Мама у Нади была немкой с Поволжья. Ее сослали во время войны в Казахстан и она работала разнорабочей на железной дороге. Маленькая женщина с большими серыми грустными глазами. На таких мадоннах и была построена железная дорога до Урала и Москвы. 

Надя была тоже хорошенькая с правильными чертами лица, копной волнистых волос, маленького росточка. 

Жили они в интернациональном бараке, где обитали немцы, казахи, корейцы, чеченцы, армяне, русские. Двор был шумный и дружный. 

Летом дворовые старшеклассники всех национальностей всегда на товарняках «зайцами» ездили за степными тюльпанами и пасленом. На этот раз увязалась за ними и Наденька. 

Товарный поезд со скрежетом затормозил как раз у барака неподалеку от переезда. Дети взобрались на последнюю площадку поезда и прихватили с собой Надю с алюминиевым бидончиком для паслена, – пообещала маме собрать начинку для вареников. 

А в степи, усыпанной красными тюльпанами, на одном из разьездов, сошли с поезда и удрали в степь подальше от машинистов, размахивающих на них кулаками. 

Набрали тюльпанов, паслена и стали за рвом у путей ждать поезда в обратную сторону. Мимо ,один за одним, пролетали без остановки пассажирские поезда, а товарняка все не было.  

Глубоко ночью появился, но не остановился, а медленно со скрежетом тянулся через переезд. Дети на ходу запрыгивали на ступеньки, а у Наденьки не получалось,- высоко! 

-Брось бидон, хватайся за ступеньку! Мы тебя подхватим, брось! 

А Наденька бежала за поездом и еще крепче прижимала бидон с пасленом к груди, обильно поливая его солеными слезами. Ее черные длинные косы при беге тяжело хлопали по спине. Тогда Витька Серов, высокий юноша-красавец, наклонился , схватил Надю за косы и втащил на первую ступеньку. Счастливая Наденька даже не вскрикнула от боли. 

Но ночной поезд оказался каким-то странным, возле их дома не затормозил, как обычно, опаздывал ,видать, и дети спрыгивали на ходу, перекатываясь с насыпи. 

Прыгнула и Наденька, не отпуская бидона от груди. Прыгнула головой вниз…Сильнейшее сотрясение мозга… 

С тех пор и жила, потеряв ум и память. Не мылась, не чесала свои роскошные волосы, перестала ходить в школу, потолстела. И все рассказывала соседям, что к ним по ночам кто-то в форточку лазает, а она их всю ночь отгоняет… 

Соседи сочувственно кивали головой... 

Будучи взрослой, я проездом с Украины остановилась у них переночевать. На рассвете проснулась от пристального взгляда. Передо мной стояла Наденька и шептала:"голоса мне приказали тебя, подруга, убить! Но не сказали КАК!" 

Это меня и спасло... 

– Интересно, чем думает душа, когда попадает в Рай? 

– Она не думает. Она знает. Но пока она отбывает пожизненный срок в теле смертника, всё решает мозг. Он думает, что знает и всё портит. Это он во всём виноват. 

Мариамская впадина 

Мы встретились глазами и она, как будто, испугалась этого. Мне показалось, что она знает обо мне что-то неприятное. Расстояние между нами сокращалось и её лицо всё больше выражало недовольство, граничащее с брезгливостью. Так ведёт себя женщина, избалованная вниманием мужчин, когда очередной претендент на тёплое место под юбкой пытается покорить её своим обаянием. Это похоже на китайский театр, где актёры, меняя маски, выражают эмоции персонажей. Я надеваю маску удава, когда хочу, чтобы женщина поняла, чего я от неё хочу. Женщина надевает маску змеи, когда хочет, чтобы я понял, что я кролик. Именно, это родство и сводит меня с ума. До истомы внизу живота. Почему ощущения сексуального наслаждения так брутальны? Однажды, я попросил хорошую знакомую описать мне, как женщина физически испытывает сексуальное наслаждение и она ответила, что это, как будто, хочется писать, но очень приятно. Меня это удивило и я иронично озвучил предположение, что анальный секс это, как будто, хочется какать, но очень приятно. Она ответила «да». Я почувствовал себя неловко. 

Я сошёл с ленты, покрутился на месте, изображая растерянность, посмотрел на часы и перешёл на встречную. Теперь я мог рассмотреть её сзади. Она была брюнеткой на высоких ногах с fuckтурной фигурой. «Ставь на зеро» – предложил низ живота. «Пузырь много на себя берёт!» – возмутился мозг. Я быстро достал из кармана бук и включил сканер. Вот она! Мариам! Сколько? «Ставь на зеро» – настаивал мочевой пузырь. «А если она просто скажет «спасибо»? – ехидничал мозг. «МариаМская впадина!» – объявил пузырь, и я увидел открытое для погружения лоно, с аккуратно постриженной растительностью чёрного цвета у основания расставленных ног. «Мозг всё портит» – процитировал пузырь. Это был контрольный в голову. Опасаясь реанимации мозга, я быстро нашёл аватар кофетайма, прикрепил подарок на 25000 и нажал «Ок». Сейчас она получит мою визитку, достанет бук, обернётся, увидит меня съёжившегося, с испариной на лбу и испуганным взглядом, улыбнётся, нажмёт «Принять», помашет рукой, постучит пальцем по часам и исчезнет в толпе. Сердце ударилось о спину. «Поздно» – включился мозг – «Ставки сделаны». Я выдохнул, посмотрел по сторонам, потянулся, широко раскинув руки, сделал глубокий вдох, запрокинул голову вверх и закрыл глаза. В темноте появился негатив той же картинки – расставленные ноги и раскрытое лоно, но уже очень близко. Когда я открыл глаза, она стояла напротив. 

– Привет, Боб! 

– Привет, Мариам! 

– Ты хотел мне что-то сказать? 

– Да. Я хотел сказать тебе, что… если не увижу тебя больше… 

– Не плохо, для начала. 

– Знаешь, кроликом оказался я. 

– Кроликом? 

– Ты слышала о Мариамской впадине? 

– Марианской. 

– Ну, да. Выпьем что-нибудь? 

– Ты хочешь о ней поговорить? 

– Я хочу опуститься на самое дно. 

– Кстати, спасибо за подарок! 

– …? 

– Я бы выпила кофе. 

– Джек-пот! 

– Что? 

Страх 

– Почему ты молчишь? 

– Мне спокойно. Ты не мешаешь мне говорить с собой.  

– О чём? 

– Обо всём. У меня нет от себя секретов. 

– А от меня? 

– Есть.  

– Ты мне их откроешь? 

– Открою. Если ты станешь мной. 

– Если я стану тобой, я перестану быть собой. 

– Да. Я стану тобой. 

– Ты не сможешь быть мной. Я женщина. 

– Это не важно. Когда ты, разговаривая с собой, поймёшь, что говоришь со мной, я стану тобой. 

– Я этого хочу. 

– Тогда, тебе придётся открыть мне свои секреты. 

– Все? 

– Все. 

– Никогда. 

– Почему? 

– Потому, что я женщина. 

– Так не честно. 

– Честно. Ты больше. 

– Когда ты станешь мной, ты станешь большой. 

– А, когда ты станешь мной, ты станешь маленьким. 

– И мне будет страшно? 

– Да. Иногда, очень. 

– Я буду бояться за тебя. 

– А я обещаю, что стану смелой. 

– Ты и так смелая. Тебе страшно, а ты не боишься. 

– Боюсь. Но мне не страшно. Мне с тобой не страшно. Мне впервые не страшно. Почему ты молчишь? 

– Я говорю с тобой. 

– Я стала тобой? 

– Да. 

– А, как же мои секреты? 

– Ты их открыла. Это страх. 

– Да. Это правда. 

– Не бойся. Иначе, станет страшно мне и тогда тебе будет ещё страшнее. 

– Почему мы говорим о страхе? 

– Потому, что молчим о любви. 

– Давай говорить о любви. 

– Давай. Только, молча. 

– Давай. 

Правда 

Утро наполнялось шумом трафика, вытесняя тишину природы из раннего эфира. Город просыпался с верой в то, что на всё воля денег. Мариам ещё спала. Полночи она проплакала. Это я виноват. Это я потушил свет в её глазах и поселил в них тревогу штангиста перед рывком. Ещё два месяца назад она была цветущей и уверенной в себе женщиной. Я влюбился в неё, как полярник в солнце, оголил душу и стал греть Её в Его лучах, открывая Ему все Её теневые стороны. Оно заполнило Её всю, изучило каждую родинку, запомнило каждую царапинку, выучило историю болезни и принялось лечить. Стало жарко. Душа порозовела, потом покраснела и на оболочке Её астрального тела появились ожоги. Солнце было в зените. 

– Почему ты кричишь?! 

– Потому, что ты не слышишь! 

Бред какой-то! Она стала мной. Она стала большой, а я маленьким. Она запрещает мне грызть ногти, ковыряться в носу, кривляться перед зеркалом и врать. А я не вру. Я только скрываю правды, за которые она меня наказывает. Эти правды не имеют срока давности и тлеют, как уголь под котлом наказания, если я веду себя хорошо. А, если я веду себя плохо, огонь медленно разгорается и смола в котле закипает. – Тебе не стыдно? – спрашивает она. – Нет. Мне больно – отвечаю я. – Ты казнишь меня за грехи, в которых я покаялся. Ты сделала их орудием пыток. 

Но самое ужасное, что ей больнее, чем мне. Она спасает меня от правд, а я не раскаиваюсь. Она борется за меня, а я обзываю её ведьмой. А она святая. Настолько, что не понимает, что творит. Лучше бы она была стервой. Или сукой. Какая разница. Плюнул и пошёл. А с ней так нельзя. Она этого не переживёт. Стерва переживёт. А она нет. Она – Наташа Ростова Льва Толстого. Приняла поручика Ржевского, коня ижевского, за князя Болконского. А когда поняла, что ошиблась, решила, что это судьба. Мне стыдно за то, что я её обманул. Нужно было пукнуть на первом свидании и оба были бы счастливы. Она бы встретила проходимца, он купил бы ей Рай, накрыл его стеклянным колпаком, и она бы никогда не узнала правды. 

Мир приходит со смертью 

– Мой бог курит. Выпивает, иногда. Очень любит женщин. Мне кажется, что Он женщина, которая очень любит мужчин, курит и выпивает иногда. Мой бог не считает изменой сексуальный контакт даже с подругой жены. Изменить – значит сдаться в плен другой женщине. А сходить в разведку, да еще и взять «языка»...! 

– Эта война никогда не заканчивается, сын мой. Мир приходит со смертью. Какого ты вероисповедания? 

– Поливер. 

– Живи в согласии с совестью. 

До 

Я хорошо помню, как мама привела меня в детскую музыкальную школу, учиться играть на фортепиано. Тётя педагог нажала на клавишу и попросила меня спеть ноту. – До-о-о… До-о-о… – пела тётя, а я смотрел на её палец и пытался понять, чего она от меня хочет. Дальше не помню. Помню, как по дороге домой, я плакал, а мама, успокаивая меня, говорила, что я ещё маленький и мы рано пришли. Мне было 6 лет. Потом, смеясь, она вспоминала: «Сынка до двух лет, вообще, молчал. Только ел и спал. Думала, не получился». В этом же году я пошёл в школу. Мама очень гордилась, что на год раньше. 1 сентября я принёс домой огромный красный кол и запись на полстраницы дневника. Читать я ещё не умел, но врождённая сообразительность подсказала мне – что-то не так. Первые шесть лет прошли в том же цвете. В седьмом классе я влюбился в отличницу и осознал значимость социального статуса. Тогда же я понял, что игра на гитаре легко решает проблемы полового созревания. Но на этом поле была жёсткая конкуренция среди одноклассников, и я выбрал пианино, как альтернативный инструмент. Большинство одноклассниц уже закончили музыкальные школы и с легкостью концертмейстера исполняли «Собачий вальс». Нужно было найти способ возглавить это движение, и я принялся сочинять музыку, продвинутую, от которой по их нежным спинам должны были бегать мурашки. Для родителей и другой задвинутой публики пришлось разучить «Цыганочку». Много лет спустя, фортепиано заменили синтезаторы, исполнительское мастерство компьютеры, а педагогов продюсеры. Живая музыка умерла в одиночестве джазовых вечеров, а мёртвая поглотила концертные площадки и эфиры. Я сэкономил детство, не просидев его счастливое время за гаммами и этюдами. 

Чёрно-белый ангел 

Мариам вошла в спальню, но освещение не включилось. Она вышла и зашла снова. 

– Почему-то не включается свет – жалобно пропел мой ангел. 

– Ща гляну – деловито ответил я. – Зайди ещё раз. 

– Горит. А что это было? 

– Зло перегорело. 

– Что перегорело? 

– Зло. Осталось одно добро. А без зла оно не работает. 

– Ты иногда говоришь вещи, которые меня пугают – голос ангела дрогнул тревогой. 

– Когда я не могу говорить то, что думаю, я вру. 

– Прошу тебя… Мы так спокойно живём. 

– Вот эта таблетка, которая называется ананасом, тоже спокойно живёт – я достал из упаковки ананасовый леденец и положил себе в рот. – Я даже не спросил, как её зовут. 

– Она, просто, пошла спать – улыбнулся ангел. 

– Я убил её, чтобы выжить. 

– Давай ложиться. Хочешь, убей меня. 

– Я убью тебя, но ты останешься жить. 

– Если я умру, ты погибнешь. 

– Нет. Просто, будет темно. 

– Тогда, убей меня при свете. 

– Я разорву тебя пополам, мой чёрно-белый ангел. Целуй меня прямо в сердце. Это самое нежное место. А самое сильное упрётся в твоё сердце, когда войдёт в тебя глубоким вдохом, и ты поймёшь, что дышать больше не нужно. Твои губы станут вратами тайны, и горло твоё будет чувствовать пульс горячего цеппелина, пахнущего парным молоком и тестостероном. Ты познаешь силу власти самца и покоришься ей, как святыне. Твоё лоно распустится бутоном тюльпана в ожидании вторжения, но мой язык обманет его сначала нежностью, а потом страстью. Мы войдём друг в друга так глубоко, что не сможем сдерживать приближающийся взрыв и, подчиняясь его вибрации, похожей на рёв падающего самолёта, вспыхнем электрической дугой, ударом молнии, и прольётся мой дождь на твоё сердце, а твой я выпью, как сок утренней росы из чаши бутона. 

– Я кончила. 

– А я ещё нет. Мы прониклись опасной игрой, мы сплотились в любовной борьбе – это ты начинаешься мной, это я продолжаюсь в тебе. Брачный танец безумный, как мир, дерзкий опыт глубокий, как сон... Я солдат твой, ты мой командир, ты царица моя, я твой трон. Я тебя объявляю заложницей! Я не верю притворным мольбам! Твои ноги, как острые ножницы, разрезают меня пополам. Я теперь не один, меня двое: первый Я твои мысли ловлю и отчаянно спорю с тобою, Я второй тебя нежно люблю. Ты дрожишь под моими телами, ты читаешь молитвы, когда появляюсь Я третий, с руками, не имеющий вовсе стыда. Ты горишь подо мной вездесущим, ты одна у меня на троих! Каждый Я быть старается лучшим, первым хочет быть каждый из них! Каждый рад утолить твоё эро, жадно гроздьями рвёт виноград, а особенно тот, что в сомбреро, посмотри, как старается, гад! Эгоист, имитатор бесчувственный! Он тебя изощренно пытал! Словом, вёл себя, как искусственный символ жизни, начало начал... 

– Подожди... Я опять кончила. 

– 2:0 

– Кто это был? 

– Боб Какао. XXI век. Раннее. Твой ход. 

– Ты думал, я сегодня под коньяк? Ты вздумал мной украсить ужин? Достать из платья, вывернуть наружу и растерзать добычу, как маньяк? Но я сегодня буду под абсент предвосхищать твои желания, внедрив сюрприза элемент игрой в суровость наказания, кусая губы в кровь лобзанием, целуя жадно твой сегмент до боли в животе, до дрожи спазмов, до серии беспомощных оргазмов, до полного его опустошения, и на руинах гордости ранимой я поднимусь, вдруг вспомнив о прощении, и прошепчу тебе – возьми меня, любимый. 

– Подожди. Дай отдышаться. 

– 2:1 

– Сдаюсь. Кто это? 

– Боб Какао. XXI век. Позднее. 

Танец анаконды 

Каждое утро я приношу Мариам иероглиф Любви, отлитый из чистых слов. Она оценивает качество сплава, взвешивает и предлагает за безделицу полпоцелуя анаконды. Я жалуюсь на нехватку ярких впечатлений, дороговизну революционных идей и выторговываю у плутовки ещё полпоцелуя. Она прячет иероглиф за перепонкой уха, становится на колени, ладонями упирается в поясницу и, извиваясь амплитудой низкой частоты, впадает в транс танца змеи. В её шипении покоится величие океанской волны, а взгляд её владеет тайной лёгкой смерти. Моё высшее эго наблюдает, как чёрная анаконда заглатывает его тело. Возвращаться некуда. 

– Ты готов умереть? 

– Да. 

– Страшно? 

– Нет.  

– Живи. 

Тело судорожно бьётся в чреве анаконды, и она выплёвывает его, как недобитую жертву. Откашлявшись, змея превращается в Мариам и награждает меня поцелуем «Эскимо». За отвагу. 

Swing 

- Вот, что тебе нужно. 

- Зачем это мне? 

- Ты же хотела открыть брачное агентство? 

- Брачное агентство, а не гей-клуб. 

- Это свингер-клуб. 

- Свинг меня тоже не интересует. 

- Значит, ты хотела выйти замуж. 

- Я хотела помогать людям создавать семьи, а не участвовать в групповухе.  

- Никто не заставляет тебя этим заниматься. Это – бизнес. В городе брачных агентств, как банкоматов, а свингер-клуба я, например, ни одного не знаю. 

- Тогда, почему бы тебе не открыть гей-клуб? Я, например, тоже ни одного не знаю. 

- Да, действительно… 

Где-то, в темноте кабинета, мелькнул я в блестящем костюме, а в дверях появился секьюрити с выражением лица «Мне терять нечего». Никто, кроме него и Мариам, не знает, что хозяин гей-клуба – я. Клуб оформлен на жену. Мой кабинет в конце длинного коридора за бронированной дверью с табличкой «Privat». Первую неделю мне звонят все друзья и родственники с вопросом: «Это правда?». Я отвечаю: «Это клуб Мариам. Я ей только помогаю». Последней звонит моя покойная бабушка. Она тяжело молчит. Я вспомнил, как однажды она одела мне на голову тарелку с манной кашей, которую я отказался есть. Нет. Так не пойдёт. Да, и ни один уважающий себя пидрила не войдет в гей-клуб, принадлежащий женщине. 

Хорошо! Я – гостеприимный хозяин и даже пою для гостей раз в неделю. На вопросы типа «У тебя большой?», отвечаю: «Маленький, и я отдал его любимой в лизинг. Парни, вы красивые, позитивные люди! А я, к сожалению, рождён неполноценным. Я женат!». А они: «Ладно, расслабься. Тут все свои. Не корчи из себя целку. Весь город знает, как ты сладко стонешь». – «Послушай, урод…!». 

Нет. Так тоже не пойдёт. А что, если это брачное свингер-агентство? В базе регистрируются супружеские пары, желающие найти свои две четверти. Мы и свидетельства можем выдавать. – «Пупкины, вы согласны взять в мужья и жёны Тютькиных? Обменяйтесь кольцами». Пупкин обменивается с Тютькиной, а Тютькин с Пупкиной. – «Объявляю вас мужьями и жёнами!». Звучит марш Мендельсона. Нет! «Ода радости»! Пупкин целует Тютькина взасос. Тютькина с Пупкиной, взявшись за руки, с умилением смотрят на мужей. Гости аплодируют. Церемонию срывает фронтовой альт моей бабушки: «Где директор этого вертепа?». – «Это агентство Мариам, бабушка. Я ей только помогаю». – «Шлюха!». – «Бабуля, это – бизнес. Мариам никогда мне не изменяла». – «Ты – шлюха!». 

Новоиспечённое свингер-семейство, гости и моя бабушка, демонстративно покидают зал. Мариам отвешивает мне пощечину, снимает с пальца обручальное кольцо, кладёт мне в нагрудный карман пиджака и, со словами «Засунь его себе в жопу», уходит под руку с секьюрити. Он, на прощание, окидывает меня презрительным взглядом сверху вниз. Я смотрю на свои туфли и вижу, что на мне, вместо брюк, лосины. Как это…? 

- Ты спишь? 

- А?! Да, слава Богу. Выключи телевизор. 

Телевизор 

- Ты бы её трахнул? 

- Нет. 

- А ту, из индивидуального прогноза погоды? 

- Тем более. 

- Врёшь. Покажи мне кого бы ты трахнул? 

Я нашёл CNL, «Откровения Майкла Джексона», направил пульт на ведущую и нажал «Fuck». Она, подмигнув, поманила меня пальцем. 

- Привет, мой сладкий! Где пропадаешь? Пишешь? Поёшь? 

- Привет, моя маленькая бестия! Пописываю пунктиром, попеваю между затяжками. Большую часть времени отнимают утренняя хандра, наполнение ванны, борьба с облысением и размышления о вреде кофе. Это расшатывает нервную систему, но стимулирует духовный рост. Стал говорить стихами. Сегодня на сообщение автоинформатора о задолженности за услуги связи ответил куплетом: 

К облакам от земли 

поднимаясь всё выше, 

я тебя не услышу, 

ты меня не зови. 

Экономлю на зеркале. Причёсываюсь, глядя в экран. Очень по тебе скучаю! 

- Извини! У меня вторая линия. Свяжись со мной по этому номеру. 

Бестия пальчиком указала на номер в правом нижнем углу экрана и вернулась к откровениям Майкла. 

- Если ты – несовершеннолетний, беременная женщина, параноик или пилот авиалайнера, не рекомендую тебе смотреть эту передачу. То, что ты сейчас услышишь, может навсегда изменить твоё отношение к миру и окружающим тебя людям. Всё, чем тебя пугали до сих пор, – СПИД, глобальное потепление, мировой заговор, терроризм, апокалипсис, повышение тарифов на коммунальные услуги – всё это подготовка твоей нервной системы к самой страшной и жестокой правде. Ты уже усвоил, что всё плохо. Ты уже готов к тому, что будет ещё хуже. Ты привык к мысли, что жить всем нам осталось максимум год, и тебе уже не страшно. Ты больше не боишься смерти. Ты боишься жизни. Посмотри, сколько людей вокруг тебя сошло с ума от страха. Они объединились в группы по интересам, и там боятся жить вместе. Им легче, у них один страх. А у тебя страхов много. Потому, что ты не состоишь в этих группах, и каждая пугает тебя своим, самым страшным страхом. Признайся, ты удивляешься, когда встречаешь счастливого человека? Он, может быть, не очень красив и не слишком эрудирован. Он, просто, ничего не боится и никого не пугает. Он умеет улыбаться. Может он сумасшедший? Точно! Он сумасшедший! Держись от него подальше. Вдруг, кто увидит тебя рядом с ним... И не улыбайся. Хотя бы, когда идёшь по улице. И на работе не нужно. И не говори, что всё хорошо. Это уже не актуально. Это вчерашний день. Это было модно, когда ты боялся смерти. А сегодня тебе терять нечего. И если ты попытаешься объяснить окружающим, что всё это придумали журналисты и политики, что старшее поколение, которое помнит войну, голод и разруху, жалуется на нищенские пенсии, сидя на диване в тёплой квартире перед телевизором, с чашкой чая в одной руке и бутербродом в другой, что степень личной свободы достигла тех небывалых высот, когда ты можешь говорить всё, что взбредёт тебе в голову о самых сильных мира сего, не вспоминая, как наши родители рассказывали анекдоты на кухне шёпотом, опасаясь бдительного соседа за стеной, о том, что наши дети умнее нас, и мы называем их «поколение индиго»... Тебя никто не услышит. Это никому не интересно. Хочешь, чтобы тебя услышали? Ври. Хочешь, чтобы тебе поверили? Ври патологически. Удивляй! Шокируй! Запугивай! Кричи! Потому, что все вокруг оглохли от вранья и онемели от страха. Думаешь, я социопат? А как ещё я могу привлечь твоё внимание, когда ты не веришь никому и ни во что? Тебя с детства учат убивать. Сначала книги и фильмы о войне, где миллионы людей героически истребляют себе подобных. Потом ковбои, пираты и разбойники обучат тебя жадности, жестокости и предательству. Дальше крутые парни из боевика зальют экран твоего телевизора краской, похожей на кровь, а маньяк из фильма ужасов научит тебя разделывать человеческую тушу бензопилой. Когда ты последний раз смотрел фильм о любви? Может, тебя учили любить в школе? Я не о Родине. Ты боишься любить потому, что не знаешь, как это делать. Тебе не объяснили, что для того, чтобы любить другого человека, сначала нужно полюбить себя. Не защитника Родины на Боливаре, в бандане, с бензопилой наперевес, а… О! Я, даже, не знаю, кого привести в пример. Иисуса Христа и того кастрировали. Ну да, «не сотвори себе кумира». Подумай сам. Ты же ещё не разучился? 

Кастинг 

- Здравствуйте! Проходите, садитесь. Как Вас зовут? 

- Иисус Христос. 

- Это Ваше настоящее имя? 

- Да. Но по паспорту я Боб Какао. 

- Почему? 

- В ЗАГСе отказались регистрировать меня, как Иисуса Христа. Времена были другие. У мамы были варианты: Фидель Кастро, Михаил Горбачёв, Майкл Джексон… Но сотрудник ЗАГСа сказал, что ситуация в мире не стабильная и лучше выбрать имя нейтральное, без политической и религиозной окраски. 

- Понятно. Почему Вы решили принять участие в шоу «Второе пришествие»? 

- Это моя миссия. Быть распятым – работа, на которую соглашаются единицы. 

- Давно здесь? 

- Скоро полвека. 

- Я не дал бы Вам и сорока. 

- На самом деле, мне 33. 

- Вы спортсмен? 

- Нет. 

- Чем Вы занимаетесь? 

- Я поэт. 

- Никогда бы не подумал. У Вас шрамы на лице и руках. 

- Распинают. 

- Часто? 

- Всю жизнь. 

- Почему Вы до сих пор живы? 

- Если я умру сейчас, никто не узнает, что я был. 

- Понятно. Что в Киеве? 

- В Киеве снег. 

Парень с серьгой в ухе обернулся и посмотрел в окно. 

- Ничего себе, месяц май! Эдик, смотри! А я в одной футболке. 

- Снег скоро пройдёт. 

- Ну, да. Итак! Чего Вы ждёте от участия в шоу? 

- Распятия. 

- ..? Ага. Хорошо. Сейчас мы Вас сфотографируем... Где Наташа? Вышла? Ну, ладно. Тут у Вас есть фотография в анкете. Мы сообщим Вам о результате собеседования. Спасибо! До свиданья! Удачи! 

- Спасибо! До свиданья! 

Учитель 

- Ну, ты, хоть минутку, скучал по мне?  

- Должен признаться, скучал, но некоторое время. Остальное время работал. 

- Я тебе верю. 

- Потому, что я никогда не вру. А если вру, то чистую правду.  

- Как сейчас? 

- Ложь – наивысшее из искусств. Я знаю её законы от глубин шизофрении до высот вдохновения.  

- Научишь меня? Я буду называть тебя «мой учитель».  

- Хорошо. Начнём. Правило 1. Всегда говори правду. 

- Чтобы не приходилось запоминать кому и что соврал? 

- Молодец! Способная. «Отлично» – за первый урок.  

- А, кроме оценок, еще какие-нибудь поощрения будут? 

- Конечно. За усердие, я буду давать тебе уроки единоборств. Мы будем встречаться на татами и проводить поединки фул-контакт.  

- В кимоно? 

- Это смотря где будет лежать татами. Если в гостиничном номере, то можно и без. А если в сентябре, на берегу Москвы-реки, то от погоды зависит. Открою тебе тайну. Тайну, которую знает каждый, но думает, что знает тайну. Её хранят под грифом «совершенно секретно». Но её можно прочитать, заглянув в глаза. Можно услышать в звуке голоса или увидеть в движениях тела. Она написана языком интуиции. Она передаётся по наследству много веков, а корни её висят на грани выживания. 

- Это тайна охотника? 

- Это тайна хищника, идущего по следу охотника. Тайна охотника на охотника. 

Второе дыхание 

Второе дыхание весны... 

Тают невыпавшие снега. 

Ветки беременны почками. 

Спальни дышат половодьем. 

В мартябре ожидаются отморозки. 

Перелётные птицы деградировали и болеют рахитом. 

Снегоуборочная техника ушла на поля собирать подснежники. 

Моё сердце растаяло и капает с крыш на головы счастливых прохожих. 

Я любим! 

Я люблю! 

Поздний вечер. Большинство граждан смотрит телевизор. Скоро они лягут спать. По полупустым улицам едет большая чёрная машина. В машине двое. За рулём – высокий брюнет по имени Яков. На пассажирском сидении – молодой парень по имени Илья. 

Илья не знает, куда едет машина. Не то чтобы его это не интересует. Но зачем спрашивать то, что скоро и так узнаешь? 

Конечно, хорошо бы, чтобы не очень далеко от дома. Потому что утром добираться, скорее всего, придётся своим ходом. 

Илья работает охранником. Постоянного объекта у него нет, как и графика работы. Он, что называется, на подхвате. В любое время дня и ночи ему могут позвонить и вызвать его на работу. Если Илья, ну, никак не может, он в праве отказаться, но лучше этим не злоупотреблять. Да и денежки… Оплата-то почасовая. Что он только не охранял: заводы, склады, стройки, школы, детские сады, поликлиники, рестораны, бассейн, дважды – баскетбольный матч, один раз – велогонку. Бывает, на какой-то объект его запрягут надолго, аж на пару месяцев. Бывает, неделю-другую не зовут, вообще и Илья начинает думать о поиске другого места, но ему снова звонят и снова у него есть работа. Охранять Илье нравится. Особенно, ночью. Сидишь себе, книжку читаешь. Начальства нет. Сам себе господин. Куда лучше, чем таскать ящики на жаре или стоять у конвейера, выслушивая время от времени мат мастера. Плавали, знаем! Сегодня Илья взял с собой Стивена Кинга. Ужастики ночью хорошо идут и сон отбивают. 

Машина едет по улице Абарбанель, сворачивает на Вайцман, потом на Бальфур. Так близко? Ах, нет…. Яков выходит по каким-то делам. Заходит в жилой дом. Илья достаёт книжку. В машине достаточно светло, чтобы читать. 

мальчик отдернул занавеску. Женщина в ванне была мертва уже не первый день. Она вся покрыласьпятнами, полиловела, раздутый газами живот выпирал из холодной,окаймленной льдинками, воды, как остров плоти. Блестящие, большие, похожиена мраморные шарики глаза, вперились в Дэнни. Лиловые губы растянулаухмылка, больше напоминающая гримасу. Груди покачивались на воде. Волосына лобке плыли. Руки неподвижно вцепились в насечки на краях фарфоровойванны, как крабьи клешни. 

Из дома выходит Яков и какой-то парень марокканской наружности. Они садятся в машину и уже втроём все едут дальше. 

Соколов, Бялик, дерех Тель-Авив… Похоже, всё-таки, в другой город… Нет. В промзону. Неплохо. За 40 минут до дома можно дойти. Машина останавливается возле проходной. Навстречу выходит мужчина средних лет, явно, «русский». 

– Выходи, – говорит Яков Илье. 

Они выходят. Марокканец остаётся в машине. Вероятно, его везут на другой объект. 

– Сейчас Владимир объяснит, что нужно делать. Дежурство до 8. В 8 ни кого не дожидаясь, можешь идти домой… Владимир, покажи Илье территорию. Я пока побуду тут. 

Владимир оказался человеком спокойным, неболтливым, неназойливым. Илье попадались напарники, которые всю смену трещали как сороки, к тому же на темы, Илье совершенно не интересные. Ну, спросил, конечно, давно ли в Израиле и откуда приехал. Услышав про Ленинград, оживился: у него на ул. Типанова дядя жил. А сам Владимир с Урала из Лысьвы. 

– Сейчас я покажу тебе точки. Отбиваем каждый час. 

Точки – просто кнопки на стенах, установленные в разных частях объекта. Рядом с каждой – номер. Делая обход, охранник должен последовательно нажимать на эти кнопки. На 1-ю, потом на 2-ю и т.д. При каждом нажатии, в диспетчерской охранной фирмы получают сигнал, что всё в порядке, сторож на этом месте был, отметился, он не спит в сторожке, не ушёл гулять, не лежит с пробитой головой. 

– Ну, вот первая точка,– сказал Владимир, когда они зашли за здание, ­– нажимай, на всякий случай, несколько раз. Бывает, не срабатывает. 

Вторая точка оказалась на трансформаторной будке, третья – возле строения, напоминающего сарай. 

– Остальные точки – в здании. 

Здание четырёхэтажное. Судя по виду, новое. В мозгу Ильи возникла аналогия этого здания с отелем из повести Кинга. Илья усмехнулся. 

Внутри оказалось не промышленное предприятие, а, вероятно, какой-то НИИ. Планировка помещения, как ни странно, не коридорная, анафиладная. Т.е. проходишь через комнату, а сразу за ней – вторая, за второй – третья и т. д. Владимир вёл Илью через лаборатории, оснащённые какими-то приборами, столами с раковинами (Илья вспомнил кабинет химии в школе), вытяжными шкафами. Выйдя из одной лаборатории, они тут же попадали в другую. 

– Вот 7-я точка, объяснял Владимир, ­– рядом с пожарным щитом. Запомнишь? 

Так они обошли всё здание. Последняя, 14 точка находилась на 4 этаже. 

– Ну, всё. Спускаемся. 

Они спустились по лестнице, не по той, по которой поднялись и вернулись в сторожку. Яков пожелал им обоим приятного дежурства и уехал. 

Владимир достал газеты. А Илья – книгу. Стивена Кинга. 

Дэнни завизжал. Однако с губ не сорвалось ни звука, визг рванулся обратно, прочь и канул во тьме его нутра, как камень в колодце. Сделав один-единственный неверный шажок назад, Дэнни услышал, как звонко защелкали по белым кафельным шестиугольникам каблуки, и в тот же моментобмочился. Женщина садилась. Она садилась, продолжая ухмыляться, не сводя с него тяжелого каменного взгляда. Мертвые руки скребли фарфор. Груди колыхались, как старые-престарые боксерские груши. Тихонько треснул ломающийся лед. Она не дышала. Уже много лет это был труп. Дэнни развернулся и побежал. Он стрелой вылетел из двери ванной, глаза выскакивали из орбит, волосы встали дыбом, как у ежа, который приготовился свернуться клубком (для крокета? для роке?) мячиком, который будет принесен в жертву; разинутый рот не исторгал ни звука. Мальчик полным ходом подлетел к выходной двери номера 217, но та оказалась закрыта. Он забарабанил по ней, совершенно не соображая, что дверь не заперта и достаточно просто повернуть ручку, чтобы выбраться наружу. Изо рта Дэнни неслись оглушительные вопли, но уловить их человеческим ухом было невозможно. Он мог лишь барабанить в дверь иприслушиваться, как покойница подбирается к нему – пятнистый живот, сухие волосы, протянутые руки – нечто, волшебным образом забальзамированное и пролежавшее здесь, в ванне, мертвым, наверное, не один год. Дверь не откроется, нет, нет, нет. 

В сторожке было светло, спокойно, безопасно. Владимир приготовил кофе себе и Илье. 

Кинул взгляд на книжку. 

– Стивена Кинга читаешь? 

– Ага. 

– Ужастики? 

– Ещё какие! 

– Не люблю. А этот о чём? 

– Мужик нанимается работать. Зимой отель охранять. 

– Как мы. 

– Точно. Приезжает с женой, ребёнком. А в отеле – всякая чертовщина творится. 

– Не. Я исторические романы люблю. А про чертовщину – нет. 

– А, кстати, что мы охраняем? 

– Хрен его знает! Лаборатории какие-то. 

«...убить его. Тебе придется убить его, Джекки, и ее тоже. Ведьнастоящий художник должен страдать. Ведь каждый убивает тех, кого любит. Они же всегда будут что-то замышлять против тебя, будут пытаться мешать тебе, тащить на дно. В эту самую минуту твой мальчишка там, где ему вовсе не место. Куда посторонним вход воспрещен. Вот оно как. Проклятый щенок.Отлупи его палкой, Джекки, мальчик мой, отходи его так, чтоб выбить из него дух вон. Пропусти стаканчик, Джекки, и мы поиграем в лифт. А потом я пойду с тобой, и он получит по заслугам. Я знаю, ты сможешь. Конечно,сможешь. Ты должен убить его. Тебе придется убить его, Джекки, и ее тоже.Потому что настоящий художник должен страдать. Потому, что каждый...» Голос отца звучал все выше и выше, становясь нечеловеческим, сводящим с ума, превращаясь в нечто пронзительное, назойливое, выводящее из терпения – превращаясь в голос божества-призрака, божества-свиньи; оннесся из приемника прямо в лицо Джеку и – НЕТ! – завопил он в ответ. – ТЫ УМЕР, ты лежишь в своей МОГИЛЕ, 

В 23 часа Владимир пошёл делать обход. 

– Неважно, – снова повторил Дэнни. Мячик очутился в другой руке. -Тони больше не сможет приходить. Ему не дадут. Его победили. – Кто? – Люди из отеля, – ответил он. Тут мальчик взглянул на нее и глазаоказались вовсе не равнодушными. Они были глубокими и испуганными. – И...и _в_е_щ_и_. Тут есть разные-разные. Отель просто _н_а_б_и_т_ ими. – Ты можешь видеть... – Я не хочу видеть, – тихо произнес мальчик и снова стал смотреть на резиновый мячик, который описывал полукружья, летая из руки в руку. – Ноиногда, поздно вечером, я их слышу. Они, как ветер – вздыхают все вместе.На чердаке. В подвале. В номерах. Везде. Я думал, это я виноват, потомучто я такой. Ключик. Серебряный ключик. – Дэнни, не надо... не надо из-за этого расстраиваться. – Но _о_н_ тоже, – сказал Дэнни. – Папа. И ты. Ему нужны мы все. Он обманывает папу, дурачит его, пытается заставить поверить, что больше всех ему нужен именно он. Больше всех ему нужен я, но он заберет и тебя, и папу. – Если бы только этот снегоход... – Ему не позволят, – все также тихо сообщил Дэнни. – Его заставилизакинуть в снег какую-то деталь от снегохода. Далеко. Мне приснилось.Потом, он знает, что в 217-м действительно есть женщина. – Мальчик взглянул на мать темными перепуганными глазами. – Неважно, веришь ты мне или нет. 

В полночь Илья собрался в обход. Он встал, сложил книгу. Натянул куртку. Выходить из сторожки не хотелось. И Илья вдруг понял: тут дело не только в том, что в сторожке тепло и сухо, а на улице дождь. В сторожке – безопасно. «Ну, начитался Кинга», – подумал он. Ужасок, гуляющий по спине был даже в чём-то приятным (и неприятным одновременно). Ну, вот как приятно читать страшный роман, зная, что тебе-то лично ничего не грозит и всё это – вымысел автора. «Вот, – подумал Илья, отбивая 3-ю точку, которая находилась возле сарая, – сейчас я войду в здание, где водятся страааааааашные чудовища, всякие там вампиры, призраки. Стра-а-а-ашно!» Илья не верил в нечистую силу, но чем ближе к заданию он подходил, тем меньше хотелось ему заходить внутрь. Илья отпер дверь ключом. За дверью было темно. Никто не прыгнул их темноты, но выключатель Илья искал как-то суетливо, лихорадочно, а потому долго. Секунды 3. Очень неприятные 3 секунды. Помещение – небольшой вестибюль, осветилось электрическим светом. Неуютый вестибюль. Кажется, ничего особенного. Кожаные диваны и кресла, журнальный столик. А всё равно как-то неприятно. Ну, начитался Кинга! Илья оглянулся назад. Освещённый фонарями двор и светящееся окно сторожки вдруг показались такими родными. Даже мелькнула мысль: «А может вернуться, а? Ещё не поздно» Но Илья закрыл дверь и решительно пошёл вперёд. Ничего особенного в помещении не было. Те же стены, где-то белёные, где-то облицованные кафелем, те же лампы дневного света (хотя свет совсем и не похож на дневной), столы, шкафы, стеллажи, раковины, сушилки с лабораторной посудой. Илья открывал новые двери (а за ними темно), зажигал свет, гасил свет в помещении из которого вышел (сзади темно) проходил сквозь очередную лабораторию, открывал новую дверь (а за ней темно) Ощущения, что кто-то сзади крадётся или кто-то прячется в шкафу не было. Но беспокойство нарастало. Холодок, гуляющий по спине приятным не был. Илья не бежал, но шёл быстрым шагом, стараясь закончить обход побыстрее. Не хотелось ни к чему прикасаться. Дверные ручки, выключатели, «точки»… Как будто они были заразными. Илья мечтал поскорее вернуться в сторожку и вымыть руки с мылом. 

Второй этаж, третий, четвёртый… Пожарный щит. 

Дэнни, не отрывая глаз от огнетушителя, зашагал вдоль дальней стены,придвигаясь к ней все ближе, пока правой рукой не коснулся шелковистыхобоев. Еще двадцать шагов. Пятнадцать. Дюжина. Когда оставалось пройти всего десять шагов, латунный наконечник вдругскатился с плоского мотка, на котором покоился, (спал?) и упал на ковер с ровным глухим стуком. Где и остался лежать,нацелившись в Дэнни черным отверстием. Тот немедленно остановился, резкоссутулившись от неожиданного испуга. В ушах и висках громко застучалакровь. Во рту разом пересохло, появился кислый привкус. Руки сжались вкулаки. Но наконечник шланга просто лежал, мягко светясь латунью, плоскиеполотняные витки вели наверх, к выкрашенному в красный цвет щиту,привинченному к стене. Итак, наконечник свалился, ну и что? Это всего-навсего огнетушитель,ничего больше. Глупо думать, что он похож на какую-то ядовитую змею из"Огромного мира зверей", которая услышала его и проснулась, даже, еслипростроченное полотно действительно напоминает чешую. Он просто перешагнетчерез шланг и пойдет к лестнице, может, чуть-чуть быстрее, чем надо, чтобточно знать: шланг не кинется ему вслед и не обовьется вокруг ноги... Он обтер губы левой рукой, неосознанно повторив отцовский жест, исделал шаг вперед. Шланг не шелохнулся. Еще шаг, ничего. Ну, видишь, какойты глупый? Думал про ту комнату и про дурацкую сказку о Синей Бороде изавелся, а шланг, наверное, собирался свалиться уже лет пять. Вот и все. Пристально глядя на пол, на шланг, Дэнни подумал про ос. Наконечник мирно блестел на коврике в восьми шагах от Дэнни, будтоговорил: НЕ БОЙСЯ. Я ПРОСТО ШЛАНГ, И ВСЕ. А ДАЖЕ ЕСЛИ НЕ ВСЕ – ТО, ЧТО Я СТОБОЙ СДЕЛАЮ, БУДЕТ НЕМНОГО СТРАШНЕЕ УКУСА ПЧЕЛЫ ИЛИ ОСЫ. ЧТО Я ХОТЕЛ БЫСДЕЛАТЬ С ТАКИМ СИМПАТИЧНЫМ МАЛЬЧУГАНОМ... ТОЛЬКО УКУСИТЬ... И КУСАТЬ... ИКУСАТЬ... Дэнни сделал шаг, и еще один. И еще. Вдыхаемый воздух внезапно сталсухим и царапал горло. Теперь мальчик был на грани паники. Ему вдругзахотелось, чтобы шланг _д_е_й_с_т_в_и_т_е_л_ь_н_о_ зашевелился – покрайней мере, Дэнни, наконец, получил бы уверенность, понял бы. Сделав ещеодин шаг, он очутился в зоне досягаемости. «Не _б_р_о_с_и_т_с_я_ же он наменя, – истерически подумал Дэнни. – Как он может _б_р_о_с_и_т_ь_с_я_...у_к_у_с_и_т_ь_, если это всего только шланг?» А может, в нем полно ос? Ртуть внутреннего термометра Дэнни юркнула к десяти градусам ниженуля. Он, как зачарованный, не сводил глаз с черного отверстия в центренаконечника. Может, там _д_е_й_с_т_в_и_т_е_л_ь_н_о_ полно ос...затаившихся ос, чьи коричневые тельца напоены осенним ядом, так полны им,что с жал стекают чистые капли. Вдруг Дэнни понял, что прямо-таки оцепенел от ужаса; если сейчас онне заставит себя пойти, ноги прирастут к ковру и он останется здесьтаращить глаза на дыру в центре латунного наконечника, как птица глядит назмею; он останется здесь до тех пор, пока его не найдет папа, и что тогда? Тоненько застонав, мальчик заставил себя побежать. Когда онпоравнялся со шлангом, свет упал так, что ему показалось, будто наконечникшевелится, вращается, изготовившись ударить, и Дэнни, высоко подпрыгнув,приземлился по другую сторону шланга. В панике ему показалось, что ногиунесли его чуть не под потолок, а жесткие волосы чубчика ощутимо мазнулиштукатурку потолка коридора, хотя позже он понял, что такого быть немогло. Перепрыгнув через шланг, он побежал, и вдруг услышал – тот гнался заним, латунная змеиная голова быстро скользила по ковру с тихим, сухимсвистом, словно гремучая змея пробиралась по заросшему сухой травой полю.Он гнался за Дэнни, и лестница вдруг показалась такой далекой, будто скаждым скачком, который мальчик к ней делал, отодвигалась назад. Он попытался крикнуть: «Папа!», но сжавшееся горло не пропустило нислова. Он был один. Звук за спиной делался громче – по сухому ворсу коврас шелестом, извиваясь, скользила змея. Она гналась за ним по пятам, аможет, стала на хвост и по латунному наконечнику стекал чистый яд. 

Нет. Шланг не соскочил и за Ильёй не погнался. Илья прошёл мимо. Так, вот она, 14-я точка. Последняя! Теперь – вниз! Так, где-то тут была дверь на лестницу. Нет. Не здесь. Кажется, в следующей лаборатории… И не здесь. Ладно, пошли дальше. 

Илья прошёл ещё несколько комнат. Выхода на лестницу не было. 

Прозевал, что ли? 

Илья повернул назад. Те же шкафы, столы, стеллажи, отгороженные кабинеты для начальников разных уровней. Двери не было! Илья всё шёл и шёл. Он прошёл уже десятка два комнат. Как так? Всё здание, кажется, короче. 

Лестницы не было. Снова вперёд. И снова назад. Что за чертовщина? 

Зазвонила рация: 

– Ну, где ты там? 

– Похоже, я заблудился. 

– Как это? 

– Лестницу не могу найти. 

