравил я её, – пусть всегда у тебя будет моя любовь, твоя красота и молодость, и крепкое здоровье. Я обожаю тебя. 

– Спасибо Стасик, – промурлыкала она, потягиваясь, – я хочу, чтобы каждый раз, до самой смерти, ты так меня поздравлял с днем рождения. За всю мою жизнь это самый прекрасный день рождения. Кстати, ты выполнишь мою, самую последнюю прихоть? 

– Да, дорогая. Я выполню твою прихоть, – с улыбкой, но твёрдо сказал я, – но и ты должна мне поклясться, что это будет твоя последняя на всю оставшуюся нашу совместную жизнь прихоть. 

– Клянусь! – сказала она серьёзно и поцеловала меня. 

– Тогда подъём и, после утреннего туалета, собираемся, – начал я инструктировать Ингу, – форма одежды – спортивная. Бельё должно быть, обязательно, тёплое, но ни в коей мере не стесняющее движения. Тёплое бельё берём с собой потому, что если ты его сейчас оденешь, то ты растаешь. Август месяц, как-никак. На ноги лучше обуть кеды, если нет, то и кроссовки подойдут. Ну и, обязательно, предметы личной гигиены. Туалетов с унитазами там нет, воды нет, тепла нет. Температура и зимой и летом постоянная, плюс четырнадцать градусов Цельсия. Готовь свои вещи, я схожу в гараж за рюкзаком и возьму продукты, которые вчера купил для нашего похода. 

– А можно и мне с тобой, – умоляюще попросила Инга, – а ещё одного рюкзака у тебя нет? 

– Есть, – с сомнением произнёс я, – но он маленький и сильно старый. У тебя с ним не будет товарного вида. 

– Это не страшно, – обрадовалась она, – главное, что тебе не придётся нести на себе всё. Я у тебя помощник. 

– Ладно уж, помощник, – иронизировал я, – шагай в туалет, потом я сменю тебя там. 

Пока я буду в туалете, приготовь, пожалуйста, нам завтрак. А потом мы вместе пойдём в гараж. Надо ещё с антресолей снять спальные мешки. У меня, к счастью, их два. Один мне подарили, совсем, новый. Другой – старый. В нём я спал в катакомбах, в Подмосковье, на Кольском и в других местах, куда меня туристская судьба кидала. 

– Есть мой генерал, – отрапортовала Инга и, вскочив с постели, направилась в ванную комнату. 

Я, так же, встал и, накинув халат, полез на антресоли в стенном шкафу. Оттуда я достал два, хорошо свёрнутых, спальных мешка. Новый был шикарный, на гусином пуху, длинный и с двойной ватной основой снизу. Старенький был целый, без дыр и без шика, но надёжный и простой. Я проверил змейки в обоих мешках и остался удовлетворён. В этот момент Инга освободила ванную комнату. Я направился туда, по дороге, чмокнув Ингу в её носик. 

Из ванной комнаты я вышел минут через пятнадцать, завтрак уже стоял на столе. Мы с Ингой быстро позавтракали, затем она принялась складывать в кучку необходимые для неё вещи. Я пока позвонил своему бывшему сослуживцу и теперешнему председателю Усатовского сельсовета, Ваковейчуку Юрию. Попросил у него разрешения оставить в его дворе машину на пару дней. Он без лишних вопросов дал добро. Затем, я пошёл в гараж и принёс оттуда два рюкзака и продукты с напитками, которые вчера купил по дороге домой. 

Где-то более часа мы с Ингой потратили на сборы и укладку рюкзаков. Уложить их нужно было так, чтобы они были, по возможности, более плоские. Это было необходимо для того, чтобы легче было бежать в низких штреках, с плоским рюкзаком не так сильно пригибаешься. Фонарь для Инги я взял маленький, легкий, но чрезвычайно мощный. К обоим фонарям, обязательно, по комплекту запасных батареек. Когда рюкзаки были уложены, я попросил Ингу надеть свой рюкзак, и отрегулировал лямки так, чтобы он был как можно ниже, почти на самой попе и не болтался при ходьбе и беге. Её рюкзак весил килограмм десять, что для рюкзака не вес. В моём, набралось почти под двадцать килограмм, что для меня было приемлемо.  

Короче, спустя несколько минут мы вышли из дома и направились через двор к гаражу. Инга выглядела, просто, очаровательно с рюкзаком, в маленькой панамке, похожей на ту, в которой дети в пионерском лагере ходят, в бриджах цвета хаки чуть ниже колена и в красных кедах с белой шнуровкой. Она вышагивала рядом со мной с гордым видом и бросала победные взгляды на соседок, расположившихся на дворовых скамеечках. И по их оживлённому виду чувствовалось, что они обеспечены темой для обсуждения на целый день. В гараже я закинул наши рюкзаки в Бяшку и, усадив Ингу рядом с собой, мы поехали в сторону Усатово. 

Когда-то, лет двести пятьдесят назад, когда на месте сегодняшней Одессы стояла крепость Хаджибей, которая была территорией Крымского ханства, сюда бежали казаки после разгрома Екатериной Великой Запорожской сечи. Сюда, так же, стекались и беглые крепостные из Российской империи. В итоге, рядом с крепостью образовалось два села. Это Нерубайское, село в котором селились беглые крепостные, украинцы бежавшие из- под гнёта Речи Посполитой и другие беглые. Крымский хан, за обещание не рубиться с ним, разрешал им проживать рядом с крепостью. 

Второе село получило своё название Усатово потому, что в нём, в основном, обосновались казаки бежавшие сюда после разгрома Запорожской Сечи. И сейчас, в наше время потомки этих казаков населяют это село. 

У моего бывшего сослуживца, выбранного головой сельского совета, я гулял на его свадьбе, поэтому хорошо знал где он живёт. За сорок минут мы доехали и уже здоровались с Юрой и его женой. Я представил им Ингу и сказал, что мы будем отдыхать на берегу Хаджибеевского лимана. Раскинем палатку и побудем наедине чтобы никто нам не мешал, поэтому машину оставляем у Юры. Машина, как визитная карточка, поэтому гости, уже, через час появятся. Нам этого хотелось бы избежать.  

Молодое семейство Ваковейчуков хорошо нас поняло, они, даже, не стали настаивать, когда мы отклонили их предложение пообедать с ними. Мы попрощались с Юрой и его женой и, надев рюкзаки направились в сторону лимана. 

Дойдя до заброшенного и разрушающегося противотуберкулёзного, детского санатория, попасть в который, при советской власти, можно было, только, по большому блату, мы свернули в окружавший его парк. Это было самое современное детское лечебно-профилактическое учреждение, оснащённое современным оборудованием, имеющее прекрасный штат врачей. Расположен был этот санаторий на окраине Усатово, лечебные корпуса санатория окружал старый парк, деревья которого, без ухода людей, разрослись в непроходимые в некоторых местах чащи. 

Я, намеренно, свернул в парк, чтобы не вызывать любопытных взглядов людей которые видели бы, как мы с рюкзаками направляемся к входу в катакомбы. А так, идя по парку, нас, практически, никто не видел, и мы могли подойти к входу незамеченными. 

Минут тридцать мы потратили, чтобы дойти к входу. Пройдя через заросли терновника, мы очутились возле него. Тут всё было в том же состоянии, в каком я это оставил сутки назад. 

– Инга, – строго глядя на неё, спросил я, – ты по-прежнему туда хочешь? Имеешь возможность дать задний ход. Вернёмся к Юрке, заберём машину и поедем куда-нибудь на морское побережье, поваляемся на солнышке. 

– Нет, Стасик, – так же серьёзно ответила она, – я никогда и ни перед чем не даю заднего хода. Я этого очень хотела, и я увижу это. 

– Ну, хорошо, – согласился я и добавил, – снимай рюкзак и подашь мне оба, так как вместе с рюкзаками мы в эту щель не пролезем.  

Она скинула рюкзак, я снял свой. Затем, подойдя к входу я вытащил из кладки стены два кирпича и протиснулся внутрь. 

Давай рюкзаки, – скомандовал я и Инга подала мне оба рюкзака, – залезай сама! 

Инга легко протиснулась в щель. Я достал из её рюкзака фонарь и дал ей, затем надел на неё рюкзак и сказал ей, чтобы она шла, не отставая от меня. Интервал – два, три шага. 

– Хоть ты и меньше меня на двадцать сантиметров ростом, – продолжал я инструктировать Ингу, надевая свой рюкзак, – но наклоняйся, когда я наклоняюсь. И беги в полунаклоне, когда я бегу. Если отстала или что-то случилось, остановись и сядь, свети фонарём в мою сторону. Я за тобой вернусь. Всё ясно? 

Я достал крепкую шёлковую бечевку, длинной метра три, с карабинами на концах и один карабин пристегнул к своему ремню сзади, второй карабин пристегнул к кольцу на правой лямке её рюкзака. 

– Мне всё ясно, – ответила Инга, наблюдая за моими манипуляциями с бечёвкой, – не ясно, только, зачем этот собачий поводок? 

– Это не собачий поводок, – улыбнулся такому её сравнению, – это благородная верёвочка и называется она «страховка». 

– Пользуешься моим неведением, – пробурчала она недовольно, – вот и вешаешь на меня так называемую страховку. 

– Кончай дебаты, – прикрикнул я, – включай фонарь и за мной шагом марш! 

И мы с ней пошли не торопясь. Дошли до завала, мужественно преодолели его, вошли в высокий штрек и шли, совсем, не пригибаясь. Я, внимательно, следил за турами в боковых штреках. Везде, они были в том положении, в каком я их установил. Так же вовремя я заметил птичку, которую нарисовал на ракушнике в месте понижения штрека. 

– Внимание, – крикнул я, – потолок штрека понижается, всем пригнуться и бегом марш. 

Мы пригнулись и побежали. Бежал я, пригнувшись, как в Армии на кроссе, но все-таки зацепил потолок несколько раз рюкзаком. 

– Что не говори тридцать три это не двадцать, – подумал я после очередного чирка рюкзаком по потолку, – надо опять начать ходить в бассейн и в тренажёрный зал. А то потеряю форму, восстановить будет гораздо сложнее. 

Инга шла и бежала просто великолепно. У неё было врождённое чувство габарита. 

Когда идёшь или бежишь по штреку, фонарь высвечивает потолок штрека впереди тебя метров на пять, а на каком расстоянии над твоей головой потолок ты не видишь, это нужно чувствовать. 

В общем, мы так слаженно с Ингой прошли весь маршрут, что через час после входа были в зале молодожёнов. Инга была удивлена увиденным, она не переставала восхищаться, ходила по залу, разглядывала всё, что в нём находиться. 

– Инга, – взмолился я, – давай распакуемся, накроем на стол, зажжём свечи и выпьем, наконец, за здоровье именинницы. Уже три часа, давно пора было сидеть за обеденным столом. 

Прежде всего, я достал свечи и поставил их на столе с интервалом в пол метра, Воткнув их в горлышки пустых бутылок. Получились своеобразные канделябры. Затем, Инга извлекла из своего рюкзака белую скатерть в голубую клетку. Сразу, чтобы зафиксировать скатерть, я поставил на стол бутылку виски «Red label», бутылку сухого красного «Каберне», две бутылки «Куяльника» большую бутылку Pepsi-cola. Инга достала и поставила на стол два больших одноразовых блюда с различными нарезками, копчёной колбаски, ветчины, копченого мяса. На тарелочках была брынза из Гагаузии, виноград и яблоки из Молдавии. Огурцы и помидоры мы с ней не резали на салат, а решили есть натуральными. Короче, стол получился на славу. Представьте себе в огромном зале под красным потолком в мерцающем свете горящих свечей, хрустальные бокалы с рубиновым напитком на бело-голубой скатерти. Рядом друг с дружкой он и она, любящие и любимые. 

Никогда прежде и никогда потом нам не было так хорошо вместе. У нас было необыкновенно пьянящее чувство свободы. Как будто, мы одни во всём мире Мы пили вино за здоровье Инги и закусывали его гагаузской брынзой и сладкими поцелуями. Мы занимались любовью и спали, затем всё повторялось вновь. Когда мы уставали есть и пить, я рассказывал Инге, как появились катакомбы. Это был великий праздник любви, обоюдной любви друг к другу. 

Но, время неумолимо и мы начали собираться в обратный путь. Мы всё, тщательно, убрали. Мусор, пустые бутылки из-под воды и колы были упакованы в пакеты с тем, чтобы выбросить всё это в специальные мусорные контейнеры на верху. Последний осмотр помещения под землёй, где мы были так счастливы и мы надеваем рюкзаки, чтобы идти к выходу. 

– Ну что ж, – довольно сказала Инга, – мир этому дому, а мы пойдём к другому. 

Как только она произнесла последнее слово, раздался сильный грохот и воздушная волна, прокатившаяся по штрекам чуть не сбив нас с ног, затушила свечи. 

– Что это, – испуганно спросила Инга и её лицо, в свете вспыхнувшей спички, поразило меня своей бледностью, – надеюсь ничего страшного.  

– Хотелось бы надеяться, – сказал я, – но этот звук и воздушная волна бывает во время обвалов. Может быть, завалило какой-нибудь другой штрек, и мы, спокойно, выйдем. В любом случае нужно быть благодарными богу, что это случилось вдалеке от нас. Пошли. Под лежачий камень портвейн не течёт, – пошутил я чтобы успокоить Ингу. 

Я, опять, пристегнул к шлейке рюкзака Инги страховочную бечеву, и мы направились к выходу из катакомб. Мы прошли от зала молодожёнов метров триста и наткнулись на завал штрека. Завал произошёл в том месте, где я видел на полу осыпавшуюся с потолка мелкую труху ракушечника. От места нового завала до передового поста партизан метров восемьсот. А оттуда до выхода ещё два, два с половиной километра. 

Увидев завал, я сказал Инге отойти назад метров на пятьдесят и, сняв рюкзак рядом с ней, пошёл осматривать завал. Я шёл и мысленно молил бога, чтобы осталась сверху завала хоть малейшая щель, через которую мы бы могли выбраться. Но действительность оказалось хуже, чем я предполагал. Порода, обвалившаяся в штрек, закупорила его как пробка бутылку с Шампанским. Судя по всему, многотонный пласт породы, просто, опустился в штрек. Какова пробка по высоте и по длине выяснить не представляется возможным. 

– Следовательно, – рассуждал я, – пробиться сквозь завал, либо перелезть его сверху не получиться. Не зная диаметра и высоты опустившегося пласта породы нечего, даже, пытаться пробиваться сквозь завал. Мы сотрём руки, оттаскивая назад породу, а поскольку закрепить её нечем она, благополучно, будет подсыпаться сверху. 

Когда я всё это продумал, мои волосы встали дыбом. И я во всём виноват, не Инга, прихоть, которой я выполнял, а я, только я. Хоть эти дни, что мы провели с Ингой, здесь, были самыми счастливыми днями, я готов был убить себя, что поддался этой женской прихоти. Ведь чувствовал же я, что этого делать нельзя и всё-таки полез. 

– Ну ко, успокойся, – подал я сам себе команду, – стенаниями, посыпанием головы пеплом, признанием своей мягкотелости перед прихотью любимой женщины, положения не исправишь. Думай, думай! В противном случае откинешь лапти тут сам и погубишь свою любимую женщину. 

Я сидел, светил фонарём на этот завал и, ни одна свежая мысль в голову не приходила. В мозгу крутилась какая-то глупая поговорка : «Умный в гору не пойдёт, умный в гору не пойдёт,»…. И так постоянно. Я уже хотел выругаться из-за того, что ко мне прилипла эта никчемная поговорка и вдруг! 

– Стоп, – мелькнуло у меня в мозгу, – не такая она, уж, и никчемная. Она же полностью звучит так: «Умный в гору не пойдёт, умный гору обойдёт!» Обойдёт! 

Нужно, просто, обойти завал по другим штрекам. Да, я давно не был в катакомбах, но я хорошо знал, что катакомбы напоминают швейцарский сыр весь пронизанный дырками вдоль и поперёк. Нужно поискать обводной штрек, ведущий к выходу. Но самое главное в этом деле – избежать попадания в большое кольцо, из которого выход найти, практически, невозможно. 

Сделав для себя этот вывод, я вернулся к Инге, которая встретила меня с тревожным выражением в глазах. Я, мягко как мог, рассказал ей о ситуации, в которую мы угодили. Причём, старался говорить как можно спокойнее, чтобы не пугать её. Мне показалось, что мне это удалось, она приободрилась и готова была идти вместе со мной искать обходной штрек. То, что это была гигантская задача которая могла и не иметь решения, я Инге не сказал, но вам, уважаемые мои читатели, попробую вкратце объяснить, что же это такое, одесские катакомбы. 

Двести четырнадцать лет назад, войска А.В.Суворова совместно с казачими полками штурмом овладели крепостью Хаджибей и, оставив графа де Рибаса начальником крепости, Суворов повёл российские войска на Измаил. Императрица Екатерина вторая, учитывая исключительно выгодное стратегическое положение крепости Хаджибей, подписала указ о строительстве города и порта на месте разрушенной крепости. Но поскольку вокруг Одессы, так повелела Екатерина назвать новый город, были одни степи, то тогдашний градоначальник де Рибас и его помощник де Волан распорядились о том, что любой человек, заезжающий через заставы в город, обязан был привезти количество камней равное количеству его домочадцев. Но это не решало проблему в строительном камне для бурно развивающегося и застраивающегося города. И тогда, в районе села Усатово, в глубокой балке сельчане начали резать камень ракушечник, который залегал на глубину более ста метров. Образовались эти слои в незапамятные времена, когда эти места были ещё морским дном. Десятки тысяч лет отмирающие раковины моллюсков падали на дно моря и в морском иле спрессовывались в пористый, но достаточно крепкий ракушечник. 

Так вот, местные жители пилили этот камень без всякого плана или системы, кому и как бог на душу положит. Поэтому один штрек шёл вправо, другой влево, третий вниз, четвёртый вверх, а пятый пересекал все четыре по диагонали. В итоге, весь грунт под Одессой состоит из переплетения штреков и, когда-то, я с друзьями залезал в катакомбы в Усатово, а вылезали мы в районе десятой станции Большого Фонтана. Знаменитый Оперный театр в Одессе, один из самых красивых в мире, был построен на огромных пустотах. Они находились под театром на глубине до сорока метров. Эти пустоты были вырезаны, так же, при добывании камня для строительства домов на улице Решильевской и Дерибасовской, а в последствии использовались, как конюшни для портовых битюгов. Когда Одесса получила статус «Порто-Франко», катакомбы, вовсю, использовались контрабандистами. Никогда, за всё время существования Одессы, не существовало карты катакомб. Перед войной с немцами была сделана попытка составить такую карту, но успехом она не увенчалась, хотя какой-то район удалось нанести на карту. Но она была очень приблизительна и партизаны, которые во время войны использовали катакомбы как убежище и базу, сами, иногда, блудили. Но самое страшное в катакомбах это так называемое большое кольцо, которое имеет вид огромной, вытянутой восьмёрки, похожий на математический знак «бесконечность». Эта восьмёрка ещё и разнесена по уровням. Верхний штрек кольца на уровне пять-восемь метров под землёй, а нижний штрек на глубине до ста метров под землёй, иногда ниже уровня моря. 

Вот теперь у вас уважаемые читатели есть понимание о сложности задачи, которую нам с Ингой предстояло решить. 

Я залез в специальный карманчик своего рюкзака, в котором у меня была медицинская аптечка с бинтом, йодом и прочими медикаментами, спички, которые не отсыревают, запасной маленький фонарик и обыкновенный школьный компас. Он то мне был и нужен. Я определил по компасу направление заваленного штрека, хотя и это было, очень, приблизительно. Он мог идти дугой, выгибаясь как вправо, так и влево. Затем мы надели рюкзаки и пошли по заваленному штреку назад, освещая стены штрека в надежде найти боковое его ответвление.  

Пройдя метров сто, сто пятьдесят я увидел, слева, затуренный мной боковой штрек. Тур был выложен мной в виде двух камней сложенных стрелкой, остриё которой показывало направление к залу молодожёнов. Я попросил Ингу достать из того же кармана рюкзака школьный мел, которым я на туре написал две буквы С и И и нарисовал стрелку по направлению нашего движения. Поглядев на компас я определил, что это ответвление уходит влево под углом в девяносто градусов. Мы двинулись по этому штреку. Шли мы минут двадцать, постепенно штрек начал уклоняться дугой вправо. 

– Если минут через пять мы не найдем ответвление влево, – мелькнула у меня в голове мысль, – придётся возвращаться назад.  

Прошло пять минут, потом ещё две и я решил повернуть назад. Я боялся проскочить тур, поэтому путь назад занял чуть больше получаса. Увидев тур с моими отметками, мы повернули налево и по заваленному штреку двинулись дальше. Пройдя метров сто, перед входом в зал молодожёнов я увидел уходящий вправо, чрезвычайно узкий, штрек. Я его и не затуривал потому, что в него ходом не проскочишь. В него нужно протискиваться. 

Я посветил фонарём внутрь этого штрека и увидел, что его стенки метров через десять расширяются, идти по нему можно было спокойно, даже, не пригибаясь. Он шёл точно под девяносто градусов по отношению к заваленному штреку, определил я по компасу. Мы сняли рюкзаки и протиснулись в этот штрек, причём, я тут же сделал тур с теми же знаками, только стрелка показывала движение вправо. Мы двинулись по этому штреку. Направление он не менял, и мы продолжали спокойно идти по нему минут тридцать. Мне было нужно правое ответвление от этого штрека и, я загадал, что если за пять десять минут мы его не найдём, тогда нужно будет менять тактику. Прошло еще минут пять, потом ещё и вдруг тень на правой стене расширилась, а потом снова стала обычной. Подойдя ближе к этому месту стенки штрека я обнаружил боковой правый отвод, который выходил в штрек по которому мы шли под углом градусов в сорок. Поставив тур с теми же знаками по центру нового правого ответвления, мы пошли по новому штреку. Чем дальше мы шли по нему, тем ниже становился потолок. Ноги не выдерживали медленной ходьбы в полуприсядку. Пройдя по нему минут сорок, мы решили сесть и отдохнуть. 

– Стасик, – отдышавшись спросила Инга, – а почему мы влево прошли немного и вернулись назад, а вправо всё идём и идём? 

– Дело в том, – начал я объяснять свой план Инге, рисуя ножом на полу, – тот штрек, по которому мы должны были выйти, завалило. Пробиться через завал – нереально, следовательно, нам нужно обойти завал и попасть в основной штрек за завалом. Когда мы пошли влево, то штрек, по которому мы шли, начал уходить влево по дуге, то есть вглубь катакомб, а не к выходу. Мы вернулись и нашли ответвление вправо от основного штрека. Пройдя по нему, мы нашли, опять, ответвление вправо, которое идёт под углом в сорок пять градусов к первому боковому ходу. Двигаясь по нему, мы должны найти либо третье ответвление вправо от второго хода, либо этот второй ход, идущий под углом, должен пересечь наш основной штрек за завалом. И мы будем обладать огромным счастьем и удачей, если все четыре штрека находятся в одном уровне. Может быть, что второй, либо третий штреки пройдут под, либо над основным, на который мы должны выйти за завалом. Вот тогда мы будем иметь мороку не на один день. 

– Какой ты у меня умный Стасик, – восхищённо сказала Инга, – я, наверное, никогда не научусь так логично рассуждать, как ты. 

– Глупости, ты умная девочка, – одобрительно сказал я, – не паникёр и не истеричка. Поэтому, если жизнь заставит, то сможешь рассуждать ещё более логично, чем я. А у меня, пока, одна теория, не подтверждённая практикой. 

– А как же вы находили выход, аж, на Большой Фонтан? – недоверчиво спросила Инга. 

– Перед тем как войти в катакомбы мы брали азимут на точку предполагаемого выхода, – объяснил я ей, – и под землёй выбирали и шли по тем штрекам, которые были максимально направлены к точке азимута. Ну что? Отдохнула? Тогда вставай, и пойдём дальше. 

Мы встали и направились дальше. Потолок становился всё ниже. Пришлось Инге прикрепить рюкзак спереди, связав лямки рюкзака на спине, чтобы не соскальзывали. Таким образом, мы шли ещё минут пятнадцать. Правого отвода не было, зато было два левых отвода, которых я затурил с теми же значками на туре. Идти становилось всё труднее и труднее. В некоторых местах необходимо было опускаться на четвереньки, чтобы протиснуться. Мы, опять, минут двадцать отдыхали, а потом опять пошли, внимательно, осматривая правую стенку. Мы прошли ещё метров сто и опять присели отдохнуть. Мне было очень жаль Ингу, в то же время я гордился ей. Даже у меня ноги от усталости дрожали, и я был здоровый мужик, а не слабая, изнеженная женщина. И лёжа прямо на полу в штреке и дыша, как два паровоза во время очередного отдыха, я восхищался мужеством Инги. Но идти было необходимо, поэтому я решил отдохнуть столько, сколько понадобиться организму чтобы, полностью, привести себя в порядок. 

Мы были в пути где-то часа четыре и я вспомнил, что у нас есть больше чем пол бутылки красного вина. Я достал из рюкзака вино и предложил Инге сделать пару глотков, прямо, из горлышка бутылки. Не слова не говоря, Инга приложилась и сделала глотка четыре вина. Столько же выпил и я, остатки вина спрятал в рюкзак. Однако эти четыре глотка вина просто оживили нас. Инга порозовела, дыхание у неё стало ровнее. Я почувствовал прилив сил, и мышцы ног прекратили свой дриблинг. 

Мы полежали ещё пару минут, а потом встали и пошли вперёд. Или мне показалось, или это было на самом деле, но по мере нашего продвижения высота штрека увеличивалась и мы упёрлись в стену штрека в который тот ход, по которому мы шли, вливался под острым углом. Перед самым выходом в этот штрек я увидел мой тур, которым я затуривал все боковые отводы, когда шёл к залу молодоженов. Стрелка тура показывала направо, то есть к завалу.  

Инга, любовь моя, ура!!! – радостно завопил я, – мы обошли завал, нам это удалось. Теперь, повернув налево, мы помчимся к выходу из катакомб. 

Мы бросились в объятья друг друга и, сладкий поцелуй не заставил себя ждать. Повернув налево, мы пошли по высокому ходу и дошли до первого завала, который преодолели по верху и спустя минут тридцать потушили фонари потому, что стояли перед щелью в кладке стены закрывающей вход в катакомбы. Сняв рюкзаки, и вытянув два кирпича кладки, я протиснулся наружу. Инга подала мне рюкзаки и, протиснулась следом. 

Вокруг ярко светило солнце, птички в ярко-зелёном терновнике, на минуту прекратили свой гомон, когда увидели нас. Но, спустя минуту, загомонили ещё громче.  

Я достал из рюкзака бутылку вина и предложил выпить за благополучное окончание самой сумасшедшей прихоти в нашей жизни. Протянул бутылку Инге, она с удовольствием сделала несколько глотков и протянула бутылку мне. Я прикончил вино и, кинув в кусты бутылку, поцеловал мягкие, податливые, пахнущие вином и имеющие терпкий привкус, пухлые губы моей любимой, смелой и мужественной женщины, которая всё больше заставляла себя уважать и ценить. 

Конечно, это была прихоть. Без неё можно было обойтись, но, в то же время, эта её прихоть, как под рентгеновскими лучами показала всю сущность этой маленькой, но такой мужественной женщины, которая за последние сутки стала мне милее и дороже. 

Огромная волна любви и нежности распирала моё сердце, я чувствовал что она – моя половинка, без которой нет мне жизни на этом свете. Я покрутил головой и заметил синие полевые колокольчики цветущие рядом с кустами терновника, я сорвал несколько цветков, встал перед Ингой на колени и сказал: «Инга! Выходи за меня замуж. Я тебя люблю безумно и прошу твоей руки и сердца потому, что жить без тебя не могу». 

Конец. 

Люблю социальные сети. Какое-то объёмное ощущение времени появляется, когда полночи разглядываешь фотографии со свадьбы какой-нибудь Ленки. 