– Хм! Странно! Ты на каком этаже? 

– На четвёртом. 

– Толчки все отбил? 

– Все. 

– Слушай, ну, бог с ней. Вернись по той лестнице, по которой поднимался. 

– Я и её найти не могу. 

– Что за ерунда! 

– Я сам ничего не понимаю. Иду, иду, комнаты не кончаются. 

– Вот неладная! Что ты сейчас видишь? Опиши помещение, в котором находишься? 

– Вижу 3 письменных стола. Раковина в углу. Вешалка с белыми халатами. Какой-то агрегат, накрытый чехлом. 

– Пройди в соседнюю комнату. 

– Назад, вперёд? 

– Не важно. Пытаюсь понять, где ты находишься. Что там? 

– Маленький коридорчик и туалеты. 

– Отлично. Ты рядом с лестницей! Туалеты от тебя справа или слева? 

– Справа. 

– Тогда проходи в следующее помещение. Вперёд. Ну, видишь дверь на лестницу? 

– Нет. 

­– Слева от тебя. 

– Не вижу. 

– Быть не может! Что ты видишь? 

– 4 раковины, сушилка для посуды. 

– Подожди, а пожарный щит видишь? 

– Я давно его прошёл. 

– А 14-я точка? 

– Тоже, давно её не вижу. 

– Очень странно. Попробуй, пройди в следующую комнату. 

– Прошёл. 

– Что видишь? 

– Длинный ряд раковин с мойками, железный стол. Шкаф. 

– Какой шкаф? 

– Серый, кажется, металлический. 

– Сейф, что ли? 

– Нет. Просто шкаф… Точно. Металлический. 

– Даже не знаю, где такое помещение. Пройди в следующее 

– Прошёл. 

– Что теперь видишь? 

– Кресла, журнальный столик и отгороженное помещение. На приёмную похоже. 

– А ты уверен, что ты на 4-м этаже? 

– А на каком же другом? Отбив 14-ю точку я никуда не поднимался и не спускался. 

– Чертовщина какая-то! 

– А я о чём? 

– Слушай, прости, что спрашиваю, а ты не разыгрываешь ли меня часом? 

– Какого чёрта! 

– Ладно. Придётся вызывать Якова. 

Потом перезвонил Яков и минут 5 Илья ходил взад-вперёд по этажу и рассказывал Якову, что видит. Яков также высказал предположение, что это розыгрыш. Илья возмутился: 

– Яков! Я ты думаешь, что я совсем дурак?! Работу терять я ещё не хочу. К тому же, я оставил в сторожке сумку, а в ней документы и деньги! 

– Ладно. Жди. Я сейчас приеду. 

Яков приехал через 43 минуты. За это время Илья успел испугаться по-настоящему. Он ходил то в одну то в другую сторону и с ужасом убеждался, что здание не кончается. Илья пытался считать комнаты. За отправную точку принял одну из них. До приезда Якова он прошёл 35 комнат. Если предположить, что каждая, в среднем, имеет длину 10 метров (наверняка больше), то это – 350 м. Да всё здание в длину, от силы 100 метров было! 

Яков остался дежурить в сторожке, а Владимир пошёл в здание. 

– Всё. Я иду к тебе! 

Владимир связывался с Ильёй по рации и сообщал, что он уже в здании, что он прошёл весь первый этаж, второй, третий, четвёртый… 

– Тебя нет в здании. 

– Как это нет, когда я есть? 

– А попробуй отключить рацию, я на 4-м этаже, позову тебя голосом. И ты мне крикни. 

Какое-то время Владимир и Илья аукались как в лесу, но так друг друга и не услышали. 

– Плохо дело, ­– решил Владимир и все с ним согласились. 

– Кажется я, как в фантастическом романе, попал в другое измерение. Только уж больно этот мир на наш похож. 

– Ну, и что ты предлагаешь? 

– Ну, не знаю! Сообщить в прессу. Созвать учёных. А, всё-таки, что в этих лабораториях делают? Может местные умники чего намудрили? 

– Звучит невероятно, но похоже, что так. 

– Так надо срочно связаться с руководством этого института! 

– Среди ночи? 

– А что? ЧП же! Неужто сон директора важнее моей жизни? 

Вызванивать ночью директора Яков отказался категорически. 

– Ты, вот что, посиди тут до утра. Всё равно у тебя идёт рабочее время. Обходов больше делать не надо. А утром народ заявится. Смена в 8 начинается. Некоторые уже в 7 приходят. Посмотрим. И с директором вопрос утрясём. 

– Яков, ты что, не понимаешь? Сидеть всю ночь в каком-то непонятном мире?! А вдруг тут опасно? А вдруг тут радиоактивно? А вдруг тут какие-нибудь твари водятся? 

– Я сказал. Утром придёт начальство, тогда и займёмся. 

– Яков, а ты не боишься, что я подам в суд на фирму за отказ помочь сотруднику в экстремальной ситуации? И придётся фирме до конца дней выплачивать мне компенсацию за моральный ущерб? 

– Жалуйся кому хочешь. 

– Вот прямо сейчас в полицию позвоню. 

– Звони. 

Владимир вернулся в сторожку. Яков ушёл. Илья хотел было позвонить в полицию, но сообразил, что мобильник остался в сумке в сторожке. Он поднял трубку телефона, стоявшего на столе и не услышал гудка. Проверка других телефонов дала тот же результат. Единственной ниточкой, связывавшей его с привычным миром осталась рация. Даже странно было, что она работает. Если это иное измерение, радиосигналы, ведь, тоже по идее проходить не должны. Странно всё это. 

Мучительно тянулись часы. Илья ходил по этажу. Прошёл, наверное, километров 5 в один конец. Не бывает зданий 5-и километровой длины! Чтобы не запутаться, он нумеровал каждое 10-е помещение – ставил номер карандашом возле косяка двери. 

Илья связывался с Владимиром, проклинал Якова. Снимал трубки телефонов. Молчание. Компьютеры включались. Но в Интернет выхода не было. 

В начале 6-го в Израиле начался рассвет. Но за окнами института по прежнему была ночь. 

Илья подошёл к окну, поднял трисы. За окном непроглядный мрак. Просто чернота. Ни фонарей ни машин. 

В 6.45 Владимир сообщил, что пришла уборщица. Чуть позже начали приходить и другие сотрудники. Но в мире Ильи никто так и не появился. 

В 8.20 Илья узнал, что директор уехал в Америку. А зам всё ещё не появился. К тому времени Владимир уже ушёл домой. Его заменил какой-то Моти. 

Сотрудники института утверждали, что никаких опытов с N-мерным переходом в другой мир в институте не велось. Или, по крайней мере, никто об этом ничего не слышал. 

В 11.42 явился заместитель и сказал то же самое. 

В 12.22. наконец, пришла полиция. Полицейские прочесали здание и не обнаружили Ильи. А он – их. 

За окном по прежнему была ночь. 

А в третьем часу Илья обратил внимание, что уже целых полчаса никто не пытается связаться с ним. Кончился аккумулятор. Рация превратилась в пластмассовую коробочку, набитую какими-то железками. Толку от неё больше не было. Связь с внешним миром оборвалась. Сам виноват! Надо было экономить электричество! Эх!... 

Илья порылся в ящиках столов. Зарядного устройства для рации ни в одном из них не обнаружил, чего, в прочем, следовало ожидать. 

А если разбить окно? 

В одном из шкафов Илья обнаружил ящик с инструментами. Взял молоток. Подошёл к стеклу. Задумался на секунду. А что с наружи? Вдруг там ещё страшнее? А вдруг, разбив окно, он улетит в безвоздушное пространство? Но другой выход не просматривался. Илья подошёл к окну. «Бац!» Молоток отскочил от стекла (или что это было?) не причинив окну ни малейшего ущерба. Илья ударил ещё несколько раз. Бестолку. Чуть позже Илья ударил молотком по окошечку, которым была застеклена дверь, ведущая в небольшую кухоньку. Стекло сразу разбилось, а Илье пришлось убирать осколки, чтобы как-нибудь случайно не порезаться. 

Время тянулось. Илья был голоден. В 8 вечера, поборов страх и отвращение, Илья поел. На кухоньке он обнаружил в холодильнике «Коттедж» – творог в банке, молоко. В шкафчике – булку, чай и кофе. 

А спустя несколько часов у него получилось уснуть на неудобном, коротком кожаном диване. При включённом свете, разумеется. 

Вдруг Илье послышалась какая-то возня в соседнем помещении. Илья сел на диване, боясь спустить ноги (почему-то ему казалось, что именно за них его и схватит тот, кто сейчас войдёт. Что делать? Бежать? Обороняться? Илья пошарил взглядом по комнате. Ну, абсолютно ничего нет, что могло бы послужить оружием. Дверь открылась. В комнату вошла собака.. Большая, коричневая. «Это только собачка!», – подумал Илья, но почему-то это открытие его не обрадовало. Странная собака. Неприятная. Вроде бы, собака как собака, но от неё веяло такой жутью… Собака шла, низко опустив голову. Илья подумал, что, возможно, собака пройдёт мимо, не заметив Илью. И собака, действительно, прошла мимо дивана. Но потом обернулась. Подняла голову. Два жёлтых глаза уставились на Илью. Взгляд совершенно неосмысленный. Собака оскалилась, показав несоразмерно большие зубы, напряглась всем телом и прыгнула. Зубы сомкнулись на горле Ильи… 

Илья проснулся весь мокрый от пота. Никакой собаки не было. Приснилась ему собака. Но всё остальное не приснилось. Илья лежал, подогнув ноги на неудобном для лежания кожаном диване. Странный мир цепко держал его. 

Илья снова уснул. На сей раз ему снились покойники. Покойники гнались за ним по анфиладе, тянули к нему длинные руки, звали его страшными, низкими голосами: 

– Илья! Илья! 

Потом он встал. Обследовал другую кухоньку. Нашёл картофельные чипсы, яблоки, чай и кофе. Поел. И снова пошёл слоняться по комнатам. Не без дела, конечно. Илья пытался разобраться, куда же он попал и как ему отсюда выбраться? 

Итак, он попал в странный горизонтальный мир. 10 метров в ширину (точно 10. 50 стандартных кафельных плиток по 20 см.), метра 3,5 в высоту, а длина так и оставалась неизвестной. Возможно, анфилада комнат тянется бесконечно, возможно, только десятки, сотни, тысячи километров, а далее начинается что-то другое. Возможно, она замыкается кольцом сама на себя. 

Интерьер комнат нигде не повторялся, хотя и не сильно разнился. Лаборатории, приёмные, кухни, санузлы… 

Сначала Илья пробовал разобраться в записях сотрудников (если эти сотрудники существовали). 

В столе он нашёл журнал, заполненный аккуратным почерком. Записи велись на иврите. 

…, דך גלד כגעכ 23 כגגד לגג םא 56 גחלט גלד כחיד פטא' דד פךמ לחח כףק' ךשק 'ףוכ ךגגד חג לס לד 

Илья не был знатоком иврита, но быстро понял, что написанное – просто набор букв и цифр. Уж хотя бы потому, что так называемые софиты (буквы, которые могут располагаться только в конце слова), зачастую находились в начале или в середине. Даже начиналось сообщение с запятой. Может быть, конечно, это шифр или другой язык на основе ивритской графики, но расшифровать эту абракадабру возможным не представлялось. Примерно то же самое можно было обнаружить в файлах компьютеров. 

Иногда Илья подходил к приборам непонятного назначения, щёлкал тумблерами. Опасно всё это, конечно, но как-то выбираться надо! 

Прошло 3 месяца. Часы у Ильи были с календарём. 

Горизонтальный мир так и не кончался. 

У Ильи отросла борода. 

Еды хватало. Колбаса, сыр, творог, сметана, хумус, яблоки, хлеб, рыбные консервы. Раз, даже, попалось пиво «Гольдстар». 

А что там творилось в Большом мире? Искали ли его? Наверное, родители в Питере с ума сходят или уже сошли. 

Из квартиры Илью, наверное, уже выселили. Пришла хозяйка за деньгами, увидела, что человека нет и запустила новых жильцов. А вещи Ильи выбросила или взяла себе. 

Ни людей, ни животных ни комнатных растений Илья так и не встретил. Даже насекомых. Но спать в полной темноте он всё равно не мог. В качестве ночников Илья использовал настольные лампы. И всё равно было страшно. Ну, пока никого не встретил, а вдруг встретит ещё? 

Снились ему первое время кошмары: вампиры, оборотни, чудовища. Потом стали сниться, в основном, сны про большой мир. Солнышко и снег, сосновый лес и море, мама с папой, Питер. Очень много снов про Питер. Во сне Илья гулял по Невскому, по Садовой, по Московскому, по Островам. И было ему хорошо и радостно, но какая-то смутная тревога никогда не покидала его. Даже во сне. 

Вот Илья с группой друзей идёт по Адмиралтейскому проспекту. Ребята веселятся, шутят. В руках у Ильи – большой работающий телевизор. Не тяжёлый, но громоздкий. По телевизору показывают концерт. Неплохо, конечно, но мешает телевизор и хочется поскорее от него избавиться. И тут Илья вспоминает, что телевизор этот он несёт во-о-он в тот дом. 

– Подождите меня, говорит он товарищам и заходит в дом. И вдруг он с ужасом замечает, что снова попал в тот проклятый горизонтальный мир, из которого нет возврата. Сзади он слышит смех друзей, девочек. Илья хочет обернуться и бежать с этого страшного места, но, как это часто бывает во сне, ноги не слушаются. Крикнуть тоже не получается. Наконец Илья поворачивается и видит, как дверь медленно закрывается, отрезая его от Большого мира, где есть солнце, трава, девушки и мороженное. 

И сон этот повторялся и повторялся с разными вариациями. 

Иногда ему всё же удавалось выскочить в последний момент или же, просто, распознать, что за дверью – Горизонтальный мир и не войти. Тогда он начинал радоваться, смеяться. Но в глубине души всё равно оставался страх и Илья вновь просыпался на неудобном кожаном диване. 

Иногда, наоборот, Илье снилось, что он находит выход. То ли просто натыкается на лестницу, то ли узнаёт какой-то секрет, который позволил бы выйти на свободу. Один раз его, даже, освобождали ОМОНовцы. 

Днём же (насколько тут уместно слово «день») Илья всё шёл и шёл по анфиладе странного горизонтального мира. Идти нужно было в любом случае. Съев все продукты на кухоньке, Илья был вынужден искать новую. 

А ещё Илья представлял, как всё могло бы быть славненько, если бы на том или ином этапе жизни он принял не то, а иное решение. 

Например, не поехал бы в Израиль. Ну, разорилась фирма, в которой он работал. Подумаешь! Вот Юрка Семёнов, сослуживец Ильи, поднялся же! 

И почему, приехав в Израиль он выбрал для жизни этот городишко? Почему не Тель-Авив? Дороже в Тель-Авиве? Зато, не торчал бы сейчас здесь! 

Или, зачем он пошёл в охрану? Да лучше по 12 часов вкалывать на заводе, а потом, вечером выходить из проходной на свободу и жить в таком замечательно мире, где есть Солнце, Луна, Звёзды, дети, собаки, кошки, автомобили… 

И вот однажды Илья вдруг увидел застеклённую дверь, а за ней – лестницу. ЛЕСТНИЦУ! Не во сне! Илья боялся поверить в своё счастье. Наконец-то пришёл конец его мучениям! Наконец то он окажется среди людей! Илья надавил на ручку и дверь открылась. Ура! Он на лестнице. Илья побежал вниз. Всё! Конец скитаниям по проклятым лабораториям. На свободу! 

3 этаж. Илья снова будет встречаться с девушками, гулять по лесу, играть в теннис. 

2 этаж. А из охраны он уйдёт. Нафиг! Лучше уж завод. Лишь бы без фокусов. 

А может домой, в Питер? Первое время, как-нибудь перекантуется у родителей. Как он по ним соскучился! А потом и устроится на работу. Он же – инженер! 

1 этаж… 

А где же дверь? Нет двери! 

Илья сбежал ещё на один этаж вниз. Нет двери! Снова бросился наверх. 1 этаж, 2-й, 3-й, 4-й. Нет дверей! Глухие стены. Зато лестница уходила вверх на неведомую высоту (но ведь этажей было 4!!!) и вниз на неведомую глубину. И тут Илье стало так страшно, как не было страшно все эти 3 месяца. Горизонтальный мир вытолкнул его, но не в Большой, а в ещё более страшный Вертикальный мир. Мир, весь состоящий из одной гигантской лестницы, поднимающейся в верх и опускающейся вниз на сотни, тысячи, миллионы, миллиарды этажей! 

Конечно, надежда умирает последней. Как знать, может, и вертикальный мир вытолкнет его (куда?). Но это вряд ли. Горизонтальный мир неприветливый, неуютный. Там нет солнца, девушек, друзей, но там есть водопровод с холодной водой, там есть хлеб и чай, там есть холодильники с тонко нарезанными сыром и колбасой, баночки с творогом или салатами. А здесь есть только бетон ступеней, штукатурка стен, кафель пола площадок, металл и пластик перил да лампочки под потолком. 

Без еды человек может протянуть, в среднем, месяц. Без воды 3-4 дня, максимум. 

Илье уготована медленная и мучительная смерть. Конечно, он будет искать выход. Он будет подниматься по лестнице. Нет, скорее спускаться, всё чаще делая перерывы. Однажды он сядет на ступеньку и больше с неё не встанет. Но ещё многие часы он будет сидеть или лежать на ступенях, недвижный, но живой… 

Молодая женщина постучалась в ворота. 

Охранник открыл ей. 

– Добрый вечер. Я пришла на работу. Я – уборщица. 

– Да, проходите. Меня предупредили о Вас. Только рановато Вы пришли. 

– Раньше начнём – раньше кончим. 

– Нет. До 5-и начинать нельзя. Пока сотрудники не вышли… 

– А все в 5 уходят? 

– Кое-кто засиживается до 6-и, даже до 7-и, но это – их проблема. Дождитесь Эти. Она сейчас придёт. Вы с ней уже говорили? 

–Да, я знаю. Мне предстоит мыть 4-й этаж. 

– Нехороший этаж. Парень на нём бесследно пропал. 

– Как это? 

– А вот так. Зашёл и не вышел. Так до сих пор неизвестно, куда он делся. 

– Бр! Какой ужас! 

– Да уж… 

– И так не нашли? 

– Нет. Может быть, конечно, он домой ушёл. Но сумка его осталась. Странная история. 

– Так я пройду? 

– Да, посидите в вестибюле. А хотите – поболтаем. 

– Нет. Спасибо. Я, лучше, в вестибюле посижу. 

Молодая женщина вошла в неуютный вестибюль, села на кожаный диван. До начала работы оставалось почти 20 мину. Женщина достала из сумочки книгу и принялась читать. 

Стивен Кинг 

БЕЗНАДЁГА 

А вот ссылка на Кинга http://www.lib.ru/KING/shining.txt 

71.  

Ежа дарил уже!  

Ужу скажу:  

- Ужак, сужу –  

Ежу ли рада же!?  

72.  

Огород у города,  

Липу, кожу, лиф  

Фил ужо купил,  

А дорогу – дорого!  

73.  

О, Вид! Отроги гор! То – диво!  

74.  

- Отработка тиража?  

- Да, жарит акт о Барто! 

75. 

Яне: 

- Мы видели у него Гену и леди, Вы – меня! 

76. 

Сони и шут яро гаражи ли тушили или шутили. Жара – горят уши и нос. 

77. 

Мани – Макару, дуракам и нам! 

78. 

Яро били! Волка так ловили, Боря! 

79. 

Нет, Лер, Том смотрел тен! 

80. 

О, Ген, шило Дане не давай, а Ваде не надо лишнего! 

Зал прибытия аэропорта. Гул, сутолока, голос репродуктора: «Внимание! Заканчивается регистрация пассажиров и багажа …» «Внимание! Только что произвёл посадку…». Глаза встречающих прикованы проходу между перегородками из непрозрачного стекла, откуда время от времени вываливается очередная порция пассажиров с тележками, сумками, чемоданами. В толпе встречающих можно заметить человека в клетчатой рубашке, который держит над головой транспарант с надписью «Изумруд». Это – водитель из санатория «Изумруд», находящегося в курортном городе Майске. Вот двое прибывших отделяются от потока и направляются к нему. Вот ещё женщина. Толстяк. И ещё пара. 6 человек. Все в сборе. В другие дни бывает и больше. Даже странно, в сезон и всего шестеро. Водитель ведёт небольшую группу к старенькому синему микроавтобусу. Все пассажиры немолоды. Вон те двое – явно супружеская пара. Одинокая полная женщина 60+, сосредоточена в себе и ни на что не смотрит. Наверное, прибыв на место будет целыми днями жариться на солнце с газетой. А может, без газеты. Толстяк, наоборот, будет бегать на танцы и волочиться за курортницами и за женской частью персонала. А вон та пара занятная. Мужчине лет 50, а женщине за 80. Наверное, мать с сыном. А, может, любовники или даже супруги? В наше время, чего только не бывает? Нет, всё-таки, мать и сын. Мужчина называет женщину мамой. Старушка очень беспокойная, суетливая, всё время переживает, не забыли ли дома то, не забыли ли это. «А погоде не испортится? А как кормят в санатории? А какой нам номер дадут? Будет ли в нём телевизор? Да, в путёвке написано, что номер с телевизором, а вдруг не будет? А долго ехать до санатория? Час сорок? А на сериал я успею?» Мужчина, наоборот, очень спокойный. И мать пытается успокоить. «Мама! Да всё в порядке будет. Посмотри, лучше, в окно, какое здание красивое!» Да, мужчина смотрит по сторонам, как мальчишка. И всё-то ему интересно! Наверное, первый раз в этих местах. Желая успокоить старушку, водитель сказал: – Вот мы едем по проспекту Морской Славы, минуты через 3 повернём на Майское шоссе и дальше – по прямой никуда не сворачивая прямо до санатория. Вот уже повернули. Через 5 минут море увидим. 

Море появилось сначала вдали в створе боковой улицы, потом ближе, Потом ещё ближе. И вот уже дорога бежит вдоль моря, то приближаясь к нему почти вплотную, то снова удаляясь. Город кончился. Замелькали поля, леса посёлки из белых домов с красными крышами. И всё это между морем справа и горами слева. Море радостное, в солнечных бликах. Ближе к берегу – бирюзовое, потом – зелёное и на глубине – тёмно синее. Горы очень красивые, поросшие лесом. Когда они расступались, вдали можно было различить снежные вершины. А вот – обнажившаяся скальная порода, похожая на слоёный пирог. Мужчина, обративший на себя внимание водителя, смотрел во все глаза на открывающиеся виды. Однако водитель ошибся. Алексей Георгиевич (так звали мужчину) был в этих местах не первый раз, а второй. 

Пока микроавтобус катит по живописной местности, я расскажу об Алексее, поскольку именно он – главный герой нашего повествования. Алексею Георгиевичу – 50. Он ведущий инженер большого завода. Что завод выпускает? Какая разница? Разведён. Едет в отпуск. С матерью. Мать давно мечтала съездить к морю. Алексей решил порадовать её. В Майск? Ладно, в Майск. Почему бы и не туда? Когда-то они уже были в этом городе. 40 лет назад. Воспоминания остались самые приятные. Море, солнышко, песок. Леше тогда было 10 лет. Он только что окончил 3-й класс. Почти сразу после Лёшиного дня рождения поехали. Ехали на поезде – так дешевле и интереснее. Ехали дикарями. Сняли комнатку на склоне. До моря – топать и топать вниз. Но всё равно это было здорово! Купались, ели мороженное, виноград и шашлыки, играли в бадминтон, в настольный теннис, лазали по горам (только с папой, мама в горы лезть боялась), а вечерами бродили по городу вдоль моря, ужинали в уютных уличных кафе или шли в кино. Как давно это было! 

И вот снова то же шоссе, то же море, те же горы, да только папы уже нет, мама совсем старенькая, да и сам Алексей совсем не молод. Вот и прошла большая часть жизни. Лучшее позади, что бы там не пелось в песне про голубой вагон. Вероятно, будут ещё в жизни радости, но живого папы, молодой мамы и собственной молодости. 

Отец погиб, когда Алёше было 16. Дурацкая, нелепая смерть. Пошёл в булочную и был сбит на переходе пьяным лихачом. События того дня, 16 октября, Алексей потом всю жизнь в памяти прокручивал. Незадолго до этого десятиклассник Лёша простудился. В школу не ходил. Сидел дома. В тот день температуры у него уже не было, он начал выздоравливать, но, как это и бывает в подобных случаях, врач сказал денька 3 ещё посидеть дома. Зима выдалась дрянная, слякотная. Рисковать не стоило. Вообще-то, ходить в магазин была Лёшина обязанность. Но поскольку Лёша болел, за хлебом пошёл отец. Было часов 6 вечера. Лёша с отцом смотрели по телевизору футбол. Вдруг мама сказала, что хлеб кончился. Отец пообещал, что пойдёт за хлебом, вот только будет перерыв в матче. И пошёл. До булочной идти минут 5. Столько же – до «стекляшки» – большого продовольственного магазина, в котором, естественно, можно было и хлеб купить. Прошло полчаса, час. Отца всё не было. Лёша и мама стали беспокоиться. Мама оделась, дошла до обоих магазинов. Отца не было. А в полвосьмого позвонили из милиции… 

Эх, ну почему отцу было бы не выйти на минуту раньше или позже? Почему он пошёл в булочную, а не в «стекляшку»? По дороге в стекляшку даже улицу переходить не надо. Вернуть бы тот вечер. Ведь как легко было сделать, чтобы папа жив остался! Например, задержать его на несколько минут. Любым способом. Например, спрятать папины ботинки. 

– Где же мои ботинки? Под шкафом? Кто же их туда запинал? 

Или разбить вазу. 

Или поменять маршрут. 

– Папа! Что-то творожку захотелось. Давай купим? 

А творога в булочной нет. Только в Стекляшке. 

Или пойти с ним… Нет. Мама ни за что бы не пустила. 

Или упредить события. Первым «заметить» что хлеб кончился. До матча. 

Или испортить телевизор. Тогда бы папа пошёл в магазин, не дожидаясь перерыва в матче. 

Эти мысли: «Если бы вернуться в то время, когда ещё можно было что-то исправить» стали приходить Алексею в голову сразу после гибели отца. 

Алексей, конечно, прекрасно знал, что вернуться во времени даже на долю секунды назад невозможно. Но он мечтал, фантазировал, зная, что таким мечтам сбыться не суждено. 

Потом Алексей поступил в институт. На 2-м курсе познакомился с девушкой Леной, старше его на 1 курс. На 3-м курсе женился на ней. Потом с удивлением наблюдал, как милая девушка превращалась в злобную мигеру. Скандалы, ревность, слёзы. 15 лет мучений. Почему этот брак продлился так долго, Алексей сам не знал. Детей у них с Еленой не было. За что эти два, совершенно несовместимых человека цеплялись, на смог бы ответить никто из них. Наконец со скандалами, оскорблениями, с разделом имущества через суд и мелочными спорами по каждой чашке (Спорила жена. Алексей уступал, но она всё равно умудрялась спорить), с запахом сердечных лекарств, которые пила мама, с визитами тёши (классическая тёща-вампир из анекдотов), наконец, этот кошмар кончился и Алексей зажил спокойно. Женщины у него, конечно, были, но второй раз жениться он не стал. Были, конечно, взлёты и падения. Но в целом жизнь – ничего особенного. Честно признаться, довольно скучная и пустая. Ну, работа. Ведущий инженер. Пожалуй, работой доволен. Коллегами тоже. А всё-таки, не о том он мечтал мальчишкой… Если бы Алексею задали вопрос, счастлив ли он, Алексей, не задумываясь ответил бы, что нет и процитировал бы Аристотеля, который говорил, что для счастья человеку необходимо иметь двух живых родителей. 

Через неделю после похорон отца мама пошла с Алексеем на рынок. Рынок находился далеко и ездили на него нечасто. До того они последний раз были на рынке где-то на пару недель до смерти отца. Втроём! Месяца не прошло! Рынок… Шум. Смесь запахов. Такая, которой не бывает ни в каком магазине. Вот пахнет яблоками, отошел на шаг – запах яблок стал слабее, зато запахло луком, еще несколько шагов – и запах лука почти заглушил запах солений. Всё так же, как месяц с небольшим назад, только в окнах темнее: ноябрь. Вот моложавая рыжая продавщица. Не у неё ли в тот раз покупали картошку? Лёша на мгновение зажмурился и представил, что вот сейчас он откроет глаза и окажется на том же месте, только месяц назад. И рядом папа и мама. И они побродят ещё немного по рынку, а потом поедут домой. И будет всё по-другому и в тот злосчастный день он всё сделает так, чтобы папа в назначенное время не пошёл в булочную. И будут они жить долго и счастливо… Лёша открыл глаза. Как и следовало ожидать, всё осталось на своих местах. Рыжая продавщица взвешивала картошку. Сквозь высокие окна пробивался тусклый ноябрьский свет. 

Ещё через несколько дней Лёша с мамой пошли в гости к дяде Серёже, маминому брату. И снова, на какой-то момент Лёша прикрыл глаза и представил, что сейчас сентябрь (в сентябре они были у дяди Серёжи последний раз втроём) и что открыв глаза, он увит папу рядом и начинающую желтеть берёзу за окном. Но, открыв глаза, он увидел маму, дядю, дядину жену тётю Машу, торт, который они с мамой купили на стол и опавшую берёзу за окном. 

Шли годы. Алексей, закончил школу, потом в институт. Работал, женился, развёлся, влюблялся, стоял в очередях, ходил на стадион в общем, жил самой обычной жизнью. Только иногда, оказавшись а каком-то месте, в котором он не был с того рокового октября, Алексей на секунду прикрывал глаза и представлял, что он оказывается снова в том времени. Открыв же глаза, Алексей неизменно убеждался, что всё на своих местах. Но так и должно быть, верно? Время течёт только в одну сторону. Алексей и не ожидал другого. Фантазия, игра ума и не больше. Нормальный человек, солидный, с брюшком, инженер. В чудеса не верит. Выписывает «Известия». 

У него были и другие варианты фантазий о возвращении в прошлое, но обычно он задумывал именно так: вот попадает он в какое-то место, где давно не был, закрывает глаза и переносится в то время. 

Поводов зажмуриваться, правда, становилось всё меньше. Кончились районы города и пригороды, станции метро, парки, кафе, пригороды. Другие города, пока, оставались. 

С годами поводов желать возврата в прошлое стало больше. Жизнь не удалась. Но Алексей жил, по возможности, старался жизни радоваться. О своих фантазиях никому не рассказывал. 

Справа от шоссе появилась белая надпись «МАЙСК». Алексей закрыл глаза и снова открыл. Как и ожидалось, ничего не произошло. Тот же микроавтобус, тот же шофёр, те же попутчики. 

Автобус ехал по улицам Майска. Очень мало, что можно вспомнить. Вот, кажется знакомая шашлычная, Но может это и не она. Вот площадь. Тут, вроде бы, гуляли. А этой высотки, вероятно, не было. 

Автобус остановился возле большого белого здания, над которым возвышались зелёный буквы «Изумруд». 

Ну, всё. Приехали. 

Им дали комнату на 7 (из 9) этаже. Вид на море. Номер после евроремонта. Стены покрыты немецкими белыми с рельефом обоями. В санузле – серый кафель, стеклянная кабина и душ с прибамбасами. Телевизор в комнате был, хоть и маленький. Разумеется, цветной. На сериал мать успела. В столовой – шведский стол. Вкусно. Обильно. 

На следующее утро их принял врач. Алексею прописали углекислые и жемчужные ванны, грязи, лечебную гимнастику, травяные коктейли, массаж. Матери – то же самое за минусом лечебной физкультуры и плюс подводный массаж. 

Роман завязать было решительно не с кем. Странное дело. Когда Алексею было 10 и он ездил с родителями на курорт, среди отдыхающих преобладали люди 30+, когда в 20 лет он ездил отдыхать – преобладала публика за 40. А теперь, когда Алексею 50, все как на подбор под 80 или за 80. Было ещё несколько семейных пар. На танцы Алексей сходил только раз. Сидел и скучал. Некого приглашать. Только о потраченном времени пожалел. 

В библиотеке взял сборник фантастики за 2001 год. 

Отдых катился по колее. Утром – завтрак, потом – процедуры. Потом обед. После обеда – на море. Часок, другой – на пляже. Потом мать шла в номер, смотреть свои сериалы. Алексей или возвращался на пляж или шёл бродить по городу. Потом – ужин. После ужина мать смотрела телевизор. Уговорить её пройтись было невозможно. Вечер! Огоньки! Запах южных растений! Светлячки летают. 

– Какой ты жестокий, безжалостный! Забыл, сколько маме лет, да? А мне 82, понимаешь? Думаешь, я – девочка, гулять? 

– Ну, хоть в лоджии посиди! Подыши морским воздухом! 

– У меня ноги болят! Мне уже 82. Я ложусь, ноги вытягиваю, включаю телевизор и мне хорошо. 

И Алексей шёл гулять один. Приморскую часть города он облазал. Несколько зданий он вспомнил с той поры. Почта, универмаг, шашлычная, которую он видел в день приезда из окна микроавтобуса. Сходил и на вокзал. Вокзал не изменился. Одноэтажное каменное здание в стиле Сталинского ампира. Колонны ионического ордена. Автоматическая камера хранения, зал ожидания, выкрашенный голубой краской. Всё то же самое. Только реклама на стенах. Алексей вышел на перрон, вдохнул особенный железнодорожный запах, зажмурился, открыл глаза. Естественно, ничего не произошло. 

Отпуск перешагнул через экватор и близился к завершению. Алексей скучал. Странное дело. Тогда, 40 лет назад, они снимали комнату далеко от моря. Хорошо хоть туалет не на улице! В соседней комнате жила хозяйка. Топать до моря было больше получаса. Но тогда отдых нравился ему гораздо больше, чем сейчас. Хотя, что тут удивительного? В детстве всё предстаёт совсем в другом свете. 

Этот день выдался пасмурным. После 3 солнечных дней, вдруг из за гор прилетели тучи. С утра даже накрапывал дождик. К морю не пошли. После обеда мать осталась сидеть у телевизора. Алексей же пошёл гулять. Пляж был почти пуст. Народу же на набережной было ничуть не меньше, чем в солнечные дни. Универмаг, продуктовый, книжный, ювелирный, скверик… 

Алексей остановился возле плана города, выставленного у входа в сквер. План этот он тоже видел раз двадцатый. Город вытянулся вдоль моря. Майская набережная, она же – главная улица. Параллельно ей – улица Пушкина, затем Льва Толстого, затем Широкая (наверное, именно она и была раньше улицей Ленина), затем Александра Матросова, Зои Космодемьянской и Артеменко (наверное, какой-то местный деятель). За ней начинались кривые улочки? Город карабкался на гору. Поперечных улиц было больше: Больничная, Гагарина, Лермонтова, Чернышевского, Октябрьская, Фрунзе, Чапаева, Московская и другие. 

Интересно, а где же они жили раньше? Где-то наверху. Это он помнит. Дом современный, 5-этажный. Алексей очень обрадовался этому обстоятельству. Туалет на улице, это, конечно, романтично, но очень неудобно. Алексей глянул на ту часть плана, где извивались горные улочки. Нет. Ни одного знакомого названия. А вот улица Фрунзе… Похоже, что последний участок до моря шли именно по ней. Она, если верить плану, тянулась в сторону гор значительно дальше остальных, пересекая ул. Артёменко. Пройтись по ней, что ли? 

Улица Фрунзе начиналась от набережной между рестораном «Бриз» и обувным магазином. Алексей свернул на неё. Улица уходила вверх. Сначала очень полого, потом круче. Дома на ней были невысокие, 2-3 этажные. Да, похоже, здесь они 40 лет назад ходили. А, может, и нет? Впереди и вверху высились какие-то белые большие дома. Те? Не те? На углу ул. Зои Космодемьянской Алексей обнаружил небольшой сквер с платанами. Ну, точно! Здесь они ходили! Алексей сел на скамейку. Зажмурился. Ничего не произошло. Алексей прошёл ещё немного. Стоп! Вот лестница. Ну, да, это она! 

Алексей на секунду остановился. Ему вдруг почему-то подумалось, что следовало бы прийти сюда не одному, а с матерью. Он представил себе разговор: 

– Мама! А я нашёл дом, где мы раньше жили. Пошли туда? 

– Ты соображаешь, что говоришь?! Тебе не жалко мать?! Мне 82 года! 

На фиг! 

Лестница была старая, чёрная, кое-где замшелая. На ступенях валялись листья и хвоинки (по обеим сторонам росли сосны и какие-то лиственные деревья, незнакомые Алексею). Наверняка существовал и другой путь наверх: ведь добирались же туда и машины. Алексей поднимался по лестнице. «Она! Точно, она!» Вот скамеечка на площадке. Алексей сел на неё. Закрыл глаза. Открыл. Ничего не произошло. 

Алексей поднялся на последнюю ступеньку и огляделся. Он стоял на широком горном уступе. Сзади открывался изумительный вид на море, на Майск. Вон санаторий, а вон универмаг. А чуть дальше – вокзал. А повыше – церковь. Впереди круто вверх уходил горный склон. А до склона на уступе – 4 белых 4-этажки. Те! Почему Алексей думал, что в этих домах по 5 этажей? Какая же из них? Кажется, вторая слева. Зайти? 

На площадке играли дети. У входа в единственную парадную стоял и курил лысый мужик в очках. Алексею не хотелось, чтобы лысый начал расспрашивать его «к кому?» да «зачем?». Поэтому он постоял, любуясь пейзажем минут 5, пока мужик не исчез за дверью. 

Поколебавшись несколько секунд, Алексей вошёл. Обычная парадная. В закутке – коляски и велосипеды. Какой этаж? Второй или третий. Дверь справа. Точно! А это что перед дверью? Половичок. В оранжевую и зелёную клетку. 4х4. Стоп! 40 лет назад, такой (или этот) половичок вдохновил его на создание игры типа шахмат. 4х4. Король, ферзь, 2 ладьи и 4 пешки. Алёша попросил родителей купить картона и сам начертил игру и пробовал играть с папой. Фигурки же он взял из шахмат, привезённых с собой. Игра получилась неинтересной. Алексей пробовал поменять ладей на слонов, потом на коней. Неинтересно. Так из него и не вышел изобретатель новых шахмат. Но быть не может, чтобы тот самый коврик. Коврики столько не живут! Такой же? 

Алексей поднял глаза от коврика. 

Всё изменилось. Лестница была покрашена не в зелёный, а в розовый цвет. Потолок стал выше. Вдруг засаднила коленка. Алексей обнаружил, что на нём шортики цвета хаки, а голая коленка оцарапана. Сзади на лестнице послышались шаги и весёлый разговор. И Алексей увидел поднимающихся родителей. Молодых! 

Нет. Это был не сон. Свершилось! Алексей, непонятно каким образом, вернулся в детство. Время невозможно вернуть назад, но оно же вернулось! Вокруг был 1967-й год. Кто это сделал? Бог? Дьявол? Инопланетяне? Какая разница! Алексей, вероятно, никогда уже не узнает об этом. Но если бы сейчас спросили, счастлив ли он, Алексей, не задумываясь, ответил: «Да! Счастлив!» 

Они втроём прошли в квартиру. Они болтали о чём-то. Потом пили кефир (перед сном это полезно). Мальчик Лёша засыпал на узкой кровати с никелерованной спинкой и чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Свершилось! Свершилось! УРА! 

Утром, Алексей долго боялся открыть глаза. Вдруг он откроет их и увидит номер санатория «Изумруд», но, открыв глаза, он увидел комнатёнку с никелерованными кроватями, низким столиком и портретами хозяйкиной родни на стенах, а сквозь щель в жёлтой занавеске прибивалось солнышко нового, счастливого дня. 

А потом они пошли к морю. По лестнице вниз, потом по улице Фрунзе. Леше хотелось бежать, но мама останавливала его: 

– Лёша, не беги! Под машину попадёшь. 

А машины! Какие машины! «Победы», старинные «Волги», «Москвичи», горбатые «Запорожцы», львовские автобусы закругляющиеся сзади! 

Леша колебался: рассказать родителям о своём приключении или нет? 

«Мама и папа. Мне надо серьёзно поговорить с вами. На самом деле мне 50 лет» 

Подумав, Лёша решил ничего и никому не говорить. Из какого-то суеверного страха. А, вдруг, рассказав, он вернётся в 2007-й год? Как будто внутренний голос подсказал ему: «Молчи!» Он будет и дальше играть роль десятилетнего мальчика. Как ни странно, это оказалось нетрудно. 

Алексей как бы раздвоился. С одной стороны он остался Алексеем Георгиевичем, 50-летним инженером. Он ничего не забыл. 40 лет остались в памяти. Он помнил свой завод. Иногда ловил себя на том, что мысленно спорит с директором. Он помнил, какова на ощупь голая женщина. И неспетые Песни Пугачёвой. И неснятые фильмы. И содержание романов Акунина и Пелевина, ещё не написанных. И имена политиков, пока ещё неизвестные большинству граждан. Ельцин, Путин, Буш, Блеер, Ольмерт – кто их сейчас знает? Иногда Лёша погладывал на хорошеньких девушек совсем не так, как может посмотреть десятилетний мальчик. 

И в то же время ему было 10. Ему нравилось носиться, дурачиться, смотреть детские фильмы, качаться на качелях. 

Ему захотелось мороженного. Пломбира в картонном стаканчике. Алексей Георгиевич вдруг остро захотел ощутить этот вкус. Родители отказались. 

– Ты вчера кашлял. 

И тогда Лёша заплакал. Странно это было. Он одновременно ощущал себя счастливейшим из людей от того, что произошло невероятное, и он смог вернуться в детство и в то же время несчастнейшим из людей от того, что ему не купили мороженного и снова счастливейшим от того, что он может вот так разреветься, сладко и совсем не стыдно. 

Отпуск… Нет, не отпуск! Каникулы! Каникулы проходили как дивный сон. Они втроём ходили на пляж, обедали в кафешках, покупали фрукты, загорали на пляже, лазали по горам, съездили на экскурсию в соседний город, посмотрели развалины монастыря. 

Алексей всё время боялся, что он снова попадёт в 2007-й год. Иногда ему снилось, что ему снова 50 и папы нет в живых и мама старушка и надо идти на завод. Но, проснувшись, он видел хозяйскую комнату и жёлтую занавеску. 

16 августа они поехали домой. На поезде. Стучат колёса. Тук-тук. Спать пора! Как сладко засыпать на узкой вагонной полке мальчику Лёше, который успел побывать инженером Алексеем Георгиевичем и снова чудесным образом вернулся в детство! За окном мелькают огни городов. Тук-тук! Спать пора. Спи, Лёша! 

Они приехали домой. Как это замечательно, стоять возле вокзала в очереди на такси! Как это приятно, ехать по знакомому и незнакомому городу. Вот старые деревянные домики. Лет через 20 на их месте будет новый высотный дом. Но сейчас тут стоят эти избушки. А вот тут будет метро. А вот тут – бассейн. Его ещё нет. Вероятно, его ещё и не спроектировали. 

Дома! Старая хрущёвка на Бассейной. Как тут хорошо! Жёлтые в цветочек обои. Старые, милые вещи. Люстра с тремя рожками. Диванчик, на котором Лёша спал 40 лет назад. И будет спать теперь! Секретер из светлого дерева. Красно-синий мячик на полу. Как великие драгоценности Лёша перебирал игрушки и всякие пустяковины, которые мальчишка подберёт на улице, а взрослый ни за что не подберёт. Вот кусок цветного, переливающегося стекла. Наверное, осколок вазы. Какой красивый! А вот колесо с осью от игрушечной машинки! 

А 1 сентября – в школу. 

Лёша стал почти отличником. Ну, что стоит для 50-летнего дяди с высшим образованием решить задачку для четвёртого класса. Но сорванцом остался. 

С замиранием сердца Алексей ждал октября 1973 года. Он старался одеваться потеплее, не ходил в кино, чтобы не подцепить заразу и НЕ ЗАБОЛЕЛ! 

16 октября, сразу же после школы он спросил у мамы, не нужно ли сходить за хлебом. Мама сказала, что нужно. Он пошёл в стекляшку (всё-таки, суеверный страх остался, и неприязнь к булочной у него не пропала). Вечером они сидели дома и смотрели с папой футбол. 6 часов вечера… 7… 8… 9… Все живы! 

После школы Алексей поступил в тот же самый институт. Потом закончил аспирантуру и пошёл на работу в НИИ, сначала – младшим научным сотрудником, потом ¬– просто научгым сотрудником, потом старшим, потом, завлабораторией. В 26 лет он познакомился с милой девушкой Мариной. Через полгода они поженились. Ещё через год родился Юрка, а спустя 3 года – Дашка. 

23 апреля 1986 в одном из отделений милиции города Киева раздался телефонный звонок. Неизвестный сообщил, что злоумышленники готовят диверсию на Чернобыльской АЭС. Долго сотрудники милиции вместе с сотрудниками АЭС тщательно проверяли все ходы и выходы. Из-за этого даже были отложены плановые работы на 4-м энеоргоблоке. Так ничего и не нашли. Долго ругались, поминая телефонного хулигана и его маму. 

6-8 сентября 2001, почти одновременно, года Пентагон, ЦРУ, ФБР и посольство Соединённых Штатов в Российской федерации получили сообщение о готовящемся крупном теракте: террористы из никому не известной группы «Аль-Каеда» собирались захватить пассажирские самолёты и направить их на важнейшие здания Америки. Террористов арестовали. Вскоре поймали и их главаря Усаму Бен Ладена. 

К 2007-му году родители Алексея были живы. Росли дети. Росли внуки. Жизнь удалась. 

Татьяна Андреевна была не на шутку обеспокоена. Сын не вернулся к ужину. Где он мог загулять? Нет, конечно, в 50 лет загулять можно, но ужин же! И мать беспокоится! В 21.10 Татьяна Андреевна обратилась к администрации санатория. В 22. 35 сходила в милицию. Ей предложили подождать до утра. Потом она ходила в милицию каждый день. 

Путёвка кончилась. Старушка сняла комнату в городе. Она развешивала по городу объявления о пропаже сына. Добилась разрешения выступить по местному радио. Несколько раз в день заходила в милицию. Дважды её вызывали на опознание трупов. Но сына среди них не было. Потом у неё кончились деньги. 

Хмурым осенним днём в аэропорту можно было видеть сгорбленную старушку. До последней минуты, она не проходила на посадку. Всё смотрела в зал ожидания, кого-то высматривала в толпе. И уже, пройдя через металлоискатель, она оглянулась последний раз и стояла так минуты три пока сотрудница аэропорта вежливо не поторопила её. 

Благодарю Белую Хризантему за ценные советы, данные мне по ходу написания повести! 