В то ли девяносто девятом, то ли двухтысячном году Ленка была самой крутой из виденных мной неформалок. Не в смысле позёрства вроде самой обесцвеченной чёлки, самых драных джинс/самой короткой юбки или самого агрессивного макияжа. Цвет волос у неё был совершенно неприметный пепельно-русый с трогательными детскими кудряшками. Джинсы она чаще всего носила обычные синие, а в юбке я её вообще никогда не видела. А разглядеть нежную красоту бледного лица с мелкими чертами (чисто по звучанию тут просится единое слово, но в русском языке, по-моему, нет слова «мелкочертистый") можно было только с близкого расстояния, потому что ничем, кроме гигиенической помады, Ленка не пользовалась, и на фоне окружающих, которым мода и возраст в один голос диктовали: тушь минимум в три слоя, карандашная подводка в палец толщиной, помаду, так и быть, можно не красную, а розовую, но непременно вырви-глаз яркую, как-то терялась. Однако у Ленки были самые экстремистские взгляды на мир из всего юного населения нашего околотка. Она принципиально старалась не связываться с государством. Не оформляла загранпаспорт (российский родители таки заставили, без него не выдавали школьный аттестат и не принимали в институт), не обращалась в поликлинику, отказывалась поступать в государственный вуз и работала исключительно там, где не требовали трудовую. Когда при покупке сигарет (а некурящими в старшем подростковом возрасте бывают, по-моему, либо ботаны, либо спортсмены, либо люди совсем уж до отмороженности независимые от общественного мнения) у неё спрашивали документы, разворачивалась и уходила, хотя ей было уже девятнадцать и право имела. Нефиг всякому там государству пытаться ограничить её в праве гробить своё здоровье. У Ленки вообще-то были больные лёгкие, и ни интенсивные физические нагрузки, ни курение их здоровее не делали. В общем, родись Ленка на век раньше, отлично вписалась бы в революционную идеологию. Что касается ЗАГСов, то официальный брак – это, разумеется, для глупых куриц. Она хотела это заведение использовать по-другому и планировала официально зарегистрировать там дружеские отношения с неким Кириллом. Кирилла за глаза звали не иначе как Кирой и в том, что с женщинами он общается исключительно дружески, ни у кого на моей памяти сомнений не возникало. У них уже была продумана концепция свадьбы, начинавшаяся с пункта "всем приехать на трамвае заранее пьяными», но он оказался гражданином Украины и возникли какие-то бюрократические преграды. Проклятое государство. 

По описанию получается какой-то монстр, но она смотрелась слегка экстравагантно, но вполне органично. 

В общем, из этого описания вы, я думаю, поняли, что свадьба у неё была в лучших традициях – с фатой, трогательным животиком месяцев на пять, столами буквой «пэ» и исполнением проигравшими в конкурсах гостями танца маленьких лебедей. Жалко только, что всё-таки не с Кириллом...  

- А дам тебе имя... 

- Адам! Адам! – зашушукались , записывая это в свои рабочие журналы, интерны – серафимы и херувимы. 

- Надо поаккуратнее со словами, – подумал Демиург, он же Светлый, он же Создатель, он же... многие лета знающим все его Имена, – Всё! Шабашим! Время нектара и «осанны». 

... Названный Адамом открыл глаза: яркий белый свет выдавил слезу, поэтому Мир представился ему зыбким и неконкретным. 

- Аз есмь человек, – почему-то пришло в голову. 

- Ага, голова – здесь, значит там – ноги, – это была вторая мысль Адама, и дальше сразу, – Один, два.... 

Дальше считать было некогда: в голове начало твориться черт-те знает что, причем «черт» как бы выделялся черным жирным курсивом.  

Потом Адам, пробуя тело, сдвинул в сторону ногу, и она, потеряв на миг опору, резко опустилась на что-то теплое и мягкое. Теплое и мягкое, взвизгнув, метнулось в белую пелену и, видимо, разорвало её, потому что взгляд Адама сфокусировался на чем-то, что сразу получило своё название – операционная лампа. Взгляд пополз вправо, отмечая стеклянный столик с хирургическими инструментами и вешалку с белыми халатами. Всё, что попадало в поле зрения, сразу получало названия. А слева была только белая дверь. Адам встал на неверные ноги и сделал шаг. 

- Неплохо для первого, – подбодрил он самого себя, переставляя плохо слушающиеся ноги к двери. 

- Почему сюда? – Адам зафиксировал вопрос и сразу пришел ответ, тоже вопросом, – А куда же еще? 

- Ого! – подумал Адам, – Значит, и вопрос может быть ответом? Надо запомнить, пригодится! 

За дверью были лепота и великолепие. 

- Настоящий рай! Тут тебе и флора, и фауна. Прямо «два в одном»! Вот это – птицы, это – звери, а вон там рыбы, – Адаму понравилось, как быстро он определился в Мире. 

Рыбы плавали в пруду, выставляя золотые головы и всплескивая хвостами. Адам подошел поближе, чтобы увидеть рыб получше, но увидел своё отражение. Он сразу понял, что это – он. Кому еще быть таким высоким, красивым, с такой атлетичной фигурой? Адам согнул в локте руку и полюбовался на бицепс. Сами собой начали приниматься различные позы, выделяющие целые группы мышц. 

- Красота! – одобрил себя Адам, – Мощный мужик! Мощность – это сила на ускорение. С ускорением разберемся потом, сначала – сила! 

Адам взялся за толстенную яблоневую ветку. Он не совсем представлял, что делает, но зарождавшееся в теле ощущение силы требовало выхода. Ветка треснула и отломилась. 

- А то! – хмыкнул Адам, обрывая с ветки яблоки и пробуя меткость на сновавшем в траве зверье и неосторожно опускающихся на расстояние броска птицах. Напуганная фауна быстро поняла, что беззаботной жизни приходит конец, и срочно принялась учиться рыть норы, мимикрировать, улепётывать и запутывать следы. 

- Я самый крутой! – понял Адам и начал отломленной веткой прорывать канавку от пруда, выпуская воду, чтобы рыбы тоже поняли, ху тут есть ху. 

Потом пришла очередь жуков, червей, бабочек и прочей мелочи. Повозиться пришлось только с муравейником: его обитатели не желали разбегаться, а нападали на голые ноги, поднимались до самой головы и по пути кусали за самые неожиданные места, погибая в неравной схватке, но не желая признавать поражение. 

Покой в Мир пришел только с возвращением Демиурга. 

- Фигассе! – изумился Светлый, – Похоже, парень уже самоутверждается! 

Он повернулся к сопровождавшей его компании 

- Ну что, Темный, полюбуйся, какого я сотворил! Согласен, что победа за мной? 

Тот, кого звали Темным, мелко закивал головой, приборматывая: 

- Сотворил, натворил, тварюга, ворюга, вьюга, юга... 

- Показывай, чего там у тебя получилось, не хитри! Знаю же, что не с пустыми руками! 

- Привел, привел! 

Темный сделал шаг в сторону, и из-за его спины вышло... нечто рыжеволосое, ослепительно веснушчатое, с мило вздернутым носиком. 

Вот тут-то Адам и перестал перелицовывать природу на свой лад, хотя в проекте был еще поворот пары рек и снос горушки под названием Арарат. 

- Эва, какая! – проговорил Демиург, и серафимы с херувимами живенько записали «Ева». 

А Адам стоял, таращась на это... эту... 

- Женщину, – подсказало подсознание. 

Женщина Ева оглядела Адама и сказала Темному на ухо: 

- Дикий он какой-то! Говорить-то хоть умеет? Он не даун случайно? Ох, намучаюсь я с таким мужем! 

Творец заставил Адама повернуться спиной, боком, снова лицом и похвастался: 

- Я ему разум дал! 

- У моей – душа. Хотя, возможно, мы разными словами одинаковые вещи называем... 

- Нну!!! Как же это можно: разными словами – об одинаковом? – засомневался Демиург. 

- Но ведь нет такого правила, что нельзя? А если нет правил, ты можешь утвердить любые. Или не можешь? 

- Да я всё могу! 

- Вот и утверди. 

- Хорошо, повелеваю! 

Еве подумалось: 

- Разными словами об одном – это интересно. Это пригодится в семейной жизни, хорошо будет скандалы начинать. И про установку правил при их отсутствии – тоже неплохо.  

И вслух: 

- А у вас здесь миленько, только беспорядок страшный. И ремонт нужен. Облака побелим. Листья желтые – это непорядок. Нужны зеленые, они будут гармонировать с моими глазами, – и, сорвав фиговый лист, прикрепила его каким-то образом в том месте, где у нее сходились ноги.  

Адам восхищенно прицокнул языком и наколол точно такой же себе на торчащую вешалку внизу живота. 

Светлый с Темным в сопровождении свиты удалились к столу с нектаром и к спору, кому творение удалось лучше, а Ева взяла обалдевшего Адама за руку и повела в тень яблони – учить ласковым и приятным словам. Некоторые из этих слов в паузах спора долетали до ушей Светлого и вызывали некоторое беспокойство. 

- Любовь..., дети..., поцеловать... 

Наконец Светлый не выдержал и ринулся к паре, увлекшейся рассматриванием совокупления кроликов. Рука Адама лежала на бедре Евы, а Ева томно прикрывала глаза, привалясь рыжей миленькой головкой к мощному плечу Адама. 

- Вон! Только разврата мне тут не хватало! – сорвалось с языка Творца.  

Громыхнул гром, сверкнула молния, серафимы с херувимами в ужасе кинулись в разные стороны, а Ева, подхватив Адама под руку, сказала больше Демиургу, чем своему спутнику: 

- Пойдем, Адамчик! А чего мы тут не видели? Скучно и пресно! Вот мы сейчас найдем себе пещерку, детишек нарожаем, ты за добычей будешь ходить – все тебя уважать будут, никто голоса не повысит. Будешь царем природы! А я – царицей, естественно! 

- Степаныч, куда эти из второго корпуса направились? Гроза начинается! Хоть собак спускай, чтоб страх не теряли! 

На мониторах застыли изображения палат со спящими людьми, и только второй корпус вовсю светился огнями, а на пороге стояли, держась за руки, двое: сухонький старичок и сутулая, опирающаяся на костыль старуха с редкими волосами, отливающими желтизной. Видимо, это из-за уличных фонарей, а может, и из-за света через желтые занавески первого этажа. 

- Не говори-ка! Чего людям не хватает? – отозвался Степаныч, – Мне бы такую жизнь – сиди себе у телевизора: сытый, в тепле. Рай, да и только! Во втором у нас актеры бывшие? 

- Они. Я вот думаю: у этих интеллигентов хреновых крышняки – давно по объездной, зато их родичи и сдают в пансионаты на дожив. С ними же невозможно иногда: не знаешь, то ли всерьез, то ли роли играют…. Хотя, с другой стороны, что у них сейчас своего-то, кроме ролей? А может, на всякий случай санитаров вызвать? 

Как хорошо, как просто и светло жить, глядя людям прямо в глаза. И как отравляет жизнь обида. Как черная кошка, она пробегает между нами. 

Кажется, что нас не любят, не ценят, не замечают заслуг. Нас не понимают, не уважают и что самое ужасное, с нами не считаются. Весь мир отгородился стеной. Душит обида, гложет тоска и вот-вот, потекут слезы. Ох, эти вечные слёзы огорчения! 

Но стоит ли расстраиваться? Есть ли такая необходимость? Кто сказал, что нас обязаны ценить, уважать, понимать? И зачем вообще нужны поступки людей, которые символизируют почтение к нашей персоне? Не на этом ли строится вечная цепочка ты  

мне – я тебе? Я тебя уважаю, а ты меня уважаешь? Я тебе постирала рубашку, а ты мне, что? Повсюду договорные обязательства и эмоциональный бартер. 

А если просто так дарить и отдавать, ничего не ожидая взамен? Как? Забыть о себе? Но разве это возможно? Нет, это трудно. Куда же девать понятия – я, мое, для меня? Собрать в охапку и выбросить весь этот эгоистический мусор на свалку? Неплохо бы попробовать. Тот, у кого на это однажды хватит смелости, станет Христом, который никогда не думал о своем благе. Это было так малопонятно в древности и, увы, остается не понятым до сих пор. 

Человек отклонился от Божественного плана, утратил память о своем Божествен-ном подобии и потерял ориентиры, хотя они всегда оставались рядом. 

Когда люди жили не в городах, а ближе к природе, они наблюдали за жизнью растений и животных, учились у них естественной мудрости.  

Вот, например, тигрица родила тигрят, взращивает их, кормит, оберегает малышей, Пока они слабые, она защищает их от хищников и порой рискует жизнью, спасая детенышей. Ожидает ли она за это, что взрослые тигры будут так же защищать её, ослабевшую в старости? Нет, закон жизни строг, но справедлив. Слабое животное умирает или становится чьей-то добычей. А молодые тигры идут своей дорогой.  

А теперь посмотрим на примере пернатых. Самка орла сносит яйцо, одно или два, а затем улетает. Долгое время самец будет взращивать орлят в полном одиночестве. Но ему и в голову не придет обидеться на «супругу».  

Рядом растут клён и дуб. Крона дуба скоро будет выше, ветки длиннее. С годами он совсем заслонит клён от солнца. Для клёна настанут тяжелые времена. Но потом дуб ещё возмужает. Его мощная крона поднимется высоко – высоко и стройному клёну снова откроется солнце. 

Растения и деревья обладают удивительной терпимостью друг к другу. Все живые существа в природе покорны своей судьбе и с доверчивой радостью растворяются в существовании.  

У Природы женское начало и Ей свойственна гибкость. 

Скажете, ну что за сравнения? У нас человеческое общество. У нас мораль, ответственность, закон! Но на поверку все это относительные истины. Общество продажно. Его законы – иллюзия. Тут можно купить, как на рынке, любые внешние формы почитания.  

Человек утратил искренность и невинность бытия, а вместе с ними и ключи от счастья. Жизнь человечества стала драмой под названием – Горе от ума! Идеи о покупке славы и уважения, жажда власти и доминирования. Зачем? Чтобы творить добро и красоту? Нет, чтобы утвердить своё я и свою правоту. Если кто-то прав, значит, найдется не правый. Борьба мнений порождает войны. Войны порождают ненависть. Это тупик.  

Странно, что имея ум, в отличие от обитателей природы, человек не может выйти из этого тупика тысячи лет.  

Однако существует ум и Ум. В чем различие? Маленький ум крепко держится за – я, мое, для меня. Он жаден, обидчив и ревнив. Большой Ум ближе к Природе и естеству. Он мудр, щедр, умеет различать истину и прощать. Секрет в том, что постепенно маленький ум становится большим.  

Эра Водолея эпоха большого Ума! Агрессивному и воинственному мужскому уму пришло время смягчиться, уравновеситься, стать более гармоничным.  

Мужской ум склонен отрицать веру в Бога, древние знания, реинкарнации. Ему нужны вещественные доказательства, он слишком материалистичен. 

Но спросите у сегодняшних детей, откуда они пришли? Они отвечают – с неба! Часто помнят, кем были раньше, в прошлых жизнях.  