Благодарю Любу Золотую за профессиональную консультацию и за рассказ о гибели участкового, котрый я, с её любезного разрешения, включил в повесть 

Реверси 

1 

В тесном салоне Ту-154 было душно. Пассажиры протискивались к своим местам. Глеб занял сел у иллюминатора. Достал газету. Ему было нехорошо, тревожно. Вообще, он всегда не любил предвзлётное ожидание. Духоту, сутолоку. А сейчас ему всё это было особенно неприятно. Казалось, что сейчас отменят полёт по метеоусловиям, пассажиров пригласят к выходу, снова отвезут в зал аэропорта, а в публике мелькнёт знакомое лицо и знакомая наглая ухмылка. 

Вот попросили пристегнуть ремни и не курить. Вот взвыли моторы. Самолёт побежал по взлётной полосе. Но Глебу казалось, что сейчас самолёт замедлит бег, остановится, моторы смолкнут… Самолёт мчался всё быстрее. Вот сейчас гигантская рука схватит его за хвост… 

Взлетели! Ура! Всё в порядке! 

Глеб облегчённо вздохнул. Возможно и оттого, что в салоне уже работала вентиляция. «Упорхнула птичка!» 

Сядь в любой поезд, будь ты как ветер 

И не тревожься ты о билете 

Листик зелёный зажми ты в ладони 

Прошлое больше тебя не догонит! 

Эту песню в 80-х пела Марыля Радович. Не догонит прошлое! Не догонит! Поезд не догонит, а самолёт тем более! 

Странно это лететь, не имея никакого представления о конечном пункте своего маршрута. Куда глаза глядят. 

Под брюхом самолёта проплывали леса, поля, реки, города… Глеб наслаждался видом из окна. Стюардессы разносили напитки, потом обед. Глеб пообедал с аппетитом. Начиналась новая жизнь. Через полчаса он подозвал стюардессу и попросил пить. Не потому, что умирал из жажды, просто ради эксперимента. 

Девушка лучезарно улыбнулась: 

– Кола, минералка, пиво. Вам что? 

– Пиво, пожалуйста! 

Через несколько минут Глеб потягивал холодное пиво. 

Аэропорт оказался большим, современным. Из аэропорта в город шла маршрутка. Глебом снова овладело беспокойство. Ведь покупая билет в кассе, он предъявлял паспорт, называл своё имя. Конечно, это глупость. Ведь за ним гонится не ЦРУ, не ФБР, не ФСБ, не КГБ, а кучка жалких подонков. Неужели они способны проследить его путь? А бес их знает! Кто сказал, что компьютерную сеть «Аэрофлота» невозможно взломать и прошерстить все списки пассажиров? Нет. Надо ехать дальше. Поэтому, ещё до того, как маршрутка прибыла в город, Глеб чётко знал, куда он поедет. 

На вокзале он сел в первую же электричку, следовавшую в какую-то Пустошку. Название Пустошка Глебу совсем не понравилось, но он собирался выйти раньше, на какой-нибудь промежуточной станции. Электричка тронулась, и Глеб снова испытал облегчение. 

Сядь в любой поезд, будь ты как ветер 

И не тревожься ты о билете 

Листик зелёный зажми ты в ладони 

Прошлое больше тебя не догонит! 

Ну, вот тебе, Глеб, и поезд. 

За окном тянулись леса, иногда мелькали деревни, посёлки. Посёлок или маленький город Глеба бы не устроил. Ему нужен был большой город тысяч, хотя бы на 100. Что-нибудь соразмерное с Колпино или Мытищами. В таком и затеряться проще и работу найти. Через час и 40 минут езды Глеб увидел за окном подходящий город. Сначала показались новостройки. Издали они казались чистыми и опрятными. Потом появились хрущёбы. Потом поезд проехал через промзону, неуютную, как все промзоны. Потом появились сталинские дома и, наконец, розовый, сталинских же времён вокзал. Глеб уже стоял в тамбуре. Он решил сойти именно здесь. 

2 

Город назывался Гареев. Вероятно, когда-то тут был большой пожар, и город отстроили на пепелище. А, может быть, тут была деревня Гареевка, названная так по фамилии помещика, а, может быть, Гареев – какой-нибудь местный революционер. 

Вокзал был небольшой, двухэтажный с помпезными колоннами. Привокзальная площадь с универмагом. От площади тянулись 4 улицы. Одна параллельно железной дороге и 3 – лучами. Ну, прямо как Великий Петербургский Трезубец! Куда идти? А куда глаза глядят! Глеб выбрал на средний луч. Улица называлась Центральная и, по-видимому, была главной улицей города. Дома на ней были, в основном, двухэтажные, добротные. Такие строили сразу после войны, когда не хватало строительной техники. В нижних этажах – магазины. Цвет домов всё тот же, розовый. Посреди улицы проходил бульвар, засаженный, в основном, каштанами с примесью клёнов, берёз и лиственниц. Стояла осень. 

Казалось бы, весной начинать новую жизнь естественнее? Чепуха! Именно осенью! За окном дождь, непогода, а ты спокоен, умиротворён. Дождь за окном, враги далеко. Прошлое больше тебя не догонит. 

Глеб шёл по опавшим листьям, вдыхая влажный осенний воздух. Сквозь просветы между домами виднелись уютные дворики. Не догонит прошлое! 

Сначала предстояло найти крышу над головой. Гостиница Глеба не устраивала. Только квартира. Именно квартира, а не комната. Пройдя метров 200 от вокзала, Глеб набрёл на то, что искал: на маклерскую контору. 

Глеб зашёл. В небольшой комнате, обклеенной жёлтыми обоями в цветочек и завешенной картинками с видами строящихся домов, стояло 3 стола. За одним сидел мужчина лет 35, в строгом чёрном костюме и при тёмно-красном галстуке. За другим – женщина примерно того же возраста и тоже в чёрном. Третий стол пустовал. Мужчина ласково улыбнулся Глебу и указал ему на стул. 

– Добрый день! Садитесь! Чем могу быть полезен? 

– Добрый день. Я бы хотел снять квартиру? 

– На какой срок? 

– Пока не знаю. 

– Ну, дорогой мой, так нельзя! От срока зависит и цена и многое другое. 

– Тогда, будем считать, на длительный. 

– Отлично! Какая квартира Вам нужна. 

– Предельно дешёвая, но приличная, насколько это можно совместить. 

– Сложно, но мы постараемся. Сколько комнат? 

– Одна. 

– Однокомнатных мало. Но мы найдём. В каком районе? 

– Без разницы. Лишь бы недорогая и приличная. 

Маклер что-то набрал на клавиатуре компьютера. 

– Ну, вот, на Пионерской улице не хотите? 

– Да хоть на Октябрятской! Да, забыл сказать, обязательно с мебелью. 

– С мебелью. 4 этаж из семи. Кирпичный дом. Домофон. Дверь стальная. 

– В наше время это очень важно! 

– Именно! Полностью мебелированна. Телефон. Балкон. Годится? 

– Думаю, вполне. А сколько стоит? 

Маклер назвал цену. 

– Устраивает, – Глеб не торговался. 

– Когда едем смотреть? 

– Да хоть сейчас. 

– Я позвоню хозяевам. 

Маклер снял трубку. Хозяева оказались дома и готовы были принять. 

Они вышли из конторы и сели в «субару» маклера. Ехали минут 10. 

Дом оказался длинным из жёлтого кирпича. Как Глеб уже знал, 7-этажным. Такие строили в 60-е. 

Лестница не очень чистая, но чище, чем можно было ожидать. Старый лифт с сеткой. Ну, точно 60-е годы! 

На площадке – 4 квартиры. Маклер позвонил в обитую дермантином дверь с металлическим номером «12» 

Хозяйка оказалась старушкой лет 70, кажется, пьющей, но не горькой пьяницей. 

Квартира – в самый раз для одинокого холостяка. Совсем маленькая прихожая. Слева – комната небольшая, метров 14, оклеенная синими обоями. Деревянная кровать с синим полосатым матрасом, стол, стул, кресло, тумбочка с телевизором «Рекорд», шкаф платяной и книжная полка, зияющая пустотой. Ну, Глеб её быстро заполнит! Прямо напротив входной двери – кухня. Белый стол, белые кухонные шкафы, холодильник «Минск». Справа – совмещённый санузел. Жить можно. Глеб согласился и подписал договор. Хозяйка объяснила, где электросчётчик, где почта, где ближайшие магазины. Потом хозяйка и маклер ушли. Глеб остался один. Вот Глеб тебе и жилище! Надолго ли? Он ещё раз обследовал квартиру. Вышел на балкон. Постоял. Вернулся. Проверил телевизор. Неважно, но работает. Проверил телефон, краны. Вообще-то всё это следовало сделать ещё при хозяйке и маклере. Но Глебу не терпелось остаться одному в своём пристанище. Потом вспомнил, что с полёта ничего не ел и пошёл за продуктами. 

Небольшой продуктовый магазин находился в соседнем доме. Глеб купил хлеб, молоко, кефир, масло, сметану, сыр, колбасу, концентратный суп, десяток яиц, чай, вафли, картошку, яблоки. 

Недалеко от дома Глеб обнаружил также аптеку, где купил зубную пасту и щётку. 

А ещё прямо напротив его парадной находилась автобусная остановка. Возле неё как раз стоял автобус № 6. Шестёрка была огромной. Интересно, почему чем провинциальнее город, тем крупнее в нём номера на автобусах? На табличке Глеб прочёл маршрут: Вокзал – Центральная ул. – ул. Котовского – Пионерская ул. – Хлебокомбинат – Восточное шоссе. Отлично! В центр идёт! 

Глеб вернулся домой. Домой! Тут же отрезал себе хлеба, положил на него кусок сыра и с аппетитом съел. Чай заваривать было лень, и Глеб запил бутерброд кефиром. Почувствовав, что не наелся, Глеб сделал себе бутерброд с колбасой и снова запил его кефиром. 

Глеб собирался, перекусив, пойти, познакомиться с городом, но его вдруг стало клонить в сон. Это было естественно, после раннего пробуждения, тяжелого утра, дороги… Глеб расстелил хозяйское, как ни странно, очень чистое, крахмальное бельё, вдел подушку в наволочку, одеяло в пододеяльник, лёг спать и как отрубился. 

Во сне Глеб тосковал по Москве, по дому, по родным. Тоска была такой сильной, что Глеб (во сне, конечно) сел в самолёт и полетел домой. Прямо в аэропорту он сел в трамвай (на самом деле трамваи в аэропорт не ходят). При чём в трамвай Глеб садился как-то странно: под рельсами – туннель и лестница. И по этой лестнице он поднимался в трамвай. Вот он едет домой на трамвае (возле его московской квартиры трамвай не ходил, это в Ленинграде он на трамвае ездил домой)… точно. Он едет в свою ленинградскую квартиру. Вот знакомая парадная… К двери он не подходит, а подплывает по воздуху. Глеб открывает дверь и видит своих врагов. Их много, человек 10. Все они в чёрном, как в кино, у всех оружие и оружие это нацелено на Глеба. Глеб оборачивается – назад бежать поздно. Сзади тоже враги. Он окружён. 

3 

Когда Глеб проснулся, уже стемнело. Свет с улицы почти не пробивался: в комнате были тяжёлые тёмные портьеры. Глебу вдруг стало жутко. Страх темноты, как в детстве. Вот сейчас кто-то из того тёмного угла на тебя бросится! Глеб встал и включил свет. Чужая комната, голая лампочка под потолком. Вот сюда ему придётся возвращаться каждый день, осенью, зимой, летом. Возможно, несколько месяцев, возможно, всю оставшуюся жизнь. А кто сказал, что второе длиннее первого? Квартира давила. Оставаться в ней не хотелось. Глеб посмотрел на часы. 7.10. Включил телевизор, чтобы не так тоскливо было. По телевизору пел Кобзон. 

Глеб вскипятил чайник. Сделал бутерброд, попил чай с вафлями, оделся и вышел на улицу. 

Глеб сначала колебался: ждать ли автобуса или идти пешком, но когда он вышел из дома, автобус как раз подкатывал к остановке. Глеб сел в автобус. Вечерний Гареев производил уютное впечатление. Автобус был «Икарус». При некотором воображении, можно было представить, что едешь по Питеру, по улице Савушкина или по Воронцову полю в Москве. Скорее, на Москву похоже. В столице нашей родины таких двухэтажных провинциальных улочек больше Вот и Центральная улица. Глеб двинулся вдоль освещённых витрин. Просто так. Большая часть магазинов была уже закрыта. Всё равно, приятно было гулять, разглядывая витрины. Идти, куда глаза глядят. Во всяком случае, тут он ощущал себя в безопасности. Оправдано ли? 

Похолодало. Всё-таки, осень. Глеб уже подумывал вернуться домой, когда вдруг увидел афишу дома культуры. Среди прочих мероприятий: «Танцевальный вечер для тех, кому за 30. 11 октября. Начало в 20.00» 11 октября, это же сегодня! А не сходить ли на танцы? Чёрт возьми! А почему бы и нет? 

В зале было людно, душновато. Свет был верхний. Обычные лампы. Ну, неужто прожектора с цветными стёклышками так дороги или такой дефицит? Играла музыка 60-х-70-х. Медленные танцы сменялись быстрыми, а быстрые медленными. 

Глеб не был особым любителем танцев. Ну, понятно, где-нибудь в доме отдыха или на турбазе, когда вечером всё равно нечего делать. Почему бы и не развлечься? Но прогулку, поход в кино или даже вечер перед телевизором на танцульки Глеб бы не променял. Но в этот вечер Глебу очень хотелось не быть одному. А ещё он хотел проверить одну свою теорию. 

Взгляд Глеба скользил по танцующим и по не танцующим. Кого бы пригласить? 

Вон та блондинка в зелёном выглядит эффектно, но глаза пустые. Кажется, дура. Вон та брюнетка с накрашенными губами. Яркая! Но она типичная женщина-вамп. Не его тип. А вот та… Вот к той, пожалуй, следует присмотреться. Стройная. Симпатичная, можно даже сказать, милая. Русая коса, белая кофточка. Большие очки. Лет на вид 30 с небольшим. Скромная, такая. Стоит в стороне. А, главное, взгляд умный. Конечно, судить по внешности нельзя. Вполне возможно, та блондинка в зелёном – кандидат наук и большая умница, брюнетка с алыми губами – добрейшее существо и надёжный друг, а эта скромница, на самом деле, дрянь, каких поискать. Но пока не познакомишься, не узнаешь. Глеб попробовал встретиться с ней взглядом. Девушка заметила его взгляд. Улыбнулась. Глеб подошёл к незнакомке. Пригласил её на танец. Она улыбнулась снова. Хорошая улыбка. Хорошие умные карие глаза. 

Через несколько минут Глеб знал, что зовут её Лена, что ей 34 года, что она разведена, что живёт она с бабушкой, а мама её вышла замуж за грека и уехала в Грецию. Работает Лена на переговорном пункте. Любит танцевать. Любит собак, кошек, цветы, дождь, прогулки по лесу ночью, костёр, бардов, Блока. Боится тараканов. А ещё она любит Салоники, куда ездит каждый год. 

Через полчаса Глеб и Лена покинули танцзал. 

4 

– Ну, вот ты про меня почти всё знаешь, а я про тебя знаю только что ты инженер и приехал из Москвы по каким-то делам. Расскажи о себе. И что тебя, столичного жителя погнало в нашу глушь? Или это военная тайна? 

Они сидели в уютном кафе. На столике горела свеча. Играла тихая музыка. Обстановка располагала к откровенной беседе. 

– Отчего же не рассказать. Расскажу. Ты хорошее слово подобрала: «Что гонит?». А ведь, действительно, гонит. Изгнанник я. Беглец. За мной гонятся, а я вынужден убегать, меня ищут, а я прячусь… Нет-нет! Не бойся! Не милиция! Я вижу у тебя лицо вытянулось. Никакого криминала. Я ничего плохого не сделал. И не от должников прячусь. И не от алиментов. Личное. Наступил на хвост одному козлопотаму. Вот он за мной и гоняется по свету? 

– Это так опасно? 

– А ты уже испугалась? Да… Связалась с опасным человеком. 

– Да нет, не особенно. Они хотят тебя убить? 

– Навряд ли. Мне кажется, им просто хочется продемонстрировать, что они меня из под земли достанут. 

– А могут достать? 

– Не знаю. Не думаю, что они такие всемогущие. 

– Кстати, «они»? Ты, вроде бы, говорил об одном человеке? 

– А у этого одного человека шестёрок полная колода. 

– Так он, всё-таки, криминальный авторитет? 

– Нет. Хотя, честно говоря, бандит настоящий и тюряга по нему плачет. 

– Не хочешь рассказать всё с начала? 

– Очень хочу. Если тебе хочется слушать. 

– Разумеется. Мне хочется. Расскажи! 

– Ну, давай тогда что-нибудь ещё закажем. 

– Давай! Взбитые сливки хочу. 

– Девушка! – Глеб подозвал официантку, – Пожалуйста, 2 порции взбитых сливок… Тебе с чем? 

– С фруктами и шоколадом. 

– С фруктами и шоколадом, пожалуйста. 

Официантка ушла выполнять заказ, а Глеб начал свой рассказ. 

Рассказ Глеба 

Начать придётся, как ни странно, с детства. 

Детство у меня было, можно сказать, безоблачным. То есть, сам я так не считал. Иногда, какая-нибудь мелкая неприятность казалась мне настоящим горем. Ну, наверное, так бывает в детстве со всеми. 

Класс у нас был замечательный, дружный. Нет, конечно, мы могли поссориться иногда, даже подраться. Но драки были исключительно редки. Дрались без остервенения. Портфелем по голове – разве это драка? А потом шли из школы, мирно беседуя и не вспоминая про инцидент. Врагов у меня в классе не было. Ни у кого врагов в нашем классе не было. Учителя бывали всякие, но особо вредных не помню. Когда я в фильмах про школьников видел всякие ужасы, я понимал, что мне повезло. 

Но всё хорошее кончается рано или поздно. Школа у нас была восьмилетка. И после 8-го класса мне пришлось перейти в другую школу. 

Думаешь, вот сейчас я начну рассказывать, что в 9-м классе мне встретились сплошь монстры, которые тут же устроили мне «прописку», избивали меня каждый день и тушили об меня сигареты? Нет. Я как-то легко вошёл в коллектив. Я, вообще человек общительный, компанейский. Тем более, с нашей школы в мой новый класс пришло 6 человек и 2 из них – из нашего старого класса. Нет, поначалу всё складывалось совсем неплохо. 

У меня появились новые друзья. А больше всех я сблизился с Игорем Красновым. Он казался мне умным, остроумным, начитанным. Знаешь, в 15 лет почти все мальчишки строят из себя этаких циничных, умудрённых опытом мизантропов а la Печёрин. И я был таким. И он. И это нас сблизило. Я сказал, что он показался мне остроумен. Это слабо сказано! Острил он по любому поводу и всегда удачно. Всегда в яблочко. Обсмеять готов был всё, что угодно, от слов учительницы до сообщения по радио в «Последних известиях». И я вторил ему. Как можно догадаться, он нравился девушкам. Мы часто ходили после школы гулять. Иногда компанией. А иногда и просто вдвоём. Нам всегда было интересно друг с другом. 

Случилось это в начале апреля. После школы мы с Игорем решили прогуляться. 

Весна, солнышко пригревает. Так хорошо! Случайно мы забрели в один дворик. Сели на скамейку, которая уже успела просохнуть под апрельским солнцем. Знаешь, такие качающиеся скамейки? Сидим, болтаем. Вдруг взгляд Игоря устремился куда-то за мою спину. Игорь заметил что-то интересное. Я оглянулся, по двору шёл мальчик лет 8. Обычный мальчик, в чёрном пальтишке. 

– Ба! Кого я вижу! – воскликнул Игорь, – это же Вовочка! Знаменитая, скажу тебе, брат мой, личность. Знаменит почти как Чапаев. Ты слышал анекдоты про Вовочку? Это о нём! 

– Вовочка, а Вовочка! – крикнул Игорь мальчику, – подойди-ка сюда! Да не боись! Я тебя есть не буду. Сегодня двух мальчишек уже слопал и сыт. Ну, иди же сюда! Иди ко мне, моя крошка и я заключу тебя в объятья! 

Мальчик неуверенным шагом приблизился к нам. Он был явно испуган. 

– Это дядя Глеб, – представил Игорь меня, – поздоровайся с дядей! 

– Здравствуйте, дядя Глеб, – поздоровался мальчик. 

Я был очень удивлён. В 16 лет меня могли назвать дядей и на «Вы» только в шутку. А этот мальчик говорил на полном серьёзе. И взгляд… Испуганный взгляд, я бы сказал, затравленный. 

Игорь завёл с мальчиком разговор, мне не совсем понятный. Как видно, знакомы они давно. В разговоре мелькали имена общих знакомых. Время от времени Игорь пытался вовлечь в разговор и меня. 

Мальчик сразу сказал, что он торопиться, его мама ждёт. Несколько раз во время разговора мальчик напомнил Игорю об этом. Но в ответ: «Ничего. Подождёт твоя мама!» 

В разговоре Игорь всячески старался обидеть мальчика. Он над ним откровенно издевался. При этом, как я уже говорил, пытался втянуть в разговор меня. 

– Глеб, слышал такую историю? Лежат мама и папа в постели, а Вовочка между ними. Папа говорит «Вовочка, спроси у мамы, мы будем кататься на поезде?» Вовочка спрашивает: «Мама, будем кататься на поезде?» Мама отвечает: «Пока рано» Через полчаса снова «Вовочка, спроси у мамы, мы будем кататься на поезде» «Мама, будем кататься на поезде?» «Пока рано» Ещё через полчаса мама говорит: «Вовочка передай папе, что пора уже и на поезде покататься» Вовочка передаёт. А папа и отвечает: «Передай маме, что я уже уехал на ручной дрезине!» Вот я сам видел, как Вовочкин папа на дрезине уезжал. Вовочка, папа то уже к маме вернулся, или всё ещё на дрезине катается? А руки он после дрезины вытирает? И обо что? О простынь или о маму или может, об тебя? Дрезины они же такие грязные, липкие! А зря он, что ли так ездит? На поезде-то, небось, другой дядя катается? Может быть Петров, который на 6-м этаже живёт? 

Разговор продолжался долго. Или мне так показалось. Я чувствовал себя препогано. 

Неколько раз пытался увести Игоря или, хотя бы, разговор. Но у меня это не получалось. Мальчик всё порывался уйти. И Игорь, вроде бы, отпускал его, но в последний момент останавливал и снова продолжал разговор. «Ну, пока! Целуй маму, папу, бабушку! Да, кстати, давно хотел тебя спросить…» И – всё по новой. 

Во дворике был фонтан. Недействующий. Каменная чаша. Как я уже говорил, дело было весной. В чаше фонтана скопилась талая вода. Очень грязная. В ней плавали бумажки, окурки, прошлогодние листья. Воды там было, наверное, по колено. 

И вот Игорь стал «советовать» Вове искупаться в фонтане. И нырнуть! Уж не помню, как он подвёл его к этой мысли. Сначала Игорь говорил как бы в шутку. Потом всё настойчивее. Потом взял за руку и повёл к фонтану. 

Тут уж я не выдержал. 

– Игорь! Он же простудится. Будет воспаление лёгких. Тебе это нужно? 

¬– Ничего, Вовочка у нас закаленный. 

– Игорь! Прекрати! Тебя это забавляет? Меня нет. Оставь парня в покое. Пусть идёт домой, его мать ждёт. 

Игорь посмотрел на меня долгим-долгим взглядом, выдержал паузу: 

– Ну, ладно. Пусть идёт. …. Иди, Вовочка! Мама тебя заждалась. 

Вовочке дважды повторять не пришлось. Мы с Игорем ещё немного побродили и разошлись по домам. Про Вову мы в этот день больше не говорили. 

5 

После этого случая наши отношения с Игорем стали натянутыми и прохладными. Мы, как ни в чём не бывало, болтали на переменах, точнее, принимали участие в общей беседе. Но совместные прогулки наши прекратились навсегда. 

Игорь нравился мне всё меньше. Меня не смешили его шутки. Я вдруг заметил, что они совсем недобрые. 

Все школьники посмеиваются над учителями, пародируют их и это нормально. Но вот, например, был у нас историк, Алексей Евгеньевич. Ногу на фронте потерял. Очень добрый, детей любил. Рассеянный в очках. И на протезе и сам по себе неуклюжий какой-то. Знающий много. Отличный мужик, короче. Игорь же пародировал (надо сказать, очень умело) его хромоту. Некрасиво. Всё-таки не 3-й класс. Девятый! 

Раз Игорь принёс в класс книжку о войне. Его внимание привлёк отрывок. После расстрела группы наших людей, фашист поднял бутылочку с молоком, из которой, молодая мать кормила ребёнка и с хохотом допил молоко. Эпизод этот показался Игорю ужасно комичным. Он зачитывал его нам, изображал эсэсовца, который допивает молоко из бутылочки. И мои одноклассники подобострастно хихикали. Будто бы дело не в России происходило, где в каждой семье кто-то погиб. Нет. Мы все тогда изображали из себя циников. Но всему же есть предел! Есть вещи, над которыми нельзя потешаться. 

Прошёл, без малого, год. Мы уже учились в 10-м классе. У меня день рождения 19 марта. Я очень хотел пригласить одноклассников. Разумеется, пригласить в квартиру 43 человека (а именно столько ребят было в нашем классе) не представлялось возможным. Они бы просто не уместились в нашей квартире. Разве что, стоя, как в трамвае. Родители сказали: 15 человек максимум. Отобрать 15 из 43 оказалось не такой лёгкой задачей. С Игорем мы к тому времени совершенно отдалились друг от друга, и сначала я не собирался звать его. Но я позвал своего друга ещё по восьмилетке Олега Иванова. А Олег дружил с Игорем. Не разлей вода. И у Олега никаких сомнений не было и быть не могло, что они придут вместе. Олег не спрашивал меня, приглашу ли я Игоря, не просил за него: «Глеб! Давай Игоря позовём!» Он просто изначально исходил из того, что они придут вместе, и мне не хватило духа сказать ему: «Знаешь что, ты приходи, а он пусть не приходит» И, вообще, мы с Игорем официально продолжали считаться друзьями. 

Точно также на день рождения попала Надя Соловьёва. Она не была моей близкой подругой. Тихонькая такая, скромненькая, незаметная. Но она очень дружила с Аллой Виленской, а Аллу не пригласить я не мог. 

Ну, посидели за столом, потанцевали. Ну, представляешь, что такое молодёжный день рождения. Игорь как обычно развлекал всех своими шутками. 

Меня поздравляли. Дарили подарки. В то время у молодёжи деньги не очень водились. Надя подарила мне сборник французских поэтов. А ещё – свои стихи. Не могу сказать, что стихи – блеск. Но, знаешь, какие обычно бывают поздравления, состряпанные к дню рождения? Так вот, эти стихи были намного лучше среднестатистических. Гости стихотворение похвалили. И Игорь тоже похвалил. А тут ещё и Виленская заявила, что подруга её, вообще, замечательно пишет. Ну, все сразу: «Просим-просим!» А Игорь настойчивее всех. И Надя сдалсь. Стихи оказались очень неплохи для 16-летней девочки. Некоторые, кстати, она написала и раньше: «А вот это я написала в 14», «А это я написала в 12, не судите строго» Правда, неплохие стихи. Я бы сказал, талантливые, хотя и очень шероховатые. Над ними бы поработать да пошлифовать. Главное, нестандартные. Необычные сравнения. В общем, талант виден. 

Игорь громко аплодировал и засыпал смущённую девушку самыми лестными комплиментами. Всё в превосходной степени. И вот в какой-то момент я понял, что он издевается. И понял это, кажется, раньше других. Ещё смущённая Надя, подбодренная нами, читала всё новые и новые стихи, а я уже понял: всё кончится очень плохо. 

Когда Надя закончила, Игорь попросил у неё тетрадку. Надя дала. Игорь цитировал то то, то другое место. Ахал, цокал языком. Сравнивал Надю с Пушкиным, с Лермонтовым, с Маяковским. 

– Нет! Ну, вы послушайте! «На Луне не дуют ветры!» Это какое знание астрономии! У тебя пятёрка по астрономии? Заслуженная! Правильно! Там же БЕЗВОЗДУШНОЕ ПРОСТРАНСТВО!!! Откуда же там ветру взяться? Так и встают перед глазами пыльные пейзажи лунных пустынь. Такое ощущение, что Соловьёва побывала там. Вот ты, Панкратов, спишь ночью, а Соловьёва летает в пространстве. Луну посетила и – стих готов! Идёт она по луне, а платье на ней даже не развевается. Ветра-то нет! А вот это: «Жёлтыми окнами в ночь глядят дома!» Какая точность! А какая новизна! Кто бы ещё мог додуматься до такого сравнения! Окна и вдруг – жёлтые. Обратите внимания: не синие, не зелёные, даже не красные. Именно жёлтые! Да, не побоюсь сказать: с нами – новый Пушкин. Мы все ещё будем гордиться, что учились вместе с гением. На доме Соловьёвой доску мемориальную повесят. Помяните моё слово. Вот Державин Пушкина заметил, а я – Соловьёву. Но в гроб сходить пока не собираюсь. Я буду твоим биографом, Соловьёва! 

– Да, ладно тебе! – смущалась Надя, ¬– перестань. 

– Что ты! Не хочешь, чтобы я был твоим биографом? Соловьёва! Неужели ты думаешь, что найдёшь лучше? Я же тебя с 1 класса знаю. 

Надя отшучивалась, но я видел, что она нервничает. 

Разумеется, среди стихов Нади были и стихи о любви. На этих Игорь остановился особенно подробно. Шутки его становились всё более двусмысленными, сальными. 

– «Голову ты положил мне на грудь!» Эх, счастливец же! На такую грудь голову положить никто не откажется! Эх, мне, бедному не светит. Только Саше. – Имя Саша мелькнуло в одном из стихотворений. И Игорь просто из себя вылезал. И так он по этому Саше проходился и этак. 

У меня не получается так шутить. То, что я воспроизвожу, это так, жалкое подобие. Но тогда все гости под стол от хохота лезли. Я воспроизвести не смогу. А как он истории про Надю и Саши в лицах показывал! Короче смеялись все. Кроме бедной Нади Соловьёвой. Иногда разговор уходил от темы, но Игорь снова возвращал его к Наде и Саше. А Надя сидела вся пунцовая перед полной тарелкой. 

В какой-то момент она вышла из комнаты. Я тоже вышел. Нет, не за ней. Просто что-то мне понадобилось, уж не помню что, то ли в другой комнате, то ли на кухне. Смотрю, Надя, давясь слезами, зашнуровывает обувь. Увидев меня, она рванулась к выходу, но я остановил её. 

– Вот что, снимай-ка обувь и посиди пока на кухне. Иди! Никаких «Я пойду!» Пойдёт сейчас кто-то другой. В кухню я её затащил чуть ли не силой. А потом вернулся в комнату. 

– Игорь, можно тебя на минуточку, – сказал я. 

– Да, конечно, – Игорь вылез из-за стола и пошёл за мной в прихожую. 

Я снял с вешалки его пальто и вручил ему. 

– Тебе домой пора, Игорёша. Пока! 

– Ты что! Ты что!? – Игорь опешил. Первый и последний раз я видел его таким смущённым. 

– Говорю, надевай пальто и ступай домой. Тебе не ясно? 

– Не ясно! – к Игорю вернулась его наглость, – в чём дело, Глеб? А что-то не так сказал или не так сделал? 

– Не ломай комедию! Что ты к Соловьёвой пристал? 

– Я???! К Соловьёвой??? Да ты что, охренел? Я только выражал восхищение её стихами. 

– Это ты можешь рассказывать тому, кто не видел. 

– Чего не видел? 

– Как ты над ней издевался? 

¬– Я издевался?! Да ты что? Она тебе сама об этом сказала? 

– Бери пальто. 

– Нет! Давай у неё спросим! Соловьёва! Эй! 

– Отстань от Соловьёвой. 

– Нужна она мне больно! А тебе нужна, значит? Ты что в неё влюбился? 

– Просто в моём доме над людьми издеваться не принято. 

– В твоём? А я думал, дом государственный, на балансе Ленсовета. 

– Но прописан здесь я. Короче, убирайся! 

– Я никуда не пойду! 

– Пойдёшь. Как миленький. 

– А если не пойду? Ударишь? 

Я открыл дверь. 

– Вон отсюда! 

Игорь явно не собирался уходить. Тогда я взял его пальто и сумку и швырнул вниз в пролёт. 

Игорь помолчал несколько секунд. Потом вставил ноги в ботинки (они у него были без шнуровки) и вышел на лестницу. Потом он обернулся ко мне и сказал: 

¬– Вот этот день ты запомнишь на всю свою оставшуюся жизнь. 

И пошёл вниз. 

И он оказался прав. Этот день я запомнил на всю жизнь. 

Иногда я задумывался: может, не следовало мне с ним так круто. Вероятно, если бы я попросил его по-хорошему он бы отстал от Соловьёвой, как от того парня во дворике. А с другой стороны, надо наглецов учить. Иначе весь мир наглецы захватят. Но что свершилось, то свершилось. 

6 

Мести со стороны Игоря я не опасался. Ну, казалось бы, что может он мне сделать? Рассказывать про то, как я его выгнал, он не станет. Зачем свой позор обнародовать? Я-то благородно так разобрался с ним наедине. А мог и прилюдно в шею вытолкать. Драться полезет? Так ещё кто кого. К сожалению, я недооценил его способности. А возможность отмстить представилась ему довольно скоро. Неделю спустя. 

Была у нас учительница Елена Александровна. Преподавала она физику и астрономию. Молоденькая совсем. Только после института. Хорошенькая, славная. И предмет знает. Я до сих пор физику помню хорошо. А астрономию тем более. Потому что в школе у нас были факультативы по астрономии. Елена Александровна возила нас в Пулково в обсерваторию. Рефлекторы, рефракторы, Магеллановы облака… жутко интересно! Ездили мы туда раз в неделю. Всего нас ходило человек 10-12 с трёх параллельных классов. В том числе я. Игорь факультативы не посещал. Ехали, шутили, смеялись всю дорогу. Кстати, превосходно обходились без шуток Игоря. 

В тот день стояла премерзкая погода. Пронизывающий ветер, мокрый противный снег. Питерская весна, это нечто. А ехать в обсерваторию нужно на автобусе. Вышли мы из метро. А автобуса всё нет. Холодно. Стоим на остановке, зубами клацаем. И видим, за нашей спиной – кафешка. Внутри тепло, уютно. Кофе горячий. Кто-то предложил зайти погреться. Зашли. Елена Александровна за свой счёт угостила нас кофе с пирожными. Представляешь? Нас, правда, немного было, всего 6 человек. Но, всё-таки! Она что, обязана? Посидели, поели, попили. За окном – буря мглою, а нам тепло и хорошо. В этот день в обсерваторию мы так и не пошли. Елена Александровна не предупреждала нас, чтобы мы никому не говорили, но это само собой разумелось. 

А ещё через день то ли какой-то дурак проболтался, то ли какая-то сволочь донесла. Директриса устроила Елене Александровне разнос. И мы видели, как она заплаканная выходила из кабинета. Я не знаю, как это произошло, но по школе пошли слухи, что это сделал я. Почему я? Потому что на следующий день после факультатива и за день до разноса директриса подозвала меня на перемене и «о чём-то со мной шушукалась» Всё верно. Директор отзывала меня на перемене. Дело в том, что ей захотелось повесить в коридоре карту «Электрификация СССР» с разноцветными лампочками. Гидроэлектростанции чтобы светились голубым светом, тепловые – красным, атомные – белым. А папа у меня был военным и в условиях всеобщего дефицита обеспечивал школу всякой электрической мелочью. Вот она и сказала, чтобы я попросил у папы сколько-то лампочек каждого цвета. Да что тут особенного? Разве разговор директора с учеником – что-то из ряда вон выходящее? Тем более, что она одновременно – учитель математики. Однако большинство одноклассников сразу же приняли эту версию, что я настучал директрисе за истину в последней инстанции. 

Кто настучал на самом деле я так и не знаю. Возможно, кто-то из наших проболтался, а Игорь воспользовался случаем, но сдаётся, что кто-то рассказал Игорю. Он же «Свой»! А Игорь уже постарался, чтобы информация дошла до директора. 

– А ты уверен, что Игорь к этому причастен? – спросила Лена. 

– Вне всяких сомнений! Я это знаю от него самого. Однажды мы столкнулись в коридоре. Он посмотрел на меня пристально и сказал: «Нравится? Это ещё начало» То ли ждёт тебя впереди!» 

Итак, большинство одноклассников безоговорочно приняли версию, что директрисе настучал я. Меня просто окатывали презрением. Причём ребята, знавшие меня не только с 8-го, но и с 1-го класса. Я говорил, что несколько учеников из нашей школы пришли вместе со мной. Так вот и они приняли версию Игоря. Я недоумевал. Я не знал, что мне предпринять. Попытки поговорить с одноклассниками давали только противоположный результат. Правильно Клячкин пел: 

И не спеши услышать оправданья 

Они – поленья в этот же костёр. 

А вот ещё более странный факт. Некоторые ребята сначала не поверили и были на моей стороне. Но, спустя какое-то время, они тоже уверились в том, что настучал я. Почему? Они услышали что-то новое? Странно. 

Потом поползли слухи про мои отношения с Надей. Как ты понимаешь, между нами ничего не было. Мы даже не дружили. Знакомство на уровне: «Привет!- Привет!» Но в устах сплетников наши отношения обрастали пикантнейшими подробностями. Информация просочилась в другие классы. Сопляки-пятиклассники дразнили её. Надя плакала. Однажды я дал по шее одному не в меру резвому отроку, бросившему в Надю огрызком от яблока и спевшему «Моя проституточка, приди ко мне!». А потом врезал и своему же однокласснику Генке Шагаеву, который «заступился» за «бедного мальчика». Меня вызвали к директору. Директриса, «которой я стучу» была в гневе. Пришлось объяснить, что я за девушку заступился. Вызвали пятиклашку. Размазывая слёзы и сопли, он обещал больше так не делать. И, что ты думаешь? Все уверились ещё раз в том, что я – стукач. Не Шагаев, который, вместо того, чтобы дать мне сдачи, побежал ябедничать, а я! 

Нужно ли говорить, что мы с Надей, действительно, сблизились. Нет, мы не стали любовниками. Но подружились. Общая беда всегда сближает. 

А слухи по школе ползли всё более и более нелепые. Мой дед, прошедший войну от Каунаса до Тулы и обратно от Тулы до Праги, оказывается, сдался в плен и сообщил фашистам всё, что они просили. Моя мама, врач поликлиники, оказывается, берёт взятки. Мой папа на ворованные деньги построил дачу. Дачи, кстати, у нас никогда не было. 

Однажды у одного из ребят кто-то спёр из портфеля деньги. На кого подумали, можно не говорить. 

Стали хуже относиться ко мне и учителя. Не так явно, конечно, как ученики, но это было видно. Физичка, кстати, продолжала относиться ко мне как прежде. Или не показывала виду. 

Хорошо, учиться оставалось совсем немного. Весь кошмар длился месяца 3. Но уже экзамены. Сдал я их хуже, чем думал, но выйдя из стен, ставшей уже ненавистной, школы, я испытал такое облегчение! 

На выпускной я, конечно же, не пошёл. А что мне там было делать? 

7 

Потом я поступил в институт. Студенческие годы вспоминаю с теплотой. Игорь на какое-то время оставил меня в покое. То ли потерял из виду, то ли ему не до меня было. Мне рассказали, что этим же летом его семья получила новую квартиру и они переехали. Возможно, именно это и дало мне возможность спокойно отучиться. Целых 5 спокойных лет! 

С Надей мы встречались часто. Гуляли. А после 4-го курса поженились. 

После института я пошёл работать в один НИИ. 

Как-то раз наш шеф уехал в местную командировку. Работы в те дни в отделе было немного. И наши женщины слиняли по своим делам. В соседнем магазине какие-то шмотки выбросили. Ну, ладно. Думаю, производственный процесс от этого не очень пострадал. 

А потом сей факт стал известен начальнику. И он устроил при всех крутой разнос тёткам. Наказание было не тяжёлым. Он отобрал у них отгулы, полагавшиеся им за работу на овощебазе. 

И вот повторилась школьная история. В стукачестве обвинили снова меня! Ты представляешь? Почему? На каком основании? Неизвестно. 

А вот дальше произошло нечто совсем странное. В этот же вечер Игорь позвонил мне по телефону. 

– Ну, как дела, стукачок? Нехорошо ты ведёшь себя! Женщин закладываешь! А будет ещё хуже! 

Удивительно, да? Главное, необъяснимо. В школе, как раз, всё понятно. Кто-то из ребят или, скорее, девчонок, которые в этом упыре души не чаяли, рассказали Игорю, а он уже передал директрисе, сам или через кого-то. Но тут? Откуда он мог быть в курсе дел нашего отдела? Сидел в доме напротив и в подзорную трубу наблюдал? Внедрил в отдел своего человека? Бред! Как он это всё смог подстроить? Я терялся в догадках. 

Нужно ли говорить, что моя жизнь на работе превратилась в ад, причём без перспективы скорого и благополучного исхода, как это было в 10 классе. Как молодой специалист, я должен был отработать 3 года. 

И пошло-поехало! Отцу не дали звание полковника, хотя он должен был получить его. 

У мамы начались неприятности на работе. Какая-то комиссия из Москвы признала работу поликлиники неудовлетворительной. Через неделю приходила пожарная инспекция. Оштрафовала маму на 100 рублей (а в то время это были деньги!) за халатность. А в поликлинике всё в порядке было. Придрались! 

Тётка не смогла защитить докторскую диссертацию. Я, конечно, не специалист в области металлургии, но тётка знала свою отрасль отменно. У неё было 16 публикаций. 

Дядю остановили гаишник за пустяковое нарушение и отобрал права. 

Двоюродного брата хулиганы в подворотне избили до полусмерти. Виноватых не нашли. Я рассказал в милиции про Игоря. Меня внимательно выслушали, занесли мои показания в протокол, и на этом всё закончилось. 

И каждый раз Игорь звонил мне: 

– Ну, что, гадёныш? В милицию бегал на меня стучать, да? А менты на тебя положили. И класть будут. 

Неприятности у нашей семьи росли и множились. Я всё поражался, неужели Игорь так могущественен? 

У Нади и её родни тоже были неприятности. Возможно, не такие серьёзные, как у меня и моей родни. Всё же, основной мишенью был я. Но причин ненавидеть Игоря у Нади было более чем достаточно. 

Однажды вечером мы с Надей возвращались из театра. Разговор зашёл об Игоре. Мы часто о нём говорили. Это естественно. Я шутил, уже не помню, как. Надя отвечала почему-то вяло. Я понял, что ей мои шутки не нравятся. И вдруг она говорит мне: 

– Скажи, а ты изменил бы своё ко мне отношение, если бы узнал, что я спала с Игорем? Стал бы ты меня ненавидеть? 

– Думаю, не стал бы, – я был совершенно ошарашен, – а ты спросила просто так? 

– Просто так. 

– Надежда. Врать ты никогда не умела. Ну, скажи честно, было. 

– ... было – прошептала моя жена. 

Что я тогда чувствовал? Горе, негодование и, одновременно, жалость к ней. Вид убитый. В глазах слёзы. Ну, что мне надо было, орать, топать ногами, требовать развода? Может, поколотить её? Разве я похож, на человека, который может ударить женщину? Слаб человек. Знаешь, я не особенно осуждаю внебрачные связи. Бывает. Мужики, что, меньше гуляют? Не сдержалась. Но ведь не с соседом, не с сослуживцем! Со злейшим врагом нашей семьи! Как так?! Как такое могло произойти?! Как ей было не гадко, не мерзко! Столько он зла сделал не только мне, но и ей. Разве не её сестру завалили на вступительном экзамене в вуз? 

Но… Чего не бывает. Любовь зла, как говориться. Бес попутал, тем более, обаяние у этого беса есть и немалое. В общем, простил я её. 

Она была мне очень благодарна за это. Первое время после того, как я узнал о её измене, она была сама нежность, само внимание, сам такт. Нарадоваться я на свою жену не мог… где-то неделю. А потом она стала какой-то рассеянной, отвечала невпопад. В постели, прости за интимные подробности, она стала холодна. Я спрашивал: 

– Что с тобой происходит? 

– Нет, ничего. Просто устала на работе. 

Я догадывался, что означала это «ничего» 

Жена стала раздражительна. Провоцировала скандалы. Могла разораться из-за того, что я неаккуратно поставил ботинки в прихожей или из-за того, что я не расслышал сказанную ею фразу и переспросил. Иногда жена задерживалась с работы на час и больше. Раза 2 приходила в подпитии. 

Бывало, разговор заходил об Игоре. И она его всё больше пыталась оправдать в моих глазах. 

– Ну, а что? Он умный, весёлый. 

– Но он же делает гадости моей и твоей семье! 

– Но он же ненавидит тебя, – говорила она таким тоном, каким ребёнку объясняют, зачем волк гоняется за зайчиком. 

Нет, не думай, что всё так просто было. Мы то ссорились то мирились. Бывали у нас и чудесные моменты. 

Помню наш последний совместный выезд на природу. Был май. Мы поехали в ЦПКиО. Был чудный майский денёк. Мы гуляли по аллеям, потом взяли лодку и плавали по каналам. Надя, казалось, была прежняя, милая, весёлая, МОЯ. Пообедали в ресторане прямо в парке. Снова гуляли, обнимались, целовались как будто только что познакомились. И хотелось верить, что наши размолвки позади, что впереди хорошее, что со всеми бедами мы справимся вместе. Хотелось, но не верилось. Вечер был тёплый и спокойный. Но тревога, предчувствие нехорошего были как будто растворены в ароматном майском воздухе. Не хотелось уходить из парка. Как чувствовал я, что это – наша последняя совместная прогулка. Ушли вечером, часов в 9, наверное. 

Метро возле ЦПКиО тогда ещё не было. Мы долго ехали на трамвае. Так уютно и хорошо было. Не хотелось выходить. 

А потом была наша последняя ночь. Странно, но я не могу припомнить подробностей этой ночи. Вечер помню в подробностях. И запах молодых листочков и плеск воды и вёсла и песни Высоцкого (кто-то в парке слушал магнитофон). А ночь – как провал. 

А утро началось со скандала. По совершенно пустяковому поводу. Она сказала: 

– Вставай! У нас сегодня много дел. 

А я был сонный. 

– Я ещё минут 5 полежу, – ответил я спросонья. 

И тут понеслось. 

– Вот! В доме ни картофелины. Грязища! И всё я одна должна убирать… 

Неправда! Я всегда помогал по хозяйству. 

– Ты будешь спать, а я буду все дела делать? Подметать, полы мыть! 

Я тут же вскочил с кровати. 

– Ну, всё, я уже встал. 

Она как будто и не заметила моих слов и продолжала ругаться. 

– Радость моя! Но я встал уже! Скажи, что нужно делать? 

– Ничего мне от тебя не нужно. 

И всё распаляется. Вспомнила все обиды за всё время. 

Крики, слёзы проклятья. Я пытаюсь её успокоить, обнять ¬– получаю пощёчину. 

– Гад! Скотина! Импотент! 

Это я-то импотент! 

Убежала в спальню. Там рыдала. Держала дверь, чтобы я войти не мог. 

Я сел на диван, стал дожидаться конца истерики. 

Жена вышла через несколько минут. Глаза красные. Но спокойная. Взгляд ледяной, решительный. 

– Я ухожу от тебя. Я поняла, что мы вместе жить не можем. 

– И далеко ты уходишь, – съязвил я. 

– К Игорю. 

– А он тебя ждёт? – я всё ещё надеялся, что это она так говорит, чтобы сказать. 

¬¬– Да, мы уже договорились. Я буду жить у него. 

– Скажи, а не тот ли это самый Игорь, который не дал твоей сестре в институт поступить? – я взял спокойный язвительный тон. 

– Тот самый. 

– И как тебе? Слезы сестрёнки – водичка? 

– Она поступит. В самый лучший вуз. Мне Игорь обещал… 

– Ну, если обещал… – во мне всё клокотало от гнева, но я сохранял внешнее спокойствие. 

– А не тот ли это Игорь, – продолжал я, – который срезал кору с яблонь на участке твоих родителей? Помнишь, как твоя мама убивалась, когда мы приехали на дачу и увидели всё это? 

– Ты сам прекрасно знаешь, что это сделал не он? 

– Да? А вот Игорь мне позвонил на следующий вечер и похвастался. 

– Мало ли что? Это он, потому что тебя ненавидит так сказал. 

– А кто же тогда это сделал? 

– Ты! 

¬– Чтооооо? 

– Да. Ты испортил наши яблони и свалил всё на Игоря! 

– Надежда! Ты понимаешь, что ты несёшь? 

– Да я давно уже всё поняла! Придумал всякую …ню! Мол гоняется за ним Игорь, мучает, чтобы пожалели тебя, бедненького! Чтобы бабы ноги раздвинули? 

– Какие бабы? Надежда? О чём ты? 

– Такие! А он правильно тебя доставал! Таких как ты и нужно доставать, чтобы людям жить не мешали. 

– Подожди! Секунду назад ты сказала, что он меня не доставал и я всё придумал, а теперь говоришь, что всё-таки, доставал. 

– Да! Я говорю, что во 1-х он не трогал тебя. Нужен ты ему! А во вторых трогал тебя правильно. Не понимаешь? И не поймёшь, потому что тупой! И на работе тебя, стукача, за тупость твою не любят. 

– Бред какой-то! 

– Нет! Бредом была моя жизнь с тобой! А теперь я поняла, кто мне друг и кто враг! 

Не стану пересказывать весь этот разговор. Она такой бред несла. 

Короче, побросала она вещи в сумку. 

Потом позвонила: «Я выхожу!» и вышла за дверь. Сунулся за ней – она стала орать на лестнице: 

– Помогите Убивают!!! 

Пришлось захлопнуть дверь. 

Я видел из окна, как к дому подъехала чёрная «Волга». Из «Волги» вышел Игорь. Он галантно открыл дверцу, помог моей жене сесть в машину. Потом он помахал рукой, вероятно, мне, сел в машину и они уехали. 

Забыл ещё кое-что. Квартира была убрана заранее. И картошка в доме была. Ни уборка ни поход по магазинам на этот день не планировался. Мы собирались навестить моих родственников. Но вечером. 

Думаешь, я смирился? Как бы не так! 

Я тут же набрал номер родителей жены. Дома оказался тесть, мужик неглупый, спокойный, солидный. Он был начальником отдела труда и заработной платы на заводе. 

– Константин Михайлович, – сказал я, – нам нужно с Вами срочно поговорить. Если есть возможность, – прямо сейчас. 

– Что-то с Надей? 

– Да. Не бойтесь, она жива и здорова… Очередные пакости Игорька. 

– Что с ней? 

– Не по телефону. Константин Михайлович, Вы давно меня знаете. По пустякам бы беспокоить не стал. 

– Да, Глеб. Через сколько минут можешь быть возле метро «Петроградская»? 

Мы встретились, и я рассказал ему обо всех утренних событиях. Тесть слушал меня, качал головой, возмущался. 

– Вот что, – сказал но, когда я закончил, – не пытайся связаться с Надей. Я сам с ней поговорю. Вот, ведь, мерзость-то какая! Столько нам гадил, и ухитрился девчонке мозги задурить! Ну, я ей всыплю! Не думаю, что это серьёзно и надолго. Дурь, блажь девичья! Не беспокойся. Мы с Валентиной Сергеевной нашу дочку этому мерзавцу не отдалим. 

И тесть пожал мне руку. Я немного успокоился. Но не вполне, конечно. 

Прошло несколько часов. Вестей от жены не было. Время от времени я перезванивал её родителям. И каждый раз они отвечали мне: 

– Нет, Глеб, не звонила. Мы сами беспокоимся. 

Мобилок тогда ещё не было. А звонить Игорю не только гордость не позволяла. Мы просто не знали его телефона. 

На следующий день я пошёл на работу. Тесть и тёща тоже. Отработал день с трудом. Вечером сразу же набрал номер родителей жены и услышал голос тестя: 

– Никогда больше не звони по этому телефону. 

И отбой. Я был в шоке. Набрал телефон снова. Длинные гудки. Никто не отвечает. Наконец трубку сняла тёща? 

– Ну, что ты трезвонишь?! Не ясно тебе сказано?! Надя не хочет больше с тобой иметь дело. И мы не хотим! Не звони больше! А то в милицию позвоним. 

Странно всё. Непонятно. Ну, ладно, девчонке мозги запудрил. Но что такое он мог сказать двум взрослым, пожившим, далеко неглупым людям? 

Но иметь дело и с тестем и с тёщей и с бывшей женой мне пришлось. Через какое-то время началась тяжба с разделом имущества. Я всегда думал, что моя жена бессеребренница. Тут же она проявила себя как меркантильная, мелочная, склочная особа. 

Действительно, всё это казалось таким странным. Есть женщины, которые стараются выжать мужика как губку. Надежда под эту категорию точно не подходила. Но тут… У нас в доме было 2 открывашки для консервов. Так получилось. Так она потребовала обе! С таким скандалом. Ерунда, конечно! Что я сам себе консервный нож не куплю? Но противно-то как! Я не спорил. Бери! Всё бери! Только чтоб больше я тебя не видел! 

Хуже всего, что стала отнимать у меня квартиру. Помнишь, как в советское время имущество делили при разводе? Совместно нажитое – пополам. Нажитое до брака – возвращалось каждому из супругов то, что у него до брака было. И только квартира делилась в любом случае. Даже если один из супругов прожил в ней всю жизнь, а другой – месяц. Несправедливое положение! Сколько ворюг и аферистов таким образом у людей квартиры отнимало! Когда-то у меня были дедушка и бабушка. Мамины родители. Дедушка умер, когда мне было 12. Когда мне было 18, меня прописали в бабушкину квартиру. Ещё через 2 года бабушка умерла и квартира осталась за мной. Грустная история, конечно, но такова жизнь. Квартира тоже на Петроградской на проспекте Медиков. Однокомнатная, хоть и большая. Суд присудил ей половину жилплощади. 

Бабушкина квартира! Память! Каждый уголок в ней помню! Представляешь себе старую Питерскую квартиру? Ну, в фильмах, наверное, видела. Высокий потолок, резная мебель, лампа под лиловым абажуром. Круглый массивный стол. Фотографии на стенах. Теперь в этой квартире живут чужие люди. 

Тягомотина с разводом. Потом с разменом. Да, квартира в хорошем месте. Но однокомнатная! На что её можно разменять? Только на 2 комнаты в коммуналке. Разменяли. Выбирать особенно не приходилось. Согласились на первый же подвернувшийся вариант. Ей – комната в малонаселённой квартире на окраине. Мне – в многонаселённой на Суворовском. Место хорошее. Центр. Остановка от Невского проспекта. В этой квартире я только раз и побывал. Почти как у Высоцкого, помнишь: «На 38 комнаток всего одна уборная»? Не думал, что в Ленинграде ещё такие квартиры сохранились. Оказывается, живы. Ладно. Не 38. «Всего» 14. Мало? Захожу, а мне навстречу – бабка с клюкой. 

– Уберите от меня эту сволочь!!! 

Сволочь – это я. 

Подбежал мужик, подвыпивший, добродушный, похожий на Буркова. 

– Мать! Ты что? Это новый жилец! Пошли в комнату! 

И мне: 

– Ты извини, братан! Старушка не в себе. 

Ну, посмотрел я эту комнату, с ободранными обоями. А запах! Затхлость такая! 

Потом выпили с «Бурковым» за знакомство. И я понял, что больше сюда не приду. Разве что, для дальнейшего размена. Бабка сумасшедшая. Мужик пьяница. Ладно, вроде, добрый. Но что у пьяного на уме… И, главное, не это! Если Игорю удалось охмурить мою жену, если ужалось запудрить мозге тёще с тестем, людям бывалым, опытным, неглупым, то что стоит ему шепнуть пару слов пьющему соседу? Ещё пришьёт меня ночью! 

Вернулся я жить к родителям. А куда же ещё? 

А тут, на наше счастье, подоспела отцовская отставка. Если бы не она – не знаю, как бы мы вылезли из этой ситуации. Дело вот в чём: отец мой родился, провёл детство и юность в Москве. Там же окончил военное училище. Служил по всей стране и не только. Дальний Восток, Казахстан, Омская область, ГДР, Калининградская область… В Ленинграде осел надолго. Женился на моей маме. Потом родился я. А в Союзе существовал закон: офицер, уходящий в отставку имеет право вернуться в тот населённый пункт, из которого он был призван в армию и, более того, его обязаны там обеспечить жильём. И его семью, разумеется. Года за 2 до описанных событий отец завёл с нами разговор, мол, а не переселиться ли нам в Москву? Всё-таки, столица, больше возможностей. Мы с мамой тогда не захотели. Всю жизнь прожили в Ленинграде, тут друзья, родственники. Тут привычно. Тут – Родина. Понимаешь, у ленинградцев – своя гордость. Только ленинградцы могут смотреть на москвичей свысока. Москва, мол, большая деревня. Нет, ты не подумай, я не считал себя выше какого-нибудь москвича только по праву рождения. Но Москва всегда представлялась мне румяной, кичливой купчихой, а Петербург – спокойным, гордым, сдержанным аристократом. Род наш ведёт историю ещё с Петровских времён и с Петровских времён мои предки по матери жили в Петербурге. Причём, не меньше сотни лет – на Петроградской. А Петроградская – район особый. Петербург в Петербурге. Пройдёшься по Большому проспекту, по Кировскому, посмотришь на шпиль Петропавловки – вот оно, счастье! И устроены-то мы были – грех жаловаться. Зачем менять хорошее на неизвестность? А когда Игорь стал нас изводить, когда я понял, что не поможет ни милиция ни суд, ни исполком, ни горком КПСС, что у него в этом городе всё схвачено, когда он отобрал у меня всех друзей и жену, я понял: надо уезжать. Нет другого выхода. 

Законы в то время выполнялись. Не то что сейчас, когда военнослужащие помногу лет ютятся с семьями по баракам о общежитиям. Квартиру дали сразу. Не Арбат, конечно, не Сретинка, где отец провёл детство и юность. Бирюлёво. До метро полчаса на автобусе. А до Московской Кольцевой Автодороги – 20 минут пешком. Из окна видна. Но квартира хорошая. Двушка в 17-этажном небесного цвета доме. Жить можно. 

Собрали мы вещи. Что-то распродали, что-то погрузили в контейнер. Никому не сообщили об отъезде, кроме органов власти и родственников. Попрощались мы с родственниками, сели на поезд и прибыли в Первопристольную. 

8 

Москва приняла нас хорошо. Отца взяли преподавателем в училище, мать устроилась врачом в поликлинику, я тоже быстро нашёл работу в НИИ. Мы обставили и обжили нашу новую квартиру, познакомились с соседями, очень приличными (дом, большей частью, был заселён семьями офицеров). Короче, жизнь наладилась. Я гулял по московским бульварам, знакомился с девушками. На работе у меня установились прекрасные отношения с коллективом. Работать было интересно. В тяжёлые 90-е наш НИИ выстоял, не закрылся. Конечно, я скучал по Ленинграду. Мне часто снились Нева, Фонтанка. Но снился и Игорь и я знал: обратной дороги нет. Пару раз съездили мы к родственникам. Игорь продолжал пакостить им, но в четверть силы. Потеряв меня, он заметно снизил свою активность. Мы уговаривали родственников тоже переехать, но они отказались. Раз в месяц – дохлая крыса в почтовом ящике или публикация объявления об обмене двух однокомнатных на двухкомнатную с их номерами телефонов – это можно пережить. Короче, жизнь налаживалась. 

В 1998-м купил компьютер. У тебя есть компьютер? 

Лена покачала головой. 

– И работать на нём не умеешь? 

– Нет. Знаю, что надо бы научиться. Стыдно это, в наше время, не знать компьютера, всё равно, что в безграмотной быть. Но вот, пока ни разу не сиживала за компьютером! 

– О! Ты не представляешь, какая это увлекательная штука! С помощью компьютера можно считать, печатать, чертить, прослушивать музыку, смотреть кино, разговаривать с людьми, которые находятся от тебя за тысячи километров. Ты можешь читать книги, получать любые справки. Весь мир у тебя в кармане. А ещё в Интернете есть такая штука как чат. Точнее, такие штуки. Их много. Заходишь туда ты, а там – человек 10-15 со всего мира. И пишите, общаетесь, знакомитесь. А ещё есть такая штука – форум. Это посерьёзнее чата. Если в чате нужно отвечать сразу, то на форуме есть время подумать. И сообщение твоё будет висеть там веки вечные. Сейчас объясню. Ты не думай, что я меняю тему. Это важно для повествования. Форумы бывают тематические. Скажем, форум фанатов какой-то музыкальной группы, или форум художников или поэтов или всякие политические форумы. А бывают такие, где разговоры ведутся на любые темы. Обычно форум делится на разделы по тематике. Например: «Политика», «Музыка», «Кино» и прочее. Заходит человек на форум, в интересующий его раздел, создаёт тему. Например «Станет ли «Зенит» чемпионом в этом сезоне?» Высказывает свою точку зрения. За ним выступает кто-то другой, потом третий, потом снова он. Идёт дискуссия. Короче, интересно. Увлёкся я этим делом. Насмотрелся разных форумов. Есть получше, есть похуже. На одних – тоска зелёная. На других хамьё верховодит. И вот однажды я созрел для создания своего форума. 

Создать его оказалось делом совсем несложным. Замысел – просто интересный, уютный форум, на котором собираются интересные, неглупые люди. Некоторое время я думал над названием и над оформлением. Некоторые не задумываются об этом. Некоторые оформляют форум под пещеру или корабль или гостиную с камином. Я тоже задумался, на чём остановиться? Перебрал множество вариантов. Вспомнил фильм «Золушка». Как там король говорит волшебнику? «Поздравляю! Вино, которое мы пили в волшебном кабачке, было просто восхитительно!» Так я и назвал форум: «Волшебный кабачок» А в качестве символа взял кабачок, который овощ. Пририсовал ему мордочку, ручки, ножки. В ручки сунул волшебную палочку. Кабачок был единственным зелёным пятном. Вообще же форум был оформлен под дерево разных пород. А перед каждым названием раздела стояла пивная кружка пустая, если в разделе не было новых сообщений и полная, если новые сообщения были. 

Понимаю, тебе всё это представить не так просто. Ну, просто поверь, это было очень красиво. Долго я искал интересных людей по всему Интернету. Облазал всё, что успел. И потянулись люди в мою сказку. Со всего света. Одна география чего стоит! Россия и почти все бывшие республики Союза, Штаты, Канада, Израиль, Австралия, Англия. Да! В Англии полно русских. 

– Я, кажется, догадалась. Ты забыл об Игоре, расслабился и потерял бдительность. И Игорь тебя вычислил. 

– Не всё так просто. Я, действительно, расслабился и потерял бдительность. Но об Игоре я не забывал. Понимаешь, в Интернете никто не называет своего настоящего имени… Вообще-то называют, но очень редко. Каждый придумывает себе прозвище. Я был Мамонтом. Аватар себе нашёл. Ну, так картинка называется, которая на форуме рядом с именем появляется. Разумеется я понимал, что Игорь тоже, наверняка, обзавёлся Интернетом. Но как бы он смог в московском Мамонте разглядеть меня? Да… Права. Потерял бдительность. 

Эх, а какие люди на форум ходили! Что не человек – песня! Какие умницы! Какие таланты! Какие мы поэтические турниры устраивали. Прямо тут же. Экспромтом! 

Иногда, конечно, совали свой нос личности хамоватые, быдловатые. Но долго они у нас не держались. 

А какие к нам девушки приходили! Признаюсь честно, с некоторыми встречался. И мы не только гуляли под ручку. 

С одной сошёлся особенно близко. На форуме она была под ником, ну, то есть под прозвищем Агата, а на самом деле звали её Марина. Мы так сблизились. Я даже подумывал уже, не расстаться ли мне со своей холостой жизнью? О детишках размечтался! Эх!... 

А ещё мы встречались в реале. Ну, москвичи с москвичами, конечно, питерцы с питерцами. В кафешку шли. Или загород ехали. Или просто к кому-то в гости. Дни рождения вместе справляли. Да и в другие города и страны ездили. Я съездил и в Киев и в Казань. И в Питер, кстати, там жила такая милая девушка Мяу. В Англии побывал. В Манчестере. И ко мне приезжали отовсюду. Да… расслабился, забылся. Права! 

9 

Ходил на наш форум некто Трамп. По первому впечатлению – приколист, весельчак. И не глупый. Из Питера. Да, конечно, все земляки у меня вызывали некоторое подозрения. Поспрашивал Трампа. Вроде, не Игорь. Зовут, по его словам, Юрой, живёт и всегда жил на Юго-Западе. На Петроградской не жил. Не похож. Только острит много. Это общее. 

Однажды на форуме появилась девушка с ником Баттерфляй. Милая, общительная, весёлая. Умная. Главное, добрая очень. Мухи не обидит. Но вот что-то в ней Трампу не понравилось. И стал он её всячески цеплять. То так заденет, то этак. Сначала я не вмешивался. Может, любовь у них такая? Дёргают же мальчики девочек за косы. А однажды хватился: нет Баттерфляй. Уже неделю не заходит. 

Связался с ней! 

– Не пойду! Там Трамп! Он будет надо мной смеяться. 

Написал Трампу: «зачем обижаешь Баттерфляй?» Он ответил: «Ладно, больше не буду!» Что-то знакомое, правда? Еле уговорил Баттерфляй вернуться. Ничего эта история не напоминает? 

– Напоминает историю про мальчика. 

– Вот именно. 

– И после этого Трамп, он же Игорь стал на тебя наезжать? 

– Да. Сначала потихоньку, потом всё смелее и наглее. Стал он и других форумчан задевать. Более того, у него образовалась целая команда. Выбирают мишень и ¬– давай потешаться над человеком! При этом не абы как. Нащупывают слабое место и давай колоть человека, чтобы побольнее было. И, знаешь, бросают его друг другу как мячик. Трамп начнёт, Птерадактиль подхватит, потом Лукерья выскажется и так страниц на 10. Бедняга уже замолчал давно, а они его всё достают. А скажет слово – тут же к этому слову прицепятся и давай обстёбывать на все лады. Причём, вовсе не обязательно, чтобы была сказана глупость. Умеючи, можно обстебать самую невинную фразу, типа: «Сегодня был дождь» или «У меня в Киеве есть дядя» 

Спросишь, почему я не прогнал их сразу? Я сделался заложником собственного демократизма. Сразу же заявил: банить (то есть выгонять) мы никого не будем. На форуме был создан раздел «Помойка», куда я переносил всю ругань. Думал, увидит человек, что его выступление на «Помойке», станет ему стыдно и он исправится. Какая наивность! Замаялся таскать. Темы огромные, как рулоны. Одну перетащишь, смотришь, снова набросали воз и маленькую тележку. И, второе: они мастерски строили фразы. Так, что формально было не придраться. Ни мата, ни прямых оскорблений. А, знаешь, без мата ещё как оскорбить можно! Посильнее, чем с матом. Вот, кстати, когда я делал им замечания, они притворно удивлялись: «А я его оскорбил? Чем? Обозвал как-нибудь? Обматерил? Нет же!» 

А как они выживали новичков! Какую «прописку» им устраивали. Знаешь армейско-детдомовское значение слова? Придёт новенький или новенькая. Сразу засыпают вопросами, такими вежливыми. Новичок с готовностью отвечает. А потом вдруг понимает, что над ним просто поиздевались. 

За виртуальным трёпом последовали реальные гадости. Ходила к нам на форум одна женщина. Прозвище у неё было Незабудка. Было этой Незабудке 62 года. Но ей нравилось играть роль 19-летней девочки. И получалось! В неё влюблялись. Ей назначали свидания. О том, сколько ей лет на самом деле знало всего несколько человек. Ну, так Трамп вывали это на форум. Да будто бы нечаянно. «Незабудка, я слышал, что пенсии будут повышать. На твоей это скажется?» А через несколько минут: «Ой, прости! Я забыл, что твой возраст – тайна великая» Незабудка, допустим, пережила и отнеслась к разоблачению с юмором. А вот следующий поступок Трампа был настолько омерзителен, что я, наконец, решился его забанить. Он выпросил у Кегли её интимные фотографии, а потом разместил их на форуме. Я убрал фотографии и сделал ему втык. Последний. Тогда он стал разглагольствовать о свободе слова, о красоте обнажённого тела, о том, что он ещё сделал Кегле доброе дело. За полчаса эти фотографии он разместил на добром десятке сайтов. Кегля была в ужасе. Мы писали письма администраторам этих сайтов с просьбой убрать фотографии, но с таким же успехом можно было на сильном ветру ловить листки бумаги, рассыпавшиеся из папки. Трампа я, конечно же, с позором отправил в бан. И его дружков заодно. Жалею, что не сделал этого раньше. 

Через 5 минут трамп зарегистрировался по новой как Трумп и сразу же разместил фотки, да с руганью в адрес администрации. Я его забанил. Он регистрировался снова как Тромп, потом как Тремп и снова и снова. А я снова и снова банил. Он ругался, матерился. Терять-то ему теперь было нечего. А потом написал: 

¬– Эй, Мамонт (мать-перемать) Ты не узнал меня? Странно! Разве можно старых друзей забывать? Не забыл адресок того дворика? А знаешь, что я с тобой сделаю? Я искупаю тебя в этом фонтане. Ты будешь бултыхаться там и говорить мне спасибо. А твоя мама будет делать мне минет. 

Я понял: дело серьёзное. Игорь снова принялся за меня. Но сразу сдаваться я не собирался. Я назначил из числа наиболее верных форумчан модераторов, призванных следить за тем, чтобы Трамп и его банда не смогли зайти на форум. Сначала их было 8. Горыныч – студент из Ростова, шутник не хуже Трампа, москвич Штирлиц, Мяу, разумеется, Незабудка, Агата, Гибор, солдат из Израиля, Баобаб из Канады и Коломиец из Новосибирска (выходил под настоящей фамилией). Баттерфляй за модераторство не взялась в виду занятости. У неё незадолго до этого родился ребёнок и она могла заходить в Интернет совсем ненадолго. Мы заняли круговую оборону, установили график дежурств. Сторонники Трампа бесились, бросались в атаку как пёс на забор. Но все их атаки мы успешно отбивали. Внизу страницы есть запись: «Мы рады привествовать нового юзера…» и далее ник (имя) только что зарегистрировавшегося. Они повадились регистрировать похабные Ники. Типа, « Мамонт – ванючяя свинья», «Горыныч-гандон» «Мяу праститутка». Ну, выражения там были и покрепче. 

Да, забыл сказать. Они создали нам в противовес свой форум. Назвали его «Колдовской баклажан». Логотип – баклажан со злобным оскалом. На этом форуме они всячески оскорбляли и поносили нас, меня, конечно, в первую очередь. Сколько пакостей, сколько гнусной клеветы было вылито на наши головы. Оказывается, я на работе тырю деньги по карманам сотрудников и на эти деньги летаю в другие города, тамошних лохов обувать, мама моя – проститутка. Папа – уголовник со стажем. Дед мой воевал в РОА у Власова, а другой дед был сподручным Берии, лично пытал заключённых и Берия уволил его за жестокость. Ну, и, конечно, старые мифы, Как я учительницу заложил и сотрудниц с работы. А чего стоят названия разделов в «Баклажане»: «Мамонт – вор» «Враньё Мамонта», «Наш стукачок», «Кабачки и дурачки», «Черви в тухлых кабачках», «Позорный столб Мамонта. Люди! Забросайте его камнями!» Это названия не тем, а разделов! В каждом полно тем. Кроме того, там был раздел «Без кабачков», где говорили о чём-то другом, нет-нет, да сбиваясь на обсуждение нашего форума и моей персоны. В основном в этом разделе они занимались самолюбованием и взаимовосхвалением по принципу петуха и кукушки. «Трампик, милый! Поздравляем тебя с днём рождения!» 

Возобновились и атаки вне форума. В Интернете и в газетах появились объявления об оказании интимных услуг гомосексуалистам с моим номером телефона. Звонили днём и ночью. Я объяснял пра-а-ативным, что к сексуальным меньшинствам я отношусь нормально, но не отношусь к ним, а объявление – злая шутка недоброжелателя. Кстати, некоторые из них выражали сочувствие и желали мне поймать гада. 

Однажды я пришёл домой и застал мать в состоянии ужаса. 

Позвонил ей какой-то му...(слово мужик тут не подходит) и сказал, что он будет судиться со мной, поскольку я совратил его 11-летнюю дочь. 

Разумеется, меня такой лажей напугать невозможно. Клевета, она и в Африке клевета. Но мать пожилой человек, мнительный. Ну, час объяснял ей, что эти шавки только тявкать могут. В суд на меня подать за совращение несуществующей в природе девочки? Не смешите мои тапочки! 

– Но Кацава-то обвиняют. – израильского президента. Слышала? 

– Кацав, действительно, имел дело с этими женщинами. А в кругу моих знакомых 11-летних девочек нет. Я не учитель, не детский врач. 

– Они найдут девочку и скажут, что это ты её совратил. 

– Заставить ребёнка лжесвидетельствовать? Это так просто? А её попросят указать место, где произошло совращение, описать обстоятельства? А, самое главное, подонки таким образом обнаружат себя. Если они подадут в суд, я буду знать их фамилии. Далее, засадить их – дело времени и техники. Мать было не успокоить. Насчёт «засадить», правда, я сказал только для её успокоения. Ходил я в милицию несколько раз. Отмахивались от меня. А я думал, это только в Питерской милиции у Игоря всё схвачено. Странно всё это, странно… До сих пор не могу понять, кто же этот Игорь? Как ему удаётся манипулировать людьми? 

Снова начались неприятности на работе у меня и у моих родителей. Понять, виноват ли тут Игорь или это просто совпадение было не всегда возможно. 

Было всё это гнусно, мерзко, но мы держались. 

10 

Перелом в войне наступил, когда к нам на форум не пришла Рыбачка Соня. Жила (да и сейчас живёт) эта Рыбачка в Москве. Мы познакомились с ней в Интернете и я позвал её на форум. До того мы встретились с ней в кафе, вот как с тобой сейчас, и я рассказал ей про все свои злоключении, и про дворик, и про Надю и про Трампа, и про «Баклажан». Она слушала, вот так же, как ты сейчас, охала, возмущалась. И решила она нам помочь. Она решила пойти на «Баклажан» и разобраться с ними на месте. Я отговаривал её. Дело в том, что мы сразу договорились: форум «Баклажан» читаем, но там ничего не пишем. Они ведь только того и ждали, чтобы мы стали базарить с ними! Они нас всеми силами провоцировали. То оскорбляли, то призывали к «честному разговору», называли нас трусами, за то, что мы «уклоняемся от разговора». Убедившись, что на «слабо» нас не взять, они на своём форуме создали наших клонов. Ну, появились там Мамонт, Мяу, Коломиец, Граф де Ликатес. Ложные. Трампюки сами за них писали. Наши двойники грубо ругались, неубедительно спорили и трампюки легко клали наших двойников на лопатки. 

Рыбачка набросилась на наших врагов как коршун. 

– Да как вы смеете! Почему людям спокойно жить не даёте… 

И что было дальше? Думаете, они дали ей решительный отпор? Думаешь, стали её обзывать, оскорблять, потешаться над ней? Ничего подобного! Её встретили, прямо, ласково. Мол, милая девушка, не кипятись, ты далеко не всё понимаешь, давай поговорим спокойно. И Рыбачка сразу понизила голос. Она продолжала защищать нас и обличать их, но более мягко. А они говорили ей любезности, засыпали её комплиментами и виртуальными цветами. Старались втянуть в разговоры на нейтральные темы. Старались показать себя в самом выгодном свете. А подспудно старались показать нас в самом невыгодном. Постепенно Рыбачка стала спорить с ними всё тише, а со мной всё громче. Мол, «Мамонт, ты слишком жестко с людьми обращаешься. Они, конечно же, перегибают иногда палку, но и ты не всегда бываешь прав. Вот и сердятся люди.» Как ты понимаешь, мы тоже не очень выбирали выражения. И вот Рыбачка порицала нас за недостаточную вежливость. «Да, то, что они вас обзывают это некрасиво, и я говорю им об этом. Но не стоит же опускаться до их уровня. И, потом, они вас оскорбляют, вы их. Уже, наверное, никто не помнит, с чего всё началось. Не сесть ли нам всем за круглый стол? Не раскурить ли трубку мира?» Сама она к тому времени уже успела посидеть за столом с нашими врагами. Она очень возмущалась названиями разделов на «Баклажане» и требовала (да, требовала!), чтобы названия эти были сняты. И в один прекрасный день свершилось. Трамп прислушался и поменял названия разделов. Вдуматься: ПРИСЛУШАЛСЯ! Боже мой, как заливались соловьями трамповы подпевалы! Но на это плевать. Хуже, что многие из наших позитивно оценили сей шаг. Мол, не такой уж он законченный негодяй. С ним, как видим, договориться можно. Я прекрасно понимал, что со стороны Трампа это был хитрый тактический ход, который Рыбачка Соня невольно ему подсказала. Понимаешь, пока разделы «Баклажана» столь похабно назывались, трампюки не могли рассчитывать на развитие своего форума. Любой нормальный человек, ткнувшись на «Баклажан» и только прочитав названия разделов, сразу решил бы, что на форуме собрались люди, психически больные и бежал бы оттуда без оглядки. Теперь всё стало по-другому. «Баклажан» приобрёл вполне цивильный вид. Даже оскаленное чудовище убрали, заменив его милым, улыбающимся баклажанчиком. Но ведь суть форума от этого не изменилась! Там по-прежнему писали гадости про нас, клеветали. Но внешне всё стало благопристойнее. Замаскированный враг, он ещё опаснее. Представь себе тупорылого детину с пустыми глазами, выкрикивающего нацистские лозунги. И представь себе обаятельного, остроумного, эрудированного профессора, который, мило улыбаясь, доказывает превосходство арийской расы. Кто из них двоих опаснее? Вот то-то! Постепенно, границы между «Кабачком» и «Баклажаном» стали размываться. Кто-то ходил только на «Кабачок», кто-то ходил и туда и туда, но осуждал Трампа. 

– Зачем же ты туда ходишь? 

– Не ради Трампа! Но там есть интересные ребята, девочки! Но ты не сомневайся! Я с тобой! 

– Но там же меня ругают, поносят! 

– А я в эти темы не захожу. 

– Всё равно! Неужели ты не понимаешь, что даже выступая в мирных темах, ты поддерживаешь форум врагов? 

С раздражением: 

– Мне там интересно и я буду туда ходить! Не хочешь меня тут видеть – уйду. 

Третья категория, которые ходят туда и сюда, но нейтральны. 

Четвёртая – те, кто пока что ходят и к нам, но уже чаще поддерживают Трампа. 

Пятые – трампюки. 

Постепенно шёл дрейф из первой категории во вторую, из второй – в третью и т.д. 

Изредка, кто-то, бывало, как бы, возвращался в прежнюю категорию. Например, кто-то из четвёртой мог изредка сказать Трампу: «Ну, ты, пожалуй, лишнее загнул!» 

Бывали и резкие переходы. Сегодня – с нами, завтра – с ними. 

Мяу была не просто на нашей стороне. Она была супермодератором. Она гоняла и успешно с форума трампюков, вычисляла их. Как они её ненавидели. Какими словами обзывали! И гадиной и сукой и Мамонтовой подстилкой! 

И вот политика на «Баклажане» поменялась. Некто Кабанес, была там парочка такая, Кабанес и Кабанесса, открыл в «Баклажане» тему «Как будет выглядеть «Кабачок», когда мы отберём его у Мамонта» В теме этой он, в частности сказал, что Мяу останется супермодератором и при новой власти. И вдруг, представляешь, выступает у них Мяу и говорит: «Спасибо, ребята, я согласна!» Верная Мяу! Я тут же перезвонил ей в Питер… Знаешь? Такое ощущение будто Трампу позвонил или Кабанесе. Была такая славненькая девочка. А тут – сталь в голосе и повтор гнусных обвинений в мой адрес. Сколько раз она сама возмущалась ими. 

– Вика, что случилось? Чем я тебя обидел? За что ты так на меня? 

– Ты мразь! Ты ублюдок! Трамп – человек и правильно он тебя достаёт. 

Через несколько минут – эти проклятья появились на нашем форуме и Мяу ушла на «Баклажан» Хорошо ещё успел отобрать у неё модераторские полномочия, пока она дров не наломала! 

Вот ещё что любопытно. На нашем форуме люди иногда ссорились. У всех нервы. Бывает. Мирил как мог. Да ещё, как ты понимаешь, Трамп эти ссоры подогревал. Ну, ладно. Ссоры бывают у всех людей. 

Но вот что интересно: на форуме Трампа ссор не бывало. Вообще! Такая тишь да гладь! Все против Мамонта, Мамонту и мат и проклятья а между собой ¬– ангелочки! Причём, даже те, кто на нашем форуме не ладили, попав к Трампу сразу становились лучшими друзьями. 

Была у нас такая парочка антагонистов Мороз и Шило. Сразу друг друга не полюбили. Шило пошутило. Мороз ответил. Такого труда стоило их растащить! Шило ушло в «Баклажан». Долгое время они ругались сидя на двух разных форумах. Как ты можешь догадаться, Шило поносило нас всех, но особое внимание было, конечно, Морозу. Кем он его только не называл! И целователем заднего левого копыта Мамонта и хранителем Мамонтова ночного горшка. Мороз не отставал. Такая дуэль у них была! Когда же пришла очередь Мороза и он, обозвав меня мамонтом педальным ушёл на Баклажан их ссоры прекратились как по мановению волшебной палочки. И стали они друганы не разлей вода. 

И вот так один за другим мои друзья перешли в стан моих врагов. Странно, страшно. Ну, один предал, ну, десять. ВСЕ! Штирлиц, Гибор, Баобаб, Коломиец, недавно отбивавшие атаки баклажанов теперь сами встали на их сторону, и мне уже приходилось отбивать их атаки. 

11 

В июле в Питере умерла моя любимая тётя Лида. Я уже говорил о ней. Тётка была для меня очень дорогим человеком. Умная, интеллигентная и в то же время простая такая, хорошая. После родителей – самый дорогой человек. Не люблю затасканное словосочетание «вторая мама». Мама всегда одна. Но после мамы и папы – самый родной человек. Сколько она возилась со мной, когда я маленький был! 

Понимаешь, тётка жила с нами. В нашей квартире. Папа, мама, мамина сестра и я. Мне было 14, а ей 31, когда она замуж вышла. Для большинства из нас – тётя, это человек, к которому ходят пару раз в месяц в гости. А тут – член семьи. Как мама и папа. 

Съездили на похороны. Опасался встречи с Игорем. С его подлостью он мог и на похоронах или поминках что-нибудь устроить. Для него же нет ничего святого! Ну, хоть этого не произошло. Вернулись в Москву. К компу не подходил неделю. Тётю вспоминал. Как она пела! До сих пор её песни в ушах звучат. Через неделю вышел на форум… На нашем это, говорят, тоже было, но стёрли. А на «Баклажане» поэма: «На смерть тёти Мамонтихи». Автор, конечно же, Трамп. Что в поэме? Шуточки гадские. Про то от чего тётя умерла: от обжорства. «Тысячный пончик в неё не полез». Про то, как холодно и тоскливо лежать в могиле. Как она лежит и скучает по интимным ласкам племянника. Как приползли черви, как пируют и о чём беседуют. Мерзко, а? Танцевать на свежей могиле, к тому же, человека, который ничего плохого тебе не сделал. Да, наверное, никому не сделал. На нашем форуме модераторы стёрли поэму. Ну, да Трамп разослал половине форума эту поэму в личках. А на «Баклажане» хохот и поздравления автору. И, самое главное, ни одного осуждения Трампу. Ни на этом форуме, ни на том. 

Когда-то, за несколько месяцев до этих событий, я назвал Трампа сукиным сыном. Как все возмутились: «Как ты можешь! Это же мать! Святое!» Напрасно я объяснял, что «сукин сын» – устойчивое выражение и, назвав человека сукиным сыном, ты вовсе не называешь сукой его мать. И Пушкин писал «Ай-да Пушкин, ай-да сукин сын!». Он же свою мать, наверное, не собирался оскорблять? Какое там! «Мамонт! Ты должен извиниться» И впереди всех «совесть обоих форумов» Рыбачка Соня. А тут, нет, не похвалила, но продолжала мирно мурлыкать с ним в других темах. И даже в той же теме! Через несколько сообщений разговор ушёл в сторону от моей бедной тёти, перешёл к поэзии вообще и она цитировала Сашу Чёрного. Как ни в чём ни бывало! 

И потом до самого последнего дня я получал от Трампа письма типа: «Сукой была твоя тётка и как сука сдохла» или «Ты убил свою тётю! Если бы ты трусливо не сбежал в Москву, она была бы жива! Плачь, гадёныш!» «Убийца! Тебе тётя не снится по ночам?» 

Однажды поздно вечером у меня зазвонил телефон. Голос с поддельным кавказским акцентом (явно поддельным) 

– Глеб Михайлович! Вас бэспокоят из милиции. Завтра Вам надлэжит явитца в атдэлэние по поводу обвинения в изнасыловании двухлетней девочки. 

– Мальчик, скажи маме, что она тебя плохо воспитала. 

Пару раз лжекавказец перезванивал. Я давал отбой. И вдруг, во время одного из звонков я услышал на заднем плане голос моей невесты Агаты. У меня сердце опустилось. Я тут же перезвонил Агате на мобильник. Она ответила мне и я услышал тот же самый шумовой фон. 

– Где ты сейчас? 

– Я в кафе с подружкой. 

– Подожди! Несколько минут назад какая-то зараза звонила, и я слышал тот же самый шумовой фон. 

– Ну, тут телевизор включён, люди футбол смотрят. 

Тут же противный мужской голос запел: 

– Оле-оле-оле-оле! 

Мне представилось всё это очень сомнительным, но… чёрт его знает… 

На следующий день Агата позвонила мне. Призналась, что была в кафе с Трампом и его компанией. А привёз её туда Горыныч. И что ночь после этого она провела с Трампом, которого любит. И что она уходит от меня к нему. 

Дня 3 я ходил под впечатлением. Я ещё мечтал, что сейчас Агата позвонит и скажет, что это было какое-то временное помутнение сознания, что она меня любит, а Трампа ненавидит, что она вернётся ко мне и мы будем вместе. Но через короткое время на форуме появились злобные, хамские сообщения от Агаты и Горыныча в мой адрес. 

Ещё через несколько дней я забросил форум. Ни одного друга у меня там не осталось. Разик заглянул туда. Из любопытства. Все хором славят Трампа и клянут меня. Увидев, что я зашёл (на форуме видно, кто присутствует) мои бывшие друзья как по команде стали оскорблять меня, мол, «А! Явился не запылился? А нам тут хорошо без тебя, с Трампом, поскольку он замечательный, мудрый, добрый, талантливый, а ты говно и ничтожество» Плюнул, ушёл. 

12 

Последние дни пребывания в Москве явились для меня адом. С работы меня выжили. Менял работу дважды, но на каждом новом месте удерживался от силы месяц. Встречали меня хорошо, а через какое-то время все начинали дружно ненавидеть от директора до уборщицы. 

Родители уже были на пенсии, так что их с работы не выживали. 

Начались ссоры с соседями. То мы, якобы, двигаем по ночам мебель. То музыка громко… Музыка, вообще, не включена. Мы спать легли: 

– Долго ещё это безобразие продолжаться будет?! Заткните музыку, а то участкового вызовем! 

Несколько раз кто-то накладывал кучу под нашей дверью. 

Соседский мальчишка (этажом выше), бросил в мою маму комом грязи. 

Когда я загрипповал (я ещё работал), пришёл к врачихе, она посмотрела меня, как одолжение сделала, обозвала симулянтом и отказалась давать больничный, хоть у меня была температура 38. 

Атмосфера ненависти всё сгущалась. Доставалось даже моей собаке. У меня пудель был. Генри. Потешная, псина такая. Знаешь, карликовый, серебристый. Игрушка! Если раньше, когда мы выходили погулять, соседи умилялись, и каждый погладить норовил, то в последнее время собачники обходили нас стороной, маленькие дети пугались и плакали, подростки пытались пнуть, а старушки требовали, чтобы на пса надели намордник. Ну, надевал. 

Однажды на пустыре я выгуливал своего пса. Вдруг Генри побежал от меня. Я за ним. Кричу: «Генри! Стой!» А он – через дорогу, машинам наперерез , за угол… в общем, не догнал я его. Вернулся домой с пустым поводком. Мать так плакала! Домашний любимец! Вечером клеил объявления: «Пропала собака» 

А через 3 дня получил посылку. В ней была видеокассета. Поставил я её в магнитофон и увидел на экране своего врага. Вальяжно развалившись на диване, он покуривал трубку и гладил мою собаку. 

– Ну, привет, убогий! – сказал он, – вот видишь, как все замечательно складывается? Вот и пёс твой от тебя ушёл. Даже собаки от тебя бегут. А знаешь, почему? Потому что ты дурак и вонючка. Вот и не любят тебя люди и собаки тоже. А ко мне тянутся. Все тянутся. Даже те, кого ты пытался против меня настроить. И Надя со мной. И Агата. А хочешь послушать, что твой пёс про тебя говорит? Он говорит, что ты дрянной хозяин, и кормил его плохо и с сучками не случал. Не веришь? 

Игорь показал пальцем на камеру: 

– Генри! Там Глеб! 

Пёс угрожающе зарычал и стал отчаянно лаять. Никогда я не видел его таким злым. Вообще, никогда не видел таких злых пуделей. Ты представляешь себе карликового пуделя? Это же – игрушка. Вообще, пуделя добрые. Они и с кошками уживаются легко. А тут – злоба на 10 бультерьеров. 

– Успокойся, Генри! Твой папочка с тобой! Он не даст тебя в обиду! 

– А вот теперь посмотри на этого мальчика. – продолжал Игорь. 

Камера ушла в сторону и показала высокого мускулистого мужчину в строгом сером костюме. 

– Как тебя зовут, мальчик? – спросил Трамп. 

– Вовочка. 

– А чем ты занимаешься, Вовочка? 

– Я работаю инженером в крупной фирме. 

– А кто тебя устроил в эту фирму? 

– Вы, Игорь Николаевич! 

– И ты доволен? 

– Да, Игорь Николаевич! 

– И хорошо зарабатываешь? 

– Очень хорошо! Спасибо Вам, Игорь Николаевич! 

– А жена у тебя красивая? 

– Да, Игорь Николаевич! 

– И ты её любишь? 

– Больше жизни! 

– А ревнуешь? 

– Очень! 

– И что бы ты сделал, узнав, что твою жену трахает, – Трамп употребил другое слово, – кто-то другой? 

– Убил бы его! 

– А ты знаешь, ведь я её трахаю. 

– Знаю, Но Вы – совсем другое дело! Вам всё можно! 

– Да? А почему мне всё можно? 

– Потому что Вы необычный человек! 

– А дети у тебя есть? 

– Двое, Игорь Николаевич! Сын Серёжка во второй класс ходит и дочка Леночка. Маленькая совсем. 8 месяцев. 

– Любишь их? 

– Больше жизни! 

– А кого больше, их или меня? 

– Конечно же Вас, Игорь Николаевич! 

– Вовочка, а ты знаешь, как в Юго-Восточной Азии едят обезьян? Им ещё живым вскрывают черепушку, поливают мозг специями и едят. Вовочка, а ты «Библию» читал? 

– Целиком нет. Только в изложениях. 

– Ай, Вовочка! Как тебе не стыдно! Такие книги надо читать целиком! 

– Простите меня, Игорь Николаевич! Исправлюсь! Сегодня же буду читать! 

– Добре! Читай, Вовочка, самообразовывайся! Ну, а про то, как бог сказал Аврааму принести в жертву своего любимого сына Исаака ты, надеюсь, знаешь? 

– Знаю, Игорь Николаевич! Я и картину видел в Эрмитаже. 

– Вовочка, я тут подумал и решил попробовать, каков на вкус мозг твоей дочки. Наверное нежный. Принеси мне её завтра! 

– С радостью, Игорь Николаевич! 

– А как же это тебе, что твою любимую дочку кто-то убьёт и съест? 

– Для меня это будет высокая честь и для неё тоже! 

– А ты со мной разделишь трапезу? 

– Если пригласите, 

– Значит завтра в 6 вечера. А процесс мы заснимем на видео для нашего друга Глеба. И не забудь купить соевый соус. 

– С радостью, Игорь Николаевич! А какой фирмы соус Вы любите? 

– Ладно, Вовочка! Я добрый! Мне человечины не надо! Пускай живёт твоя дочка! 

– Игорь Николаевич, – заплакал Вовочка, – Вы такой добрый, такой чуткий! Позвольте поцеловать пол у Ваших ног! 

Трамп позволил. 

– Вовочка, а ты дядю Глеба помнишь? 

– Да, Игорь Николаевич! 

– И что ты помнишь? 

– Это тот глупый и злой дядя, который тогда в скверике помешал нашему с Вами разговору и не дал мне искупаться в фонтане. 

– А ты хотел искупаться? 

– Очень хотел! 

– И что ты ещё знаешь про дядю Глеба? 

– Он непослушный и не хочет выполнять Ваши приказы. 

– А что ты можешь сказать дяде Глебу? 