Допустим, что такие важные черты, как умение любить и умение прощать люди накапливают постепенно. Нужен шанс и время, для того чтобы успеть стать мудрыми, и, вероятно, для этого отпущены целые жизни. 

По мере роста человек может и должен ошибаться, с тем чтобы, больно ударившись сделать вывод: нет, нельзя, нехорошо, не хочу, не буду.  

Значит, быть эгоистичным это нормально? Да, на определенном этапе. А эгоистическое общество? Тоже нормально. В своем пути развития человечество, как дети в школе переходит, из младших классов в старшие, причем с разной успеваемостью.  

Наивно думать, что люди – это существа лишь земного рода. Космические просторы безбрежны. И кто знает, из каких звездных далей пришли в этот мир мы, наши дети, жены, мужья, братья и сестры, родители и соседи. Может ли их опыт быть равнозначным? Успели ли они наполнить свои сердца любовью и мудростью?  

Возможно для этого они нуждаются в нашей помощи и именно сегодня. Надо дать им её и быть щедрыми. 

И что же? Вас снова не ценят, не благодарят? Вашей помощи не замечают? Это нормально. Так и должно быть. Не ждите благодарности. В Природе никто никого не благодарит, но все умеют кротко принимать. Там никто никого не обвиняет, но все вместе купаются в щедрых и теплых, родительских лучах Солнца.  

Пусть обиде больше не будет места в вашей жизни. Забудьте о капризах маленького я. Его время ушло! Будьте щедрыми со всеми, не выбирая, без лицеприятия. Не жалейте своего тепла! Отдавайте его, без притязаний на взаимность, без условий и правил, без лишней гордости, просто так… Помните о том, что внутри нас, прямо в сердце, тоже живет Солнце.  

Простите своих обидчиков! Широко раскройте объятия и прижмите к груди весь земной шар! Если обида это черная кошка, то прощение – белый голубь, символ мира и чистоты. Обида разделяет, прощение объединяет. 

Прощение – это нечто Божественное. В нем живет Надежда. 

Каждый раз, когда мы искренне и глубоко раскаиваемся в своих обидах и прощаем ближних, на сердце становится легче. Стоит ли носить годами эти каменные глыбы за душой? Ведь так просто сказать: Прости меня… или… Я прощаю тебя…  

Мгновенное облегчение! Душа в такие минуты парит в небе, словно птица. А человек ощущает счастье, потому что через прощение его коснулась Высшая Доброта, другое имя которой – Любовь! 

Часть третья. 

Пятьдесят третий год и смерть Сталина застали меня в университете кандидатом наук и старшим преподавателем. Это была очень успешная карьера. В памяти несколько выделялись такие события, как рождение детей, или защита кандидатской диссертации. Но, в общем, минувшие годы из-за своего однообразия слились в нечто смутное и туманное. Из года в год одни и те же люди, помещения, распорядок дня. Основное занятие – чтение книг и лекций. Дети особенно не болели. Летом – всё тот же южный берег то ли в Крыму, то ли в районе Сочи. Месяц по путёвке (забота Константина Александровича). Остальное «дикарём». Вояж по культурным центрам: Москва, Ленинград, Киев. Андрюша пошёл в школу. Леночке пошёл четвёртый год. Марья Васильевна изрядно сдала, но дом по-прежнему на ней. Только в субботу приходит на помощь её племянница помочь Вике в уборке. Жена преподает общественно-политические науки в одном из технических вузов и чувствует себя отлично. Она действительно верует во всё, что говорит. Ну, почти во всё. Придерживается, как я острю, принципа социалистического реализма, когда говорят и пишут не столько о том, что есть, сколько о том, что, якобы, быть должно. Должно быть по их мнению. А, точнее, по мнению вышестоящих, указующих инстанций. На словах получается порой очень даже красиво, а расхождение с действительностью их, людей, как правило, благополучных это не особенно беспокоит. Мы иногда затеваем домашние диспуты, но свои мысли я выказываю очень осторожно. Видимо, срабатывает инстинкт самосохранения. Если вдуматься, то это конечно нехорошо. Но как-то я не воспринимаю такую ситуацию обострённо. Зюнька усмехается и «разносит» позиции моей благоверной в пух и прах. Однако, в её отсутствии. Тоже с пониманием человек. За эти годы я, по моему, перетаскал Зиновию всю нашу университетскую библиотеку, так что он «шибко растёт над собой» и при своей феноменальной памяти постепенно превратился в говорящую домашнюю энциклопедию. Дети этим с удовольствием пользовались.  

Когда Сталин умер, а умер, как теперь выяснилось, потому, что окружающие боялись его, пораженного инсультом, потревожить, все переживали. Многие плакали. Их тревожила мысль: как же мы теперь жить-то будем? Одни впали в растерянность. Сказывалась привычка к тоталитарному бытию. Другие просто ожидали перемен. Вообще, насчет того, что «все» – это конечно перебор. Просто люди, думавшие иначе молчали, помятуя, что даже в отсутствии Сталина, созданная им репрессивная машина наверняка продолжает действовать. Но даже Зюнька признавал, что это был человек «большого калибра», хотя «та ещё сволочь!» При таких определениях я внутренне вздрагивал. Вообще то всяческой мерзости – зависти, злобы, вражды в нашей обыденной служебной жизни хватало, но я был склонен относить это за счёт общечеловеческих несовершенств. Такая мысль проходит у многих крупных писателей и философов всех времён. О необходимости «спасения мира» я только недавно читал у Достоевского. Но то был иной, несоциалистический мир. У нас, однако, вопреки ожиданиям дела обстояли не лучше. Что бы там не писали некоторые ностальгирующие писатели нынешние. Многие мерзости явно возводились в ранг государственной политики. «Хороший» пример – «Дело врачей». Градус антисемитизма, итак высокий в нашей стране, в результате этой кампании изрядно возрос. И всё же я видел людей искренне преданных благородным идеалам социализма, хороших людей. А вот людей, срывавших с существующего строя декоративные словесные покровы и обнажавших, как Зюнька, его беспощадную тоталитарную суть, я не встречал. Оно и понятно. За то, что изрекал Зиновий Маркович давали в те времена в среднем по 10 лет лагерей. Солженицын, к примеру, получил свою «десятку» только за то, что позволил себе в письме к другу поставить немецкую армию выше нашей. Мне воспринять Зюнькину критику властей предержащих было ещё и потому трудно, что уж слишком благополучен я был в своей личной жизни. Роскошные по тем временам квартирные условия, машина! Всё тот же старенький «Оппель», но всё-таки! Видная и хорошо одетая жена, очаровательные дети. Пару раз в году Вика ездила с малышнёй в Москву к дедушке и возвращалась оттуда с ворохом тряпья, платил за которое отец. Он к тому времени стал уже начальником своего главка, имел «кремлевку», т.е. получал продовольствие и всё прочее из Кремлёвского распределителя. Всё высшего сорта и за мизерную плату. Мои обстоятельства делали для меня царившую в массах, а особенно деревенских, полунищету некой абстракцией. Газетная ложь хоть и не вызывала полного доверия, но что-то такое в сознании оставляла. Действовали всё по тому же рецепту доктора Гебельса: чем больше соврёшь, тем больше поверят. «Дело врачей», кстати, нанесло Зюньке тяжелейший удар. С его заочным продвижением по учёной стезе и так было нелегко. Готовность помочь инвалиду войны у начальства как-то таяла после ознакомления с его фамилией. Доброхоты увядали, а во времена «врачей» и вовсе пожимали недоумённо плечами. Наш проректор по учебной части так просто и сказал: «Неужели ты сам не понимаешь, что сейчас не время….» Как говорится, открытым текстом. Зюнька переживал, а я – член партийного бюро университета и член районного комитета партии ничем ему помочь был не в состоянии. Партийная жизнь, партийные собрания, заседания партийного бюро несомненно представляли собой интерес для психологов. Какие-то производственные вопросы действительно решались, но преобладал пустой формализм, какая-то бессмысленная ритуальность, стремление соблюдать какие-то неписаные правила лицемерия и просто лжи, заставлявшие порой переписывать протоколы этих собраний. Кое-что можно было говорить, но уж никак не фиксировать на бумаге. Как-то секретарь нашей факультетской партийной организации, почтенный профессор Крупинин, демонстрируя хорошее ко мне отношение, завёл меня к себе в кабинет и предложил прочесть протокол предыдущего партийного собрания. Я на нём выступал с довольно резкими нападками на проверявшую мою работу комиссию. Мне ставили в вину недостаточное внедрение в лекцию по средним векам последних постановлений партии и правительства. Меня такая профанация возмутила. Я и «выдал» им соответственно. Документы прочёл и ничего не понял. В ответ на мой недоумённый взгляд профессор, хихикая и потирая ладони, спросил: «Ну-с, и где тут ваши грозные инвективы?» Действительно, в протоколе собрания в моём выступлении всё было приглажено и вполне благообразно. Более того, я даже частично признавал свои ошибки, что при общей хорошей оценке моей работы было, по мнению партийного руководства, необходимо. Протестовать я не стал. Вообще, мои товарищи по партии представлялись мне порой сообществом хитрюг, с пониманием подмигивающих друг другу. Интересно, что главными цензорами, определявшими, что говорить можно, а что нельзя, выступали, по большей части, мы же сами. Когда задумывался над происходящим, испытывал душевный дискомфорт. Особенно раздражала лживость печатная и парадная. Понять, что происходит в стране из газет, было очень сложно. Следовало уметь читать между строк, что в свою очередь требовало довольно высокого уровня знаний о реальном положении вещей в стране. Доклады же высших партийных руководителей на всяческих юбилейных собраниях были всегда победны. Беда была только в том, что этот непрерывный рост производства стали, угля, нефти, даже если он в действительности и происходил, почти никак не отражался на материальном достатке широких масс. Всё зажиточное и вообще хорошее неизменно оказывалось в будущем. Социализм нашего разлива прямо таки обоготворял будущее. Каждое поколение призывалось жить и настойчиво трудиться главным образом ради счастья наших детей, терпеть, но продолжать строить этот мир вечного «завтра». 

_____ 

Зюнькин госпиталь пустел. Я по наивности думал, что если у человека нет, скажем, рук, то хоть это и создает мучительные неприятности, но на продолжительности жизни никак не сказывается. Ошибался. И поскольку новые пациенты почти не поступали, госпиталь понемногу пустел. В пятьдесят четвёртом его было решено расформировать, а всех инвалидов рассредоточить по другим госпиталям, точно так же пустевшим. Зюне предложили на выбор: где-то под Новгородом в сельской местности или на Украине, в Одессе. Для многих инвалидов такое переселение было катастрофой. За годы пребывания здесь они обросли всевозможными связями и, прежде всего, женщинами. О женщинах в госпитале можно было бы написать отдельно и не мало, но тема эта по моим понятиям скользкая изрядно и меня не очень занимала. Вообще, сексуальная тематика в определённом ключе не была в традициях русской литературы, в которой я был воспитан. К Зиновию, хоть он и жил не с нами, все в нашей семье привыкли. Но взять инвалида в дом – это значило взвалить на себя и своих близких и большую ответственность, и, главное, большой труд. Хорошо, что хоть наш материальный уровень это позволял, но ведь наше материальное благополучие во многом зависело от Константина Александровича, а он же, его статус не вечны! И, тем не менее, идея взять Зюню к нам в дом была у нас принята единогласно. Мария Васильевна, ударившаяся в последние годы в религию, считала этот шаг богоугодным делом. Вика подходила к вопросу с обще гуманных позиций. Зюнька ей нравился и покорял своей культурой общения. Я …. Ну что обо мне говорить. Не бросать же друга на произвол судьбы. Да ещё какой! Уж каково в таких госпиталях живётся я за долгие годы общения имел возможность убедиться. Итак, у нас на первом этаже в отдельной комнате поселился мой друг Зиновий, которого Мария Васильевна почтительно называла Зиновием Марковичем. Срочно была проложена сигнализация, и он мог вызывать меня сверху или Марию Васильевну из комнаты рядом или кухни. Госпиталь выделил коляску, куда Зюня, не без труда, перебирался сам и мог разъезжать по всему первому этажу. Я приделал доску к креслу, и он мог сидя писать и читать. Ещё одну откидную доску я приделал к кухонному столу, что позволяло ему не только за столом кушать, но и чистить для бабы Маши картошку и даже молоть мясо. Последнее, впрочем, не так уж часто случалось. Этой своей возможностью как-то помогать по хозяйству Зюнька очень дорожил. В общем, сделали, что могли. Забот, конечно, прибавилось, но были мы молоды и здоровы. К тому же у меня появился учёный секретарь. Весьма учёный, который писал за меня доклады, выступления и даже фрагменты моих статьей. Теперь он носился с идеей писать мою докторскую. В доме появился человек, с которым всегда можно было потолковать о чём угодно. Некоторые осложнения вышли с Андреем – дети бывают очень жестоки, но Вика действовала решительно и пресекла всё в корне. Скоро Андрей с Зюней стали, как говориться, «не разлей вода». Культурный тыл семьи был основательно укреплён. 

______ 

А жизнь вокруг…. Она вроде бы менялась, и в то же время не очень-то. Подумать только! Расстреляли самого Берию! Начали массово выпускать заключённых. Сначала уголовников по амнистии в связи со смертью Сталина. Трудно было придумать что-нибудь глупее во всех смыслах. Потом пришла очередь политических. Жесткость «органов» существенно снизилась, хотя они по-прежнему оставались основой строя. За антисоветский анекдот уже не сажали, но с работы могли выгнать, да так, что устроиться где-либо в черте города было совершенно немыслимо. Разве что кочегаром в домовую котельную. Количество секретных сотрудников (сексотов) тоже не уменьшилось. Обычно их было даже на малом предприятии не меньше двух. Это что бы можно было сравнивать их информацию и повышать степень её объективности. Телефоны прослушивались запросто, так что в разговорах надо было быть осторожным. В общем, партия в лице политбюро по-прежнему управляла всем твёрдой рукой. Рядовым членам оставалось лишь исполнять постановления руководства, поменьше рассуждая при этом. Впрочем, правильнее было бы сказать не рядовые, а все остальные. Я, к примеру. Член районного комитета партии и член партийного бюро университета, но помочь Зюньке даже в бесспорно справедливом деле не смог. Впрочем, я уже говорил об этом. Кстати, когда дело врачей позорно провалилось, я пытался решить задачу снова, но Зюня сказал, чтобы я не суетился, поскольку с ногами всё было по-прежнему скверно. Я ему так и не признался, что и моя повторная попытка, уже в новых условиях, тоже не удалась. 