– Дядя Глеб! Я прошу Вас! Придите к Игорю Николаевичу! И просите у него прощения! На коленях! Он добрый, он простит Вас! 

Потом настала очередь Нади, потом Агаты. Не буду пересказывать все эти разговоры подробно. Можешь представить, что говорил он, и что они. 

В конце Игорь снова обратился ко мне. 

– Ну, что, сучонок, ты ещё не понял, с кем связался? А хочешь, через несколько дней тут будут твои родители. И твоя мама будет мне минет делать, а папа плясать лезгинку. Что? Он не умеет? Научится! И ты будешь ползать передо мной и молить о прощении. Или закончишь свои дни в психушке. Будешь ходить в смирительной рубашке. Санитары будут делать тебе уколы и бить тебя. А психи будут капать на тебя вонючей слюной с никогда не чищенных зубов, а ты не сможешь даже утереться, потому что руки твои будет связаны смирительной рубашкой. Вот так-то. 

А потом они занялись групповым сексом. В смысле, Трамп, Надя и Агата. Вовочка, вероятно, держал камеру. При этом все троя бросали мне издевательсеие реплики. 

Потом плёнка закончилась. 

13 

Всё это было неделю назад. А сегодня утром, пока я спал, мать вломилась в мою комнату. Именно вломилась, стараясь делать как можно больше шума. Она включила свет и стала рыться в шкафу, бормоча какие-то невнятные проклятья. 

– Что случилось, мама? 

Я сел на кровати, протирая глаза. Спросонья я ничего не понимал. 

– Ищу дождевик в магазин пойти. Сыночек-то дрыхнет! Ему плевать, что в доме ни крошки! Плевать, что родители голодные сидят! 

Никогда в жизни меня так не поднимали. Да мать не раз будила меня в школу, в институт и даже на работу. Но делала она это мягко, нежно: «Глеб, вставай! Доброе утро!» Мать часто посылала меня в магазин. Но спокойно, без крика. Такое было впервые. 

– Успокойся, я сейчас встану и схожу в магазин – сказал я матери. 

– Ты пойдёшь? Да мы с голоду помрём, пока ты пойдёшь! И понеслась, понеслась… 

Я в спешке надевал рубашку, натягивал брюки, а она ругалась. 

– Мама, ну, что ты ругаешься? Вот я уже встал, уже иду! 

Но она продолжала кричать. Я глянул на часы. Было 6.15. Зачем было вставать в такую рань, если сегодня никому из нас троих не надо было на работу: родители вышли на пенсию, а я временно подрабатывал грузчиком, но сегодня у меня был нерабочий день. 

С трудом я вытащил из матери ответ на вопрос: «Что купить?» В перерывах между ругательствами, она сообщила, что купить нужно сосиски, хлеб, молоко, масло и сметану. 

Я схватил зонтик, потому что за окном шёл проливной дождь и сбежал вниз. 

В такое время большинство магазинов закрыто, но недалеко от нас есть магазин «24 часа». Магазин так себе, но ведь надо было всё купить СРОЧНО. 

Быстро сделав покупки, я побежал домой. Промок весь: от косого дождя зонтик не спас. А ведь мать всегда переживала о моём здоровье. И в жизни не послала бы меня в такой ливень на улицу без крайней на то необходимости. 

Я стоял перед матерью мокрый до нитки, а она меня ругала: 

– Сколько раз тебе говорила не брать «молочные» «Микояна»! 

– Подожди… Ты говорила не брать «молочные» Клинской фабрики… 

– И «Микояна» тоже. Сам будешь есть эту гадость! Спасибо, сыночек! Всех нас сегодня без обеда оставил! 

– Там не было других. И, потом, ты сказала «быстрее!» 

– Быстрее?! Значит, надо брать любую гадость?! Лишь бы скорее от матери отделаться, да? 

– Мама! Я сейчас сбегаю, куплю другие! 

– Ах, он купит! А на какие шиши?! Сидит на шее у родителей! Со всех работ его повыгоняли! Лентяя проклятого! 

– При чём тут лень? 

– Да! Лень ни при чём! Просто никто с тобой дел иметь не желает! Все бегут от тебя, как от заразы! Как от проказы! 

На крики матери из комнаты вышел отец. 

– Что случилось? 

– Ты посмотри, что наш сынок в магазине купил!!! – заорала мать, показывая отцу сосиски. И через несколько секунд злополучные сосиски оказались в мусорном ведре. 

Я думал, что отец утихомирит мать. Но он сам стал распаляться. Никогда не видел его таким! 

Он орали, топали ногами, обзывали меня самыми некрасивыми словами. Мать пила валакардин.. Родители бросали мне самые несправедливые обвинения. Дескать, я – мразь неблагодарная, они работают, а я только жру и пью. И что матери следовало сделать аборт, чем рожать такого урода. Или придушить меня в раннем детстве. Чушь они несли совершенно несусветную. Обвинили меня в смерти какой-то тёти Иры, дальней родственницы, про которую я слышал-то несколько раз в жизни, а не видел её ни разу. И, оказывается, я воровал у родителей деньги и вещи из дома выносил продавать. 

– Мама!!! Какие вещи???? 

– Он не знает!!! Вы посмотрите на него! 

И вот, наконец, момент истины: 

– И Игорь тебя несчастненького достал! Совсем замучил, бедненького! Сколько можно было врать про нормального, порядочного парня, который всегда был другом тебе и нашей семье! 

– Ах, вот оно что…. – понял я, – Игорь. 

И тут со мной случилась истерика. Первая в жизни и, надеюсь, последняя. Я плакал, кричал: 

– Мама! Папа! Очнитесь! Что с вами?! Неужели это урод и на вас смог воздействовать?! Проснитесь! Вспомните, как замечательно, как дружно мы жили до сегодняшнего утра, пока этот гад… 

– Не смей оскорблять Игоря! – взвизгнула мать, – Он святой! Ты не стоишь его мизинца! Ты должен был радоваться и гордиться, что общаешься с таким человеком, что он дружит с тобой! 

Голова кругом! Не вчера ли они оба проклинали его? 

Да… Говорить было бесполезно. А через несколько фраз: 

– Уходи! Ты приносишь всем только горе. Мы не хотим жить с тобой под одной крышей. Ты нам больше не сын. 

– Собирайся! Да поживее! 

Спорить было бесполезно. Трамп одержал свою самую страшную победу. Подумать! Мама и папа!!! Я пошёл в свою комнату, стал складывать в сумку вещи. Самые необходимые. А родители продолжали кричать. Я запихивал в дорожную сумку вещи, стараясь скорее убежать от этого кошмара. Кроме того, я чувствовал: если не уйду сейчас, то случится что-то ужасное. Не успел. В какой-то момент в комнату ворвался отец. В руке у него был нож. 

– Убью!!! 

Отец бросился на меня, но я смог отбить атаку. Всё-таки, в школе ходил в секцию бокса. Я послал его в нокдаун. На автомате. Иначе он бы ударил меня ножом. 

В комнату влетела мать. И, хотя отец был в порядке и уже сел на полу, потирая рассечённую губу, она заголосила: 

– Убили! Убили! Люди! Этот ирод убил своего отца!!! 

Мне не оставалось ничего другого, как, схватив сумку, броситься вон из квартиры. 

Вспоминаю ¬¬– оторопь берёт. Я ударил отца, которого так любил… Но, пойми! Это уже не были мои папа и мама. От них осталась одна оболочка. 

14 

Хорошо, что дом у нас многоэтажный и квартира находится на 8-м этаже. Живи мы на нижних этажах, на крики сбежались бы соседи и прохожие и тогда мне несдобровать. Я быстро пошёл прочь от дома, но не побежал, чтобы не вызывать подозрений. К счастью, к остановке подкатил троллейбус. 

Я успел захватить документы и кредитку. Первым делом я поехал в банк и снял все свои деньги. Не так много, но на первое время должно хватить. 

Потом я спустился в метро. Вряд ли у Трампа есть агенты наружного наблюдения, которые следят за домом и за каждым моим шагом, но пуганная ворона куста боится. Я не обучался в школе разведчиков, и опыта отрываться от хвостов у меня нет, но я рассудил, что преследовать человека в метро, не так просто. Я долго путешествовал по метро, меняя поезда. Иногда выходил и садился в обратную сторону. Иногда выходил из вагона, шёл вдоль состава, а после предупреждения «осторожно, двери закрываются» заскакивал в тот же поезд. Было утро. В метро народу было много. В такой давке затеряться было нетрудно. Потом я решил, наоборот, поехать на малолюдную станцию. Есть в Москве такие. Непонятно, зачем они построены, вообще. Из вагона вместе со мной никто не вышел. Из всего поезда вышили ещё трое. Все они пошли к эскалатором, не оглядываясь на меня. Когда они скрылись из виду, я пересел на встречный поезд и поехал в аэропорт. 

Я смотрел на пассажиров в зале ожидания. Вроде бы, слежки не было, хотя, конечно, опытных топтунов я бы не заметил. Я решил дождаться сообщения «Заканчивается регистрация билетов…» и взять билет в это место. Чтобы после меня уже никто не зарегистрировался. Так я и сделал. 

Пока летел, подумал: а вдруг Трамп имеет доступ к сайту «Аэрофлота» и может проследить мой маршрут? Вряд ли, но… а вдруг? 

Поэтому, прилетев, я рванул на вокзал. Сел в первую же отходившую электричку, вышел на первой же приглянувшейся станции. И вот я здесь. 

– Да…Ужасная история… – сказала Лена после паузы, – то есть, этот Игорь каким-то образом влияет на людей? 

– Вот именно! Сначала я думал, что у него просто большие связи. Но потом понял, что он, каким-то образом, просто людей зомбирует. 

– Как он это делает? 

– Вот и я пытаюсь понять, как. Ведь со многими у него, скорее всего, нет и личного контакта. Ни через Интернет никак ещё. Хотя, конечно… я же не могу знать всего… И ведь что делает, гад! Не сразу человека против меня настраивает. Даёт мне сначала с ним сблизиться, подружиться. А я, надо тебе сказать, очень привязчив. Есть люди у которых к другим людям чисто функциональный подход. Вот чего я терпеть в людях не могу, так это функциональный подход в отношении к другим людям. 

Вот моя жена. С ней я сплю, кроме того, она убирает, стирает и готовит. 

Вот моя любовница. С ней я сплю, когда от жены хочу отвлечься. 

Вот мой друг. С ним мы пьём пиво и ходим на футбол. 

Вот мой начальник. Он отдаёт мне распоряжения. 

Вот дворник. он подметает улицу перед моим домом. 

У каждого своя функция и главное, чтобы он её выполнял. И ценность каждого (с точки зрения такого человека) в том, насколько хорошо он эту функцию выполняет. Познакомится с женщиной которая лучше готовит – старую жену к чертям. Познакомится с женщиной помоложе посимпатичнее – бросит любовницу. А зачем ему две? Умрёт жена. Жалко, конечно, хорошо борщи готовила. Ладно, найдём другую. На самом деле я к людям очень привязываюсь и очень переживаю, когда они уходят из моей жизни. Один человек никогда не заменит другого. На месте выбывшего остаётся дыра с рваными краями. Всё время вспоминаю хорошее, что было. И как мы с Надей в Новый Афон ездили и в пещеру спускались. Знаешь, там в одном зале акустика обалденная. В этом зале даже концерты проводят. И вот играет музыка, очень красивая, уже не помню, что именно, а мы стоим, взявшись за руки. Вот один момент из жизни. И потом 100 человек мне не заменят Надю. Потому что с ними у меня этого не было. А кто мне заменит маму и папу? Неужели мы любим родителей только за то, что они нас кормят, одевают и дают нам карманные деньги? Как я радовался, когда меня мама из детского садика забирала! А однажды мы в детском саду играли в «испорченный телефон» и я решил дома поиграть с мамой. И мы шептали друг другу на ушко слова, ну, как в детском садике. Или как папа поднимал меня, чтобы я мог позвонить в дверной замок! 

Я могу общаться с людьми до определённого момента, пока я к человеку не привязался. Как только я привяжусь к кому-то, Трамп отнимает у меня этого человека. Вот летел я сюда в самолёте. Стюардессы вежливые такие, приветливые. Пива попросил. Не в то момент, когда напитки разносили. Вызвал стюардессу звонком и попросил пиво. Принесла и дала с улыбкой. Потому что она для меня – стюардесса, и только, а для неё – всего лишь, пассажир. А если бы я с ней познакомился и сблизился, глядишь, всё было бы и по-другому. 

– А как бы Трамп узнал про стюардессу? – спросила Лена. 

– А бес его знает! Мне, вообще, непонятно, как он и что узнаёт. Я про Клавдию Васильевну тебе рассказывал? 

– Нет. 

– Сейчас расскажу. Было это месяца 4 назад, когда форум уже лез по швам, но ещё держался. 

Иду по улице, вижу, старушка стоит, плачет: у сумки ручка оборвалась. Ну, подошёл я к ней, предложил помощь. Так бы на моём месте поступил любой нормальный человек. Старушенция рассыпалась в благодарностях. Дотащил я сумку до её дома. Пока разговорились. У старого человека дефицит общения. Героическая бабка оказалась. Медсестрой была на фронте. Раненых под огнём таскала. Потом показывала мне фотографии. Поднялись. Предложила мне чаю с вареньем. Я уже собрался вежливо отказаться, но вдруг подумал: а интересно, сможет ли Трамп повлиять на эту старушку? Ведь Интернета у неё, скорее всего, нет. И я согласился. А старушка и рада. Напоила меня чаем. Стала рассказывать про свою жизнь, показывать фотки. Честно сказать, Тимуровское движение меня никогда не привлекало. Ну, помочь старикам принести воду или наколоть дров, это понятно, но сидеть с раскрытым слушая стариковские росказни, подобострастно поддакивая – это не по мне. А тут решил поэксперементировать. Слушал старушку, смотрел фотографии, кивал. Знаешь, а мне действительно стало интересно. 

Клавдия Васильевна попросила заходить ещё. И я зашёл второй раз. И третий. А на четвёртый она меня чуть палкой не огрела. Оказывается, я подбирался к ней, чтобы сделать её своей любовницей, а потом отобрать у неё квартиру! Боже мой! Неужели я бы мог клюнуть на эти мощи? Квартира? У неё сын и дочь. Причём, по её словам, внимательные, заботливые. С какой стати ей оставлять квартиру мне? Ах, да! Я же собирался стать её любовником! Итак, Трамп и до неё добрался и безо всякого Интернета, хотя… выследить меня было нетрудно. Трамп мог запросто поговорить бабкой или с её детьми… В тот день я быстро ретировался, а она долго кричала мне вслед, да так, что соседи из своих квартир повысовывались. 

15 

– Слушай, столько зомби вокруг! Неужто это никто и не заметит? 

– Вероятно, тут речь идёт о мягком зомбировании. Слышала про такое? 

– Нет. 

– Обычно зомби ведёт себя как робот. Так их во всех ужастиках показывают. Движения неестественны, речь неестественна, взгляд остановившийся. Ну, ты знаешь, что зомбирование используется шаманами некоторых африканских племён. 

– Знаю. 

– Ну, вот, допустим, решил шаман от кого-то избавиться, скажем, от некоего Мбонги. Он зомбирует одного из своих соплеменников и говорит: «Иди и убей Мбонгу» Тот так и делает. Проблема ли, войти в хижину и зарезать Мбонгу? И не так важно, естественно ли поведение убийцы или нет. А вот теперь представь, что дело происходит в мегаполисе и нужно убрать, скажем, директора банка. Вот входит в банк человек деревянными движениями и замороженными глазами. На вопрос: «Что вам угодно?» отвечает загробным голосом: «Я пришёл убить директора банка». Тут же вызывают машину и несостоявшегося киллера увозят, даже не в полицию, а в психушку. А есть ещё мягкое зомбирование. Человек после такого зомбрования, остаётся внешне таким же, как он и был. Он ходит на работу, шутит с сотрудниками, спит с женой, помогает дочке решать задачки, играет в шахматы с соседом, сетует на инфляцию. Но когда тот, кто сделал его зомби, даст команду, он пойдёт и сделает всё, что от него потребуется. И в банк он войдёт с милой улыбкой и с правдоподобной легендой. Читала Беляева «Властелин мира»? Там один мужик машинку изобрёл. Включает, и все вокрух начинают всё делать как он хочет. 

– Скажи, если он такой крутой зомбитель, что же он не зазомбировал тебя? 

– Хм! Я уже думал об этом. Возможны 2 варианта. Первый: Трамп не может меня зазомбировать. Ну, не поддаюсь я его чарам! Пробовал, пробовал и никак. Ну, представляешь его злобу? Все видят светазарного героя, а я вижу подлеца, коим он, собственно, и является. Так что его ненависть ко мне более чем понятна. У Стивена Кинга рассказ есть: «Перекурщики». На землю приетели какие-то космические уроды-людоеды. Все видят в них нормальных людей. И некурящие и курящие тоже. Но есть небольшая прослойка тех, кто пытается бросить курить и не могут. И вот эти-то люди видят перед собой страшный чудовищ. Естественно, чудовища охотятся, прежде всего, именно за этими людьми. 

– Я читала. Только рассказ назывался «Люди десятого часа» 

– Ну, это другой перевод. 

– А второй вариант? 

– Второй вариант, что он может, но не хочет. Понимаешь, он – садист. Для него самое большое удовольствие – мучить. А какой интерес мучить того, кто не мучается? Он меня бьёт, а я только рад. Он у меня всё отнимает – а я его благодарю за это. Он меня унижает, а я целую его ботинки. Так не интересно. 

– А ты не пробовал поговорить с ним, узнать, что он от тебя хочет? – спросила Лена. 

– Зачем? Я и так знаю, чего он хочет. 

– Чего же? 

– Мучить. Издеваться. Понимаешь, это и есть его цель. Бывает, люди делают другим людям неприятности, чтобы чего-то от них добиться. А добившись, оставляют своих недругов в покое. Ну, вот, например, оба претендуют на одно вакантное место, скажем, заместителя директора. Или даже, не вакантное. И вот, один из претендентов строит козни, плетёт интриги, ведёт себя очень некрасиво. Получает он вожделенное место. И – всё. Необходимость пакостить отпадает. Для Трампа же пакости не средства, а цель. Точнее, цель – сделать мне как можно хуже. 

– И всё-таки, может быть, имеет смысл сесть с ним за стол переговоров? 

Глеб поморщился. 

– Если бы ты знала, сколько раз мне предлагали встретиться с ними, попить пиво, выкурить трубку мира… 

– Ну, вот! Они сами предлагали. 

– Да не они! Свои предлагали. Вот и ты предлагаешь. Подумай, что ты мне предлагаешь! Сидеть за одним столом с людьми, которые сделали мне столько зла и пить с ними пиво! 

– Я не предлагаю. Я спрашиваю. Прости, если обидела. 

– А во-вторых, были у нас переговоры? 

– Расскажи! 

– А что тут рассказывать? Рыбачка Соня долго настаивала на переговорах. Я отказывался. А потом согласился. Не потому, что поверил в возможность договориться с Трампом. Исключительно для того, чтобы доказать Рыбачке и ко всю бесперспективность таких переговоров. А то задолбали эти разговоры. «Мамонт! Ну, не упрямься! Ну, все тебя просят! Говоришь, что толку от этих переговоров не будет? – ладно! Ты попробуй!» Попробовали. В Интернете, конечно, а не в реале. Я выступил. Заранее зная, что это бесполезно. Предложил им нулевой вариант. То есть, они перестают писать про нас гадости, мы же не трогаем больше их. Ответ: «Ишь, чего захотел, а? Чтобы мы вот так просто тебя в покое оставили? Ну, наглец!» 

– А они что-то предложили взамен? 

– Конечно! Мамонт снимает все баны, слагает с себя администраторские полномочия и передаёт их Трампу. Кроме того, он публично просит у Трампа и его компании прощения и ему милостиво позволяют остаться на форуме. То есть мне предложили капитулировать. Разумеется, я решительно отказался. 

– А что Соня? 

– А что Соня? Как обычно. «С одной стороны… но с другой стороны…» «Да, конечно, требованье «Баклажана» чрезмерно. Мамонт создал этот форум и имеет право оставаться его администратором, но, видишь, Мамонт, они пошли на переговоры, значит, с ними можно договориться. Думаю, вы рано или поздно придёте к консенсусу». 

Вот ещё интересная личность, Герда. Как и Соня пошла договариваться Трампом, чтобы он отстал от нас. Хоть я просил её этого не далеть. Встречалась лично с ним и со всей его кодлой. О чём говорили – не знаю. Выходит к нам на форум. Вся такая счастливая. Сияет! 

– Мамонт! Глебушка! Я договорилась! Они не будут тебя больше преследовать! Ты только должен попросить у каждого из них прощения, снять все баны и отдать им модераторские полномочия. Правда, я умница? 

Когда я отказался от такого «лестного» предложения, возмутилась: 

– Ты что?! Я чуть ли не на коленях вымаливала, чтобы Игорь простил тебя! Ты не знаешь, у них столько оружия! Речь шла о спасении твоей жизни. Игорь только ради меня согласился тебя пощадить! А ты… 

Через 5 минут она назвала меня неблагодарной свиньёй, а через 10 ушла к Трампу окончательно 

16 

– Ты ещё не спрашиваешь меня, а не приходила ли мне в голову мысли сдаться. 

– Не приходила? 

– Сдаваться я в любом случае был не намерен. Но мысленно эту ситуацию проигрывал. Просто представлял себе (не для того, чтобы так потупить). Вот выхожу я на оба форума и пишу повинную: «Дорогой Трамп! Прости меня, неразумного! Я – дурак, подлец, вор, а ты – благородный и мудрый человек». И что дальше? Он насладится местью, насладится моим позором, пнёт меня напоследок несколько раз, да и оставит меня жить? Да как бы не так! Понимаешь, для него мучить – главное удовольствие. А я – любимая его игрушка. Откажется ли он от такого удовольствия? Да никогда в жизни? 

– Не понимаю таких людей! В чём же тут удовольствие? 

– Нам с тобой и не понять их. Просто надо принять как данность, что такие люди существуют. Им нравится мучить, всё равно кого. Нравится мучить животных. Это же так интересно, когда они кричат, когда у них кровь течёт. Разве не потеха оторвать крылышки бабочке, задавить лягушку, сварить живьём котёнка, повесить щенка? Прямо, кайф! Им нравится мучить людей. С детства они обижают тех, кто младше, слабее. Такой отберёт игрушку у малыша не потому, что ему хочется самому поиграть. Отнюдь! Он даже может не донести игрушку до дома, а выбросить её в мусорку или сломать у малыша на глазах. Ему приятно смотреть на слёзы малыша, приятно, слышать плач, переходящий в хрип. Вырастает – мучает всех, кто не может ему ответить. Это же так смешно, уронить старушку и смотреть, как она ползает по грязи, собирая содержимое сумки, оскорбить ветерана пусть сжимает кулаки и бренчит медальками! Такие люди шли в Инквизицию, в Опричину, в Гестапо. 

– Мерзко как! 

– Да. Кстати, о животных. Один из трампюков Птеродактиль хвастался тем, что в юности он убивал кошек. У него была собака, ротвейлер. Пёс грыз кошек. А Птеродактиль помогал ему в этом. Если перепуганный котёнок залезал на дерево, Птеродактиль лез за ним следом и стряхивал его с дерева, прямо в пасть к своему чудовищу. 

Лену передёрнуло. Глеб заметил этот жест: 

– Вот и я также отреагировал. 

– Убивать кошек, это как убивать маленьких детей. 

– Да…Рыбачка Соня, она же жуткая кошатница. Весь форум заполнила фотками разных пушистых, усатых, хвостатых. Если кто-то рассказывал о своей Мурке, она прямо таила от умиления. Когда Птеродактель написал про свои подвиги, она бросилась его защищать: «Ну, и что? Пёс защищает свою территорию» А хозяин? На тот момент Соня почти уже была с Трампюками. 

Так вот, если я сдамся, это будет не момент унижения, который перетерпел – и всё кончилось. Это будет не неделя и не месяц. Это будет вся оставшаяся жизнь. Трамп никогда меня от себя не отпустит. Он оставит меня при себе, как Вовочку. Вероятно, он поможет мне устроиться на хорошую работу, за что я должен буду его униженно благодарить. Возможно, поможет в чём-то ещё. Но платой за это будет вечное унижение. Вечное! 

Знаешь, когда я смотрел ролик с Трампом, Вовочкой и женщинами что-то в поведении Вовочки меня смутило. Тогда мне было не до Вовочки. Но потом у меня было время подумать и даже просмотреть ролик ещё и ещё. И я понял, что именно показалось мне неестественным: естественность. Понимаешь, Вовочка – не зомби! Он, действительно, испугался, когда Трамп приказал ему принести на съедение дочку. Ну, это ещё было не так видно. Но когда Трамп отменил своё решение, такой вздох облегчения, такая радость неподдельная! Сыграть такое невозможно, если, конечно, ты не народный артист. 

– Ты хочешь сказать… 

– Что Вовочка остался человеком со всеми чувствами и желаниями, главное со страхами и страданиями. Трамп не зомбировал его и мучает. Все эти годы. Представляешь, каково Вовочке? А он боится! Каждый день, каждую минуту! Что завтра в голову Трампу придёт? То ли подбросит кусок с барского стола, то ли закажет его дочку на ужин. Рабство. Худший вариант рабства. Потому что хозяин даже не самодур. Он – садист. Нечто вроде Салтычихи. Бедный Вовочка! Представляешь? Трамп может потребовать от него всё, что угодно. Может вызвать его среди ночи или днём с работы. Может сам зайти в любой момент в его дом. А каково Вовочке объяснять своим знакомым, сослуживцам странности в своём поведении. Почему он так раболепен по отношению к вот этому гостю? Почему вдруг отменяет деловую встречу или поход к родственникам? Ужас! Представил себя на месте Вовочки – нет, лучше умереть стоя. 

– Да… Ты прав. Я бы на такую жизнь ни за что бы не согласилась. Он же тебя мучает, потому что ты не такой как он, ты лучше. 

– Спасибо. 

17 

– Ты не спрашиваешь, а не приходила ли мне в голову мысль убить Трампа? Вот просто взять и убить… Тебя мои слова не шокируют? 

– После твоего рассказа – нет. 

– Спасибо! А то я думал, сейчас начнёшь говорить о гуманизме, о том, что раз не я дал жизнь, не мне и отнимать… 

– Не начну. Так приходила тебе в голову такая мысль? 

– Привходила. Тысячи раз. Прикидывал и так и этак, строил планы. Знаешь, с этической точки зрения меня ничего не ограничивало бы. Трамп – не человек. Это – мерзкая гадина. Вроде Гитлера или Берии. Таких надо истреблять. Ни малейшей жалости я бы к нему не испытал. Вот только как бы не попасться? Несколько раз я уже был близок к тому, чтобы начать осуществлять один из планов. Что же меня сдерживало? 

– Что? 

– Мне кажется, он меня специально на это провоцирует. Не знаю, зачем. Хотелось бы, конечно, верить, что он таким экстравагантным способом решил расстаться с жизнью. Только это – вряд ли. Скорее всего, он расставил ловушку и ждёт, когда я в неё попадусь. Всё время я получал от него письма типа: «Ты собрался меня убить? Ну, давай! Я жду тебя!» или «Трусливый Мамонт! Ты не мамонт, ты зайчишка! Любой мужчина, если бы над ним так издевались, убил бы обидчика! А ты – баба! Тьфу на тебя! Я буду издеваться над тобой вечно! Я отберу у тебя вех друзей!» и всё в таком духе. Вероятно, он ждал такого моего шага. При попытке убить меня бы, конечно, поймали. А оставшуюся жизнь я бы гнил в тюрьме. А уж о том, чтобы тюремная жизнь мне не казалась мёдом, думаю, он бы позаботился. Раз он может зомбировать людей, то для него ничего не стоит зазомбировать тюремное руководство, моих сокамерников… 

– Устал я, – продолжал Глеб после паузы, – устал не так от борьбы, как от вечного предательства. Когда друг вдруг превращается во врага. Я люблю в шахматы играть. Все белые фигуры до конца остаются белыми, а чёрные – чёрными. И также в шашках. А ещё есть игра реверси. Знаешь такую? 

– Нет. 

– Играют тоже такими как бы шашечками. Но устроены они очень интерено. Одна сторона чёрная, другая – белая. И при определённых условиях шашечки переворачиваются. И твои фигуры становятся фигурами противника (или наоборот). Представь себе, так бы было в шахматах. Ну, правила шахмат, надеюсь, знаешь? 

– Ну, знаю, более менее. 

– Ну, вот представь себе. Допустим, ты играешь белыми. Твоя позиция лучше. Фигур больше. Чёрный король зажат в угол. Вот-вот ты поставишь мат. Делаешь шах конём… Хлоп… Это уже чёрный конь. И он не нападает на короля, а защищает его. Ты быстро оцениваешь позицию, направляешь на этот фланг ладью… Хлоп… это уже чёрная ладья. И вот уже не ты угрожаешь, а тебе. Ты строишь оборону, но твои фигуры одна за другой чернеют. И вот уже твой король прячется за твою последнюю фигуру, за слона. Хлоп… Слон чёрный и ставит белому королю мат. Конец партии. Страшный сон шахматиста… 

¬– Слушай, перебила Лена, – тебе есть, где остановиться? 

– Да, я снял квартиру на Пионерской улице. 

– Район считается нехорошим. 

– Да, ерунда! … Слушай, а это большой наглостью будет пригласить тебя в гости? Прямо сейчас. Тем более, что-то мне здесь не нравится. 

Действительно, через 2 столика собралась малоприятная нетрезвая компания. 

– Пошли, – ответила Лена. Вот так просто. 

18 

А потом они шли по городу пешком, разговаривая. А потом был чай с вафлями. А потом у них была ночь, и они любили друг друга. С вечера они купили в круглосуточном киоске фруктов: яблок, бананов, киви. А утром, пока Глеб спал, Лена проскользнула в кухню, нарезала фрукты, сложила их в блюдце, принесла их в комнату и кормила сонного Глеба кусочками фруктов. И они снова любили друг друга. И А вечером Глеб встречал Лену с работы. И снова ночь. И снова вечер и ночь. 

Лена, по сути дела, переехала к Глебу. Она наладила его быт, она стирала ему бельё (в своей квартире, у Глеба стиральной машины не было), она гладила ему рубашки, готовила вкусные борщи и котлеты. А утром, пока Глеб ещё спал, Лена приносила тарелку с нарезанными фруктами и кормила его с рук. 

Лена привела Глеба домой и познакомила с бабушкой. Бабушка оказалась ещё крепкой на вид, высокой прямой старухой. И характер у неё был прямой. Глеба она приняла нормально. Спокойно, сдержано, но доброжелательно. 

Раз Глеб засиделся у Лены допоздна. И Лена предложила ему остаться. 

– А бабушка? 

– Она уже морально готова. Не смотри, что такая строгая на вид. 

Утром бабушка ничуть не удивилась, увидев Глеба за завтраком. А спустя месяц, Глеб перенёс свои вещи с Пионерской на улицу Рокоссовского и, таким образом, переехал к Лене окончательно. 

Глеб устроился на работу в мастерскую по ремонту компьютеров. Благо руки и голова у него были на месте. 

В мастерской было всего 3 человека: Сергей ¬– хозяин, мужик 40+, женатый, Юра, парень лет 25-и, хакер и компьютерный гений и сам Глеб. Оба, вроде, мужики нормальные. Работа была интересная. Глеб любил возиться с железками, любил ставить программы. Зарабатывал Глеб неплохо. Постепенно он сдружился с обоими сослуживцами. Побывал у Сергея дома. Произвёл хорошее впечатление на его жену. А девятилетний сын Сергея был от дяди Глеба в восторге. 

Лену у Глеба на работе тоже знали и любили. А Глеб познакомился со всеми сослуживцами, точнее, сослуживицами Лены. 

Пару раз выезжали в лес: Сергей с семьёй, Юра с подружкой Машей (второй раз без неё) и Глеб с Леной. 

Жизнь налаживалась. 

Конечно, Глеб скучал по дому, по родным, но время – лучший лекарь. Душевные раны Глеба потихоньку затягивались, хотя ясно было, что шрамы останутся навсегда. 

Кошмары снились, но всё реже. Дом, родители снились часто. И такая тоска охватывала его среди ночи! Бывало во сне или в состоянии погранично между сном и явью он думал: «Возьму билет до Москвы и – домой. Плевать на всё!» Но проснувшись, он понимал, что это невозможно. 

Устроившись на работу с компьютерами, Глеб сначала боялся, что не выдержит, поддастся искушению и заглянет в «Кабачок» или «Баклажан». Так хотелось, хоть одним глазком… Но Глеб сдерживал себя. 

Из деталей он собрал компьютер для себя. Научил Лену им пользоваться. Но ни на форумы, ни в чаты не заходил. Читал новости, юмор. Смотрел картинки. Качал музыку, фильмы. Но никакого общения через Интернет. 

Нет, с Леной, конечно, было легче. Что и говорить! Лена вела себя предельно тактично. Сначала ей казалось, что она ходит по тонкому льду. Она очень боялась случайно обидеть Глеба неосторожной фразой, неуместным вопросом. 

Однако вскоре она поняла, что Глеб не боится разговора на эти темы. Более того, разговоры эти ему необходимы. 

Через какое-то время Глеб даже начал шутить над своим положением. И Лена охотно поддерживала его шутки. Уж лучше, когда человек смеётся, чем когда он плачет. 

19 

Глеб был на распутье. С одной стороны ему хотелось рассчитаться с обидчиками. Как он жаждал мести! Как мечтал расправиться с Игорем! Иногда ему снилось, что он добирается до своего врага и сжимает пальцы на его горле, глядя при этом в глаза Игоря, сначала испуганные и недоумённые, потом мёртвые, закатившиеся. 

Или он представлял, как ему удаётся перебороть чары и как пелена спадает с глаз людей и они видят вместо сверкающего полубога жалкого, гнусного подонка. Как все от Игоря отворачиваются. Как от него уходят все женщины. А Вовочка, который выше Игоря на две головы, месит его своими кулачищами за все издевательства. 

А с другой стороны Игорь боялся потерять тот покой, то почти счастье, которое он приобрёл за последние месяцы. Нет, конечно, счастьем это было назвать трудно. Это было счастье каторжника, бежавшего из неволи и нашедшего убежище в избушке лесника. Всё потеряно, дом, родные. Приходится прятаться от всех. Но тут, в избушке – покой, относительная безопасность и, главное, свобода. И конвоиры не бьют. 

Трамп явно потерял Глеба из виду. Но Глеб понимал, что Трамп с этой потерей не смирится. Редкий хищник так просто отпустит добычу. Одно неосторожное движение Глеба и кошмар вернётся. 

Но, опять таки, если ничего не делать, Игорь всё равно, возможно, найдёт Глеба. Рано или поздно. Обо всех его возможностях Глеб не знал. 

Глеб с Леной часто советовались: как быть дальше? Действовать нужно было только тщательно всё обдумав и взвесив. 100 раз обдумав и 100 раз взвесив. 

Они перебрали великое множество вариантов, пока не остановились на одном. Возможно, Игорь и не уникален? Возможно, подобные случаи уже имели место в истории Человечества? Вспомним Крошку Цахеса. Вспомним ничтожеств, становившихся вождями, министрами, императорами. Не исключено, что им как-то удавалось зомбировать окружающих. А, раз так, значит, кто-то занимался изучением этого вопроса. Вот найти бы специалиста и посоветоваться с ним. А как найти? Конечно же, через Интернет. Глеб, правда, опасался, что Трамп сумеет отследить человека, слишком усиленно разыскивающего в Интернете материалы о зомби и зомбировании. Но потом оба решили, что опасения чрезмерны. Добрая половина Интернета интересуется зомби, вампирами, призраками и всякой чертовщиной. За каждым не уследишь. 

Глеб и Лена усилено занялись изучением проблемы. И нашли несколько специалистов, на которых следовало обратить внимание. Конечно, не так просто было понять на расстоянии, кто – действительно спец, а кто – шарлатан. Риск ошибиться был велик. И всё же человек 5-7 показались Глебу и Лее достаточно серьёзными. 

Наибольший интерес к себе вызвал профессор психологии из Колумбуса (США, штат Огайо) Роберт Петерсон. 

Глебу понравился язык изложения: академический, чуть ироничный. Никакого тумана. А, самое главное, Петерсон не пытался казаться всезнайкой. Довольно часто он говорил: «Этого мы, к сожалению, не знаем» 

Глеб написал профессору письмо. Составил он его очень аккуратно. Так, чтобы в нём было как можно меньше слов, которые могли бы стать ключевыми и позволить Трампу обнаружить местонахождение Глеба. Имена и географические названия были заменены. 

Ответ пришёл в тот же вечер. Профессор благодарил Александра (так Глеб назвал себя в письме) за интересную информацию, которую тот ему предоставил. Он писал, что сталкивался со многими подобными случаями, но с таким масштабным впервые. 

Глеб спросил, существуют ли средства борьбы с таким, как Борис (так Глеб назвал Игоря)? 

Профессор ответил, что существуют. Если он прав и случай с Борисом попадает под теорию Петерсона, то лишить Бориса его силы будет совсем несложно. Хотя, конечно, 100%-й гарантии Петерсон дать не может. 

А как он оценивает шансы? 

Сложно сказать. Нужно видеть этого Бориса. Ну, 80-90%. 

Видеть? Профессор готов поехать в Россию? 

Профессор обязательно поедет в Россию! Случай заинтересовал его необыкновенно. Но не раньше августа будущего года. А пока что профессор приглашает Александра и его подругу приехать к нему в США. Если, конечно, им это будет удобно. 

– Простите, уважаемый профессор, но мы вынуждены отклонить Ваше любезное предложение. Вы, вероятно, не вполне представляете себе экономическую ситуацию в России? Для большинства россиян поездка в Америку неподъёмна по деньгам. Что уж говорить о нашем случае? Ведь Вы же знаете, что я был вынужден бежать из дома, бросив всё и захватив с собой только самое необходимое. 

– О, пусть эта сторона дела Вас не беспокоит! Я готов оплатить Вашу поездку. И Вам не нужно чувствовать себя обязанным. Это я Вам буду обязан. Случай, описанный Вами, настолько заинтересовал меня, что я с радостью заплачу за возможность поговорить с Вами.. Наша встреча нужна мне не менее, чем Вам. Ну, а я, конечно же, надеюсь на Ваше русское гостеприимство во время ответного визита. 

Глеб и Лена были поражёны приглашением Петерсона. Вот это да! Не просто решить задачу, но ещё и очень приятным способом. Прокатиться в Америку! В Америку! 

Глеб схватил Лену на руки и закружил её по комнате, осыпая поцелуями и напевая: «Америка! Америка!» 

Они снова сели к компу. Глеб горячо поблагодарил Петерсона за предложение и за готовность помочь. Он сказал, что с радостью принимает предложение профессора. 

Но въезд в Америку связан с огромными бюрократическими трудностями. Очень тяжело получить вызов. 

Да, Петерсон об этом знает. Он пришлёт вызов и поможет чем может. У него есть друзья в МИДе. 

– Профессор, скажите, а можно ли людям, которых зомбировали, вернуть разум? 

– Несомненно! Возможно, не сразу. Возможно, им потребуется помощь психолога. Но зомбирование обратимо. Если, конечно, Борис не применял химические препараты для закрепления эффекта зомбирования. А, судя по всему, он их не применял. Да, вероятно, он и не знал о существовании таких веществ. 

Переписывались они до глубокой ночи. Петерсон прислал Глебу и Лене фотографии: 

Петерсон в строгом костюме и галстуке. Наверное, в университете. Импозантный мужчина лет 50 в очках. Настоящий профессор! Петерсон с женой возле их дома. Жена – высокая блондинка лет 45. Дом двухэтажный, кирпичный. Перед домом – зелёная лужайка. Очень по-американски. Их дети. Девушка лет 18 и мальчик лет 12. Вся семья на море. Вся семья в лесу. Их собака – чёрнй лабрадор во всех видах. 

Уже потом, выключив компьютер, они долго мечтали о том, как съездят в Америку и о том, как разрушат колдовство Игоря и о многом другом. Этой ночью они были счастливы. Забрезжила надежда. 

А утром Глеб высказал опасения: 

– Всё-таки опасно мне светить свою фамилию? 

– Что ты имеешь в виду? 

– Ты же знаешь, фамилия у меня редкая. Да ещё в сочетании со сравнительно редким именем. Немного нас, Кадашевских. А Глеб Кадашевский, скорее всего, я на свете единственный. Нам придётся посылать документы в посольство США, потом они будут гулять там по инстанциям. Гулять, заметь, и по Интернету тоже. Ведь, можешь не сомневаться, в Америке все действия органов власти фиксируются в компьютере. Далее, придёт виза (этот факт тоже 10 раз зафиксируют). Нужно будет брать билет на самолёт. Опять таки, нужно будет указать фамилию. Я не знаю всех возможностей Трампа. Вряд ли у него есть такие могучие хакеры, чтобы вскрыть компьютеры всех американских служб или «Аэрофлота» Но не исключено, что есть. А ведь хакеры вскрывали даже компьютеры «Пентагона». Допустим, запустил он программу, которая ищет Глеба Кадашевского. И находит.. Риск небольшой, но он есть. 

– Тогда тебе стоит стать Мироновым. Фамилия очень распространённая. 

Глеб посмотрел на Лену широко раскрытыми глазами. Миронова – это её фамилия. Он понял, что она имела в виду: ему следовало жениться на ней и взять её фамилию. Вот так просто. 

… Ну, что ж, всё правильно. Лучшей жены Глебу не найти. С Леной он очень сблизился за это время. Вообще-то, ему следовало сделать предложение первым. Глеб выбрал такую политику: предложение не делать, а вести себя так будто оно сделано давно. Какое-то время спустя, они уже обсуждали кого пригласят а свадьбу. 

Да… Фамилия Миронов – конечно, находка для человека, которому нужно затеряться. Набрав в поисковике «Миронов», преследователь наткнётся, прежде всего, на тысячи страниц, где упоминается народный артист Андрей Миронов, потом он наткнётся на председателя Совета Федерации Федерального Собрания Российской Федерации Сергея Михайловича Миронова. А потом на десятки тысяч безвестных Мироновых. Замечательный стог сена для иголки по имени Глеб. Да ещё врагам надо выяснить, что Глеб стал Мироновым. А откуда им это узнать? Хотя… 

– Слушай, а когда молодожёнов расписывают, их данные не заносят в компьютер? Старая фамилия, новая фамилия… 

– Вот эту-то проблему решить проще простого? 

– Как? 

– А мы распишемся в деревне. Там, наверняка, нет Интернета. 

– Романтично… 

– А венчаться будем – в церкви. Красиво, правда? Не возражаешь? 

– Я-то не возражаю. Но не будет ли возражать сельская администрация? Не скажут ли они нам: «Идите расписываться по месту жительства?» 

– Не бойся! Не скажут! 

– Ты так уверена? 

– У меня есть для этого все основания. 

– Да? Какие же? 

– А такие! – Лена улыбнулась и выдержала паузы, – такие, что муж моей двоюродной сестры – участковый в селе Коржово Гареевского района. 

– Тю! Да ты что, из деревенских? 

– А что? Это плохо? 

– Да нет, что ты! Просто неожиданно как-то. 

Лена с хохотом выскочила в коридор. Вернулась в платке и запела, сильно окая: «Это было в деревне Ольхо-овке.» 

А потом казала серьёзно: 

– Нет. Не деревенская. Просто сестра вышла замуж за парня из школы милиции. А его по распределению послали в деревню. Ну, она за ним. 

– И как? Нравится? 

– Знаешь, нравится. Сначала Витька всё просился в город. А потом привыкли. Свой дом. Хозяйство. Воздух чистый. Начальство не очень достаёт. А в своей вотчине Витька – царь и бог. 

– Ну, что ж! Отлично. А ты уверена, что информация о нас не уйдёт в Интернет? 

– По-крайней-мере, я могу спросить. Попытка не пытка. 

В тот же вечер Лена позвонила в Коржово. Свояк сообщил, что компьютер в сельской администрации есть, но с Интернетом он не связан. Сведения о смене фамилии в паспорте передаются в район, но тоже не Интернетом, а нарочным раз в месяц. 

Всё складывалось превосходно. Ехать в Коржово решили после Нового Года. Расписаться скромно в деревне, но с венчанием. А сыграть свадьбу уже потом, после возвращения из Америки. 

Новый год отметили втроём с бабушкой. Какой это был Новый Год! На улице – лёгкий снежок. Ёлка. Настоящая, пушистая, с игрушками и гирляндами. Глеб подарил Лене духи и пушистого игрушечного зайчика. Лена подарила Глебу огромный малиновый шарф. 

Чокались. Поздравляли друг друга с Новым Годом. А когда бабушка ушла спать, пили за успех мероприятия. Волшебная была ночь! 

А 4 января утром Глеб и Лена встали рано, сложили в сумку документы и подарки для родственников и поехали в Коржово. 

20 

Автобус из Гареева в Коржово ходил 4 раза в сутки. Глеб и Лена выбрали самый ранний рейс: в 8.30. После бурной ночи они оба были немного сонные. Но оба были преисполнены радостных ожиданий. 

Автовокзал в Гарееве, как и во многих других городах, находился рядом с железнодорожным вокзалом. 

Ровно в 8.30 к платформе № 8 подошёл автобус. Старенький, ликинский, и очень тёплый. 

Мороз усилился. С утра было градусов 15. Тем приятнее было зайти в жарко натопленный автобус и, удобно устроившись в кресле, ждать, когда же автобус тронется. 

Потом автобус ехал по улицам Гареева. Было ещё темно. Рассвет встретили в пути. За окном пробегали сосны, ели, берёзы, покрытые снегом. И иногда Глебу казалось, что едет он по Карельскому перешейку. 

Глеб держал руку Лены в своей и они говорили то о важном, то о пустяках. До Коржова ехали чуть больше часа. Село оказалось большим, наверное, на несколько сотен дворов. 

Здание сельсовета даже было каменным. 

– Одно время Коржово было райцентром – пояснила Лена. Тут и поликлиника есть и больница и универмаг и книжный магазин. 

И даже автовокзал тут был. Правда деревянный и на ремонте. На время ремонта функцию касс и зала ожидания принял на себя универмаг. Маленький, конечно. Не ГУМ. 

Возле универмага Глеба и Лену уже ждали. 

Виктор оказался мужчиной под 50, невысоким, коренастым со щёточкой рыжих усов. Был он в форме майора. Нина – под стать ему, низенькая, полненькая. Оба – красные от мороза. 

Женщины расцеловались. Мужчины пожали друг другу руки. 

От автостанции до их дома было метров 100 и он был виден с остановки. Первыми же словами Виктора после знакомства были: 

– А вон тот синенький домик наш. 