Домашняя жизнь видимых изменений не претерпевала. Дети были здоровы и вносили заметное оживление. Особенно по вечерам. Зиновий продолжал «глотать» литературу, сочинять за меня доклады к различным конференциям и даже публикациям. Мне это приносило заметную карьерную пользу, но порой раздражало, потому что перераспределяло моё время в сторону непроизводительного его расходования. Если говорить проще, то Зюнька меня малость развращал. Я начинал лениться. Иногда мы писали параллельно и устраивали диспуты. Порой довольно шумные. Помогал Зюня и Вике. Пытался я устроить публикацию под его именем, но ничего из этого не вышло. Уж очень много было желающих публиковаться в нашем университетском сборнике, поскольку печатные труды необходимы для получения учёной степени. 

___ 

Всё было рутинно благополучно до тех пор, пока мои недруги на кафедре и партийном бюро не втянули в наши обычные распри КГБ. Ситуация развивалась следующим образом. При кафедре существовал студенческий кружок, где молодёжь выступала с докладами на разные исторические темы. Тематика этих докладов предварительно обсуждалась на заседании кафедры и утверждалась заведующим кафедрой. Особым тщанием такие обсуждения не отличались, но формальности соблюдались. Работа со студентами поощрялась, и вёл её в основном я, как самый молодой. Работа эта не оплачивалась, а посему взвалили её на меня с большим удовольствием. Некто, Игорь Горбатенко – студент третьего курса, прочёл доклад на тему: «Социалистический идеал и историческая необходимость.» Сегодня я понимаю, какая это была для того времени скользкая тема. Тогда же ни я, ни остальные этого не понимали. В соответствии с темой в головах у нас всех выстраивалась, видимо, примерно такая логическая последовательность изложения материала: социалистический идеал, определённый Марксом и Энгельсом как итог развития естественного исторического процесса. Развивающееся человеческое сообщество стремится в своём развитии к этому идеалу в силу исторической необходимости, в силу реализации объективных исторических законов, открытых классиками марксизма. История – это естественный процесс, детерминированный объективными законами. Заслуга Маркса и Энгельса в том и состоит, что они вывели процесс исторического развития из сферы случайного в русло открытых ими закономерностей. Они реализовали способность науки в настоящем видеть будущее. Примерно так. Но наш докладчик выдал нечто иное и с явным оттенком чего-то крамольного. Более того, наиболее крамольные идеи он не вписал в переданный нам экземпляр для предварительного просмотра, а выдал уже в самом докладе как бы экспромтом. И я их запомнил хорошо. Среди этих весьма сомнительных в нашей ортодоксальной среде заявлений господствовало следующее: «Знание того, что есть – в принципе не может быть достаточным (исчерпывающим) для знания того, что будет.» Значит, если стоять на позициях науки, а не веры, говорить об абсолютной достоверности социалистического идеала нельзя. Только практика покажет, какие коррективы внесёт исторический процесс в своём развитии, к чему он в действительности приведёт. С позиций серьёзной, партийно-независимой науки всё тут было верно. Собственно никто и не утверждал, что социальные прогнозы обладают математической точностью. Но здесь вопрос ставился принципиально. Речь уже шла не о невозможности предсказывать детали, но о невозможности предсказывать даже в принципе! Автор утверждал, что наш мир, законы его развития носят вероятностный характер, относя нас к квантовой физике. Он утверждал, что не всё будущее есть реализация существующих в настоящем возможностей, поскольку в процессе развития возникают принципиально новые возможности, не заложенные в прежних состояниях общества. (Мысль, казавшаяся тогда весьма спорной, а в действительности бесспорная.) Но тогда получается, что социалистический идеал может вообще не реализоваться! «Да» – говорит этот мальчишка. Именно поэтому за социализм надо бороться. Иначе время его становления может отдалиться весьма значительно. И это как минимум. 

Об этом, может быть, не стоило бы и говорить, поскольку всё оставалось в рамках и на уровне студенческой дискуссии, но! Кто-то из слушателей реферат законспектировал. Кто-то передал его доценту кафедры Черникову, который с возмущением положил его на стол зав. кафедрой с соответствующими комментариями. И, наконец, как мы узнали впоследствии, кто-то передал избранные места из крамольного конспекта в соответствующий отдел Комитета Государственной Безопасности (КГБ). 

Сначала наш профессор пошёл по правильному пути, т.е. решил не раздувать дела, а провести дискуссию на тему реферата в том же студенческом кружке, где разъяснить молодым людям и будущим историкам истинно марксистский взгляд на эту проблему. Не знаю, кто «надавил» на шефа, но он предал всё огласке и для начала вызвал меня к себе на «проработку». Главный упрёк мне состоял в том, что я допустил «такое». Второй упрёк состоял в том, что я не поставил его, зав. кафедрой в известность об инциденте. И тут я повёл себя неразумно, на что, как мне разъяснили впоследствии, и был расчёт. Дело в том, что доцент Черников собирался на покой в связи с весьма преклонным возрастом (вероятней всего так решило начальство), а на своё место прочил племянницу – преподавателя кафедры политической экономии. Почтенную даму тоже не очень юную. Но университетское начальство вроде бы пришло к мнению, что доцентом должен был стать молодой и подающий надежды кандидат наук, член университетского партийного комитета, т.е. я. Задача конкурентов была опорочить меня (скомпрометировать политически) и сделать этим мою кандидатуру неприемлемой. Всего этого я тогда не знал, а заподозрить интригу ума не хватило. Профессору же я выдал следующее. Во-первых, для того и проводим дискуссии, чтобы установить истину. В чём собственно ошибка молодого человека? 

– Он поставил под сомнение предвидение классиков марксизма. Это говорит об уровне преподавания основ марксизма на кафедре. Во всяком случае, так ставит вопрос наш куратор. 

– Упоминание куратора сразу меняло дело. Куратор – это работник КГБ, закреплённый за рядом предприятий и учебных заведений. К нему стекаются донесения всех сексотов (секретных сотрудников. Оплачиваемых и неоплачиваемых) и прочих доносолюбивых граждан подконтрольного ему района. Стукачей у нас хватало. Он следит за политической благонадёжностью населения, и в какой-то мере ответственен за это. Личность если и не засекреченная, то уж, во всяком случае, не публичная.  

– И что же вы считаете нужным предпринять? 

– Мы не знаем, что предпримет куратор, но со своей стороны мы тоже должны отреагировать. Подключите комсомольскую организацию. Возможно, наша администрация сочтёт нужным принять свои меры. Подготовьте не менее двух докладчиков и проведите очередное собрание вашего кружка. – Кружок уже стал моим! – Искажению марксизма нужно дать квалифицированный отпор. Прислушайтесь к тому, что посоветует куратор. Должен заметить, что история неприятная как для кафедры, так и для вас лично в первую очередь. 

Я имел что возразить, но удержался, за что меня Зюня похвалил. Обсуждая с ним дома возникшую проблему, мы пришли к выводу, что мальчик-то прав! Если даже принять, что капитализм загнивает и уход его с исторической арены неизбежен, борьба за победу социализма должна вестись хотя бы за время. Чем скорей произойдёт смена исторических формаций, тем меньше крови прольётся, тем меньше мучений претерпит человечество. Такова, собственно, и была в чистом виде марксистско-ленинская теория наших дней. Что до наличия альтернатив социализму в будущем, то это не более, чем абстракция с вероятностью реализации близкой нулю. В конечном торжестве социалистического (коммунистического) идеала не сомневался даже Зюня. Некоторые моменты, однако, смущали. Мы начисто были отрезаны от зарубежной мысли по социальным вопросам. Весьма скудную информацию удавалось почерпнуть из цитат, приводимых в наших печатных изданиях – в основном погромного содержания корифеями, коим доступ к зарубежной литературе был разрешён. Меня удивлял не только высокий жизненный уровень в развитых Западных странах. Они ведь тоже тратили огромные средства на вооружения! Отдельные статистические данные просто поражали. Мне запала в голову число 82. 82% из опрошенных американских студентов предпочли атомную войну установлению социализма в их стране. Это казалось поразительным! Что до наших успехов в росте благосостояния народа, то они были очень скромными. Объяснялось это якобы необходимостью противостоять военной мощи всего капиталистического мира. Но бедственное положение, к примеру, нашего сельского хозяйства мы наблюдали воочию во время ежегодных выездов на сельхоз работы. Подозреваю, что и в остальном нашем хозяйстве господствовала всё та же неэффективность, низкая производительность труда – ахиллесова пята всей нашей экономики, как писали на Западе наши недруги. И почему-то ничего с этим руководство страны уже долгие годы поделать не могло. А вот Соединённым Штатам, при всём их неплановом капитализме, хватало и на пушки, и на масло. 

____ 

Встреча с куратором произошла на следующий же день после беседы с профессором. Когда я зашёл, в кабинете за профессорским столом стоял сравнительно молодой ещё человек в строгом костюме. Что-то в нём было знакомое, но сразу вспомнить я не мог. Внимательно меня осмотрел. 

– Присаживайтесь, Николай Сергеевич. Это я просил вас зайти. Давно бы надо нам встретиться. – Протянул руку.- Не узнаете? Кирилл Степанович. – Всё в памяти сразу стало на свои места. Толчком. – Киря! – Имя его я произнёс непроизвольно и почему-то радостно. Он улыбнулся. 

– Признал? – Рукопожатие его стало более крепким и явно дружеским. – Ну, про тебя я всё знаю. Можешь не рассказывать. Зиновию привет. Не повезло парню. – Надо было что-то говорить. 

– Ну, а как ты? 

– Закончил институт и призвали в органы. – Положим, по Зюнькиным заверениям он работал в органах и до того, но что это меняет? Не переставая улыбаться, уселся в профессорском кресле. Интересно, в каком он звании? Впрочем, в их фирме не в званиях была суть. Неужели он наш куратор? Закурили. 

– Слушай, Ты же знаешь по какому я тут делу. Расскажи по старой дружбе, что тут у вас происходит? Подробненько. 

– Что тебе сказать? Склока в преподавательских кругах с использованием запрещённых приёмов. Ну, сказал парень не по бумажке. А где сказано, что нужно только по бумажке? Всего лишь доклад на студенческом кружке. Ну, выразился неудачно или даже неверно, так на то и учителя, чтобы поправить, научить. Да ничего уж такого он не сказал. Ты что кончал? 

– Исторический. 

– Это отлично. Ну, как ты считаешь, он что- допустил какие-то антисоветские высказывания? – Кирилл молча курил. Потом заметил. 

– Стенограмму отрецензировали компетентные товарищи и пришли к заключению, что тезис о необязательности победы социализма ложный. – Он снова замолчал. 

– Конечно, нашей с тобой компетенции тоже хватит для такого вывода. Но, скажи на милость, что тут трагичного. Ошибся – поправим. Упрямиться будет – по башке дадим. Скажи, однако, моя–то вина в чём? Вся интрига ведь в том, чтобы скомпрометировать меня и перекрыть дорогу к доцентуре. Что бы протолкнуть свою племянницу. Ведь раздули конфликт именно для этого. Ну, не сволочи? – Он молчал. – Ты что думаешь по этому поводу? 

– По моему, тоже дело неправомерно раздуто. Но, скажу тебе, уж коли раздуто, то меры принимать придётся. 

– Значит, они правильно всё просчитали! – Словно не слыша меня, он продолжал. 

– Доверять воспитание молодёжи такому Горбатенко конечно нельзя. Но это пусть решает администрация. Тебя этот парень, конечно, просто обманул. Напиши он всё – ты бы такое не пропустил. – В голове у меня промелькнуло: всё, «спёкся» Игорь Горбатенко. 

– Так в чём же моя вина? 

– Ты должен был первым поднять тревогу, а позволил сделать это Черникову. – И вдруг, резко меняя тему, спросил. 

– Как поживает Константин Александрович? Говорят, его прочат в заместители министра? – Я это услышал в первый раз, но вида не подал. 

– Говорят, но, знаешь, всё не так просто. Есть и другие кандидатуры. 

На том мы и расстались. 

Вечером всё это обсуждалось в семейном кругу. Видимо, присутствие Вики как-то повлияло на Зюню, и о прошлом Кири в разговоре не упоминалось. 

Когда мы остались одни, он воскликнул: «Ну, мерзавцы! Ведь всё, что сказал этот пацан – сущая правда. Более того, он пытался обосновать необходимость борьбы за социализм с чисто теоретических, философских позиций, а его за это из университета попрут! Опять сволочи по своим бьют! Это когда-нибудь погубит и партию, и страну. Не может наука развиваться без борьбы мнений! Но они не допускают даже намека на возможность этого! Не желают понимать, что утверждение о неизбежности победы социализма расхолаживает. Ведь действительно, если социализм во всемирном масштабе неизбежен, так чего уж так трепыхаться! Но ведь совсем не безразлично, победит он через сто лет или через тысячу. И всё идет от Ленина, запретившего фракции и фракционную борьбу. Если это продлится долго, то загнивание системы неотвратимо». 

Вика молчала, а я размышлял. Мысль о неизбежности появления принципиально новых возможностей, отсутствовавших в прошлом, слишком глубока для мальчишки с третьего курса. Откуда же он её почерпнул? В наших условиях источников два. 1) Зарубежная литература. Добыть её простому смертному почти невозможно. 

2) Цитата из трудов какого-нибудь корифея. Из какого? Это очень важно. Нужно его спросить. Киря наверняка этим вопросом заинтересуется. Словно читая мои мысли, Зюня воскликнул. 

– И откуда пацан всё это выцарапал? Думаю, что самому ему не допереть. 

– Вот и я о том же. – Вика молчала, но спустя некоторое время спросила. 

– Значит, вы принципиально отрицаете возможность достоверного социального предвидения? – Я задумался, а Зюнька ответил незамедлительно. 

– Предсказания возможны, но они соответствуют уровню сегодняшних знаний. Появление принципиально новых сущностей может картину резко изменить. Изменить в самой сущности или во времени. Вот я, к примеру, верю в победу социализма во всемирном масштабе. Капиталистический способ производства представляется мне варварским, бесчеловечным. Он по многим показателям не соответствует общечеловеческим интересам. Но если это произойдёт через сто лет – одно дело, а если через тысячу? 

– Какая может появиться такая новая сущность, что бы изменить весь ход социального развития? 