С тех пор, как их дочь Женя вышла замуж, Виктор и Нина жили вдвоём (не считая собаки, кота и скотины) В доме было 3 комнаты, веранда и кухня. Туалет был деревенского типа, но в доме, а не на улице. 

А ещё в доме была русская печка. 

Нина сразу же собрала на стол. Картошечка (Своя! С огорода!) из чугунка. Рыбка (Виктор сам ловил), огурчики солёные, грибочки, капустка, сало с розовыми прожилками. 

Выпили за встречу. Потом вспоминали родственников, общих знакомых. При других обстоятельствах Глеб бы от такого разговора быстро соскучился. Но на сей раз он впал в эйфорию. Да ещё и водка повлияла, да тепло. Глеб медленно гладил серого кота Тихона. Журчание разговора его убаюкивало. И прямо в кресле он задремал. 

Лена разбудила его где-то через час. 

– Пошли. Витя обо всём договорился. 

Сначала поехали в сельсовет или, как теперь это называлось, в администрацию. 

В нужной комнате их встретили две сотрудницы, которые тут же приступили к делу. Свидетелями были, естественно, Виктор и Нина. 

Глеб скосил глаза на компьютер. Старый. Очень старый. Наверное, первый «пень». Или, вообще, не «пень». 

После регистрации, Виктор извлёк из сумки бутылку и бутерброды и все поздравили молодых. Конечно, пить водку в здании администрации, да ещё будучи при исполнении не разрешалось, но если сам участковый наливает – это же совсем другое дело! 

Прямо из администрации пошли в церковь. Со священником Виктор уже договорился. 

Глеб был на венчании только раз в жизни. Когда ему было 16, приехал троюродный брат из Перми. Брат попросил Глеба показать ему город. По просьбе брата, они зашли в Александро-Невскую лавру, как раз, когда в соборе проходило венчание. Венчалась совсем молодая пара. Лет по 19. Брат ещё усмехнулся: 

– Видел бы это секретарь их комсомольской организации! 

Венчание тогда было очень долгим. Пел хор. Было интересно и красиво, но к концу Глеб устал. 

Сельская церковь оказалась, конечно же, гораздо меньше собора лавры. Каменная. Классицизм. Портик с колоннами, купол. Судя по внешнему виду, начало XIX века. Да! Так и есть. Охранная доска свидетельствовала, что здание церкви построено в 1811-14 годах по проекту архитектора Руска. Перестроил архитектор Прокофьев в 1902 году. Памятник архитектуры. Охраняется государством. 

– Руска! Это же наш, Питерский архитектор! – обрадовался Глеб. 

Народу в церкви было совсем мало. Сам Священник, его помощники и несколько старушек. 

Наверное, в позапрошлом веке так выглядело тайное венчание, когда маменька и папенька жениха и невесты были против. 

Скромно. Но не менее красиво. 

К счастью, все документы, необходимые для венчания, оказались в наличии. 

Когда вышли из церкви, уже смеркалось. Им встретился парень лет двадцати пяти: 

– Виктор Георгиевич… ¬– Здрасти! – попривествовал он остальных. 

– Это Юра, мой помощник – представил Виктор, – что тебе, Юра? 

– Виктор Георгиевич, Лисова опять на соседа жаловалась. Пьянка. Крики. Громкая музыка. 

– Ну, так сходи, поговори с ним. Попугай его. 

– Да Вы же знаете! Он меня посылает. Только Вас слушает. Я же не в форме. 

– Сейчас бушует? 

– Нет. Тихо там. Я подходил к дому. Спит, наверное. 

– Ладно. Завтра я ему выдам. Сегодня не могу. Родственники приехали, – и уже обращаясь к Лене и Глебу, – кадровых милиционеров не хватает. Привлекаем гражданских. А этот Васильев тот ещё субчик. Гражданских просто посылает. Только меня боится. Ну, завтра я покажу ему, как буянить раз и как моих помощников посылать два. 

Дома снова пили. Чокались. Хозяева поздравляли молодых. Нина испекла к свадьбе свой фирменный пирог с рыбой. 

Виктор рассказывал милицейские истории. У него их накопилось много. Особенно поразила Глеба история про трагическую гибель участкового из Качанки. 

¬– Это был выходной день. .– рассказывал Виктор Позвонили из больницы и сообщили, что к ним с пулевым ранением в голову поступил участковый из Качанки. Это соседний участок. До них всего 12 километров Он проработал у нас недолго и близко с ним я знаком не был. Семья его состояла из 4 человек: он, жена – животновод, и два сына 7 и 10 лет. Я сразу же выехал на место происшествия, а вторую группу направили в больницу к раненому сотруднику. Никогда не забуду тот день. Там произошла такая страшная трагедия. Утром рано жена участкового ушла на ферму. Дома остался он сам и двое сыновей. Тот, что постарше, принес дрова в дом, затопил печь и полез на крышу, чтобы поскидывать снег. Дело было к весне. Младший зашел в зал, где на диване головой к окну лежал отец и смотрел телевизор. У ребенка 7-летнего в руках был пистолет – табельное оружие участкового – ПМ. Ребенок направил в сторону отца оружие и спросил, мол можно поиграть в войнушку? Участковый дал добро. Мальчик с расстояния в 4 метра направил дуло пистолета в голову отцу и спросил :"Стрелять?". Участковый засмеялся и ответил утвердительно. Мальчик нажал на курок и попал в голову участковому. испугавшись случившегося выбежал на улицу, никому ничего не сказав, забрался на крышу. Старший брат услышав звук выстрела вбежал в дом и увидел, что у отца голова вся в крови, схватил полотенце, обмотал. Выскочил на улицу, стал звать на помощь. Прибежали соседи, обложили голову участкового снегом и вызвали «скорую помощь». Я видел, осматривая место происшествия, весь этот кошмар. Там все шторы были и в крови и в мозговом веществе. 

Участковый скончался в больнице через несколько часов. Ранение было смертельным. Но не трудно представить, что испытал тот маленький семилетний ребенок, застрелив собственного отца. А всё из-за халатности взрослого человека, которому вручено на ответственное и хранение и ношение табельное огнестрельное оружие. Во-первых, у него в доме был сейф, в котором и положено было хранить пистолет. Во-вторых, когда пистолет ложишь на хранение, обязательно вытаскиваешь обойму и проверяешь отсутствие в стволе пули. Обязательно. Участковый же хранил оружие всегда в платяном шкафу на полоке белья и все домашние об этом знали. Детям он и раньше позволял играть с пистолетом, но проверял, отсутствие зарядов в нем. На этот раз – всё было иначе. 

Страшная судьба, страшная трагедия… 

Помолчали. 

– Вот я, – продолжал Виктор, – пока Наташка не выросла, прятал пистолет так далеко, что она ни за что она ни за что не нашла бы. А и нашла бы? Обойму-то я отдельно хранил. 

Потом зашли соседи. Ветеринар с женой. Обоим лет по 50. Узнав, что случайно попал на свадьбу, ветеринар сбегал за ещё одной бутылкой и конфетами. Снова пили за здоровье молодых. 

От водки Глеба развезло. Проснулся он уже в потели рядом с Леной. Лена уже спала. Глеб стал осторожно целовать её волосы, глаза. Лена что-то пробормотала сонным голосом, а потом потянулась к нему. 

21 

На следующий день Глеб и Лена проснулись в доме одни. С вечера родственники предупредили их, что утром им рано уходить по делам. 

– А вы спите, – говорила с вечера Нина, – еды утром вам вдоволь. Лена, ты же умеешь нашу печку зажигать, правда? 

За окном стоял ясный морозный день. Солнце освещало комнату с розовыми в цветочек обоями, простую мебель. Луч падал на стену, увешанную фотографиями хозяев и их дочки, играл в хрустальной вазе. 

– С ума сойти! – сказала Лена, – просыпаюсь рядом с мужем! 

Чем молодожёны занялись сразу же, как проснулись, думаю, можно не писать. Это делают все молодожёны. Ну, или, почти все. 

А потом они лежали расслабленные, усталые но довольные и говорили. Говорили обо всём. Прежде всего, строили планы на будущее. 

– Мама приедет на свадьбу – сказала Лена, – хорошо! 

– Мы же ещё дату не назначили. 

– А она в любом случае приедет. Не жалеешь, что на мне женился, а? 

– Что ты, любимая! – Глеб поцеловал Лену в глаза, – никогда не пожалею. Я счастлив, что нашёл тебя. 

– А я – тебя. 

– Послушай, вот я о чём подумала. Приедет американец, расправится с Трампом, люди, оболваненные им придут в себя. А среди них: Надя и Агата. Может ты захочешь вернуться к кому-то из них? 

– Нет! Что ты?! Я с тобой останусь. На них зла я не держу. Они виноваты, что Трамп их зомбировал. Я думаю, с ними мы останемся друзьями на всю жизнь. Но с тобой за эти 3 месяца я пережил столько… Ты оказалась рядом в самый трудный момент моей жизни. Ты дала мне силы жить дальше. Не люблю высокие слова, но это так. И, просто, я люблю тебя. 

И Глеб снова стал целовать Лену. 

– А всё-таки интересно, – сказал он, когда они нацеловались, – как будет проходить процесс восстановления личности всех, кто пострадал от Трампа? Им придётся ложиться в больницу? Хватит ли на них места в психушках Москвы и Питера? Ведь Трамп покалечил не одну сотню человек. 

– Пусть у тебя об этом голова не болит. Это забота Горздрава – рассудила Лена. 

– Конечно, всё не так просто как во «Властелине мира». Там как только Штирнер отключил вою машинку все сразу пришли в себя. Когда-то я читал повесть «Синтез». Автор – поляк… не помню фамилию. Не читала? 

– Нет. 

– Сюжет там такой: Далёкое будущее. Воскрешают тех, кого когда-то заморозили. Знаешь? Это и сейчас делается. Болен, допустим, человек неизлечимой болезнью, его – в контейнер с жидким азотом и – до лучших времён. 

– Про такие эксперименты я слышала. Но, говорят, вряд ли из этого что-то получится. 

– Ну, так это же фантастика. И вот, так уж получилось, оживили одного латиноамериканского диктатора. Ну, тот только оклемался, как принялся за старое. Ещё в ХХ веке его учёные разработали вещество, которое зомбирует человека. Человек, в организм которого попала эта гадость, подчиняется любому приказу, исходящему от кого угодно. И вот, улучив момент, этот мерзавец добирается до пульта управления, созданного ещё в ХХ веке, надевает противогаз, нажимает кнопку, отрава распыляется, и – всё. Все жители Земли превращаются в биороботов. И диктатор становится правителем всего мира. Разумеется, в повести есть и положительные герои. Эти положительный герои побеждают диктатора, а Человечество легко лечат от напасти. Как? Очень просто. Заходят к кому-то в дом. Один говорит: «Включи лампу!», а другой «Не включай лампу!» Хозяин дома говорит: «Договоритесь, сначала между собой» или что-то в этом роде Значит – выздоровел. Такой способ лечения они называли словом «синтез». Наивность, конечно, высшей пробы. Химическое поражение мозга лечить противоречивыми приказами! Думаю, случись такое в реале, исцеляемый впал бы в ступор или, наоборот, у него началась бы истерика от того, что он не может выполнить приказы. Нет, тут нужно лечение… 

– Но, ведь, Петерсон считает, что химической атаке люди, скорее всего, не подверглись. 

– Пожалуй. Вряд ли Трамп распространяет по всему миру химическую отраву. Тем лучше! Значит, люди поправятся быстро…. Эх, представляешь как здорово! 

– А ведь я, продолжал Глеб, был также наивен, как автор повестушки. Занешь, был у нас с Рыбачкой Соней затяжной спор. 

– Соня, Почему ты отказываешься признать, что Трамп – клеветник? Трамп называл меня вором? 

- Назвал. 

- Но я не вор? 

- Не вор. 

- Так значит Трамп клеветник? 

Молчание. 

- Ну, если человек называет вором того, кто не вор, этот человек клеветник? 

- Да. 

- А Трамп называет меня вором? 

- Называет. 

- А я не вор? 

- Нет. 

_ Так клеветник? 

Молчание. 

- Почему ты не назовёшь Трампа клеветником? 

- Глеб! Я уже сказала что ты не вор! Что тебе ещё надо?! Ты хочешь, чтоб я сказала именно твоими словами? – и прямо слёзы в голосе! 

– Ну, ещё бы! Я вёл себя как герои польской повести. Пытался логикой победить болезнь. Да она знает, что я ¬– не вор, помнит, что Трамп называл меня вором, знает, что человек распространяющий о другом заведомо ложную негативную информацию – клеветник. Но допустить, что великий, мудрый, милый Игорь – клеветник, никак не может. Блок у неё. Я рассказывал, как в теме, посвящённой моему дню рождению, Соня сказала, что Трамп достоин самых красивых слов. Мы потом с ней разговаривали и я спросил, ну, что она находит в нём? «А слышал ли ты, как он заразительно смеётся!» Ещё бы! Сколько раз я этот смех слышал! Иногда он мне снится. Ну, да ничего. Недолго ему смеяться осталось. 

– А что с Трампом будет? 

– Да, это интересно. Ну, посадят его вряд ли. Зомбирование – нет такой статьи. То есть, может быть, наверняка, под какую-то статью кодекса это подвести можно, но в суде доказать что-то сложно будет. Даже если американец согласится выступить свидетелем. Но власти своей Трамп лишится в один момент. Может быть, освобождённые люди учинят над ним самосуд. Тот же Вовочка. Парнишка, я тебе скажу, не мелкий. Но, в любом случае, ему придётся несладко. Представляешь? Он с детства привык, что все прыгают вокруг, что потакают каждой его прихоти, в рот ему заглядывают. А тут вдруг все убедятся, что он – ничтожество, мразь. Все покинут его. Он останется один. Разве что, родители? И то не уверен. Ведь, похоже, он и их зомбировал. То-то, припоминаю, ходил в джинсе, когда она была дефицитом, и радиотехника у него была самая новая, а ведь семья совсем небогатая была. Скромные инженеры. Ты же знаешь, что в те годы инженеры получали немного. Но в любом случае его покинут и друзья и женщины… И останется он один, всеми брошенный, всеми оставленный, с фингалом под глазом – от Вовочки. 

– Бедный, бедный... И тебе его совсем не жалко? 

– Нет, – хохотнул Глеб, – вот, представляешь, совсем не жалко. 

– Значит, ты жестокий человек. 

– О, да! Я очень жестокий! Я отнимаю власть у несчастных рабовладельцев и выпускаю их законных рабов на свободу. Как они бедные без хозяйской заботы? 

– Значит ты жестокий… – снова повторила Лена, и Глеб понял, что она не шутит. 

– Лена! Ты что?! 

– А я думала, ты человек. А ты… А я отдалась тебе. Согласилась за тебя замуж выйти. Дура! 

– Ленка! Леночка, что с тобой?! – Глеб уже понял, что с ней, но боялся поверить, – Ленка! Заяц! Это же я, это я, Глеб! Очнись! 

Он тряс Лену, глядя в её пустые как у наркоманки глаза 

– Лена! Лена 

– Мразь! Ублюдок! Вор! Убийца! – заорала вдруг Лена и забилась в его объятьях, – Скотина! Пусти! 

Лена укусила его за плечо. Одеяло сползло, открыв всю великолепную Ленкину наготу. Глеб успел обратить на это внимание, но сейчас ему было не до этого. 

Он всё понял. 

– Ладно. Я уйду – сказал он. Пусти меня. 

Глеб лежал у стенки, и ему пришлось отодвинуть Лену в сторону. Прикосновение к телу женщины, с которой он был близок всего несколько минут назад, казалось неприятным, как к змее или, скорее, к трупу. Да это и был, в некотором смысле, труп. Зомби. 

Времени на сантименты не было. Глеб знал, что с каждой минутой его дальней шее пребывание в доме становится всё опаснее. Для обоих. Глеб одевался быстро. Так одеваются солдаты «пока горит спичка» 

Пока он одевался, Лена осыпала его самыми грязными оскорблениями. Никогда за эти 2 с половиной месяца он от неё таких слов не слышал. Лена не переносила мат. Однажды Глеб рассказал анекдот с одним неприличным словом. Лена поморщилась и больше Глеб никогда не позволял себе употреблять при Лене любые нецензурные слова. Теперь Лена ругалась как пьяный грузчик, которому не долили водки. 

Ничего не забыть! Документы… Эх! У Лены в сумке. 

Пока он рылся в её сумке, Лена кричала, визжала, царапалась, вырывала сумку, обзывала его вором. 

–Отдай, ….! Отдай!!! Это моя сумка! 

– Дура! Дай я свой паспорт заберу! 

Наконец Глеб вырвал документы из сумки (Лена вцепилась в паспорт и чуть не разорвала его), набросил пальто, попал ногами в ботинки – зашнуровывать некогда и схватив в охапку шапку, ну, совсем как Демьян из басни Крылова рванул на улицу. А вслед ему неслись отборные матюги и проклятья. 

22 

Универмаг был закрыт: воскресенье. Старушка и мужичонка, помятый, небритый и нетрезвый стояли на остановке. 

– Простите, автобус на Гареев скоро будет? 

– Через10 минут должен быть. 

Ну, хоть в этом повезло! Глеб стоял и думал, что же ему делать дальше? Как быть? Куда сейчас? В Гареев? Нет, оставаться в Гарееве нельзя, в любом случае, но взять вещи… Опасно! Смертельно опасно. Чёрт с ними, с вещами! Бежать скорее! А ведь всё равно через Гареев ехать придётся. Или нет? Может, рвануть в другую сторону? Куда? Только в ещё более отдалённую деревню? А смысл? Он теперь у Трампа как на ладони! 

Но как?! Как Трамп его вычислил? Может засёк слово «зомби», которое Глеб набирал в поисковике? Чушь! Миллионы пользователей сети падки на ужастики. А, может, Трамп вовсе и не терял Глеба из виду? Возможно, Трамп следил за каждым его шагом. Может быть, он даже слышал или видел, как Глеб занимался с Леной любовью… Глеба передёрнуло. Трамп хладнокровно дождался, пока Глеб привяжется к Лене, пока они поженятся и, когда уже Глебу казалось, что всё самое плохое кончилось, нанёс ему сокрушительный удар. 

Но Ленка! Эх, Ленка-Ленка! Да она не виновата. Как не виновата собака, которую укусила другая собака, бешенная. Бешенной собаке, ведь всё равно, кого кусать, хозяина ли, своих ли щенков. Или вот вампиры из ужастиков. Все привязанности их остались на этом свете. Вернувшись с того света вампир будет пить кровь жены, сына, дочери, матери, отца… И Лена – как тот вампир. Лены нет. Лена умерла. А то существо, которое орало и кусалось в комнате – это не Лена. Это вампир в оболочке Лены. Жалко Ленку! Ладно! Оплакать её будет время. Сейчас главное – убраться отсюда поскорей. 

Но как же гад пронюхал, где Глеб? Может, правда, он знает про Глеба всё? Тогда понятно, почему он провоцировал Глеба совершить на него покушение. Только Глеб пойдёт на толку пистолет покупать, а Игорь уже в милицию звонит. Глеб, пожалуй, не удивился бы, если бы сейчас из соседнего дома вышел Трамп и с наглой ухмылкой сказал: «Привет, убогий! Думал, убежишь от меня? Дурачок! От меня ещё никто не сбегал!» А, может, Игорь ничего и не знает? Может волна восторга и раболепной любви к Трампу и ненависти Глебу распространяется в пространстве сама по себе? А может сам Глеб является ретранслятором? 

Потом! Потом думать! Сейчас – бежать! Ну, где же автобус? Пора бы уже? 

А куда дальше? Снова найти какой-нибудь городишко, заработать. Ни к кому не привязываться! Вот – главная заповедь на ближайшие месяцы. А ещё надо связаться с Петерсоном. На него вся надежда. Чёрт! Трамп, наверняка уже всё знает про Петерсона! И затеряться сейчас будет гораздо труднее. Тут нет метро. На этой остановке Глеб – как на ладони. Он просто спиной чувствовал недобрые взгляды. А ещё ехать в автобусе. Потом в электричке. В Гарееве чёрта с два затеряешься. 

Ну, где же этот автобус?... 

Глеб смотрел на дорогу. Но автобуса не было. Вообще, машин было мало. Село, воскресный день, да ещё зима. 

В какой-то момент Глеб обернулся и обомлел. От дома в сторону остановки быстрым шагом шла Лена. Ничего хорошего от этой встречи ждать не приходилось. По её виду было ясно, что Лена не скажет: «Глебушка! Прости! Не знаю, что на меня нашло!» Лена шла прямо на Глеба. В руке у Лены был пистолет. 

Эх, Витька! Обормот! Не извлёк ты урока из того, что произошло с твоим товарищем! Где ты хранил свой пистолет и обойму, чудак? Да и сам Глеб хорош! Надо было сразу же идти на другую остановку. Назад или вперёд, неважно. Что же делать? Прятаться? Некуда. Бежать зигзагами? Поздно. Попытаться выбить у неё пистолет? А если она не подойдёт так близко? Попробовать заговорить ей зубы? Да, конечно, попробовать заговорить зубы, а если приблизится – вырвать пистолет. 

– Лена, – Глеб старался говорить спокойно, – убери пушку! Я же ушёл. А из-за тебя сейчас могут пострадать невиновные люди. И Витьку из милиции выгонят… 

Говоря это, Глеб старался незаметно сблизиться с Леной, чтобы потом неожиданно выбить у неё из рук оружие. 

– Ушёл? – прорычало существо, которое совсем недавно было Леной, – Ушёл… Ушёл, чтобы продолжать убивать, грабить, насиловать и пожирать младенцев… Но я не дам тебе это делать дальше. Умри гад! 

За спиной Глеба закричала старушка. 

Глеб метнулся в сторону, но было поздно. Грянул выстрел. Глеб упал на снег. И в этот момент из-за поворота появился автобус. 

Эпилог 

12 ноября 201. г. Москва. Неприметное офисное здание. Большой кабинет. На стене – карта мира, карта России, портрет президента. За большим столом сидит немолодой человек в сером костюме. Пусть штатский костюм не вводит читателя в заблуждение. Человек этот – генерал. 

В кабинет входит мужчина лет 35. 

– Здравствуйте, Андрей Кириллович, вызывали? 

– Да, Миша, садись. 

Вошедший садится. 

– Есть у меня для тебя, Миша, работа. Очень ответственная. Сам президент Российской Федерации просил. 

– Игорь Николаевич? – лицо Миши просветлело. 

– Да, Миша! 

– Игорь Николаевич! Вы знаете, как я люблю Игоря Николаевича! Я за него – в огонь и в воду! 

– Знаю, Миша! Мы все его любим. 

– Вся Россия! Как один человек! 

– Да Миша. Но – к делу. Ты ведь бывал в Америке, верно? 

– Много раз. 

– Нужно успокоить одного очень опасного пиндоса. Тебе ведь такие операции не в новинку, верно? 

– Кто он? 

– Некто Роберт Петерсон. Профессор университета в Колумбусе, штат Огайо. Убрать его нужно предельно аккуратно, чтобы комар носа не подточил. Ну, автомобильная катастрофа или инфаркт… Сам придумаешь. 

– Ясно. Придумаю. 

– Состав группы, легенда и проч. – тоже сам. Я тебе доверяю. 

– Служу России и Президенту! 

– Знаю, Миша! Знаю! Ты никогда ещё не подводил. Срок – месяц. Справишься быстрее – хорошо. Но и горячку пороть не нужно. Главное – аккуратность. В этом конверте – данные об американце. Деньги, документы, всё необходимое обеспечим. Возникнут вопросы – звони в любое время. Операция уж больно важная. Вопросы есть? 

– Андрей Кириллович, а президент с Вами лично разговаривал? 

Генерал тепло, по-отечески посмотрел на своего сотрудника. 

– Лично Миша, лично. 

– Спасибо Вам за такое задание! Я горжусь им. Не подведу! 

– Разрешите идти? 

– Иди, Миша, иди! 

Сотрудник вышел. Генерал встал, подошёл к окну. Страна готовилась к празднику – дню рождения Президента. На соседнем здании рабочие устанавливали огромный, с 6 до 2-го этажа портрет Игоря Николаевича Краснова. Великого, мудрого. И, главное, горячо любимого народом. В России такого правителя никогда ещё не было. Всё чаще ставится вопрос об объявлении президента императором. И, несомненно, россияне единогласно поддержат это предложение. Давно пора! Что за слово «президент»? Не звучит. А тут – Император Всея Руси! Его Величество! Ведь, правда, ВЕЛИЧЕСТВО! А скоро и народы других стран поймут всё величие государя Игоря I и сами попросятся в состав Российской империи, как уже попросились белорусы, украинцы, казахи… 

Конечно, силы зла будут сопротивляться. Ну, так не зря он, генерал, штаны протирает в своём ведомстве. Он и его люди сделают всё, чтобы устранить с пути Президента все препятствия. 

Генерал посмотрел на то, с каким воодушевлением работали люди, и смахнул со щеки скупую мужскую слезу. 

6.03.2008 Реховот 

Четвероклассники были счастливы. Завтра – в поход! Старшая пионервожатая – десятиклассница – неделю собирала группу школьников и, когда их количество стало равно пятнадцати, объявила: «В поход, дорогие! Возьмите с собой еду и воду. Собираемся возле школы. Только без опозданий! Семеро одного не ждут! ». 

Людочка металась по скромно обставленной квартирке и не знала, что взять с собой . 

В кладовке нашла кольцо конской колбасы, два сухарика, 

моченые зеленые помидоры и складной перочинный ножик. 

Быстро сложила все в парусиновую сумочку. Пристроила ее за спиной, туго стянув ремнем на талии, который просунула в ручки сумки накрест. 

Шли долго, сначала по городу, потом степью, через речушку Илек вброд. Шли бесцельно. Не понимая куда, зачем. Вначале было интересно,- пахучая, ровная как ладонь, степь, ковыль и многотравье, миражи на горизонте, привал. Дружно пели песни «У дороги – чибис…», « Ах, картошка- тошка- тошка, – пионеров идеал»… И вдруг все поняли – заблудились! Впереди горы, которых не преодолеть, сзади – быстро опустившийся темный вечер бездонной степи. Ни огонька, ни живой души! 

Ни у кого не оказалось с собой фонарика. Прижавшись друг к другу, взявшись за руки, дрожа от холода и страха, тихо всхлипывали даже мальчишки. Кто-то вспомнил про спички. Разожгли костер. Ночи холодные в августе, климат резко-континентальный даже в пределах суток, иногда и снег может пролетать ночью. Людочка натерла сандалиями пятку и ей пришлось разуться, чтобы ноги отдохнули. 

Причудливые узоры горящих дров приковывали к себе детские взгляды. Кто-то начал рассказывать страшные истории о популярной тогда «черной-пречерной руке». 

Вдруг крик громкий, пронзительный разорвал степную тишину. Людочка обнаружила, что сидит рядом с влажным, шевелящимся клубком змей… 

Она бежала босиком по колючей степи, бросив у костра свои вещи. Лунный свет вплетался в косы, соцветия высоких сорняков впивались в шорты, рукава футболки. 

Она упала , перевернулась на спину, перед ней – высокое, звездное небо, огромное и безмолвное. И Большая медведица – ковш. Людочка сквозь слезы разглядела, что в этом ковше, с какого края ни возьми, самая яркая звездочка остается третьей. « Это будет моя, моя звезда! Она мне поможет, поможет…», уже засыпая шептала Люда… 

Яркий свет фар, гул машин и вертолета – пришла помощь. Их давно уже искали . Сонных, уставших, грязных детей усадили в грузовик и отвезли в городскую милицию. 

- Так, беглецы, рассказывайте, где ваши родители работают? Сейчас будем им на работу сообщать. 

- Только не на работу! – плакали дети. 

-А кто штраф будет платить? 

-Только не штраф! 

К обеду следующего дня всех детей забрали по домам. А Людочку мама не могла забрать, работала сутками на переезде железной дороги. 

Люда лежала на широкой голой лавке в тесной милицейской комнатушке и плакала от обиды, боли, голода. Одна косичка свисала на пол. А вторая – расплелась. Ленточка потерялась и теперь густые темные волосы служили покрывалом… 

Всю дорогу домой мама молчала, плотно поджав губы. Как только вошли в квартиру, стала кричать, что есть мочи: 

- Где сандалии, где колбаса, где перочинный ножик? Ты понимаешь, что это чужая вещь, что это трофей и я должна отдать его? Потеряла? А голову ты не потеряла? В милицию она попала! Штраф за нее плати!- И так целый час. 

- Мам, я спать хочу, ну, не ругайся уже. Мы в поход ходили! 

Ну, ударь уже, только не кричи,а? Или пожалей! 

Мать схватила кочергу, замахнулась. Людочка глубоко нырнула под одеяло.Вдруг мамино тело рухнуло на пол, а в доме стало тихо и темно. Люда боялась выглянуть. Глотала слезы и не могла успокоиться от пережитого кошмара за последние сутки. Сердечко громко стучало и голова была свинцово-тяжелой, а глаза слипались. Но еще больней было от того, что мама не пожалела, не приласкала, не посочувствовала и не успокоила. А еще жалко потерянных сандалий и чужого перочинного ножика. Ей казалось, что у нее выросли крылья и она парила над степью в поисках потерянных вещей… 

Только утром соседи узнали, что мама, размахивая железной кочергой, разбила лампочку, свисающую с потолка, и ее сильно ударило током. 

Больше она никогда не ругала и не била Людочку… 

Иллюстрация : дети-ангелы, gandex.ru 

ВЕДЕРКО С ЛОПАТКОЙ.1953 ГОД. 

Веселая гурьба шестилетних ребятишек с удовольствием возилась 

в прохладном песке с глиной из вырытой строителями траншеи 

вдоль городской дороги. Они все жили в одном дворе – немцы, казахи, чеченцы, татары, армяне. Играли всегда дружно. 

Жара. И вдруг они! Идут по главной улице городка, гордые, с высоко поднятой шеей верблюды. Караван устало двигался по раскаленному асфальту. Верблюды медленно пережевывали остатки пищи, как жвачку, и смотрели на всех свысока. 

Дети сорвались с мест и, дразня верблюдов на все лады, бежали рядом с караваном. Девочка в розовом сарафанчике, бросив свое ведро и лопаточку, устремилась вперед за детьми. 

«Верблюд , плюнь! Верблюд , плюнь!»- хором кричали дети, строили рожки, высовывали языки. 

«Рули-рули, на, тебе четыре дули!»- крутили они фигуры из пальцев. 

И верблюд, который шел первым, – плюнул. То ли ему не понравился сарафан в розочки, то ли девочка кричала громче всех. Ее голова покрылась теплой пеной, которая стекала по лицу, смешиваясь со слезами. 

Утершись подолом ситцевого сарафана, она понуро вернулась к траншее. Красного ведерка с синей лопаткой там уже не было…Исчезло… 

Больше ей никогда не покупали этих игрушек, в наказание, и она с завистью смотрела, как другие дети лепят «пасочки» и тихо плакала об утрате … 

Никто из взрослых не поинтересовался, что ей пришлось пережить в этот день... 

Иллюстрация -mudrila.ru 

Борис Сподынюк.  

Приключения рыжего кота в Бермудском треугольнике 

Рассказ. 

Ребята, вы себе даже не представляете, какие картинки может наблюдать человек, живущий в современной Одессе. Конечно, сравнить с Одессой Фроима Грача Бени Крика и Соньки «Золотой ручки» сегодня невозможно, но дух Одессы её сущность всё равно пробивается сквозь налет так называемой культурности и цивилизованности, как у людей, так и у животных, которые родились в Одессе. 

Вы, конечно, можете мне возразить, но вот вам мои наблюдения в самом колоритном районе Молдаванки, так называемом одесситами Бермудском треугольнике, месте, где сходятся в одной точке улицы Средняя, Комитетская и Мясоедовская. 

Буквально метрах в ста от этой точки, одним предприимчивым одесситом был открыт магазин канцелярских товаров. В котором продавцы работали посменно, по три дня с восьми до двадцати часов вечера. Это были две женщины, обе уже бальзаковского возраста, обе имели опыт замужества и обе, в итоге, остались одинокими, разочарованными в любви, мужчинах и семейной жизни. 

Как всегда, при открытии какого-нибудь предприятия к нему прибиваются животные. Это обычно собаки, которые прибиваются к гаражам, предприятиям по производству тех товаров, которые пользуются спросом у населения близь лежащих домов. Их там подкармливают как работники этих предприятий, так и клиенты, приезжающие за товаром. Собаки, а их собирается по три четыре особи, свято берегут своё место от посторонних псов и горе тому псу, который посягнёт на место в мясном ряду одесского привоза, либо на охраняемой автостоянке и т.п. Аборигены, будут биться смертным боем за своё место. Лично я, неоднократно, наблюдал такие побоища, в которых о милосердии и пощаде речи не идёт. 

Так вот, в ста метрах от центра одесского бермудского треугольник, к магазину канцелярских товаров прибился только начавший ходить рыжий котёнок. Случилось это в период работы продавщицы (назовём её Машей). 

Она была полной, миловидной женщиной, душевные силы которой, ещё, не были растрачены на подловатеньких мужиков говорящих одно, а делающих другое. Увидав котёнка, который дрожал от холода как вибростанок, был огненно рыжий и пушистый, смотрел на неё круглыми синими глазами и жалобно мяукал, её доброе, большое сердце настоящей женщины не выдержало. Она взяла котёнка в магазин , дала ему в блюдечке тёплого молока, подогрела ему отварную сосиску и перемешав с картофельным пюре скормила её ему. Затем в раковине она помыла его тёплой водой, вычесала его от блох и назвала его Васька. И кот, переживший нападения полчища блох, пинки людей которым он попал под ноги, вечно голодный, наконец-то зажил спокойной, сытой и тёплой жизнью. 

Он же не знал, что люди бывают разные, одни любят котов и других животных, другие этих представителей фауны не переносят. 

Отогревшись в магазине, отъевшись сосисок, которыми его потчевала продавщица, он любил лежать в окне в витрине с образцами выставленных канцелярских товаров, вывернувшись на спину и подставляя посетителям свой животик, покрытый рыжей шёрсткой, который посетители магазина с удовольствием почёсывали, доставляя удовольствие себе и огромное наслаждение Ваське. На его рыжей мордашке появилась и утвердилось выражение которое любой человек назвал бы : «Жизнь удалась.» 

Каково же было его удивление, когда на следующий день, другая продавщица, сменившая Машу, взяв двумя пальцами за шкирку выкинула его за двери магазина в слякоть и мороз. 

Он никак не мог понять, что же он не правильно делал. Неужели он плохо выгибал спинку, или мурлыкал неправильно. Он сидел под дверьми магазина и те же люди, которые ещё вчера гладили его по животику, пинали его ногами и норовили наступить на его пушистый рыжий хвостик. 

На второй день после изгнания из Рая с мордашки Васьки исчезло выражение «Жизнь удалась», он опять нахватался блох, был голоден и ему было ужасно холодно. Продолжать сидение и ожидание большой и доброй Маши под магазином стало просто невозможно. Переменчивая одесская погода внезапным дождём намочила его шёрстку, которая абсолютно перестала его греть. И если бы он, случайно, не заметил разбитое стекло в окошке подвала под магазином и образовавшуюся щель, в которую мог пролезть только маленький и чрезвычайно худой котёнок, то неизвестно было б, сейчас, про кого рассказывать. 

Но у Васьки не было выбора и он пролез в образовавшуюся щель в окне, рискуя порезаться. По подвалу проходили трубы теплотрассы , которые из-за лени и головотяпства работников коммунальных служб были не покрытии слоем термоизоляции, что создавало довольно комфортные условия нахождения в этом помещении в зимнюю, по-одесски слякотную, с пронизывающими насквозь ветрами с моря, пору. В связи с тем, что щель в разбитом окне была очень мала, то конкурентов у Васьки в этом помещении не было. 

Он взобрался на одну из труб отопления теплоноситель в которой едва был выше сорока градусов по Цельсию, и, улегшись на ней заснул.  

Ему снилась витрина магазина, в которой он лежит кверху брюшком и покупатели почёсывают ему его рыжий животик. 

Спал он долго, но какие-то звуки в его животе разбудили его. Он вспомнил о большой и очень доброй Маше, которая наливала в блюдечко ему тёплого молока и давала ему сосиску с картофельным пюре. Правда, картофельное пюре ему не нравилось, но из уважения к Маше он его ел. 

А сейчас даже при воспоминании о картофельном пюре рот его наполнился слюной и он начал осматривать подвал с высоты своего положения, то есть с трубы.  

Он заметил, что время от времени внизу пробегают какие-то маленькие серые существа с тоненькими хвостиками и исчезают в маленькой дыре в стене. Затем снова появляются и деловито снуют туда, сюда. Но так как урчание в его животе усилилось и он почувствовал настоящий голод . В какой-то момент ему показалось, что это не какое-то странное существо с тонким хвостиком, а ароматная сосиска только с хвостиком. Васька подобрался, прицелился и прыгнул. Странное существо оказалось в его лапах и запищало от ужаса. Но Ваське это существо было, уже, не интересно, оно не пахло сосиской и что с ним нужно было делать ,его никто не учил. Он разжал свои острые когти и выпустил этого хвостатика, который не преминул воспользоваться этим обстоятельством и спрятаться в дырке в стене. 

Васька опять взобрался на тёплую трубу и начал мечтать об ароматной тёплой сосиске, которой его кормила большая и добрая Маша.  

Со своей трубы Васька видел вход в магазин канцелярских товаров и под урчание своего голодного желудка ждал, когда появится продавщица Маша. 

Так в ожидании прошло два дня, он уже был так голоден, что собирался вылезти сквозь щель в стекле на улицу и попробовать найти хоть что-то съестное, и в этот момент он услыхал голос Маши, которая ходила вокруг и звала его. 

Рискуя порезаться, он пролез в щель и непрерывно мяуча выбежал навстречу Маше. Радость от встречи была обоюдной, Маша что-то говорила про уродов в племени женщин, и опять мыла Ваську тёплой водой. Затем вытерла его пушистым полотенцем и налила в блюдечко тёплого молока, которое Васька вылакал одним духом, тогда она налила еще раз полное блюдечко, содержимое которого постигла та же участь в те же рекордно короткие сроки. Затем Маша дала Ваське тёплую сосиску, с которой он расправился мгновенно. Живот у Васьки напоминал надутый шар, но он так изголодался за эти три дня, что продолжал просить есть. 

Но Маша, женщина разумная, постелила на подоконнике свою пуховую кофту и, укутав в неё Ваську положила его на подоконник. Объевшийся котёнок, обогретый и обласканный, заснул мгновенно, но ему было хорошо известно чувство благодарности, поэтому он продолжал благодарно урчать даже во сне. 

Маша, при виде всего этого, даже, всплакнула от радости встречи, и во избежание изгнания котёнка в дальнейшем пошла с просьбой к хозяину магазина оставить котёнка при магазине. 

Так как в магазине торговали канцелярскими товарами, и нахождение котёнка в магазине не нарушало санитарных норм, хозяин магазина разрешил Ваське жить при магазине с одним условием, что Маша будет убирать за ним в случае нарушения котёнком санитарно – гигиенических норм.  

Но Васька, как истое дитя улицы, ни разу не нарушил санитарных норм, а наоборот его любовь валяться в живописных позах в витрине привлекала в магазин детишек из расположенной напротив школы и продажи канцелярских товаров возросли кратно. Только в школе звонок на большую переменку, как толпа школьников и школьниц в магазине. Каждый стремился погладить валявшегося с блаженной мордой Ваську по вывернутому для этой цели животику, одновременно купить ручку, либо резинку.  

Напарница Маши, вторая продавщица, делала вид, что не замечает котёнка, Васька это понял и так же игнорировал её. 

Но наша жизнь тем и хороша, что никогда не бывает чего-то постоянного. Маша познакомилась с высоким и импозантным мужчиной, неоднократно обманутая мужчинами всё-таки поверила его дифирамбам и вышла за него замуж. Всё это произошло на фоне продажи хозяином магазина и приобретение этого помещения торговцем мясом. Теперь этот магазин назывался «Мясная хата» 

Васька к этому времени стал огромным рыжим котом морда которого была исполосована шрамами полученными в нескончаемых битвах за свою территорию, за молодую кошечку, благосклонности которой он добивался. 

Представьте себе жизнь кота территорией, которого является «Мясная хата». Хозяин магазина при получении мяса от поставщика прежде всего отрезает кусок мяса Ваське, если кот понюхав отказывается есть, то никакими коврижками не заставишь хозяина взять это мясо у поставщика для реализации. Если же Васька начинает уписывать это мясо с урчанием, то хозяин забирает это мясо по цене поставщика, даже не торгуясь. 

Но Одесса есть Одесса. Находились люди пытавшиеся подкупить Ваську, подсовывая ему такие мясные изыски при виде и запахе которых любой кот слюной изойдёт. 

Любой, но не Васька. Быть может он обладал природной сообразительностью которая подсказывала ему, что взяв взятку он поест вкусно только один раз. Или воспоминание о Маше, её доброте и ласке возродили в нём порядочность и преданность своему хозяину. Кто знает? 

Рассказав вам, мои дорогие читатели, эту бесхитростную историю я, неназойливо, напоминаю всем вам, что Господь создал на этой земле не только человека, а ещё много разнообразных животных, особенно домашних. Они называются так потому, что хотят жить с человеком в его доме, хотят служить ему, помогая человеку в его жизни. 

Конец. 

Обычно сдержанный и спокойный Илья возбужденно мерил комнату шагами от окна до дивана, где сидела его мать, и говорил, говорил... 

-Ты не понимаешь! Возможности света неисчерпаемы. Энергия окружает нас повсюду, – бери и пользуйся! Не надо изнурять планету, она и так еле-еле нас терпит. 

– Есть куча научных институтов, которые занимаются этим, ученые, а ты всего лишь обыкновенный программист. По силам ли одному объять своим математическим умом, пусть и дотошным, насколько велика эта задача? Боюсь твоего разочарования. 

– Мне иногда кажется, что существует какой-то гениальный программист, создавший нашу Вселенную. И я в ней – лишь звено программы будущего. Вот поэтому и должен использовать свои способности, показать, что есть другой путь развития, с бесплатной и доступной всем энергией, необходимой для жизни. Тогда прекратятся войны, которые идут за владение полезными ископаемыми, тогда с детских лет будут развивать способности, с которыми я родился! Ведь, если они у меня есть, значит, не зря даны! 

– А Данька? 

– И Данька тоже. Ты не беспокойся, я ему не всё рассказываю, а то сразу же начнет все на практике применять, сама знаешь. Да и живем мы далеко друг от друга. 

– Хватит с меня гибели отца! А вы ещё пытаетесь левитацию практиковать! 

*** 

Из центра сада, где уютный топчан для посиделок целый день жарился на солнце, общими усилиями деда, сына и внуков его перенесли в дальний закуток. Теперь он расположился среди вишневых деревьев и виноградных лоз. С трех сторон нависали веточки спелых сочных вишен, с четвертой – еще несозревшие гроздья винограда. Мягкая полутень спасала от зноя, и дети, мальчики – погодки, тотчас же заняли всю площадь топчана для игры в солдатики: выстраивали друг против друга армии «зеленых» и «серых» (по цвету игрушек) и разыгрывали бесконечные сражения с попеременной победой, чтобы не было обидно командирам. Вечером они наотрез отказались идти спать в комнату, тогда бабушка с мамой, не споря, вынесли им одеяла с подушками, а сами ушли вечерять у телевизора. Было далеко за полночь, когда мать на цыпочках подошла к топчану, стараясь по возможности не шуршать опавшими веточками и сухими листьями под ногами. 

– Мама, – заворочался младший. 

– Спи, спи... 

– Я не сплю, – заговорил старший, шестилетний Илюша. 

– Давно пора, – укладываясь и уже почти закрывая глаза, пробормотала мать. 

– Очень красиво! 

– Что? 

– Виноград как звезды, и звезды, как виноградины, только подальше и ярче. 

Темное южное небо сверкало россыпью голубых, белых и желтоватых звезд различной величины и яркости, полупрозрачные незрелые виноградины вписывались в эту картину большими матовыми и светло – зелеными космическими светилами. 

– Да, – вздохнула с грустью в голосе, – когда-то и я мечтала туда полететь. 

– К звездам? 

– Видишь вон ту голубую, над головой? Это Вега из созвездия Лиры. Мне всегда казалось, что она близко, и я вырасту и долечу до нее. 

– А кто придумал звезды? 

– Они сами образовались из космической пыли. Наше солнце тоже звезда, только она к нам намного ближе, чем те, которые мы видим маленькими. 

– Почему мы ее не видим сейчас? 

– Земля вращается вокруг Солнца и теперь повернулась к нему другой стороной. 

– Вырасту, долечу обязательно... 

– Долетишь, долетишь, – успокоила засыпающего сынишку мать, укрывая одеялом. Предрассветный прохладный ветерок подул с гор, которые стали проступать на горизонте. Звезды постепенно тускнели и исчезали, уступая место дневному светилу, скользящего розовыми лучами по кромке неба. 

С той ночи каждый раз перед сном дети подолгу рассматривали звездное небо, задавали и задавали новые вопросы. Больше интересовался спокойный Илюша. Данька, живчик, отличался неукротимой энергией и, в отличие от старшего, засыпал, едва коснувшись головой подушки. Для ответов на нескончаемые «зачем» и «почему» родителям пришлось вспомнить весь курс школьной астрономии и физики. Отец, физик-атомщик, шутил, что даже ученики – аспиранты не задают ему столько вопросов, как свои дети. Обычные ответы их не устраивали, а законы всемирного тяготения и Кеплера с формулами, как ни странно, вызвали неподдельный интерес. Пришлось даже объяснять, что такое ускорение свободного падения, и почему на Луне вес человека в шесть раз меньше, чем на Земле. 

Первого сентября Илюша пошел в первый класс, и больше не думал о звездах – ему интересней было решать арифметические задачки, которые вызывали в нем способность размышлять, что он подспудно понимал. Обычный школьник обычной школы, он ничем особенным, кроме безупречного поведения и отличной учебы, не выделялся и поэтому всегда был любимчиком учителей. Что греха таить, кто из учителей не любит спокойных и успевающих учеников! Жизнь его шла по накатанной колее. Совершенно неожиданно в шестом классе он попал запасным участником на городскую математическую олимпиаду и занял первое место, вызвав некоторый переполох среди проверяющих учителей. Школьная учительница рассказала позже родителям, что, увидев весьма необычный алгоритм решения задач, она подала на апелляцию. Илюша долго и обстоятельно объяснял комиссии, в чем суть, и с неприметного места в середине списка переместился на почетное призовое. Она же и посоветовала перевести ребенка в математическую школу, по его способностям. 

Сын долго упирался, в конце концов, когда родители отказались его уговаривать, согласился, 

– Хорошо, я перейду, только больше не поеду ни в какой летний лагерь. 