– Трудно сказать. На то она и новая. Ну, скажем, какое-нибудь изобретение. Например, новый способ получения электроэнергии, резкий рост на этой основе объёмов производства и соответственно снижение себестоимости продукции. Новые технологии, рост на их основе производительности труда и общий рост благосостояния трудящихся. А когда исчезнет абсолютное обнищание, то какие там революции? Произойдёт грандиозная отсрочка социализма. 

Сегодня можно сказать, что если не в частностях, то в принципе Зюня был прав. На основе технического прогресса действительно произошло резкое повышение производительности труда со всеми вытекающими отсюда последствиями. Благосостояние трудящихся, особенно в развитых странах, резко возросло, стремление к социалистическому идеалу столь же резко упало. Но тогда Вика с сомнением качала головой. 

_____ 

Видимо, доклад Кирилла начальству носил благоприятный для меня характер, так как никаких административных последствий это дело для меня не имело. Почти ни каких, поскольку на должность доцента меня всё же не утвердили. Креатура Черникова тоже не прошла. Доцентом я стал через два года при совершенно других обстоятельствах. Почему-то перестали меня выдвигать и в партийное бюро университета. Вероятней всего – это была перестраховка на местном уровне. А вот парнишке-студенту неприятности доставили немалые. Из университета ему пришлось уйти. Я с ним несколько раз беседовал, но он так и не открыл мне свои первоисточники. Говорил, что сам до всего дошёл. Что ж, не следует собственное недомыслие принимать за эталон. Лишь годы спустя я прочёл нечто подобное в статьях наших и зарубежных (немецких) социологов. 

____ 

У Зюни началась гипертония. Спустя много лет я имею сомнительное удовольствие подтвердить, что болезнь эта изрядно неприятная. А, главное, довольно плохо заканчивается. Раньше он гулял крайне редко и только летом. Теперь была проделана определённая работа по модернизации входной двери и ступенек крыльца, что давало ему возможность на своем кресле самостоятельно выбираться на свежий воздух. Всё это как следствие врачебных рекомендаций. Мне кажется, что свежий воздух – это универсальное лекарство бедных. Иногда после работы мы гуляли вместе, решая попутно широкий круг мировых проблем. Обычно я толкал кресло по дорожкам нашего участка. Не очень удобно беседовать, не глядя в лицо собеседника, но постепенно мы привыкли.  

Зиновий сейчас был занят писанием статьи для Вики, которая никак не могла защититься. С Викой было не просто. Писать так, как ему виделось, Зюня не мог – ни для Вики, ни, тем более, для начальства его позиция не подходила. Кривить душой было неприятно, но…Тут у Зиновия тоже уже был опыт. В общем, проблемы. Со мной он отводил душу. А с кем он ещё общался? Гости к нам приходили не часто. К тому же не со всеми можно было поговорить. Да и у меня тоже не всегда было, как говорят нынче, коммуникабельное настроение. Сегодня как раз такое. 

– И чего скулишь? Всего добился. Хотел быть доцентом – стал. Дети загляденье. Дочка уже в школу пошла. С женой живёшь двенадцать лет и всё хорошо. Совсем не такой уж частый случай! Хотел избавиться от партийных нагрузок, и тут судьба пошла навстречу. Уже второй год без всяких эксцессов тебя никуда не избирают. В доктора не пускают только по причине, на их взгляд, чрезмерной молодости. Пробьёшь и это. И ко всему ты ещё человек порядочный, что я могу лично засвидетельствовать. Так чего тебе ещё надо? – Потом я думал, что лучше бы он всего этого не говорил. 

– Зюня, это не очень честный приём.  

– Отчего же? Впрочем, ладно, не буду. Но что тебе не так? Вселенская тоска на гормональной основе? Микромир без тебя открывают? Сражения выигрывают? Сверхновые обнаруживают? 

– Может и на гормональном уровне. Может быть и микромир виноват, но тошно. 

– От чего же, позволительно узнать? 

– Смеяться будешь. От несоответствия величия и неповторимости человеческой жизни и убожества повседневных дел и забот. 

– Тебе кажется, что ты ерундой занимаешься, а жизнь! Твоя неповторимая жизнь безвозвратно уходит. А потом небытие. А потом забвение…Ты сегодня лекции читал? 

– Читал. 

– Это тоже убожество? 

– В каком-то смысле, по большому счёту – да. Не совсем то и не так безальтернативно следует преподавать историю. 

– Вот как? А раньше ты что – этого не понимал? 

– Кстати, я прочёл сегодня очередную статью Горина. И как ты думаешь, она называется? 

– И как же? 

– Помнишь, конечно, историю с рефератом Игоря Горбатенко? 

– Как же! Трудно забыть. 

– Статья называется: «Социалистический идеал и реальная историческая перспектива» 

– И как? 

– По моему, достаточно позорно. Хитрит. Я выписал для тебя главную цитату из всего многостраничного текста. Журнал не дали. Первыми читают ректор и профессор. Вот послушай. 

«Исторический процесс – это не только реализация потенциально данного сегодня, но и процесс возникновения принципиально новых возможностей, вызванный к жизни новыми условиями. Поэтому научное предвидение в истории может охватить лишь такую цепь событий, которая непосредственно связана с существующим состоянием. Так в середине девятнадцатого века можно было с достаточной степенью точности предвидеть победу социализма. Её неизбежность была задана особенностями капиталистического способа производства того времени. Предвидение не может быть вполне достоверным в отношении событий далёкого будущего, ибо эти события в значительной степени могут определяться условиями, не заложенными в настоящем» 

– Как тебе это? 

– Отлично. Под этим могу подписаться. 

– Отлично. Тем интересней дальнейшее. Всего через несколько строк. 

«Социализм – это не одна из вероятностей исторического процесса, а необходимое следствие его развития. Реализуется только то, что соответствует закономерному ходу истории.» Получается, что будущее предсказать нельзя, но социализм в будущем вполне предсказуем, поскольку якобы соответствует закономерному ходу истории. Ну, как? 

– Послушай, а может быть автор не дурак, а совсем наоборот? Умный читатель прочтёт и примет к сведению первое и поймёт, что второе – это всего лишь суесловие, довесок, бытующий исключительно ради проходимости статьи! 

– Уж очень тонко. Этот журнал читают коммунисты всего мира. И потом, там что в редакции сплошь придурки, по-твоему?  

– Вовсе нет. Такие же хитрецы. 

– И после этого ты удивляешься, что у меня скверное настроение? 

– А что было вчера? А позавчера? Чего сегодня-то? Флюктуация? 

– Может быть. Не знаю. Сглупил я. В технари надо было подаваться. 

– Не глупая мысль, но не поздновато ли? 

– А что? Мне всего-то тридцать три года! Могу плюнуть на всё и податься на аэродром в механики. 

– Не можешь. Там какая зарплата? И что жена скажет? И как среагирует Константин Александрович? Не так ведь всё просто! Давно сказано, что жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. И это не пустые слова. 

Конечно, он был прав. Я мог настоять и сделать по своему, но это грозило мне большими осложнениями, из которых названные Зиновием были не самыми страшными. Ещё не известно, как на это среагирует наша партийная организация! Запросто могут не разрешить. Им только пальцем шевельнуть, и меня нигде не возьмут ни на какую работу. У нас ведь работодатель по всей стране только один – государство! А потом, моя работа имела ещё и положительные моменты. И это кроме высокой зарплаты. Я очень любил общаться с аудиторией. Что до ощущения бессмысленности жизни, повседневного бытия, то, наверное, оно порой возникает у многих. Такие мысли вряд ли появляются, когда человек борется за существование на уровне выживания. На тот момент смысл жизни совершенно понятен. А вот перейдя в режим относительного материального благополучия, получаешь возможность задуматься о смысле жизни вообще и своей, в частности. Чаще всего не стоит этого делать, потому что никакого смысла, в обычном понимании этого слова, в жизни нет. Как нет его и во всей прочей жизни, и даже в явлениях космических. Всё это называется естественными процессами и нет в них, в жизни никакого целепологания. В отличие от нашей повседневной жизнедеятельности, которая почти сплошь из таких миницелеположений и состоит. В том то и суть проблемы. Привыкаешь к повседневной осмысленности бытия и вдруг обнаруживаешь, что само бытие смысла не имеет. Влачится себе на манер облачка на небе. Кого это раздражает, а кого даже и травмирует. Для заполнения кажущегося пробела чего только не придумывают! Хуже всего приходится убеждённым атеистам. Но надо смириться. Легче, наверное, натурам творческим, но и для них уход из жизни – тягостная проблема. Всё та же перспектива небытия. Да, куда-то меня уже не туда заносит. Цепочку мыслей прервал Зиновий.  

– Это у тебя сегодня скверное стечение обстоятельств. Ты, наверное, ещё не всё мне выложил. 

Что ж, в интуиции моему другу не откажешь. Действительно не всё. Зайдя за женой в институт, застал её в обществе красавца-майора. С их военной кафедры, как она мне потом рассказала. Статный брюнет с выразительными чертами лица. Из тех, кого принято считать неотразимыми для дам. Что-то в выражении лица моей милой мне не понравилось. Что-то в нём было интимно-доверительное, принадлежавшее, как я считал, только мне. Но не устраивать же по этому поводу сцены! И потом, даже если предчувствия меня не обманывают – что в этом противоестественного? Наверное, и у меня выражение лица соответствующее, когда я беседую с какой-нибудь очаровашкой. К тому же за двенадцать лет кто угодно может надоесть. Но Зюньке я всё это рассказывать не стал. 

– Может выпьем понемногу? 

– Не стоит. Алкоголь стимулирует слезливость. 

_____ 

Писать мне на этом перехотелось начисто. Вот уж не думал, что драматические моменты прошлого окажутся болезненными даже сегодня. Елена Сергеевна научилась немного пользоваться компьютером и читала теперь мои записи прямо с экрана. Простой в работе она заметила и как-то вечерком попросила продолжения. Видимо, женское любопытство. Что ж, можно и продолжить. Тем более, что нечем себя занять. Других объяснений, или лучше сказать оправданий, вся эта писанина не имеет. Но писать без внутренней потребности – хорошо ли получится? И вообще я опасаюсь, что бы горести старости не отразились на видении жизни минувшей. Ведь прошлого нет, а есть только память о нём в настоящем. И не влиять это настоящее на интерпретацию прошлого, наверное, никак не может. Дело только в степени. Но тут уж ничего не поделаешь. Буду стараться не поддаваться. Это вообще один из парадоксов жизни: попытка познания объективного через субъекта. 

______ 

Но жизнь с того момента, на котором я остановился, приобрела какой-то сумрачный окрас. Причем в очень широком диапазоне. Материально люди вокруг нас, за небольшим исключением, жили очень бедно. С продовольствием было скверно. Особенно с мясными продуктами. Мы далеко не бедствовали, получая периодически посылки из Москвы, но окружающее, с которым мы как-то были связаны, давило на психику. Помогало, правда, то, что материальное убожество касалось преобладающего большинства населения. Более того, жившие хорошо, что называется, «не высовывались». Ну, а когда у тебя дела обстоят как у всех, то морально это переносится легче. 

Дома тоже было безрадостно. Марья Васильевна хворала, и пришлось взять в дом её родственницу. Этот необходимый, но совершенно чужой человек раздражал своей хмурой неприветливостью. Зюня под напором гипертонии сильно сдал, И это в такие-то годы! Степень беспомощности его всё возрастала. И хотя он изо всех сил старался не поддаваться и не обременять нас своими проблемами, но получалось это не очень. И, пожалуй, самым для меня тягостным было явное охлаждение отношений с женой. Пожалуй, правильней было бы сказать – отношения ко мне моей жены. Мы как-то душевно отдалились друг от друга. Сфера чувственности тоже изрядно пострадала. Всё это началось уже довольно давно. Наверное, я в чём-то виноват. Как-то уже в постели, после длительных дебатов с участием Зюньки она мне сказала: «С вами пообщаешься – чувствуешь себя дурой набитой». Мне это казалось несправедливым. Уж как я, а особенно Зюня, старались быть корректными! Чего-то, видимо, недоучитывали. С другой стороны, она действительно была вся во власти расхожей пропаганды. А убеждаться в своих ошибках – даже, если убеждаешься, кому же приятно? А тем более свои ошибки признавать! Конечно, всего этого недостаточно, чтобы любящие супруги охладели друг к другу, но среди прочих причин и эта присутствовала несомненно. Впрочем, враждебности никакой не было. Отношения между нами были ровными отношениями родственников, связанных детьми, общим хозяйством, прошлым. Зюня, правда, пытался меня уверить, что такое отчуждение – естественный процесс, но если бы его, процесс этот можно было измерить, то я бы сказал, что наше охлаждение существенно превышает норму. А перспективы были ещё сумрачней. 

Благо бы на работе отдыхал душой! Но и тут положительные эмоции шли пополам с мерзкой подковёрной возней. Дело в том, что наш профессор и заведующий кафедрой вот-вот должен был уйти, хотя он сопротивлялся естественному ходу вещей всеми силами. Сегодня я его хорошо понимаю, а тогда негодовал. Он уже практически ничего не делал, выезжая на нас, молодых почти по всем вопросам. Конечно, это было не очень порядочно, но что он мог поделать? Последнее время даже начал ставить свои подписи под работами, которые не писал. В общем, стоял до последнего. Повторяю: сегодня я его если и не оправдываю, то понимаю. Перемены на кафедре были еще впереди, но борьба за пост развернулась нешуточная. 

В домашнем кризисе позиции моей жены были более уязвимы, чем мои. В сущности, она не могла предъявить мне никаких претензий. Муж я по понятиям Марии Васильевны был просто идеальный. «Не пьёт, не бьёт, всё в дом несёт, в детях души не чает!» Но, как говорится, сердцу не прикажешь. Да и естественно ли для природы человеческой – столько лет жить с одним и тем же человеком! Довольно часто нас принуждают делать это жизненные обстоятельства. Ослабь эти обстоятельства и… Не потому ли с ростом благосостояния в развитых странах так растёт число распадающихся браков? 

Майора тоже звали Николаем. Это надо же! Он уже был дважды женат, имел двух детей и с последней женой не был даже официально разведен, хотя жили они врозь – она осталась по месту его прежней службы. По отзывам – хороший преподаватель и вообще, славный малый. 