Тысячи раз мать сожалела, что согласилась на безобидное с виду условие: Илья забросил прогулки и все свободное время проводил за письменным столом. Она часто заглядывала к нему в комнату и видела одну и ту же картину: Илья либо что-то сосредоточенно читал, делая выписки в тетрадь, либо сидел, закрыв глаза. 

В сердцах как-то сказала, 

– Хоть бы пошел с братом прогуляться, а то сладу с ним нет, все его где-то носит, не знаю, где искать. 

Ответ последовал незамедлительно: 

– Не мешай мне думать. А с Данькой ничего не случится, я всегда знаю, где он и что делает. 

– Как знаешь? Где он, к примеру, сейчас? 

– Играет на водозаборе. Придет часа через два. Они там плотину делают. 

– Лучше бы к обеду, через час, чтобы не подогревать, – вздохнула, и, спохватившись, – а думаешь о чем? 

– Как о чем? О полете на звезды! Помнишь, ты говорила, что хочешь долететь? 

– Помню. Это же мечта, она не всегда сбывается. 

– Если очень захотеть, сбывается, ты это тоже говорила. А я очень хочу. 

К обеду появился Данька, веселый, запыхавшийся, с порога затараторил, 

– Илья сказал мне, чтобы я срочно шел домой, а то обед остынет, и ты будешь ругаться. Я за десять минут добежал. 

– Данька! – сердито окрикнул Илья. 

Охнув про себя, мать стала накрывать обед. Минимум времени, чтоб бегом добежать домой от водозабора – тридцать минут. 

– И давно вы так? 

– Что? – братья вскинулись, как нашкодившие котята. 

– Бега...перемещаетесь... 

– Это все Илья! Он мне рассказал, что делать, а я попробовал. Сильно захотеть и представить то место, и все. Ты не будешь ругаться? 

– За что? 

– Я в школу хожу, не одеваясь. Выхожу и думаю, что у меня всего одна минута. Вроде бы идти десять, а мне хватает минуты. Немного только холодно зимой. 

– А что Илья? 

– Он ругается, говорит, что надо сначала все вычислить, а потом делать. 

Илья демонстративно отвернулся спиной и не вмешивался в разговор. В голове матери ясно прозвучали его слова «все равно долечу до звезд». 

– Слушайся брата, он старше, ему видней. А сейчас обедать. 

– Спасибо мама, – завершил Илья мысленный диалог. 

*** 

Перебинтованный с ног до головы Данил лежал в больничной палате и виновато смотрел на мать. Говорить он не мог, но и без этого они прекрасно понимали друг друга. 

– Это я виноват... Я в гости приехал. Илья рассказал мне свою теорию... 

– Он обещал не говорить тебе! 

– Всё не говорил, но и так всё понятно и легко – нужно представить себя наконечником стрелы, направленной туда, где хочешь очутиться... помнишь, мы так в детстве баловались? 

– Помню... 

– Илья меня всегда ругал, что я сначала сжимаю время, потом представляю, а надо наоборот. Говорил, что скоро стану старше его, а он не хочет быть младшим братом такого балбеса. 

– И? 

– Он же программист, все ходы у него последовательно расписаны, а я физик. Как только сказал, что стрела должна быть из света... не плачь... я найду способ его вернуть! 

– Где? 

– На Солнце. Ему пришлось лететь вдогонку и отшвырнуть меня обратно, истратив всю свою энергию. Он теперь – Свет. Программу перехода назад, в материю, не успел дописать. 

Мать подошла к окну, отодвинула жалюзи. Зима. Хрупкие ветви рябины согнулись под утренним инеем, на подоконнике и на земле лежит снег, вдали виднеется речка, скованная льдом. Всё кругом застыло и заморозилось, как ее сердце сейчас. Теплый солнечный луч, вынырнув из-за горизонта, заскользил по лицу, осушая обильные слезы, лаская и согревая. 

Вместо фамильных часов на цепочке, в наследство от деда Алекс получил слабое сердце, к тиканью которого часто тревожно прислушивался и которое каждый день аккуратно подводил таблетками из чехла в форме часового ключика. Второй и последней частью наследства, полученного им при рождении, были его два члена, и если один из них давал осечку, непременно срабатывал второй. Отец Алекса придавал этой особенности его анатомии сакральное значение и постоянно повторял, что в двух членах Алекса его жизнь и смерть, а также и слава и позор их рода. 

Французы, говорил он, называют оргазм маленькой смертью, и в этом жестоко обманываются, ибо смерть не бывает маленькой, она либо настоящая, либо никакая. Потому что чьё-то зачатие – это всегда чья то смерть. Так устроена жизнь: когда кто-то прекращает существовать, кто-то тут же начинает. Жизнь всегда кормится смертью, а смерть – жизнью, и чем выше рождаемость, тем выше смертность. Для каждой смерти нужно участие двоих: отца-времени и матери-места. Их пересечение – это прицельная сетка смерти, а извержение семени – выстрел. Когда стреляешь вхолостую, ничего не происходит, но когда попадаешь, обрывается чья-то жизнь, и если новая жизнь будет хуже этой оборвавшейся, ты – не мужчина, а пегий кобель. Поэтому заклинаю тебя, сынок, постарайся, в этой жизни быть счастливее, чем в предыдущей, иначе подведёшь своего бедного отца. 

Где и при каких обстоятельствах Алекс познакомился с Марией, не имеет никакого значения. Если в красоте Марии и был какой-то изъян, то только один: она никогда не смотрела обоими глазами на одно и то же и была на один глаз близорукой, а на другой – дальнозоркой. Сама она объясняла это тем, что её мать, растившая её одна, до её рождения встречалась сразу с двумя мужчинами, и один глаз достался Марии от одного отца, а другой – от другого. То, что было у Алекса было ниже живота, Марию если и удивило, то уж точно не озадачило: ей уже приходилось держать во рту два члена сразу. 

Брачную ночь Алекс начал с того, что сложил Марию пополам, как складывают двустволку, и ввёл в каждое из её отверстий по члену. Потом он перевернул её и перезарядил, так что члены поменялись отверстиями, как персты молодожёнов меняются кольцами. В заключение, Алекс связал невесте руки и поставил её на колени, как приговорённую, прицелился ей сразу в оба зрачка(каждый из которых смотрел на «свой» член, так что ей казалось, что член один) и с небольшим промежутком разрядил ей в лицо оба члена. 

Со временем молодая жена стала замечать, что в постели один из членов Алекса стоял как-то неровно, отклоняясь влево. Однажды, она увидела, что, при перемещении или повороте Алекса относительно её, второй его член тоже отклонялся, всегда указывая на неё, как стрелка компаса, и тут же всё поняла. Но понимала она и что мужчинам вообще свойственно думать пенисами, а Алексу в этом смысле приходилось вдвойне тяжелее. Марию утешала её женская интуиция, подсказывавшая ей, что со своей любовницей Алекс никогда не раздевался, а только расстёгивал ширинку и вываливал всегда один и тот же член, и о существовании второго, равно как и о наличии у него законной хозяйки, она даже не подозревала. К этому интуиция прибавляла, что любовница Алкеса мечтала родить ему сыновей, но, в отличии от Марии, была бесплодной, а это наполняло сердце Марии победоносным злорадством. 

Но во время очередной «задержки на работе», Мария в порыве ревности решила отравить мужа, подменив таблетки в коробочке в виде часового ключа на какой-то внешне неотличимый от них сильный возбудитель. На пересечении супружеского ложа и погожего весеннего денька, приняв очередную таблетку, Алекс впервые выпустил сразу обе очереди и его слабое дедовское сердце, не выдержав двойной отдачи, лопнуло как переполненный презерватив. Мария при этом тоже испытала сразу два оргазма: первый и последний. От этого её косоглазие исцелилось и в момент смерти два призрачных, прозрачных Алекса, за которыми она была замужем и которые были так не похожи друг на друга, наконец примирившись, слились в одного, стабильного и материального. Алекс умер с позором, как отступник, так и не выполнив завет отца, но его существование закончилось не точкой, а двоеточием. 

Ни на похоронах, ни после Мария не плакала, но её горе, не находя выхода, росло внутри неё как злокачественная опухоль, так что вскоре ей пришлось пошить особое траурное платье для беременных, чёрное с белой подкладкой. У неё была двойня, существование которой началось в тот момент, когда закончилось существование её мужа, хотя в глубине души она знала, что глубина эта совершенна бесплодна и не могла зачать души для зревших в ней кусков плоти. В положенный срок она сняла траур и умерла, разорванная пополам вышедшими из неё разом двумя сыновьями. Тогда её траурное платье для беременных вывернули наизнанку и оно превратилось в саван, а в руки ей вложили ключик, который она всегда носила с собой, с тех пор, как навеки закрыла им сердце Алекса. 

Сыновья не были похожи ни на Алекса, ни на неё, ни даже друг на друга. Внешне один из них походил на одного из отцов Марии, другой – на другого, а их души, конечно, выносила любовница Алекса, ведь её душа была такой плодовитой... Была у них и ещё одна особенность: у них был один член на двоих, потому что они были сиамскими близнецами. 

- Загадывай быстрей свои загадки, не могу я ждать! – заторопил Иван, и Баба Яга начала. 

- Первая загадка! Муж сестры деверя кому брат? 

Баба Яга подленько захихикала, предвкушая фиаско царевича. 

- Так, – решил Иван, – во-первых, конечно, разобраться, в чем здесь подлянка?! Начнем сначала: муж сестры – зять, что с него взять! С другой стороны деверь – мужнин брат, черт ему сват! Его сестра…. Некогда думать! 

И Иван ляпнул сгоряча: 

- Сестре по материнской линии! 

Яга собрала на лбу морщины, зашелестела страницами фолианта в потертой коже, может даже – человеческой и торжественно объявила: 

- Ответ не сходится! Правильно – сестре своего брата! 

- А не один ли хрен? – чисто риторически спросил Иван, – Давай, дуй дальше! 

- Загадка вторая, – продолжила Яга, – одна пятая от четырех пятнадцатых! 

Яга почувствовала, что Иван хочет ответить сразу и занервничала: 

- Ты подумай, подумай! А то так – никакого интересу! Это же трудная загадка! 

- Хрен ли здесь трудного? Только это – бесконечно малая величина, зачем она тебе? Да я таких загадок тебе тыщу загадаю! 

- Ой, да ну?! – Яга показушно подняла седые брови, – Загадай, кормилец, сделай милость? 

- Ну, например…, например…, ага: в два бассейна по одной трубе вливается, а из третьего – выливается. Нахрена? 

Яга хихикнула: 

- Так не бывает! 

- Еще как бывает. Ты не увиливай, разгадку говори. 

- Это глупая загадка. Даже и не загадка вовсе. Загадку вот слушай…. 

- Э-э-э, стоп! Загадок сколько должно быть? Три! Сколько было? Три! Шабаш! Концерт закончен! Счет – 1:1, первую оба правильно разгадали! 

- …Перехитрил, – согласилась Яга, – четвертая – перебор, против правил. Ладно, говори, чего хотел? 

- Да вот, мимо шел, живот прихватило. Ну не под куст же царскому сыну! …Зашел в уборную попроситься, но теперь не надо уже! – и Иван пошел к двери, широко расставляя ноги…. 

Последнее, что она увидела , буро огненную полоску заката... 

У времени есть глубина и цвет. Их и теряют, когда корабль налетает на рифы. 

Она любовалась оттенком топленого молока ручек на столовых приборах из серебра. 

Смотрела как хрустальная люстра, рассыпаясь в искры радуг, отражалась на кривом зеркале ложки.  

Ворс ковровой дорожки, сбитой кем то в спешке, был похож на свежескошенный газон, в щетинах ворсинок 

жил свой призрачный мир пыли. Там можно было найти кусочки штукатурки, похожей на маленький снег, чей-то  

седой волос , наполовину покрашенный огненной хной, отпечаток мокрой подошвы и несколько капель шампанского. 

Если тебя не устраивает этот мир, ты всегда можешь поставить его на полку,и взять новый, а если нет подходящего, создать свой.  

Полка с книгами была здесь самой нетронутой, как леса , где не ступала нога цивилизации. Они дышат в унисон с  

реликтовыми излучениями древнейшей воды, которая не помнит зла религий, войн и смертей. 

Полка с книгами стояла так высоко, что ей приходилось напрягать мышцы спины и вытягиваться, как будто она  

хотела полететь. 

Она не знала что там, но чувствовала , что дверь к выходу есть только там. Вода прибывала и в круглые окошки уже разбивались 

брызгами, как будто треснутое стекло старалось выйти из себя и оставить раму. Картинка менялась замедленно часто , и в этой обреченной 

стихией плави , можно было наблюдать тысячи рельефов и недорисованных фантазий или рисунков, какие возникают 

в царстве неправильных линий. Так пронзительны в индиговом небе при свете оранжевых фонарей голые ветви карагача. 

Возле стола лежала еда, опрокинутая вместе с тарелкой. Крошки хлеба, риса, зелени лежали вокруг.  

Она смотрела в окно и попробовала отвлечься, но раньше любимый хлеб, пах чьими-то сапогами. 

Её укачивали движения, и она вспоминала звуки колыбельной, спетой тоненьким слабым голосом.  

Состояние безмятежного мира хлынуло внезапно через выдавленное стекло двери, вместе с водорослями и рыбами . 

Она не успела ни испугаться, ни приготовиться.Её просто накрыла волна.  

В помете, она была последышем, и долгое время не подавала признаков жизни. За это время она потеряла родовые инстинкты,  

получила тавро изгоя, а взамен, нитку памяти из рук в руки своего предыдущего воплощения. Она была крысой. 

И бывшим капитаном корабля, потерявшим надежду раньше, чем глаза полоснул закат... 

Вот и все... 

Подумало время и поставило на полку еще один томик утопий. 

Из него на пол выпал маленький ,как детская ладошка янтарный кленовый лист...Прямо на капитанский мостик... 

В Константино-польcком порту... 

Пассажиры несли чемоданы впереди себя...Все как один ..Без ручек.В них было новое небо. 

Козам, о Дана – заказ! А надо – мазок! 

Вариант: Козам – ода на заказ! А надо – мазок! 

К О З А М 

О Д А Н А 

З А К А З 

А Н А Д О 

М А З О К 

*** 

Читается с конца и с начала по вертикали и по горизонтали одинаково 

01.06.12 

61.  

Лид, у чудака какаду чудил!  

62.  

Лад, о, тот чудак МКАДу что-то дал!  

63.  

Ё! Свет туши! Прогноз зон гор пишут те всё!  

64.  

Ина, тут семь мест у Тани!  

65.  

Угода удоду! А догу?  

66.  

Ян, я сама Масяня!  

67.  

А нежен онанизм, Зина, но не жена.  

68.  

О, такса – лидер среди ласк! А то!  

69.  

Титу – шоп! А хотите, дети, Тоха пошутит!?  

70.  

И лежу ак на железе – лежанка ужели?!  

- Корпус работай! – кричит Георгич.  

Корпус – это значит, по печени. Работаю «троечку»: солнечное, челюсть и акцентировано – в печень. Дылда первые два удара легко нейтрализует, но третий пропускает и болезненно морщится.  

- Хорошо! – кричит Георгич, – Ещё минуту!  

За минуту я успеваю полдюжины «троечек», но Дылда уже настороже, а на последнем выходе из атаки умудряется подловить меня и «засветить» точнёхонько в глаз.  

- Минуту отдыха – и следующий! – говорит Георгич, и я глубоко дышу, стараясь запастись кислородом на вторую пятиминутку спарринга.  

Второй – Толстый. Он здорово держит удар и всё время виснет на мне. За пять минут таскания этой туши по рингу я устаю больше, чем за нормальный бой. Где его Георгич нашёл, такого кабана? После второй части этого «марлезонского балета» мне бы хорошенько отдохнуть, но сегодня Георгич припас сюрприз – маленького тощего улыбчивого паренька. Улыбчивый-то он – улыбчивый, но работает – любо-дорого посмотреть, совсем меня загонял, а я уже сегодня свои запланированные пару килограммов скинул, по одышке чувствую. Ага, одышка! Тут я, наконец, Георгича понимаю и восстанавливаю ритм. Свой ритм. Дело быстро налаживается. Мелкий пропускает левый хук и перестаёт мельтешить перчатками у носа.  

Георгич одобрительно хмыкает и только изредка для порядка корректирует:  

- Руки! Руки не опускай, челюсть закрой! Бок не подставляй! Двигайся, двигайся!  

Георгич – классный тренер. Без него мне чемпионом не стать. Грузит он запредельно, но зато я пока на ринге – король, в газетах так и пишут. Мол, «король ринга Виталий Первухин в очередной раз одержал победу нокаутом». В пятом раунде, потому что, как Георгич определил, «заигрался». Мог бы и в третьем всё решить, но захотелось «себя показать». А чего бы не попрыгать, если я свежей огурца, а противник еще в самом начале получил свои «боевые сто грамм» – пару нокдаунов, а держался только «на зубах». И, в конце концов, зрители тоже имеют право на оплаченное удовольствие.  

… Мы идем с Георгичем через парк к автостоянке. Так ближе, а сил сегодня отдано немало. Впереди метрах в сорока – Дылда, Толстый и Мелкий. Я не знаю, как их зовут на самом деле, Георгич никогда не знакомит меня со спарринг – партнёрами. Видимо, считает, что по-приятельски я выкладываться не буду, жалеть их буду. Ребята неплохие. У каждого – свои «фишечки». С такими вполсилы работать – себе в убыток, вон глаз как заплывает.  

У выхода из парка нас ждут. А кого же ещё, если в это время нормальные люди уже у телевизоров?  

Начинается всё быстро, без пустого трёпа.  

Наши ребята встают, как мушкетёры, в круг спина к спине в «глухую» и выцеливают самых отчаянных. Неплохо работают, я вполне успеваю на помощь, но Георгич вдруг виснет у меня на плечах и как заклинание шепчет:  

- Справятся они, справятся! Нельзя тебе! Бой у тебя завтра! А они справятся!  

Но я вырываюсь и бегу. И вчетвером мы легко разгоняем всю шоблу, и «враг бежит, бежит, бежит»!  

Мы улыбаемся друг-другу, хлопаем друг-друга по плечам, что-то такое говорим, неважное уже, просто отходим от боя. И вдруг Толстый говорит:  

- …Георгич!  

Наш Георгич лежит, неловко подломив под себя руку, и яснее ясного, что живой человек так лежать не может.  

Он и не живой. Из спины, прямо напротив сердца торчит загнутый «под руку» конец спицы.  

- За что?! – ору я, но почему-то сразу понимаю, что не «за что», а «для чего». Дылда, будто читая у меня в голове, говорит:  

- Он тебя от грязи берёг, всем говорил, что можно чемпионом честно стать. К нему ходили, предлагали бой сдать, а он….  

… Ну что же, Георгич, ходили к тебе, теперь придут ко мне, а уж я им …пообещаю. Всё честно будет! Мы с партнёрами смотрим в глаза друг другу. Хорошие ребята. Такие не подведут. Кстати, вспомнил я этого Мелкого, он по юношам в позапрошлом году до полуфинала дошёл, а потом, говорят, руку сломал….  

Мы тащим Георгича к машине, мчим в скорую, хотя понимаем, что спешить теперь не обязательно. Милиция? Да пускай гонятся! Порядок нужно в городе обеспечивать, а не центральную улицу патрулировать!  

Скорость – под сотню. Еле выворачиваю руль у крыльца. Эй, кто тут? Срочно! Человека спасать надо! Срочно! Человека!  

Врач осматривает Георгича и разводит руками. Мы понимаем его, но хоть бы что-нибудь!!! Нет?  

У подъезда менты. Дождались. Начинается нудятина про документы, про правила…. Я прямо у сержанта спрашиваю:  

- Денег тебе надо? Сколько?  

Он узнаёт меня и просит автограф.  

Из-за автографа и гнался?  

Ну, на тебе автограф.  

Завтра он вдесятеро в цене вырастет.  

Завтра я за Георгича мстить буду.  

- Водки бы я выпил, Мария!  

- Так пей, чай ить знаешь, где стоит-то….  

- Кончилась у нас водка, Мария! Ещё ночью кончилась!  

- Ай ли всю выпил? Так сельпо-то – вон оно, накинь чо, да и сбегай….  

- Так денег нет, Мария!  

- А по сундукам-то пошарь, Иванушко, ай ли государство казной оскудело?  

Вообще-то я не ведьма, как люди считают. Так, поколдовываю немножко, как любая женщина: присушить-приворожить, глаза отвести, колики снять, температуру сбить, голову задурить…. Мало ли какая нужда у людей?! Им – облегчение, мне – копейка лишняя. А зовут – Марьей. Марьей – искусницей.  

Это я чего на голоса заговорила: Ванька мой в запой уйти пытается, тоска у него такая. Дважды в год. Одна – весной, другая – осенью. Сейчас вот – весенняя, с ней всегда полегче было: утром ему похмельный синдром выколачиваю, а ко сну – дурь лишнюю. Он себя – в запой, я его – оттуда.  

- Ты, – говорит, – Машка, мне градус не сбивай, я, – говорит, – своему организму хозяин!  

Пей, хозяин! Водка горло обжигает, а до желудка минералкой доходит, да ещё витаминами обогащённой. Весь его запой – лишний раз по малой нужде сбегать.  

Трудно мне с ним: царская буйная кровь, детские капризы, привычка к роскоши. Чего захотел днём ли, ночью ли – дай, да и всё!  

Тридцать три года без малого отмучалась. Осталось четырнадцать дней, и рухнет страшное заклятье, обернусь я снова зелёненькой лягушечкой, буду по кочкам скакать, на солнце греться и жить без забот. А уж с Ванькой, с царевичем, пусть престарелые родители разбираются. Ишь, набаловали!  

… Что там осталось на сегодня? Ковёр с зодиаками соткать, к вечернему пиру мёда наварить, на крыльце брус подгнивший заменить да пару черепиц под коньком, и отдыхай – не хочу! …Да, баньку еще натопить и веников заготовить. …И квасу пенного жбан похолоднее. …Забыла чего? Нет, всё, вроде!  

Доля ты, доля женская! Вон морщина какая через весь лоб! Так вот пенсия подойдёт – живи, вроде, в своё удовольствие, да только ни красоты уже, ни здоровья. На что, на кого лучшие годы свои потратила?!  

… Ну надо же было Яге под больную ногу в неурочную минуту попасться!  

51.  

- Ищи пса! Ну, а меньше ешь!  

- Нема у нас пищи!  

52.  

Ах, ах и чар во врачихах, А!  

53.  

То вровень девяти доходит, я ведь не вор, вот!  

54.  

О, видна драка за кардан, диво!  

55.  

Лёш, и на стол я не пенял, от Сани шёл.  

56.  

Тине мазь лука куль заменит.  

57.  

Лад, у, сильно конь лИсу дал!  

58.  

Алишер, у чада задачу решил а?  

59.  

Иноки, лавр, дрок, и корд рвали кони.  

60.  

Но, Лёв, у Лизы ЗИЛ увёл он!  

Тени у костра смешивались и прыгали, ветер разносил над степью тревожный горький дух. Сделалось холодно. Люди жались поближе к костру, поднимая теплые вороты. 

— Проклятые холмы… — говорил один, нахохлившийся возле огня, словно старый ворон, — верно вам говорю, юэчжи эти не люди, а оборотни… неделю назад я видел странного всадника вдали… он был огромного роста и ехал не на коне, а на рогатом звере. Зверь страшный — ростом выше коня, и рога у него, как у тура. Вот что я думаю — это древний бог спустился с гор за нашими жизнями. 

— Ненавижу юэчжи, — заговорил другой, тот, что сидел ближе к лошадям. — На кой нам эти курганы? Здесь ветер, кажется, еще холоднее, чем в нашей пустоши. Думаю, нашему темнику здесь тоже не по душе.  

— Смеешься? — фыркнул первый. — Модэ ненавидит юэчжи почти так же сильно, как… как своего отца! 

Одна из лошадей прекратила сонно жевать траву и глухо всхрапнула. 

Возле костра наступила тишина. 

— Вроде почуяли что-то… — неуверенно протянул кто-то третий. 

— Волки… здесь волков много, — хмыкнул первый, поворачиваясь к остальным боком. — А вы видели, кого Модэ приблизил к себе?  

— Курганника, Караша…  

— Известные головорезы… 

— Именно. И еще кое-кого. Всего двенадцать человек. Они теперь у него вроде телохранителей. Только знаете что? На самом-то деле никакие они не телохранители. Для другого нужны эти кровопийцы. Каждый носит черный шерстяной плащ, у каждого волчий череп на упряжи. Думаете, зачем это? 

— Зачем? — хором спросили все. 

— Это знак. Тайный знак. Скоро будет такое, что не каждый из нас сбережет голову на плечах. Вот что я слышал: из всего тумена Модэ выбрал сотню стрелков — самых метких и злобных. Были и такие, рядом с которыми Курганник ваш — просто ягненок. Он кормил их и жаловал больше, чем остальных. А потом вывел подальше в степь, поставил перед ними своего аргамака и сказал: стреляйте туда, куда выстрелю я. И выстрелил в того аргамака. А стрела у него была с костяным свистком. Полетела, засвистела да и вонзилась в землю рядом с конем. Не все выстрелили — пожалели коня. Этих Модэ сразу и казнил. На другой день вывел он оставшихся в степь. На сей раз поставил перед ними лучшую из своих наложниц. Каждый мужчина желал бы обладать этой женщиной, рассказывают, что бедра у нее были пышные, как у девок-юэчжи, которых мы продаем в Поднебесную. Кто пустит в такую стрелу? Нашлись охотники. Всем остальным Модэ в тот же день отрубил головы. А ведь сам-то — кто? Мальчишка! На другое утро он поставил перед воинами коня, — его подарил ему сам Тоумань. Вот в этого-то коня выстрелили все. 

— Нехорошие вещи рассказываешь, — подал голос кто-то из сидящих, — уж как я боюсь юэчжи, а темник наш, пожалуй, пострашнее будет. Он… 

Тут заржали кони, не дав ему закончить, из темноты полетели стрелы, одна из них вонзилась говорившему чуть пониже воротника, он коротко взвизгнул и повалился в костер. Еще стрела ткнулась другому хунну в живот. 

— Эй, собаки! — донеслось из темноты. — Вы захотели нашу землю? Так отведайте сперва наших стрел! 

Но хунну уже были на конях. Все их страхи выветрились. В руках у них были тугие луки и стрелы с железными жалами. Они выстрелили почти одновременно, юэчжи сорвались и помчались прочь. Хунну кинулись было в погоню, но почти сразу отстали — юэчжи, словно лисы, затерялись среди весенних трав. 

Один из хунну клялся потом, будто разглядел при свете звезд исполинского всадника верхом на туре… 

*** 

Грузовичок прыгает по узкой каменной террасе, дразнит одним своим бортом пропасть и холодную горную реку внизу. В кузове, затянутом брезентом, все дышат пылью и газом, а чтобы не задохнуться, натягивают футболки на лица. Кто-то справа от меня плюется и матерится, я слышу нервные смешки. Только Музыкант не закрывает носа: он откинул краешек брезента и курит, как ни в чем не бывало. Он выставил одну ногу на бортик. Волосы на этой голой ноге блестят на солнце, словно стекловата. В экспедиции Музыкант волонтер — как и я.  

Напротив сидит Специалист. У него лицо разжигателя войны, — плотное, сытое лицо сорокалетнего мужчины. В нем есть что-то микенское. Линии глаз и носа создают в нем сосредоточенность, даже заостренность. В этих чертах бытует бычье добродушие, спокойствие сильного человека: Специалист — бывший боксер. У него большие руки с опухшими козонками. Такой вот человек — пополам от Черчилля и от циклопа.  

Справа от Специалиста бледная тень — вздорный жилистый завхоз Кузьмич. У него круглая маленькая голова на индюшачьей шее. По шее суставом гуляет кадык. Сальных волос протуберанцы торчат на висках, лысый красный лоб блестит от пота. На носу очки, в уголках линз завелась плесень. Он сидит на жестяном ведре, тонкие руки перекинуты через колени, как колодезные журавли. Руки у завхоза сухие, острые, некрасивые. Он говорит всем, что это трудовые мозоли. Специалист считает, что это псориаз. 

Вот встал грузовичок — приехали на место. Прыгаем с борта на землю, тащим инвентарь. У Специалиста инструмент особый — красные измерительные рейки и плотная кожаная сумка на ремне, у нас попроще — ломы, лопаты и кирки.  

Терраса спускается от дороги к реке. Но реки не видно — у самого берега поднимаются выщербленные скалы и тянутся узловатые березы, похожие на останки допотопных чудищ. 

«Пошли», — кивнул привычно Специалист и сошел с обочины в траву. Его тут же скрыло с головой, мы видим только рейки, скрещенные за его спиной. Мы идем за ним плотной вереницей, спотыкаясь о камни и звериные норы. Всякий раз мы прокладываем к курганам новые тропы, и всякий раз трава поднимается, скрывая наши следы.  

Наконец, поле обмелело, из земли показались древние плиты, облепленные рыжим лишаем. Шесть больших каменных колец, в середине каждого курган — темный бугорок в траве. И еще четыре кургана без колец — их вовсе не видно издали, а вблизи — просто каменистые выступы, разбитые кустами дикого крыжовника. 

Трава здесь пахнет странно — не пылью и бензином, как следует пахнуть городской траве, а чем-то приторным, острым и сладким. Этот запах неприятен — он щекочет ноздри и остается в глотке кислым осадком. 

Свалили инструмент, Специалист суетится, измеряя и размечая курганы. Мы сидим на теплых валунах. Ветра нет — воздух повис тяжело. В пустом небе широко ходит ястреб. 

— Работаем аккордом, — Специалист смотрит поверх голов копателей. — Раздернуете и разбросаете эту насыпь до обеда — вечером свободны. 

Застучали лопаты. Кустарник подается с трудом, приходится разбрасывать камни, чтобы добраться до корней. В корнях живут шмели и медные ящерки.  

Вы знаете, что древние могилы пахнут пекарней? От раскопанной земли исходит аромат теплой выпечки, валуны похожи на горячие хлебы.  

Лучше всех работает Этнограф. Это коренастый, плечистый казах с добрым и обидчивым лицом. Он бывает на курганах каждый день — так уж получилось, что другой работы здесь у него нет. Поначалу он ходил в теленгитскую деревню, говорил с местными. В полевом дневнике своем он отмечал, что народ в долине пьет и быстро деградирует. Шестнадцать лет назад на реке должны были поставить электростанцию, долину затопить, а всех жителей переселить в город. Деревенские побросали хозяйство, и пока суд да дело, начали пить. Они пили, когда стройку сперва заморозили, а затем перенесли в другое место — вверх по течению на тридцать километров. Они пили, когда про электростанцию забыли вовсе и дорогу, проложенную для строительства, разбил бурьян. Шестнадцать лет протекли над долиной незаметно. Жизнь в ней прекратилась, осталась только полужизнь. 

Обычно Этнограф возвращался из деревни под утро, с трудом переставляя ноги, — настолько он был пьян. Он плакал, когда записывал наблюдения, чернила размывало, он вырывал страницу за страницей и писал опять. Наконец, в один из дней он смастерил из дневника флотилию корабликов и пустил вниз по реке. Один за другим кораблики, подхваченные течением, выплыли на стремнину и отправились на дно. 

С тех пор Этнограф выезжал на курганы вместе с волонтерами. Он работал весело и зло, выворачивал из земли валуны, вырывал с корнем крыжовник. У него были сильные, полные руки и короткие пальцы. Человек с такими пальцами не может сидеть без дела. 

Перерыв. Постелили плащи, расселись. Курим папиросы — сигареты кончились на прошлой неделе, пьем медицинский спирт, разбавляя всегда в разных пропорциях, — как неопытные алхимики. Водки на курганах отродясь не видали. 

Обмотав зачем-то вокруг своей индюшачьей шеи шарф, почесывая осторожно искалеченный нос, Кузьмич сидит на корточках, угрюмый и трезвый. Вчера его побили крепко, кулаки Специалиста здорово погуляли по его лицу. На переносице сочится красная дужка, и кончик носа смотрит влево.  

Обычно Кузьмич пил красиво — наливал полную, выпивал залпом, прикладывал к ноздрям корку черного хлеба и запрокидывал голову назад, как цапля. Но вчера Специалист обнаружил, что из погреба пропала вся тушенка, и сломал казенную лопату о его спину. Поэтому завхоз не прикладывает больше к ноздрям корку и не запрокидывает головы. Теперь он бросает в кружку, в простую воду, рафинад и размешивает ложкой.  

«Плохо разметил, — ворчит Кузьмич, когда Специалист не может его слышать. — Половина насыпи за квадратом. Настоящий археолог выходит утром на середину кургана, выжирает бутыль водки и падает — «здесь и копайте». И никогда не ошибается». 

Время идет, становится тоскливо. Пар поднимается от земли, унося хлебный дух. Остается только желтая глина. Я не участвую в разговоре, только глотаю снова и снова острое, горькое пойло. Закусывать нечем. Приходится подолгу переводить дыхание. 

— Так ты писатель, что ли? — снисходительно улыбнулся Специалист.  

Это он меня спросил. Это опасно. Я покачал головой. 

— А я слышал, что писатель. Бумагу мараешь, — продолжал улыбаться разжигатель. — И что ты все высматриваешь? Что глядишь по сторонам? Зачем приехал?  

Что я мог ответить ему? Зачем я приехал? В ту минуту я с трудом мог сформулировать причину, — а сейчас не смогу связать и двух слов — настолько неясной была моя цель. Многие годы меня терзал один смутный вопрос. Он касался сферы важной и невыразимой простым языком. Для того только, чтобы изложить его, требовались новые слова и новые звуки. 

Полгода назад я услышал впервые историю о пропавшем археологе и решил, что обнаружил наконец отправную точку для своих поисков. Так я стал волонтером на объекте Караташ-5.  

Три месяца я работал в экспедиции, пытаясь узнать историю через ее соучастников. Лето прошло. То, что казалось поначалу удивительным и занимательным, сделалось за это время пресным и знакомым. Даже медвежьи следы на прохожей тропе. Даже скала, повисшая над разбитой дорогой, — огромная каменная щепа, вонзившаяся в гору своим острием. Непривычны были только люди — каждому из них я удивлялся, как и в первый день. Возможно, это были люди простые и вполне заурядные, но чутье мое уже обострилось, и в каждом я видел ценную часть истории, каждый содержал в себе особенную прелесть. Я взял за правило ни о чем их не расспрашивать — только наблюдать за ними. Предмет моих поисков все это время был отделен от меня тонкой, полупрозрачной стенкой. Я мог видеть только размытые очертания этого «нечто» и приблизительно представлять это в своем уме, но оно все равно было недоступно моему прямому наблюдению. 

— Х…ло ты, а не писатель, — проворчал Специалист ласково. 

1 

Утром отряд остановился возле колодца, и молодые волки смогли наконец попить. Солоноватая вода из колодца избавляла от жажды и нагоняла сон. Ашпокай опустился на шею лошади и закрыл глаза, бессильно свесив руки. Кто-то из товарищей больно толкнул его в бок, и Ашпокай беспомощно и сонно вздернул голову и выругался, вызвав у всех смех. И Ашпокай тоже засмеялся, глядя на товарищей, на их лица, на белые зубы, на истлевшие рубашонки на их плечах, распахнутые, как всегда, растрепанные ветром. 

— Дааа… давно я не пил кобыльего молока, — вздохнул Соша. 

— Эх, скорей бы река, а то меня вошь заела, — заныл Инисмей. 

— Вошь? Тогда вода тут не поможет, — смешливо отозвался Соша. — Старики говорили, нужно коровьей мочой умываться. 

— Хех… — Инисмей скривился. — Врешь, болотная крыса... 

Соша приблизился и отвесил ему смачную оплеуху. Инисмей засопел и втянул голову в плечи. 

— Нечего лаяться, — улыбнулся Ашпокай. — Соша правду сказал, я тоже слышал… мочой надо. 

— Мочой! Коровьей мочой! — загалдели со всех сторон мальчишки. 

— Ну вас всех, — огрызнулся весело Инисмей. 

Тут Михра коротко свистнул. На стоянке сразу наступила тишина. Все смотрели на Михру. Сейчас на лице его не было страшной зубастой маски из лосиного рога, и все видели розовый шрам, расчертивший его левую щеку от уголка рта до уха. Вместо кожи на щеке была нежная мякоть с чуть темными краями — след от хуннской стрелы.  

Михра самый старший в своре молодых волков, все остальные — мальчики, всего десять душ, смуглые, тонкие, всегда голодные.  

Недавно они принесли Клятву. Ашпокай хорошо помнил эту ночь — на княжьем кургане, в горьком дыму костров, они стояли, обнажив тощие груди с черной россыпью татуировки. Михра ходил меж ними как злой дух, освещая их лица светом головни. Он читал молитву на древнем наречии. Он сам был еще молод, этот Михра, мальчишки звали его Старший Брат. Ашпокаю он и вправду приходился братом… Когда появились все огни в созвездии Лося, Михра затушил головню и чиркнул по груди каждого мальчика сажей — там, где находилось сердце. Это был знак, что отныне они выжгли из своей груди жалость к врагу. Мальчик, которого касалась головня, начинал произносить слова Клятвы: «Пришло время, и псы поднялись против хозяев. Воля псов — это воля железа и единства. Нас мало, между нами нет мира, псов же — черные реки, и реки эти уже текут по нашим пастбищам. Мы должны стать призраками, ночными духами — пусть псы боятся спать. Мы будем находить их кочевья и разорять. Мы будем засыпать и отравлять колодцы, вытаптывать луга. Пусть псы дохнут от голода, пусть грызется их свора. Солнцем и огнем клянусь умереть, но истребить врага». 

Мальчики стали воинами. Отныне они охотились на хунну. 

Вчера выдалась удачная охота. 

— Мы убили двух бешеных псов, — говорил Михра мальчикам. — И еще одного, за ночь до того. Но они перегрызли всю нашу семью, нашу с Ашпокаем. Ваши семьи тоже пострадали, поэтому вы здесь. Скажите, кто-нибудь почувствовал жалость к этим псам? 

— Нет! Нет! — закричали все. Ашпокай старался кричать громче всех. 

— Паралат слаб, паралат сносил все зубы, ему псов не победить, — продолжал Михра — Только на вас вся и надежда. Вы учитесь стрелять, пока я жив. Скоро, чувствую, вам придется охотиться без меня. 

Мальчишки смущенно переглянулись. Они и представить боялись, что Михра погибнет. С ним, с этим могучим воином на рогатом коне, они были маленьким войском, без него — горсткой голодных детей. 

— Я не бессмертен, — сказал Михра спокойно. — Вчера одна из стрел просвистела рядом с моей шеей. Возьми этот пес на полволоска влево… 

— Куда там! — крикнул Павий. — Они же все раскосые! 

Ответом ему был дружный гогот. Ашпокай тоже смеялся, хоть он знал о хунну не меньше Михры. Он знал: стоит бояться этих странных, раскосых людей с медными, плоскими лицами.  

Перекусили. Со вчерашнего дня осталось еще немного ячменных лепешек да пара кусков отверделого сыра. Кто-то ворчал, мол, что за еда — лепешки? Давно не пробовали молодые волки мяса. 

Ашпокаю нравилось смотреть, как Михра ест, — сильные челюсти работали, перемалывая сыр, взгляд был неподвижно уставлен на восток, на золотистую кромку холмов.  

Род Ашпокая и Михры жил просто. Для стрел своих они использовали костяные и кремневые жала, жили в небольших шатрах из дерева и войлока. Кочевали вслед за луной по своей земле и гнали перед собой шесть тысяч овец да небольшой табун лошадей. В том роду мужчины сидели на голых конских спинах, как в седую старину. Так и жили они из года в год. А потом встретился им на лунной дороге зверь-перевертыш. Невиданный зверь, не волк и не лисица — чужак, хунну. 

Знал этот чужак только одно слово: «Мое». Овечьи отары — мое. Лошади — мое. Женщины — мое. Драться пытались люди холмов, да вот стрелы у хунну были железные и медные с глиняными свистками. Нападали они всегда слаженно, и ничего нельзя было понять от свиста их стрел. Так и разбросало род Ашпокая по холмам, растеряло в густой, душной траве, и в три месяца остались они с Михрой одни. Ашпокай поначалу плакал горько по тем, кто остался лежать в траве, а потом Михра сказал: «Не плачь. Они там по нам плачут еще горше. Нам нужно ехать на собрание племен. Скажем, чтобы поднимались наши люди на войну». 

Ашпокай повидал паралата вблизи — худого человека в высоком красном колпаке, с тонкими золотыми крыльями — знаком небесного покровительства. Лицо паралата было черное, сморщенное, как у старика. Прежде времени сожгла его степь, оставив что-то сродни головешке.  

Это было на шумном собрании, на пестром ковре, под разноголосый гомон старейшин. Михра въехал в их круг на вороном Рахше и встал перед паралатом так, что конь ступил передними копытами на персидский ковер. 

— О, Великий! Хунну напали на мой род, — говорил Михра. — Они растоптали наше кочевье и согнали на наши луга своих овец. Великий! Вели собрать большое войско. 

Паралат смотрел на Михру недоверчиво, зло. Отчего-то испугался он этого огромного воина на рогатом коне, лицо его исказилось, верхняя губа приподнялась, как у злобного пса, и стали видны зубы цвета гипса. 

— У нас в плену их царевич, — сказал он, — хунну не посмеют… 

— О, Великий! — из толпы выскочил тучный человек с обвислыми усами, бледный, как сырная голова. Он с первого взгляда стал гадок Ашпокаю. На бегу человек сорвал с головы башлык и бросил на землю: 

— Великий, я виноват! Царевич Модэ бежал! Пять дней, как бежал! Я все боялся тебе сообщить. Он задушил охранника и увел одного из моих коней. 

— Пошел прочь! — закричал паралат и еще больше потемнел лицом. — За мальчишкой не мог присмотреть! Ты мне не родня теперь! Овец пасти будешь! 

Тучный человек был Малай — один из младших братьев паралата, сотенный воевода. В один миг потеряв всю свою власть, он пополз задом от царского ковра, и все сидевшие сзади старики отворачивались, отодвигались от него. 

— Беда пришла, — паралат встал и направился в шатер. 

— Подожди! Постой! — кричали всадники. 

— Вернись! — выкрикивали старики. 

— Скажи, что нам делать! — сказал громко Михра, и его паралат услышал. 

— Мы будем ждать, — сказал паралат. — Хунну не пойдут на наши холмы. Нечего им здесь делать. Уберутся восвояси. А если сунутся… мы им покажем. — И паралат показал кулак с желтой сухой кожей, с просвечивающими белыми костяшками. 

И все закричали радостно, наперебой, потому как паралат был паралатом и все верили ему и его кулаку. Только Михра не кричал. Он молча повернул коня и выехал из круга старейшин. И Ашпокай поехал следом. 

Паралат верно сказал про беду. Вскоре стряслось такое, что и старики не могли припомнить ничего подобного. 

А все случилось оттого, что паралат был отходчив и имел слабый нрав. Не отправил он Малая пасти овец, а напротив — снарядил ему отряд в двести луков да и послал на дальние курганы, на самую границу с землей хунну. Там собралась еще сотня пастухов, охочих до драки.  

Во главе своего маленького войска Малай мчался по степям гордым зверем. Пастухи прятали своих дочерей. Стоянки пустели, едва появлялся вдали отряд Малая. Много грабил брат паралата, много шумел и гулял.  

Но когда наступила весна и случились из далекой холодной пустоши первые хуннские разъезды, не стало Малая. Исчез он так быстро, как только и мог исчезнуть в степи трус на коне. Рассказывали, что будто бы на другое утро из морозного тумана вышли всадники на коренастых мохноногих конях, но никто не трубил, не бил в воеводский бубен. Малая не стало, а разбойники его только робко переглядывались да переговаривались, что надо бы выехать вперед, сыпануть по хунну легкими костяными стрелами. А потом, словно им кто невидимый отдал приказ, побросали на землю свои пестрые башлыки, сорвали с лошадиных морд золоченые маски и помчались в разные стороны. Хунну пришли и ушли. А затем, через пару недель, наведались снова. И опустели степи… На земле от кочевий — только пепельные пятна, в колодцах плавает конский навоз, на курганах страшные пугала из бараньих костей и черного тряпья. Пусты пограничные холмы, — кто бежал от хунну, а кого и в землю втоптали. Пусто, холодно. Только кажется, что зовет кто-то тихо: «Михра… Михра…» 

Был такой в старину богатырь — или бог, — Ашпокай уже и не помнил. Прежде слышал он от стариков про него разные сказки, да потом перезабыл почти все, осталось только в памяти слово одно — «Михра». «Михра» — значит «друг», «Михра» — значит «Солнце». А для Ашпокая слово это значит еще и «брат». 

Брат был рослый и плечистый, волосы у него были белые, длинные. Ашпокай завидовал таким волосам — сам он был рыжий, рябой, совсем нескладный. Но завидовал по-доброму, вздыхая про себя, как хорош его брат, и думал, что скакать подле него на охоте и в бою — уже большое мальчишеское счастье.  

Другая зависть снедала его, и она порой теснила в уме Ашпокая даже братскую любовь, — Рахша, конь-великан, носящий рогатую маску. На нем Михра был как бог с наскальных рисунков или богатырь из какого-то забытого сна. В нем была какая-то необъяснимая тоска, страшная тьма шагала за ним по пятам. Иногда Михра становился мрачен, как скала после дождя. В глубине его глаз что-то билось и рокотало, обливалось темной кровью. Он со смертью был одного племени, но из всех молодых волков только Ашпокай до конца понимал это.  

— Вот что, — сказал Михра громко, так что все мальчишки встрепенулись, и Ашпокай опомнился от раздумий, — нам здесь ждать больше нечего. Охота наша — дело хорошее, но так нас скоро постреляют, как зайцев. Земля эта разорена. Пропавшая земля. Говорят, князья-бивереспы собирают большое войско в Белой степи. На восток пойдем, больше — чего ждать? 

К нему подъехал стройный темный Атья и тихонько сказал: 

— Я-то поеду с тобой. И еще пятеро-шестеро. Мы-то молодые волки. А эти вот, волчата-слепыши. Куда им в войско? Как с ними быть? 

— Слепыши, говоришь? — Михра вдруг по-разбойному гикнул и налетел на своем Рахше на толпу мальчишек, схватил одного, поменьше, с коня и ловко усадил перед собой. Остальные шарахнулись со смехом в стороны. 

— Ты, что ли, слепыш? 

— Нет, пусти! — мальчик завозился смешно, тявкнул и вцепился Михре в руку, так что кожа на месте укуса побелела. 

— Гляди… больно кусает, — крикнул Михра. — Больно, да не до крови. Только кожу помял до синевы. Значит, и вправду волчонок. Отрасти себе зубы, волчонок, а то бросим в степи. Верно, Атья? Бросим? 