Отчуждение жены я переживал тяжело. Не знаю, чего было больше – уязвлённого самолюбия или ревности. Дома никаких сцен. Внешне отношения без видимых изменений. Правда, куда-то пропала ласковость, сердечность. Это замечаешь, когда теряешь. Она довольно спокойно терпела меня, а я, соответственно, её. Вот только вечерние отлучки участились. И, приходя домой, глаза она от меня прятала. Надо было что-то решать. Не могло же вот так продолжаться вечно. Но вместо этого я снова и снова пытался проанализировать ситуацию. Пытался найти, так сказать, пропорции вины. Ощущение горечи и даже обиды было особенно сильным, потому что именно от своей жены я такого никак не ожидал! Все эти годы я только укреплялся в мысли, что Вика – человек долга и строгих нравственных правил. А тут такое легкомыслие? Но режим какой-то искусственности с налетом лицемерия в семейных отношениях становился непереносим. И хотя я понимал, что последствия объяснения для семьи будут разрушительны, деваться было некуда. 

С утра Вика попросила меня забрать Лену из садика – сегодня она задержится. Действительно, изрядно задержалась. Дети, когда она пришла, уже спали. Словно почувствовав моё настроение, поднялась в гостиную и села напротив меня. Отложил книжку и начал. 

– Твой Николай мне приветы не передаёт? – На лице удивление, но молчит. 

– Ты же понимаешь, что бесконечно так продолжаться не может. – Продолжает молчать. – Хочешь ты или нет, но нам придётся объясниться и принять какие-то решения. Боюсь, что радикальные. – Наконец заговорила. 

– Нехорошо получилось. Я всё понимаю, но так вот получилось. Ты уж меня прости. 

– Да не нужно тебе моё прощение! И ты мне в таком качестве не нужна. Живёшь с ним, так и уходи к нему. Не мы первые в этом мире разведёмся. Отец в курсе? 

– Пока нет. – Снова молчим. 

– Знаешь, мне всё это, как снег на голову. Вот уж чего от тебя меньше всего ожидал! Прямо какие-то африканские страсти! У тебя есть этому объяснения? Я в чём-то виноват? 

– Ни в чём ты не виноват и от этого мне особенно скверно. И дети… 

– А ведь бросит он тебя, как бросил двух до тебя. Жизнь тебе искорёжит и спокойненько поплывёт дальше. Да что уж теперь. Горшки разбиты, впору осколки выметать. 

– Мне всё равно. 

– То есть как это всё равно? Разрушена семья, пострадают дети, а тебе это безразлично? Лихо. – Вижу, чуть не плачет. В общем дискомфорте всё же приятно чувствовать себя правым. Впрочем, что это меняет? Вижу, что конструктивных предложений нет. Говорю: 

– Ладно, постели мне в кабинете. И всё же нужно решить, как жить дальше. 

______ 

Константин Александрович позвонил дня через три. Вечерние отлучки жены прекратились, но в наших отношениях изменений, естественно, никаких. Понятное дело, решиться на что-то конкретное нам было трудно. 

– Что там у вас произошло? 

– Вика нашла себе другого. На этом наша совместная жизнь, видимо, прекращается. 

– Вы серьёзные люди? Ведь дети! И вообще, чего вдруг? 

– Для меня всё это полнейшая неожиданность. Потрясён до глубины души. Каких-то видимых причин не вижу. Ну, совершенно ни каких. Да она сама это подтверждает. Просто наваждение какое-то. Но против фактов не попрёшь. 

– Какие у тебя факты? 

– Я видел их вместе. Да она и не отрицает, что живёт с ним. 

– Но семья, дети! 

– На всё наплевала. 

– Не могу поверить. Так ты с ней уже говорил? 

– Ну, разумеется. Просит простить её. Так вот, говорит, получилось. Увлеклась. 

– Он что, какой-то необыкновенный? 

– Видный мужик. Смотрится хорошо. 

– Вы сорились? Какие-то проблемы в семье? 

– Абсолютно никаких. 

– Ничего не понимаю. – Мне очень хотелось напомнить ему про его жену, но удержался. – Что думаешь делать? 

– Посудите сами. Что я могу? Скандал никому не нужен. Заставить не могу, да и нужно ли? В конце концов, взрослый человек и вправе сам решать свою судьбу. Она и дома-то почти не бывает. Так, вечерком забежит с детьми пообщаться и снова к нему. А он вероятней всего скоро бросит её, как уже бросил двух своих жён с двумя детьми. 

– Ну, я о нем позабочусь. Надолго запомнит. 

– А может быть – это любовь? Может лучше не вмешиваться? 

– А дети как же? – Обо мне он не вспомнил. Что ж, можно его понять. 

Ночью Зюньке стало плохо. Пришлось вызывать «скорую». Вики дома не было. 

_____ 

Жизнь потекла стабильно по новым правилам. Хуже всего было с детьми. Андрюша целиком держал сторону отца. Дочка ничего не могла понять, и всё спрашивала, где мама и почему она каждый вечер уходит. Трогательно всякий раз просила Вику остаться, чем доводила её до слёз. Заверяла, что скоро они снова будут вместе. Что она имела в виду – понятия не имею. Малоприятные сцены. 

«Агентура» мне доложила, что жилья у майора нет, и он снимает комнату. Перспективы у них конечно туманные. Через пару дней приехал Константин Александрович. Дети были дома, и встреча прошла трогательно. Выглядел он почему-то сильно постаревшим, хотя я не видел его даже меньше года. Телефона теперь у Вики не было, так что встреча с дочкой произошла лишь на следующий день. О чём они там говорили – понятия не имею, но весь свой гнев мой тесть обрушил на майора. Конечно, не следует, по возможности, ломать чужую семейную жизнь, но что он мог поделать, если вот так человек устроен? Да и женщины ведь тоже должны нести какую-то долю ответственности. Это ей, в первую очередь, не следовало с ним спать. Впрочем, можно подумать, что произошло нечто необычайное, нечто из ряда вон выходящее. Испокон веку жены изменяли мужьям и наоборот. И причины этого очень разнообразны. От вульгарной распущенности до сексуальной неудовлетворённости. Впрочем, в данном случае скорей всего было нечто третье. Мировая статистика распада семей известна, и она достаточно прискорбна. Впрочем, такое определение, пожалуй, не совсем уместно, если признать, что процесс этот, признаваемый обществом безнравственным, в значительной мере естественен. Ситуация, когда физиологическое начало приходит в столкновение с социальным. 

Надо честно сказать, что спустя не такое уж продолжительное время я стал относиться к происшедшему куда спокойней, чем можно было ожидать. О возврате к прошлому для меня не могло уже быть и речи. Простить – пожалуйста, но восстановить прежнюю семейную жизнь – этого я себе даже представить не мог, хотя под «простить» чаще всего именно это и предполагается. Константин Александрович свою угрозу исполнил. Майора уже через три недели перевели куда-то далеко на Восток в жуткую глушь. Вика разрывалась между детьми и любовником, но он уже охладел к ней, и она это чувствовала. В итоге он уехал, она осталась одна, а я дал понять, что её возврат домой крайне нежелателен.  

Развернувшееся передо мной действо я под конец этой истории стал воспринимать как иллюстрацию какого-то романа. С интересом и даже с какой-то симпатией к персонажем. Надо же было мужику так вляпаться! Экие страсти гнездились, оказывается, в моей такой, с виду уравновешенной, супруге! Зюнька, с которым привычно поделился своими суждениями, сказал, что я скотина, но при этом ухмылялся. 

Следовало всё же как-то определиться и с детьми, и с собственностью. Никогда не думал, что придётся с женой имущество делить. Жила Вика всё в той же комнате, но надежд на восстановление связи с майором не было никакой. На письма он не отвечал. Да и без писем она понимала, что всё кончилось. Жить в этой комнате было очень некомфортно, поэтому ей приходилось всякий раз бегать к нам. Это тоже было очень неудобно. Дом при покупке был оформлен на нас двоих, так что у неё было право на пол дома и, естественно, на половину имущества. Но мне казалось, что до унизительной делёжки дело не дойдёт. При отъезде Константин Александрович свёл нас вместе и произнёс речь в том смысле, что дети – важней всего, и что бы мы свои отношения как-то урегулировали именно в этом ключе. Это мы понимали и без его указаний, но как? С начала нашей семейной истории (раньше я бы сказал драмы) прошло уже почти три месяца. Разумеется, это стало всеобщим достоянием. Все выражали мне свое сочувствие, что, откровенно говоря, было малоприятно. Как ни верти, а меня при всех моих достоинствах бросила жена. Предпочла другого! Человек, которого бросают, почти всегда вызывает чувство жалости. Чувствует себя не то дефектным, не то ущербным. Хорошо ещё, что внешне я мужчина хоть куда! Не знаю прав ли я, но мне кажется, что уж совсем плохо чувствует себя мужчина, простивший заблудшую. Особенно, если понимать происхождение слова заблудшая от корня блуд. И хотя в жизни не так уж редки случаи, когда люди расходятся, а потом снова сходятся, мне даже помыслить об этом было крайне неприятно. Жизнь, однако, так и норовит порой поставить нас в неловкое положение и просветить именно в области неприятного. 

Снова сидим в гостиной и пытаемся решить наши проблемы. Влетает Андрюша. 

– Папа, мы с ребятами пойдём на речку. Можно? – К папе обращается, а маму вроде как не замечает. 

– С кем идёшь? – Знакомые имена. 

– Иди. В воду не лезь – ещё холодно. К ужину чтобы был дома. Когда заходишь, нужно здороваться. С мамой тем более. 

– Здравствуй мама. – Для начала беседы лучше эпизода не придумаешь. 

– Занятная в чём-то ситуация. Брошенный муж и брошенная жена пытаются организовать свою будущую жизнь. Определим приоритеты. Это, разумеется, интересы детей. Какие у тебя предложения? 

– Я понимаю, что если бы не дети, ты бы вообще со мной не разговаривал. 

– Зря ты так. Надеюсь, я не кажусь тебе человеком невоспитанным. К тому же у нас в прошлом было много хорошего. Разве не так? – Надо заметить, что у Вики из-за всей этой истории начались неприятности в институте. Высоконравственные члены партии пытались поднять вопрос, а можно ли доверять воспитание молодёжи столь безнравственной особе? Вопрос замяли, учитывая статус моего тестя. Но всё же шум был, и она это знает. С другой стороны, началась «подача заявлений» на замещение при мне вакантной должности. И это она тоже знает. Такие вот исходные позиции. А она симпатичная. Тут я майора понимаю. Тоже долго в одиночестве не пребудет. Вот только дети! Ладно, ближе к делу. С удовольствием переспал бы с ней, хотя прошлого в полном объёме уже не вернуть. К сожалению. 

– Я понимаю, что у тебя нет желания вернуться к прежним отношениям. – Ждёт ответа. Как-то надо помягче. На какие-то компромиссы ради детей всё равно идти придётся. 

– Вика, ну ты о чём? Кому нужна жена, которая в любой момент может сбежать к другому. Мнение окружающих не решающее, но всё же, в каком свете ты меня выставила? Мне же все выражают сочувствие! Аж тошно. 

– Ты прав. Я виновата. Сама от себя такого не ожидала. Мне бабы говорят: «От какого мужа ушла, дура!» 

– Не надо мазохизма. У тебя же это не система! Сколько лет прожили в любви и согласии! Я не ошибаюсь? Отнесись к этому, как к несчастному случаю. Бывает, к сожалению. Сейчас наша главная проблема – дети. Вариант первый. Ты живешь, где захочешь, но нас навещаешь и о детях заботишься. Подходит? 

– Подходит, но я живу теперь далеко и не буду успевать. 

– Господи, ну снимем квартиру где-то рядом. Это же не проблема. Ты хочешь жить с нами? Но возникнет масса проблем. У тебя появятся знакомые. Сюда же их не приведёшь! У меня аналогичное положение. Кстати, мы до сих пор не разведены. Наверное, нужно исправить это положение? 

– Тебя это тяготит? У тебя уже кто-то есть? 

– Никого нет, но мне всего тридцать три года! Ты тоже ещё молодая и красивая женщина. В этом смысле всё у нас образуется. – Вдруг я услышал. 

– Господи, что я наделала? Прости меня, если можешь. Я просто потеряла голову. Прости. 

– Дорогая, я давно тебя простил, хотя ты нанесла мне тяжелый удар. Видишь, я спокойно с тобой разговариваю. Я понимаю, что в жизни всё бывает. Я уже успокоился. Если бы с моей стороны выдавать адекватные страсти, то был бы вместо спокойного разговора крик и мордобитие. 

– Может быть это и лучше. Ты бы меня побил. Я бы поплакала, а потом мы бы помирились. А так – всё спокойно, но от тебя веет холодом и презрением. 

– Насчёт презрения – это ты зря. А холодом – а что ты ожидала в ответ. Или я тебе кажусь уж таким ничтожеством? Но давай по делу. Снимем тебе квартиру рядом. Будешь с детьми и совершенно свободна. 

– Давай снимем квартиру тебе. 

– Ты хочешь после всего, чтобы я ещё и пострадал в бытовом плане? Давай дом продадим и деньги разделим пополам. Тогда никто никому ничего не будет должен. Вот только дети пострадают. Здесь они живут в комфортных условиях. Им то за что такое наказание? – Долго молчим. – Давай посоветуемся с отцом. 

Я пошёл к Зиновию, а Вика начала собирать Леночку на прогулку. 

____ 

Зюня лежал на спине и тяжело дышал. Измерил ему давление: 220/120. Сильный перебор.  

– Какого чёрта молчишь? Ты что, тёмный? Не понимаешь, чем дело может кончиться? 

– Вы там выясняли отношения, так что даже здесь всё было слышно. – Поставил кипятить шприц 

– И что ты думаешь об этом? 

– Думаю, что деваться некуда. Надо мириться. 

– Смеёшься? Во-первых, у меня никакого желания. Что-то во мне надломилось. Во вторых, она же может опять что-то такое выкинуть. 

– Может, но вряд ли. 

– А ведь неприятно! 

– Кто спорит!  

Зазвонил телефон. Явно междугородка. Я взял параллельную трубку. Действительно, Москва, Константин Александрович. 

– Папа, мы с Николаем решили обратиться к тебе за советом. Николай предлагает продать дом, купить две квартиры и мирно разойтись. 

– На его месте я бы ещё и всыпал тебе как следует. Поступайте, как знаете. Дай Николаю трубку. Николай, бабы – стервы ещё те, так ведь и мы не лучше! Прости за дочку. Если она обещает впредь не блудить, попробуйте снова наладить совместную жизнь. У вас ведь всё было так хорошо! Дети ведь, Коля! Им и мать нужна, и отец. Ты отличный отец, а моя – дурёха. От матери это у неё, что ли? Ну, попытайтесь! Держи меня в курсе. 

Что ж, мы, в конечном счёте, попробовали и прожили вместе ещё восемь лет. Пока дети не подросли. Расстались мирно за полнейшей ненадобностью друг другу. Но это я забегаю вперёд. 

_____ 

Редчайший случай! Зюнька позвонил ночью. Вика растолкала меня, потому что мне звонок только снился. Чёртово давление. Опять 220/120! Это уже опасно. Состояние ужасное. Задыхается. Почему-то у него от давления ещё и сердце болит. Сделал укол. Ждём результатов. Завтра у меня почти свободный день – могу себе позволить и посидеть среди ночи. Впрочем, куда деваться! 

– Ты не знаешь, как связано давление с параличём нижних конечностей?  

– Плевать, если не знаю я. Хуже, что, по-моему, профессор тоже не знает. – Молча курю, а он лежит, прикрыв глаза. 

– Бросил бы ты курить. 

– Это ты говоришь? Что мои пяток сигарет в день против твоей пачки «Примы»? 

– Мне долго жить не обязательно, а у тебя жена и дети. 

– Не в той последовательности перечисляешь. Жена найдёт себе другого и очень быстро. А ты что, собираешься уходить? Меня бросаешь? 

– Я не собираюсь. Меня собираются. – Молчим довольно долго. 

– Следует признать, что операция по переходу в мир иной довольно неприятна. Это я в порядке передачи опыта. 

– Спасибо, но не удивил. Это общеизвестно. 

– Хотел с тобой поговорить относительно твоей жены и ваших отношений. Можно? 

– Валяй, если хочется. Мне всё это копание, откровенно говоря, малость надоело. Как-то утряслось, ну и ладно. 

– Мне кажется, что ты неправильно себе представляешь исходные позиции. 

– Да ну? 

– Всем ты хорош и вполне успешен, но в той иррациональной сфере, к которой относятся чувства, любовь – другие критерии и оценки. Не всегда можно объяснить, за что любят и почему любить перестают. Хоть это и неприятно, но надо признать, что твоя жена просто тебя разлюбила. Продолжая, впрочем, ценить все твои положительные качества. Как это у Александра Сергеевича: «Герой, я не люблю тебя!» – Он слегка повернулся и даже приподнялся на локте. «Ага,- подумал я, – давление спадает». Но мысль эта не задержалась, поскольку доминировало главная, которую Зюнька явно хотел мне внушить. 

– Это она тебе сказала? 

– Оставь. Даже если бы не сказала, разве и так не ясно? – Значит, говорила. Может быть, как раз для того, чтобы он мне это передал. Неприятно. 

– Я думал над этим. Думал, что это время работает, стирая как обычно остроту впечатлений. Но вполне возможно, что ты прав. А что меняется? 

– Если ты это принимаешь, то должен её благодарить, что она с тобой. И это, конечно, ради детей. 

– Я её должен благодарить! Понятно. Как бы сформулировать – за что именно? 

– Когда она принимала решение, то дети шли со знаком плюс, а необходимость жить при этом с тобой – нелюбимым человеком, со знаком минус. – Чувства, которые я испытывал от его слов, были режуще неприятными. 

– Что же это такое со мной произошло, что моё «я» поменяло для неё полярность? Тут ведь что-то такое мерзкое нужно совершить, что бы тебя начали воспринимать наоборот. 

– Нет, не так. Всё твоё при тебе и никаких подлостей ты не совершал. И вовсе ты не стал в её глазах плохим человеком. С плохим – она бы жить не стала. Как ты не поймёшь! Исчезла некая аура, чувство, любовь прошла, а осталась привычка, общность семейных интересов. Я не знаю почему. Может быть, тут какие-то сексуальные корни, может быть монотонность быта. Ну, не знаю. Да так ли уж это важно? Всё равно не исправишь. Опыт жизни показывает, что утраченные чувства, как правило, невосстановимы. – Он замолчал и полез за сигаретами. Закурив, продолжил. – Ты воспринимаешь происшедшее в категориях нравственной распущенности и подрыва на этой основе твоего семейного благополучия. Это, понятно, удобно. Помогает возложить всю ответственность на неё, а себя чувствовать невинно оскорбленным. И народ тебе сочувствует. Всё на твоей стороне. И так в жизни бывает, но не в этом случае. Она через себя переступила из чувства ответственности перед детьми. Приняла твою версию и пошла в виноватые. А в чём её вина? Встретила другого и полюбила? Но на этот раз просто ошиблась в выборе. Она привыкла к твоей порядочности и неправомерно перенесла это на своего майора. А могло же всё быть иначе. – Я тоже закурил и задумался. Может быть, он в чём-то и прав, только не пойму, что это меняет. Как бы выравнивает наши позиции что ли? И всё же… 

– Если уж переступать через себя, то почему после, а не до? 

– У человека есть право на счастье. В том числе и в семейной жизни. Просто наша расхожая мораль имеет другую шкалу приоритетов. 

– Ты считаешь приоритет интересов детей вторичным? 

– А, по твоему, молодая женщина должна отказаться от любви, от счастья создать семью с любимым человеком, чтобы не нарушить статус кво? Представь себе, что майор не прохвост, а тоже порядочный человек. Живёт с Викой недалеко от вас. Лена с ними, Андрюша с тобой. Со временем ты тоже женишься. Ведь и у тебя чувств к ней мало. Иначе ты так спокойно бы к этому не отнёсся. – Долго молчали. 

– Не со всем могу согласиться. А зачем ты мне, собственно, всё это преподносишь? От меня что-то нужно? Я что-то делаю не так? А теперь насчет ауры и притупления чувств. Разве в этом что-то необычное? Где это видано, что бы после стольких лет совместной жизни рядовых людей в совершенно неромантических бытовых условиях сохранялась изначальная острота чувств? Полагаю, что мужей, влюбленных после десяти лет в своих жён, довольно таки мало. Равно как и наоборот. И тогда получается, что всяческий адюльтер, измены вполне санкционируемы, естественны. И обижаться тут не надо. 

– Не совсем так. Естественны – это в какой-то степени так, но не санкционированы. И не забывай, что мы рассматриваем всё же твой конкретный случай. И ему подобные. У других возможно и по другому. И об оправдании речь не идёт. Человеческая жизнь требует самодисциплины. Нормы морали – это не просто слова. – За дверью что-то скрипнуло, и я понял, что нас прослушивают. Что ж…. 

– Но если даже и принять твою позицию, то что по сути меняется? Верность долгу у нас восторжествовала, но ведь на обломках семьи! Невосстановимых обломках. Вероятно, приговор получил лишь отсрочку. Завтра она встретит «хорошего майора», и всё снова обрушится. Малоприятные перспективы. Ладно. Как ты? 

– Вроде нормально. 

– Давай измерим. – Пока я возился с тонометром, он сказал. 

– То, что произошло – это плохо. Вроде пожара или тяжёлой болезни, но это естественная ситуация. Тому даже статистика есть. Но не следует рассматривать её как преступницу. 

– Ну, да! Возлюби врага своего! А дадут тебе по правой – подставь левую.  

Когда я поднялся к себе, Вика лежала в постели и не спала. Эволюция в расположении наших кроватей была знаменательной. Когда-то мы вообще спали в одной. Потом в разных, но стоящих рядом. Теперь между постелями были две тумбочки и более метра расстояния. Это было уже «совсем не то». 

– Что с ним?  

– Было плохо. Давление. Сделал укол и всё прошло. 

– Он так громко говорил! 

– Укол быстро подействовал. 

– Слышала весь ваш разговор. – Я пожал плечами и полез к себе в кровать. 

– Зюнькины академические изыски. 

– В чём-то он несомненно прав. 

– И что это меняет? 

– Я виновата. 

– Может быть, и я в чём-то тоже, но твой майор, по-моему, профессиональный соблазнитель. Интересно было встретить такой типаж, но уж очень дорого он мне обошёлся. О таких раньше я только в книжках читал. 

– Я всё хочу тебя спросить.  

– Спрашивай. 

– У тебя ко мне чувство неприязни, отчуждённости? 

– Вот-вот. Что-то в этом роде. 

– Ты не можешь мне простить измену? – Чёрт возьми! Чего она добивается? 

– Понимаешь, если бы это не ты, то, наверное, простить было бы куда легче. Спим же мы с женщинами, которые до нас в десятках постелей вывалялись. И ничего! Как-то всё естественно. А тут ведь другая история. Тут предательство. 

– Я понимаю. – И немного погодя.- И что же будет? 

– Я не пророк. Конечно, положение не очень устойчиво. Следующему «майору» я уже не очень удивлюсь. 

– Если так, то зачем мы сошлись?  

– Это была твоя идея. Дети. 

– Но шансы у нас есть? 

– На что? Если на восстановление прошлого, так нет. Если на установление мирных и даже дружеских отношений, то, пожалуй. Только надо прекратить, по возможности, это бесконечное самокопание. По крайней мере, вслух. Может и доживём до того, что будем жить вместе, не насилуя себя. – Она даже приподнялась в постели. 

– Так ты живёшь со мной, насилуя себя? 

– В какой-то мере. А ты нет? Если Зюня прав, то ты живёшь с нелюбимым человеком. Разве это не насилие над собой? Не исключено ведь, что если завтра майор свиснет из своего дальневосточного далека, то побежишь к нему, не оглядываясь. 

– Никогда. Он в душу мне наплевал. И вообще то, что произошло – это несчастный случай.  

– Вот видишь, мы оба оплёванные. Довольно неприятное состояние. Ты не находишь? Впрочем, подозреваю, что с его точки зрения душа тут совершенно не при чём.. Он тебя оттрахал и перешёл к следующей. И никаких особых эмоций. Он так устроен. А ты попалась на крючок. Вероятно, была к этому внутренне подготовлена. 

– Я виновата, но и ты не добрый человек. 

– Странно. Раньше вроде бы был добрым. – Почему-то я вдруг вспомнил немца на парашюте, которого хотел расстрелять в воздухе. Так, мелькнуло. Начал сворачивать свою постель. – Знаешь, я сегодня лягу в кабинете. 

Жизнь вокруг шумна, многоголосна и суетлива. Целый день нас сопровождает какофония звуков: визжат тормоза, лают собаки, кричат и ссорятся соседи, стучат молот- 

ки, звонят телефоны, горланят песни, подвыпившие компании.  

К вечеру шум не только не стихает, а наоборот усиливается. 

Сегодня все активно не спят. С обилием различных, хлопающих и стреляющих развлечений у населения появились дополнительные стимулы к ночным приключениям. 

В то же время люди, лежащие в постели, пытаются как-то приспособиться к шуму. Рано или поздно они, конечно, засыпают. Уставший организм просто отключается. Но шум продолжает вредить спящему человеку даже во сне. Резкие звуки оказывают отрицательное воздействие на нервную систему и подсознание.  

Современный городской житель катострофически нуждается в тишине. Тишина способствует покою и расслаблению. В этом состоянии ум и эмоции постепенно приходят в равновесие и человек сосредотачивается на себе.  

Это очень важные моменты согласования с самим собой, организмом и его потребностями, но главное, с Душой. В тишине просыпается интуиция, благодаря которой мы можем уловить идущие изнутри нашего самобытия ответы.  

Когда мы перестаем следовать за Душой в нашей жизни начинается дисгармония. Человек без внутреннего руководства быстро деградирует и становится похож на механизм, а точнее на механические часы, заведенные на 50-60 лет.  

Иногда такие люди-часы останавливаются раньше времени, если ломается пружина. Эта пружина сравнима с сердцем, бесперебойный ритм которого обеспечивает ток крови и продолжение жизни. У людей, живущих механически, сердце почему-то долго не выдерживает и дает сбой. 

О!!! У сердца есть тайна. Физическое сердце человека только врата во Внутренний Храм Души. В этом таинственном месте всегда царит мир, покой и Любовь. Там красота. Там рай. Там вечность. И тишина. И благодать. И... Божественное Присутствие.  

Если человек не бывает, хоть изредка, в подобных состояниях, если он никогда не любил, не восторгался красотой, не блаженствовал в тишине – дверь во внутренний Храм закрывается, связь с Душой утрачивается.  

Многие годы во внешней жизни такой человек может быть весьма преуспевающим, но внутренне он постепенно опустошается. В конце концов без связи с Душой, которая наполняет нас неизгладимой радостью существования, ему становится тоскливо. Появляется уныние. Он ничем не может удовлетворить себя, никакими земными удовольствиями. Он не знает, что с ним, куда он идет по жизни и зачем? Такое настроение подобно грозовой туче и человек будет делать попытки убежать от надвигающейся грозы.  

Можно окунуться с головой в работу, придумать тысячи развлечений, но в итоге обнаружить, что тебя всё равно что-то гложет. Это душевный голод. 

Тайна тайн человеческого существа заключается в том, что он принадлежит двум мирам – земному и небесному. Образно эту связь можно представить в виде креста. Горизонтальная линия – Земля, вертикальная – Небо. Точка их пересечения – сердце, Храм Души. 

У земной жизни одни законы, у небесной другие. Задача человека – научиться их гармонично сочетать.  

Земная часть существования – это время сбора опыта, небесная – его изучение и трансформация. Всеобщая цель – эволюция, рост, совершенствование.  

Земная часть человека бренна, небесная – вечна. На определенных этапах развития человек отдает предпочтение земному, забывая о небесном. Это ловушка и серьезное испытание. О нём рассказано в библейской притче о блудном сыне. 

Как же восстановить утраченную связь с небом?  

Единственный путь – это искренняя молитва к Богу с признанием в Любви и просьбой о прощении. С просьбой о том, чтобы Представительница Неба – Бессмертная Душа вновь взяла на себя водительство и активное руководство судьбой. 

Если молитва искренна, она будет услышана и в знак подтверждения на человека снизойдёт Энергия Благодати. Любовь, ниспосланная свыше, прошепчет слова утешения: Все будет хорошо!  

Общение с Душой – это чудесный дар и непостижимое таинство. Слава Богу, что человек удостоен чести пить из родника Её Вечной Мудрости.  

Каким бы общительным характером не наградила нас природа, с какой бы легкостью и наслаждением мы не отдавались человеческим формам общения, но жажду искреннего душевного разговора испытывают все люди. И оказывается, для него не нужен внешний собеседник.Стоит только внимательно прислушаться. В тишине – тончайшие, трепетные и нежные волны наставлений рождаются внутри тебя самого.  

В этих секунды познается вся сокровенная, тихая радость бытия – быть наедине с самим собой – Самим Собой!»