— Отчего же… — смутился Атья. — Я просто… 

— «Просто» он! — лицо Михры стало вдруг серьезным. — А куда мне их девать? Некуда, сам видишь — пусто кругом! Так что едем все — и волки, и волчата. Там, глядишь, в пути и волчата подрастут! Едем! Ууу-у-у-у! 

2 

Человек стоял на замшелом шишковатом камне и, казалось, не замечал приближения всадников. Был он невысокого роста, на худых плечах его висело холщовое платьишко, за спиной торчал тонкий шест с двумя тыквенными флягами. Ветер покачивал пустые фляги, и они сухо постукивали на ветру. На голове человека был потертый шерстяной колпак, из-под которого торчали засаленные патлы. Лицо, перекаленное степным солнцем, с узкими хитрыми глазами и темными, печеными скулами выдавало в нем жителя Поднебесной. На сыромятном ремне висел короткий меч-дзянь — любимое оружие разбойников и странствующих мудрецов.  

Он стоял на камне, как сгорбленное, засушенное ветром деревцо, и не замечал тринадцати страшных людей, подъехавших и окруживших его со всех сторон. 

Модэ поздоровался с незнакомцем, тот улыбнулся и кивнул в ответ.  

— Это отшельник из Поднебесной, — тихо сказал темнику Курганник. — Не слушай, что он говорит. Не верь ему. Он видит и знает больше других. 

— Ты у нас сам известный колдун, — отмахнулся Модэ. — Ты да Харга. Что этот человек может сделать мне? 

Про себя же он подумал, что Курганник, конечно, прав и что жителям Поднебесной нельзя доверять ни в коем случае. Немало мыкалось в степи разного беглого люда — разбойники и конокрады, проворовавшиеся чиновники и убийцы уходили из Поднебесной в степь, потому что «у хунну весело жить». Одних степняки убивали, других принимали в свои стаи. От этих — жестоких и смелых — пахло кровью и сажей, в них был драконий дух, они были почти что хунну, одной с ними масти.  

Но этот странник… другим был. И как от него пахло, Модэ не мог разобрать. 

— Здравствуй, добрый человек! — начал разговор сын шаньюя. — Скажи, что ты думаешь о наших краях? 

Он говорил тихо, на языке Поднебесной, стараясь выговаривать каждое слово, непривычно заплетавшееся на языке. 

— Очень ветрено, — легко ответил незнакомец на языке хунну. — Ветрено и пыльно. Ночью, пожалуй, что и холодно. 

— Ты ночуешь под открытым небом? — заботливо улыбнулся Модэ. — Нельзя так, добрый человек! Здесь много диких зверей. Пойдем лучше со мной. У меня во-о-он за той горой кочевье. Там тепло, есть кумыс и женщины. Ты любишь женщин? 

Старик ухмылялся, застенчиво склонив лицо. Это была игра, конечно. Но ему, видно, нравилось играть с чернявым юношей из племени людоедов. 

— Дай ему коня! Одного из моих коней! — велел Модэ Карашу. 

Караш повиновался, не поднимая на господина угрюмый свой взгляд. Он не имел способности говорить от рождения, этот Караш, все звуки, которые он издавал, были похожи на медвежье рычание. И силен был Караш, как медведь. Голыми руками рвал на куски живого барана. Из всех людей его только да еще, пожалуй, отца боялся Модэ. 

Вот странник уселся ловко на коня, и они направились к черному отрогу. 

— Скажи, добрый юноша, а кто твои друзья? 

— Они мне не друзья, — гоготнул Модэ, — это мои… забыл слово… как в Поднебесной называется… гончие псы! 

Незнакомец довольно кивнул, словно что-то прояснив для себя. 

— Я не заметил, извини. В наших краях собаки не ездят на лошадях и ведут себя совсем по-другому. Но теперь я вижу — это действительно собаки. Правда, не знаю их масти. 

Курганник остановил на нем длинный взгляд, но промолчал. Кто-то ощерился, но засмеялся только Модэ. А уж он-то схватился за бок от хохота. 

— Если ты будешь говорить такие вещи про моих ребят и впредь — оставайся. Я даже буду платить тебе жалованье, — давясь от смеха, выговорил он. — Живи у меня сколько хочешь. Если, конечно, мои гончие не загрызут тебя ночью! 

— Не бойся. Я буду с тобой сколько нужно, — спокойно ответил путник.  

Вот доехали до княжьей стоянки. Хунну стреножили коней, скинули с себя одежды и завалились в большой шатер. Здесь было душно, дымно — от каменного алтарика струился конопляный дурман, голая кожа хунну отливала желтым маслом.  

Здесь странник назвался Чию. Модэ усадил его возле себя и угощал вареным барашком. Масляное, рябое лицо Модэ с прочернью татуировки растянулось довольно, глаза он прикрыл, наслаждаясь одурью. 

— И как бы так сделать, чтобы совсем не умирать? — спросил он вдруг благодатно. Мысль эту он выхватил из горячей путаницы других мыслей и смаковал теперь то, как она прозвучала. 

— У моего учителя были бессмертные кости, — тихо отозвался Чию. 

В глазах Модэ вспыхнуло любопытство: 

— Я слышал что-то от ваших негодяев. Да, точно, был при мне какой-то меняла. Он говорил про кости… 

— О, это был образованный меняла. Что ты с ним сделал? 

— Я? — рассеянно хмыкнул Модэ. — Пожалуй, что приколотил к дереву за уши. Так что там про кости? 

— В свое время, господин мой, в свое время. Если ты и вправду будешь платить мне жалованье, я расскажу тебе удивительные вещи, — Чию знал, как ладить с царевичами. Первое правило — не утомлять их долгой беседой. Несчастный меняла не знал этого простого правила и поплатился. Но если тебя выгнали раз из дворца Джаньго с лошадиным хомутом на шее, ты навсегда запомнишь, как вести себя в присутствии господ. Чию помнил. Про лошадиный хомут он упомянул тут же, чтобы рассмешить Модэ. 

«Пожалуй, для начала я научу тебя писать, — думал Чию, глядя на царевича. — Злости и силы в тебе на десяток ванов-драконов. И ум твой, как у битой лисицы, — чего стоят эти двенадцать резаков! Хорошая придумка! Образую я тебя, звереныш, будешь ходить у меня на задних лапках. Не видали мои прежние господа этаких зверей. Однако какая в нем сила! Все вокруг него приходит в движение. Как хорошо, что я нашел его первым». 

Модэ не знал про эти его мысли. Он радовался новой своей забаве. Странные были забавы у сына шаньюя.  

— Отец присылал гонца, — вдруг сказал он своим батырам. — Желает знать, скоро ли на этих холмах переведутся юэчжи! 

— Скоро, господин, — прорычал захмелевший Курганник. — Всех передавим. У них тонкие жилы, у них костяные стрелы. У нас — десять тысяч луков! 

— Говорят, юэчжи помогает древний бог, — крикнул Модэ. — Бог этот ездит верхом на туре. Так вот, слушайте все! Изловите мне этого бога, я приторочу его к своему седлу! 

— Ха! Га-га-га! — заорали хунну. 

— Вот отец порадуется, — усмехнулся Модэ, опрокинув плошку араки.  

Темник, когда выпивал, всегда заводил речь про юэчжи. И про отца тоже — обмолвками, мрачными намеками. Тогда братия его не ликовала, а переглядывалась тревожно, только немой Караш улыбался, и становились видны его крупные, заостренные зубы, смоловшие до корня немощный язык. 

*** 

Река была долгая и мутная. Ашпокай узнавал эти места — чуть ниже по течению берег заметно поднимался, превращаясь в невысокий утес. На утесе собирались зимой куропатки, это Ашпокай знал наверняка: как-то вместе с братьями он проходил по заледеневшей реке и поднимался на этот занесенный снегом обмылок. Ашпокай помнил, как билась под его заячьей шубкой первая пойманная курочка и Михра улыбался ему — тогда это была простая, человеческая улыбка, ее не сменил еще оскал солнечной маски. 

Было уже за полдень. Мальчишки сбросили с себя свое жалкое тряпье и осторожно завели лошадей в воду. Сначала долго обмывали конские спины, грязные от степной пыли, а потом уже мылись сами. Только Инисмей залез в воду в одиночку. Чахлый его конек пасся на пригорке, пока Инисмей, грязно ругаясь, шапкой сбивал с себя вшей. 

Михра спохватился и прочел короткую молитву — извинение перед Дану — владычицей рек, и волчата, выбежав из воды, растянулись на жесткой траве. Деловитый Атья отдыхал недолго — взяв с собой троих мальчишек, он направился в рощицу, что росла неподалеку, — наломать веток на остроги. Наточили рогатки, примотали к остриям лыком — хорошие получились остроги. Атья один среди молодых волков хорошо знал, как ловить рыбу, — из бересты он делал лодочку размером с ладонь и привязывал ее на тетиву. На лодочке он ставил горящую лучину. Пустишь такую лодочку на тихую воду — она плывет себе и не тонет. Далеко не уплывает — рыбарь держит ее на тонкой жилке тетивы. Вроде бы детская забава, но в ней — большая хитрость рыболова. Глупая рыба видит отблеск лучины и собирается вокруг лодочки гурьбой, а тут уж в ход идут остроги… 

Ашпокай дремал, растянувшись на солнышке, словно кот, когда прибежали испуганные мальчишки — на вершине утеса они нашли дурной знак — пугало. Головой пугалу служил треснувший бараний череп, поверх шеста было наброшено рваное черное руно, вымазанное навозом. Мухи густой тучей кружились над ним, и в воздухе стоял горячечный гул. 

— Это знак дурного колдовства, — сказал Михра задумчиво. — Модэ так говорит: «наша река». 

— Зачем она им? — вздохнул Ашпокай. — Хунну и рыбы-то не едят. 

— Все верно, — улыбнулся Михра. — Если хунну овладеют этим краем, река уйдет: Дану не потерпит этой гнусности. 

Чучело сломали и сожгли. Дым разогнал мух, быстро ушла черная гарь, и стало легче дышать. Молодые волки стояли, улыбаясь друг другу и этой своей маленькой победе над Модэ. 

Был вечер, и рыбари во главе с Атьей ушли со стоянки и поднялись вверх по течению. Вскоре в темноте замаячили огоньки лучин. Ашпокай не мог видеть друзей, но он ясно представлял себе застывшие их фигуры — они стояли неподвижно, держа наизготове остроги, вглядываясь в отблески лучин, в темную воду, где толпились и ворочались бестолково рыбины. Кому-то из рыболовов вода доставала до икр, кому-то — до пояса, лодочки с горящими лучинами кружились на воде, волчата напряженно вглядывались в мутную воду... 

Всплеск! Ашпокай различил сразу — это Атья ударил. Атья бил быстро и не промахивался никогда… 

— Много огня. Плохо, — вздохнул Ашпокай. — Здесь ведь недавно были хунну. 

— Мы все есть хотим, — пожал плечами Михра. — Чем ты велишь завтра волчат кормить? 

Ашпокай не знал, что ответить на это. Он уставился в темноту, на рыбацкие огоньки, и молчал долго. 

— Знаешь, Ашпокай, — заговорил Михра, — я никогда не говорил тебе, но здесь у меня случилось видение — на льду я увидел — словно отражение! — крыло орла и овечье око. И голос чей-то сказал мне: «Большая у тебя судьба, но у брата твоего судьба много больше». Какой-то бог говорил со мной тогда. Теперь-то я понимаю, что он это про тебя, Ашпокай. Других братьев у меня уже и нет… 

Ашпокай недоверчиво хмыкнул, повернулся набок и заснул. Ему редко доводилось спать на земле, и шепот травы быстро убаюкал его, отогнав дурные мысли. Не разбудили его даже довольные, крикливые рыбари, вернувшиеся среди ночи с добычей, — у Атьи на плече покачивалась связка серебристых рыбин.  

3 

Хунну было двое. Они поили лошадей из грязной, размытой ямы. Они возвышались над конями — коренастые, узловатые, бесконечно уродливые. И язык их был смесью гортанного рыка, лая и клекота — так, по крайней мере, казалось Ашпокаю.  

Они говорили спокойно, не замечая притаившуюся смерть. Чуть поодаль от этих двоих поднимался глиняный обрыв, разлохмаченный на гребне сухой, ломкой травой. Среди этой травы распластались неподвижно молодые охотники. 

— Еще есть? — тихо спросил Ашпокай. 

— Еще… двое-трое… гляди — вон дымок… — Михра беспокоился, жевал травинку, белая личина торчала над его глазами козырьком, прикрывая глаза от солнца.  

Пятеро хунну — это даже не разъезд, это могут быть только голодные пастухи, выехавшие половить зайцев. 

Объехать нельзя. Дать бой опасно — вдруг ловушка? 

— Волчата ждут, — прошипел Атья, шевелясь где-то рядом в траве.  

— Хорошо, — Михра привстал на одно колено, остальные последовали его примеру. 

Они выпустили стрелы одновременно — стрела Ашпокая попала в круп серого мерина, конь встрепенулся. Хунну закричал, падая на землю, — вторая стрела впилась ему в руку. Другой всадник не успел и вскрикнуть — Михра попал ему точно в глотку. Но тут случилось что-то непонятное и непоправимое — из-за глиняной кочки, там, где только что слабо тянулась серая струйка, вдруг повалил густой, жирный дым. Спустя мгновение молодые волки были уже там. Хунну в синем кафтане вытряхивал в костер остатки какого-то черного порошка. Увидев мальчиков, он закричал, как раненый заяц, и нырнул в густую траву. Там его настигла стрела Атьи. 

— Зачем это? — спросил Ашпокай. — Что это было? 

— Ловушка. Западня, — сквозь зубы выдавил Михра. — Нам нужно разделиться теперь. Атья! Бери младших, уводи дальше в степь. Не за вами охотятся — за мной. Доведи волчат до нашего войска. 

— А я с тобой! — Ашпокай почувствовал, что заплачет, если Михра отошлет его с Атьей. — Я не хуже тебя стреляю! 

— Стрелять-то ты умеешь, — прищурился Михра. — А умирать?  

— Все равно! Я с тобой. 

Ашпокай слышал, как гудит земля, как раздается вдали хуннский лай — сначала тихий, как стариковский кашель, но с каждой минутой все громче, отчетливее: 

— Хай-рай! Хай-рай! 

— Быстро! Быстро! — Михра махнул рукой, и они помчались.  

Теперь их было только пятеро. Ашпокай летел над густой травой, а в голове его метались дикие мысли. Он и думать не мог, что их веселое разбойничье братство распадется так быстро. Он еще не видел загонщиков, но отчетливо слышал, как тянут они свой боевой клич: «Харррааааай!» 

Но вот впереди темные кромки туч… задвигались, заходили тучи! 

«Окружили!» — прыгнуло у Ашпокая в груди. 

Две темные, пыльные волны двигались им наперерез. Их было не меньше сотни, этих охотников.  

Раздался свист, тоскливый, протяжный, похожий на вой зимней метели. Вдруг конь под Павием взбрыкнул и провалился в густую траву вместе с седоком… 

«Значит, теперь четверо», — Ашпокай отчего-то кивнул этой своей мысли. 

— Главное, проскочить! Быстрее! — крик и ругань ветер срывал с губ Михры, рвал на лету и разбивал о плечи Ашпокая. 

Черное живое впереди почти сомкнулось. Такое же живое, невидимое, но ощутимое явственно кожей, мчалось за Ашпокаем по пятам.  

Конь под мальчиком вздрагивал и храпел. Рыжая шея его стала подобием красной слюды. Ашпокай бил его в бока и в тугие жилы возле паха и сам вскрикивал от боли… стены пыли смыкались впереди… 

Потом наступила тишина. 

Березовая роща, белая гребенка из рыбьих костей. Меж деревьев видна широкая равнина, темные облака низко ходят над ней. 

— Ашпокай, — тихо говорит Михра, — я останусь в этой роще. 

Ашпокай молчит, знает — правду сказал брат. 

Стрела эта была с черным оперением, с наконечником, похожим на хищную птицу. На черенке красной змейкой вьются непонятные, чужие знаки. Она вошла в спину и вышла с другой стороны, вырвав чуточку блестящей мякоти. Теперь в груди Михры что-то булькало и хрипело.  

Тут же стреноженный Рахша беспокойно переступал с ноги на ногу, топал, поднимал морду.  

— Инисмей, Соша, принесите воды, — сказал Ашпокай. — Я слышал неподалеку ручей! 

Он старался сохранять спокойствие перед братом. Брат был героем, брат был Михрой. 

— Михра… Михра… Слышишь меня? Ашпокай с тобой. И Рахша с тобой. 

— Атья увел младших? — розовая пена накипала на запекшихся губах Михры. Он мог еще сидеть и смотреть по сторонам, но подняться был уже не в силах. 

— Я не видел, — голос Ашпокая дрожал. — Кажется, вырвались они. Все враги за нами поскакали. Грохоту было! Но мы убежали… убежали…  

Глаза Михры словно подернулись луковой пленкой. Ашпокай вдруг стал огромен, его медное лицо поплыло от нахлынувшего жара. Михра прикрыл глаза, он говорил медленно, переводя дыхание: 

— Кажется, будто в груди застрял этот проклятый хуннский свисток. Дышать трудно. 

— Инисмей, Соша! — позвал Ашпокай. 

Ответа не было. 

— Здесь еще могут быть хунну… — говорил Михра. — Как они… могли догнать… моего Рахшу? 

— Инисмей, Соша! 

Молчание. Михра забылся совсем и что-то бормотал уже совсем невнятно. 

«Стрела смазана ядом!» — Ашпокай осмотрел наконечник. На крыльях черной птицы виднелся еле заметный желтоватый налет. 

Мальчики появились с бурдюками, полными воды. Лица их были цвета серой извести. 

— Хунну здесь, — прошептал Инисмей. — В роще. Мы видели одного у ручья.  

— Они нас выследили!  

— Как? Мы путали тропы, как русаки, — Ашпокай плеснул немного холодной воды на запекшееся от боли лицо брата. 

Сумерки опустились на равнину, от берез легли глубокие тени, потускнели последние багровые разводы. 

— Пи-и-ить… — Михра пошевелился и тут же потерял сознание. Повязка опять съехала на бок и потемнела от свежей крови. 

Холод подступал к мальчикам со всех сторон, вышагивала из-за деревьев сизая, звездная ночь. Потом набежала серая хмарь, и ветер, набрав сил, зашумел блестящей березовой листвой. 

И тогда из степей, из бесприютных пустошей донесся вой. 

— Волки… — прошептал Инисмей. 

— Нет, — твердо ответил Ашпокай, — это не волки. 

Мальчики переглянулись. Никто не сказал больше ни слова, хотя все, похоже, подумали об одном и том же. 

Хунну, сами не ведая того, привели за собой ночных духов-перевертышей. Духи эти рыскали по разоренным кочевьям и курганам, пожирая трупы. Трупами только и кормились перевертыши — живой человек легко мог прогнать их от себя, если знал заклинания. 

Мужчинам не пристало говорить о таких вещах, только иногда у костров старики или бабы рассказывали, будто перевертыши похожи на волчий молодняк или на крупных лис, имеют красную шерсть и редко появляются при свете дня. Сбиваются они в большие стаи — куда больше волчьих. Днем будто бы могут они превращаться в людей или певчих птиц и заманивать путников в коварные свои ловушки. 

Откуда взялись эти перевертыши? Старики говорили, будто сразу после смерти богов в телах их завелись могильные черви. А те черви и стали недобрыми духами и остались в ночи — рыскать среди могил. 

В детстве Ашпокай видел их — далеко на юге, на кургане бога пастбищ Раманы-Пая, где они с семьей приносили в жертву ягнят. Ночью к могиле бога сбежались перевертыши, они обступили ее со всех сторон, с жадностью принюхиваясь к запаху жертвенной крови. Взрослые разогнали их огнем и молитвами, а Михра даже подстрелил одного. Ашпокай увидел утром на земле крупного рыжего зверя вроде собаки, но не посмел подойти поближе. Зверь так и остался лежать в траве — никому бы не пришло в голову сделать из его шкуры воротник или шапку. 

Сейчас перевертыши подступали к Михре, невидимые в густой траве, скрытые частоколом берез. Ашпокаю показалось, что он слышит их голоса — не человеческие, не звериные, шипению сродни, полные голода и зависти: 

«Отдай его нам, всадник. Отдай его нам. Мы с братом твоим будем бегать теперь под луной. Он будет нам по крови родня. Он забрал у нас брата, а мы шли за ним всю его жизнь, вынюхивая, когда он станет умирать». 

Огня у мальчишек не было. И заклинаний не знал никто из них.  

Михра, который до того лежал неподвижно, вдруг выгнулся дугой и, видно собрав все силы, все, что остались, прокричал: «Нет! Ашпокай! Не отдавай меня им!» Кони заржали, страшно заметался Рахша, топнул по земле тяжелыми своими копытами. 

Призраки отступили, и снова прокатился по земле их жадный вой. Они приближались, эти огненные точки в траве. Ашпокай выпустил уже три стрелы, но куда ему до богатыря Михры! Перевертыши наступали, переговариваясь между собой лаем и визгом. Им нужен был Михра, упрямство было их оружием.  

— Свет! Свет! — закричал Соша, указывая в глубину рощи. 

— Наверное, хунну. Этого нам не хватало, — прошептал Ашпокай, доставая стрелу.  

— Подожди! — Соша поднял руку. — Я слышу голос. Он молитвы поет… 

Свет приближался, и, кажется, холодная, звездная синь отступала перед ним. 

— Благая Ардви-Сура… — слова доносились до мальчиков глухо, человек молился незнакомым богам, но это была молитва, а призраки боятся любых богов! 

И в самом деле — тявканье и визг стали звучать глуше. Свет приближался, оттесняя перевертышей из рощи, как оттесняет лекарь гной из раны. 

Ашпокай вскочил на коня, вглядываясь в темное пространство. В отблесках огня он увидел человека в длиннополом платье. А потом, словно видение из дурного сна, из-за деревьев с громким лаем появился большой пес. Оборотни метнулись прочь, и как будто стало легче дышать. Кажется, тогда обессилевший Ашпокай, наконец, потерял сознание. 

4 

Всадники на турах, на златорогих оленях и грифонах промчались, прогрохотали по небу и исчезли в кровавой закатной пене. Там, в облачной дали, они сошли в семь великих курганов, и земля вокруг них стала священной. 

— Боги ушли! Боги умерли! — запели на земле, у костров, в кибитках и юртах. С неба сыпался осенний звездопад. Люди зябко жались друг к другу, вглядываясь испуганно в холодное, колючее небо.  

— Боги умерли! Началась наша жизнь!  

Ашпокай задрал голову и подставил под звездопад ладони. Но вдруг его накрыла тень — птица-гриф проплыла в небе, заслонив звезды и луну… звезды падали на ее тяжелые крылья и рассыпались белыми искрами. От страха Ашпокай закричал и проснулся… 

Душно дохнуло облепихой. Первое, что увидел Ашпокай, было лицо человека — длинное, умное, как у старой лошади, и такое же уставшее.  

— Хвала Ардви! Ты пришел в себя, — лицо потерялось из виду, перед Ашпокаем, словно стена, возник халат из белой шерсти. — Твой дух истомился, я уже думал, он совсем оставит тебя. 

Ашпокай попытался встать, но какой-то яд, разлитый во всем теле, удержал его. 

— Господь Спета-Манью забыл эти места, — лошадиное лицо опять появилось перед мальчиком. На нем не было никакой татуировки, оно было смуглым, волосы были темные, лицо украшала курчавая смоляная борода. 

— Михр… Михра! 

— Он жив. Твой друг жив.  

— Не друг… он брат… 

— Яда в кровь попало немного. Но он будет долго спать. Терпение.  

— Ты врешь… он умер, наверное, стрела разорвала ему грудь… 

— Нет, он жив, верь мне, — губы незнакомца тронула улыбка. — Вы храбро защищали его. Знай: за душой брата твоего охотятся злые силы. Для них его душа — большое сокровище… 

И Ашпокай почему-то сразу поверил его словам.  

— Но кто ты? 

— В ваших краях меня зовут бактрийцем. А иногда ашаваном. Слышал про таких? 

— Слы… Слышал… — Ашпокай почувствовал, что засыпает. — Паралат иногда молится вашим богам. 

— Бог у нас один — Ахура-Мазда. Я потому здесь живу, что народ ваш позабыл его.  

— Ормазд… Мы молились… Хунну молились… Раньше… 

— Спи, — произнес человек, назвавшийся бактрийцем, и все исчезло. 

Молились раньше Ормазду. Да все позабыли давно. Далеким, чужим казался Ормазд. Витал далеко в небе этот неизвестный бог на золотых крыльях. Ашаванов не любили, но, впрочем, и не били никогда. Приходили эти странные люди всегда по одному, селились на холмах и в горах, жили незаметно — да и что их замечать? Жидок был дым от их алтарей. Иногда, правда, жили они среди пастухов, и говорили люди, что во-о-он тот род, за Мутной рекой, не хоронит своих мертвецов в земле, а только в гранитных ящиках с известью, и что молятся в том роду все Ормазду, а весной приносят в жертву ему ягнят. «Да не Ормазду, а Рамане-Паю, как все», — говорили другие. Зимой же, когда плакали в юртах больные дети, и те и другие втихаря звали ашаванов в свои кочевья, так чтобы не прознали соседи.  

Ашпокай ворочался и вздыхал в полусне, просыпался совсем и снова забывался дремой. И всякий раз он упирался взглядом в мазаный потолок в пыльных теплых разводах солнца. 

Ашпокай лежал на соломенной подстилке в углу какой-то хижины. Места здесь не хватило бы для троих. Стены из потрескавшегося кирпича да какой-то мусор по углам — вот и все, что можно было заметить в этом скромном жилище. В маленькое оконце под потолком проникал свет. Под оконцем этими висели связки трав и ягод. Это от них шел такой крепкий дух. 

Ашпокай с трудом приподнялся — ноги отчего-то не слушались его. 

Хижина имела земляной пол и уходила на пол-локтя в землю. В таких землянках жили на зимовниках пастухи, да еще медных дел мастера устраивали такие жилища подле своих печей. Ашпокай на слабых своих ногах поднялся по березовой приставке и толкнул дверь.  

Он увидел двор, на нем еще одну хижину, побольше, и длинный какой-то сруб с крышей, присыпанной мхом. Перед срубом стояли коновязи с привязанными к ним лошадьми. Ашпокай чуть не вскрикнул от радости, увидев своего рыжего Дива, а рядом — Рахшу, без рогатой маски, с расчесанной и мытой гривой.  

Вокруг поднимались березы, был день, и листва шумела на теплом ветерке. 

Инисмей и Соша суетились тут же — складывали среди двора большую поленницу. Бактриец в платье из белого войлока, подпоясанный разноцветными шнурками, стоял в стороне и наблюдал за их работой. У ног его, сложив на лапы крупную, лобастую башку, дремал пес. 

«Михра, наверное, в другой хижине», — решил Ашпокай. 

Мальчишки уже увидели его. 

— Ашпокай, я уж думал, — не проснешься ты! — закричал Инисмей. 

Соша даже полено уронил от радости. Мальчики больно стиснули Ашпокая — краснолицые, веселые, живые. 

— Павия нет больше, — вздохнул Соша. — Остальные, надеюсь, целы.  

Ашпокай молча кивнул. Павий на его глазах провалился в траву вместе с конем. 

— Не плачьте по нему, — сказал он тихо. — Пускай он поплачет по нам. 

— Почему бросили поленья? — крикнул недовольно ашаван. — Ух, Ариманово семя! Ты, мальчик, работай, если есть силы, а если нет — сядь да не мешай. 

— Мы ему помогаем за то, что он нас приютил, — отмахнулся Соша, — он злодей, этот бактриец. Говорит, что не будет Михру лечить, если мы плохо станем работать. 

И Ашпокай стал работать вместе с друзьями, чтобы приглушить свое горе. Ашаван не пустил его к Михре и велел наколоть еще дров. Был он скверного характера, не разрешал мальчикам приближаться к себе ближе, чем на три шага, и дышать в его сторону.  

«Михру вашего сейчас одолевает дух смерти Насу, — говорил ашаван. — Я попробую его отогнать, сложно это, — был бы он веры моей, заратуштровской... А так… не знаю даже». 

Как ни хотелось Ашпокаю узнать, что делал этот ашаван здесь, так далеко от родной Бактрии, однако язык у него всякий раз прилипал к гортани, когда он чувствовал на себе взгляд карих лошадиных глаз и слышал: 

— Для тебя лениться грешно! Ты человечьим костям молишься, ты грифам молишься, почему я должен тебя жалеть? Да потому только, что ты человек, негодный мальчишка! И я тебя жалею! Я бы рад дать вам троим отдохнуть. Но Ардви не простит мне, если я ваш грех не исправлю тяжким трудом, язычники! 

А еще он так говорил, важно восседая на большом деревянном брусе, уперев руки в боки: 

— Ваша степь большая. Зачем воюете? Зачем кровь проливаете? Война есть большой грех! Если бы ваши нечестивые племена помнили нашу благую веру, никто бы не воевал. 

Потом он накормил их сухими ячменными лепешками и молочной кашей. Ашпокай скривился при виде лепешек, но все же пересилил себя, отломил кусочек, поддел этим краешком немного каши и отправил себе в рот. На вкус было недурно, но Ашпокай не переставал кривиться. Лепешки он всегда называл едой для двуногих овец. 

— Зачем кривишься? — потемнел лицом ашаван. — Хлеб не любишь? 

— Никогда не видел, чтобы волков хлебом кормили! — крикнул Инисмей, отодвигая от себя угощение. 

— Да! — подхватил Соша. — Заколи нам целого барана! Мы тебе вон сколько дров набросали!  

Он схватил миску с кашей и швырнул на землю. 

Бактриец молча поднялся и встал против них. Фигура его в неподвижности своей обозначала угрозу. 

— Ты нас извини, добрый человек, — тихо сказал Ашпокай. — Они проголодались просто.  

Сам он проглотил уже третий кусок лепешки. 

— Ариманово семя! — покачал головой ашаван. — Ради Ардви я вас оставлю при себе. Ради нее только!  

— А кто такая эта Ардви? — тихо спросил Сошу Ашпокай. 

— Отстань. Мне откуда знать? — буркнул Соша. — Но если этот бактриец еще раз назовет меня «Ариманово семя», я ему бороду отрежу… и нос, и уши обкорнаю! Дождется у меня…  

«Ардви…» — Ашпокай вспомнил слова деда своего о речной богине, которой молились в прежние времена. «Где же курган этой богини?» — спрашивал маленький Ашпокай. «Нет такого кургана, — отвечал старик. — Не на этой земле». 

Вечером ашаван наказал всех троих за дерзкие слова. Каждому дал он пустые мехи и велел натаскать из ручья воды. При этом он обозвал всех троих «Ариманово семя», но Соша своего обещания не исполнил — только покраснел и засопел сердито. 

Ашпокай первым дошел до каменистого бережка. Холодная вода бежала по замшелым темным камням. Но Ашпокай не сделал ни одного глотка. Он погрузил мехи в воду и держал, пока они не отяжелели. Потом он поднял их и… увидел, как тонкими струйками бежит во все стороны вода. Проклятый бактриец дал ему худые мехи! 

И тут же Ашпокай услышал сдавленный стон Соши — у него вода выбежала вся разом. 

Делать нечего — пришлось возвращаться с пустыми мехами. Но бактриец уже ждал их с черной конской плетью в руке. 

— Я еще не напился воды! — крикнул он мальчикам издалека. — Принесите мне полные мехи! 

Солнце зашло, когда мальчики кое-как донесли до проклятого бактрийца воду. У Ашпокая мехи были полны наполовину, у Соши и Инисмея — и того меньше. 

— Хорошо… пусть так, — вздохнул ашаван, — вылейте теперь все на землю. 

Мальчики переглянулись. Лицо Инисмея исказилось яростью. 

— Вы как дырявые мехи теперь, — говорил бактриец, — что в вас ни вольешь, все вытекает на землю. И вода в таких мехах уже не чиста. Злой дух ходит среди вас, пропащие люди, — и он щелкнул по воздуху хлыстом. 

С той поры ни Соша, ни Инисмей не говорили бактрийцу ни слова поперек. Они ели, что он ел, и стояли на коленях, когда он молился. 

Бактриец жил на самом краю степи, на древней песчаной дюне, с одного склона поросшей частой березовой рощей, с другой — светлым сосновым лесом. Мальчики жили в длинном срубе по соседству с овечьим загоном. Утром, верхом на конях, они сгоняли овец к подножью холма, а вечером загоняли обратно. С ними всегда был пес — чужой, не степной масти, с двумя черными пятнами на лбу. Бактриец говорил, что такие собаки называются «пасуш-хурва» и что в родной его стране к такой собаке во всем относятся как к человеку. Тому, кто обидит пасуш-хурву, не избежать плетей. Ашпокаю пес ашавана казался после этих рассказов чем-то значительным, вроде мудрого старика или умелого зверолова. Инисмей и Соша, кажется, не обращали на него особого внимания. Ашпокай застал однажды Инисмея спящим, развалившимся в пыли рядом с псом, возле самой его страшной морды. Пасуш-хурва хлопал пастью, отгоняя мух, а Инисмей дремал, разбросав ноги так, что видны были бледные, незагорелые ляжки. Мухи ползали по белесой коже, но парень не замечал ничего, пес же смотрел на мальчиков со всей своей стариковской печалью, со всей мудростью, и Ашпокай подумал невольно: кто здесь собака, а кто человек? 

— Ты негодный человек. Ариманово семя! — говорил Инисмею бактриец. — От Согдианы до Инда не видывал я таких паршивцев. 

— Живу, как умею, живу, как знаю, — отвечал Инисмей лениво. — Родом я из паршивого края. От Согдианы до Инда не видел ты таких мест. Там люди плачут пылью, там кобылы не дают молока. Очаги в жилищах не горят, только тлеют, на обед там подают пустые обещания, а на ужин — голодные вздохи. Так-то. 

— Негодный человек, — бормотал бактриец сердито. — Негодный край! 

Ашпокай тихонько смеялся в рукав. Инисмея он и сам не любил. Среди молодых волков тот имел самый гадкий вид. Откуда он такой взялся, каким сквозняком его надуло — никто уже и не помнил. Весь он был неприятен: в волосах его стояли безобразные колтуны, на лбу и щеках виднелись вечные грязные разводы. Над верхней губой только-только начали пробиваться жидкие усики. Его, впрочем, можно было принять за жалкого ребенка. Но стоило ему открыть рот, как всякая жалость улетучивалась, — он был большой язва и сквернослов, этот Инисмей. Молодые волки его не любили и частенько над ним потешались — бросали ему за шиворот дохлых мышей и лягушек, во сне мазали ему лицо глиной и навозом. Инисмей дрался с обидчиками, но обыкновенно бывал бит и долго размазывал по щекам злые слезы. Один молчаливый и грустный Соша жалел его по-настоящему. Он даже заступался за него поначалу и сделался его единственным другом. Скоро, однако, Соша начал ворчать на Инисмея, а потом стал и вовсе поколачивать, даже посильнее остальных. Инисмей после его побоев делался смирный и молчаливый, день или два не слышно было от него ни жалоб, ни злых шуток. Синяки и ушибы заживали, Инисмей смелел, и друг снова пускал в ход кулаки. «Как же дурака еще учить? Бить только!» — говорил Соша. Он чувствовал полное право бить друга, притом право исключительное, — никто теперь Инисмея и пальцем не трогал, кроме Соши.  

Бактриец, однако, Инисмея невзлюбил особо и каждый день заставлял его толочь зерно. Тяжело молотить седые колоски в каменной ступке, и парень только и знал, что скулил, слизывая с пальцев горькие кровяные корки.  

По вечерам ашаван выходил из хижины, где стонал и метался в тревожном сне Михра, заходил в сруб, разводил огонь в кирпичном очаге и рассказывал разные истории. Одни были Ашпокаю как будто знакомы, другие он слышал впервые. Он один слушал с интересом — Инисмей и Соша засыпали почти сразу, свернувшись возле огня, словно котята. 

Среди ночи, бывало, слышались снаружи стук копыт, людская речь, смех. Но когда Ашпокай выглядывал из сруба, то видел только темноту, глухую и холодную, как прорубь. По утрам, бывало, он находил конские следы возле землянок да конопляные хвостики возле костра, но самих ночных гостей так и не застал.  

Так прошло несколько дней. А потом Михра пришел в себя. И мальчиков пустили к нему. 

Войдя в хижину, Ашпокай смешался. Перед ним лежал человек незнакомого облика, с печальным, замученным взглядом и бледными, запекшимися губами. Он говорил размеренно, неторопливо, улыбался грустно в белые свои усы. Тело его стало тонким, прозрачным, и плечо окостенело, сведенное какой-то судорогой. Много из него унес яд — половину унес. Но и той жизни, что оставалась, хватило бы на троих. И жизнь эта горела в глазах.  

— Ты жив, что ли? — спросил Ашпокай. 

Михра не ответил, только закрыл и открыл глаза.  

Прошло еще два дня, и он начал говорить, неделя минула, и встал на ноги. 

— Уходить нужно, — говорил он, прохаживаясь по тесной своей клети. — Близко, в трех днях пути отсюда, собирается большое войско. Я там нужен. 

— Подожди еще, окрепни, — Ашпокай сидел на большом плетеном коробе и болтал ногами, радуясь на ожившего брата. 

— Когда ждать? Когда ждать-то? Будет бой. Будет война. 

И как сказал в первый раз, так и завел одно: «Будет война. Будет набег». А в глазах горит какая-то болезненная мысль, что-то не дает покоя. 

Ашаван не рассказывал больше историй возле костра. По вечерам сидел он теперь у Михры. 

О чем они говорили, Ашпокай не брал в толк, — но день ото дня странная сила тянула Михру туда, за сизые холмы, на широкую закатную равнину. 

К исходу третьей недели стали собираться. Инисмей и Соша обрадовались, что наконец-то им случится уехать от ашавана. 

В один из дней Михра подозвал к себе Ашпокая и сказал: 

— Не так наш бактриец прост. 

Сказав это, он проковылял к одному из коробов и поднял крышку. Внутри, переливаясь в пыльном свете медью и золотом, лежала ткань.  

— Что это? — спросил изумленный Ашпокай. 

— Шелк, — деловито поведал Михра. — Тонкий, как мушиное крылышко, шелк из Поднебесной. Бактриец твой — тот еще лис. Думается мне, что он купец и просто ждет здесь свой караван, сторожит добро. 

— Как же ты… догадался? 

— Недолго догадаться. Ашаван не станет держать такой двор. Ему никакое добро не нужно. Он росой и сыт, и пьян. Бактриец этот — хитрый очень человек. Хунну ни за что не пропустят мимо себя большой караван, вот бактриец и прячет свое добро на холмах. А весной или осенью приходят его люди — гляди, какой большой двор! И коновязи зачем? А если кто из наших, скажем, его приметит, или хуннский разъезд случится, он и выйдет в одеянии белом, и начнет читать свои молитвы.  

— Но он лекарь… — смутился Ашпокай, — и заговоры знает…  

— Знает, конечно, — хохотнул Михра. — Говорю же — битый он человек. И яд лечит, и раны затворяет. Я, когда с нашим князем разбойничал, и не таких купцов повидал. 

— У него по ночам гости бывают, — вспомнил Ашпокай. — Неужели разбойники? 

— Разбойники — это уж наверное! — кивнул брат. — И еще вот что… 

Михра снял с пояса маленький узелочек. 

— Это кости пустельги, — сказал он гордо. — Когда рядом оружие зарыто, они начинают тихонько шуршать. 

— И много здесь оружия? — загорелся Ашпокай. 

— Много. Хватит ватагу снарядить. Бактриец наш хорош. 

— Все равно спасибо ему. Без него ты бы кончился. 

— Это да, — Михра нахмурился. Кончился бы, верно говоришь… не знаю, чем и отплатить ему… Придумал! Я оставлю у него три моих стрелы и назову настоящее имя, имя моей души. Если когда-нибудь нужна ему будет моя помощь — стоит ему взять в руки стрелы и назвать меня по имени трижды, и я в тот же миг примчусь. 

День шел за днем, мало-помалу Михра окреп и все чаще стал говорить об отъезде. Через пять дней он уже выходил из дому, в один из вечеров подошел к костру, и бактриец, против обыкновенного, не стал прогонять его от огня, — значит, молодой волк очистился от скверного духа. С той поры они сидели по вечерам все вместе, и бактриец рассказывал диковинные истории, которые случились в незапамятные времена. Истории эти не были похожи на степняцкие легенды, многие из них Ашпокай не понимал, зато Михра всегда уходил от костра задумчивый и подолгу потом не показывался из своей клети.  

Соша начал хлопотать за пару дней до отъезда — собирать еду, чинить упряжи. Когда на глаза ему попадался спящий Инисмей, он пинком будил его и заставлял себе помогать. Михра упражнялся с оружием. Чекан казался ему непривычно тяжелым. Рана не позволяла размахнуться им в полную силу. Ашпокай с тревогой наблюдал за братом. «Если нужно, я буду драться за двоих, — думал он про себя. — Лучше сам пролью свою кровь, только бы он жил».  

Наконец, все сборы были кончены. Михра — на Рахше, Ашпокай — на Диве тронулись со двора. За ними плелись на своих конях Инисмей и Соша, груженные припасами. Это были сухой овечий сыр и ненавистные лепешки — мальчики вздыхали, но слова боялись сказать.  

Бактриец провожал их взглядом, почесывая за ухом грозного пса своего. 

— Мы еще встретимся, Ариманово семя! — крикнул он то ли Ашпокаю, то ли Инисмею. — Все степи поднимутся, и я буду там! Помните бактрийца Салма! 

Уже исчезли за поворотом хижины, уже зазмеилась среди берез неверная тропинка, как вдруг перед путниками возник пес. Див всхрапнул и стал. Вслед за ним остановились и другие кони. 

Бактриец догнал их, тяжело дыша, подошел к Михре — ближе, чем на три шага! — и вложил что-то в его руку, шепотом увещевая. Михра молча кивнул, и бактриец пропал. А следом растворился в рябой березовой тени пес. 

В руках Михры тускло блестел медный перстень с круглой капелькой коралла. 

— Это капля крови из моей груди, — объявил Михра мальчикам. 

— Знаешь что? — сказал тогда Ашпокай. — Я думаю, он так давно притворяется ашаваном, что и взаправду стал им. 

Михра громко захохотал, несмотря на боль. Тогда Ашпокай окончательно убедился — к брату вернулась жизнь. 

*** 

Специалист меня недолюбливает. Копал я всегда дурно, и поэтому работу «в могиле», самую важную и ответственную, он мне не доверял. Вместо этого я совершал сотни рейсов с ведрами — до отвала и обратно. Или крошил панцирь кургана ударами лома, — от этих ударов потом ныло сломанное когда-то плечо. У Специалиста была особая бригада тех, кто работал в раскопанной могиле, и у меня не было никаких шансов войти в ее состав. Музыкант был одним из могильщиков, он никогда не хвастался, — в этом не было необходимости, — но всем своим видом он словно бы говорил мне: «Да, я чувствую свое над тобой превосходство, но никогда не опущусь до того, чтобы сесть и обсудить это с тобой».  

На прошлой неделе было одно событие — нас отправили на «грунтовки». Это значило, что каждому дадут свой квадрат, и, быть может, найдется могила и для меня. На грунтовках не было насыпей — только ровная каменистая земля. Так случилось, что в какой-то момент жизни человечества мертвецов хоронили в щебне. Мы копали этот щебень. На лопатах оставались зазубрины, кожа сползала лоскутами с ладоней.  

Я копал и думал, что под всем этим щебнем ничего быть не может, есть только щебень и сам факт труда. Я уходил в землю на полштыка, на штык, зная, что надо копать еще. Я вываливал ведро за ведром, но под ногами был все тот же щебень. Я уходил все глубже и не слышал уже соседние квадраты — нас разделили толстые стенки «бровок». Сначала до меня доносились жалобы, но потом все стихло. Мы работали молча именно потому, что не могли слышать и видеть друг друга. Большой степной кузнечик прыгал на мою спину, сваливался неуклюже, и раз за разом я выбрасывал его за край ямы, чтобы он жил, но он не понимал этого и прыгал обратно. Я вдруг почувствовал, что еще немного, и я сам не смогу выбраться, что могила эта предназначается мне одному. Я вырубил в стенке несколько ступенек и с трудом вывалился на поверхность.  

Я растянулся на земле. Кровь в моей голове звучала погромче «половецких плясок». 

Но то было на прошлой неделе, еще в эпоху кайнозоя. А теперь я таскал землю, и работа шла споро, потому что это был курган, а не грунтовка, и потому что кайнозою пришел конец. 

Вдали запылил грузовик. Скорей бы доехать до лагеря. Заползти в спальник и заснуть. Крепко заснуть. 

5 

Как-то утром Курганник заглянул в шатер Модэ и увидел, что господин его сидит, смиренно сложив руки на коленях, напротив нестарого старика Чию и слушает его неторопливые речи. На лице Модэ был живой интерес, иногда он кивал, довольно прикрывая глаза, — ему нравилось, что он слышал. 

— Форма сил армии подобна воде. У воды есть свойство — избегать высот и стремиться вниз. Форма сил армии — избегать полноты и наносить удар по пустоте. Вода образует поток в соответствии с местностью, армия идет к победе в соответствии с врагом. Поэтому у армии нет постоянного расположения сил — у воды нет постоянной формы. 

Курганник отпустил полог шатра и стал слушать. Но ничего не понимал убийца из слов Чию, и все казалось ему очень странным. 

— Перед тобой пять опасностей, о, великий, — говорил Чию. — Если ты желаешь умереть, ты можешь быть убит. Если же ты хочешь жить, тебя могут взять в плен. Если ты вспыльчив, тебя могут вывести из себя, если ты чересчур заботишься о том, что о тебе говорят, тебя могут опозорить. Если ты любишь людей, тебя легко поставить в затруднение.  

— Я не люблю людей, — хмыкнул Модэ. 

— Ты слушать будешь или разговаривать, юноша? — спросил Чию раздраженно. 

— Я буду слушать, — ответил Модэ со смиренным видом, но в голосе его опять скользнул смешок. 

«Господин задумал какую-то новую игру, — стиснув зубы от злости, подумал Курганник. — Это и смешно, и дико — он сидит перед оборванцем, как послушный юнец. Кажется, оборванец вот-вот возьмется за розги и отхлещет его». 

— Я рассказал тебе о пяти слабостях, которые навлекут на полководца беду. Избегай их, ищи их в своих врагах.  

— Это не имеет смысла! — голос Модэ дрожал от негодования. — Ты обещал научить меня силе письма. 

— Это нелегко, — говорил Чию, тоже раздраженно. — Имей терпение, ну вот — ты опять сломал палочку для письма! 

Курганник замер, прислушиваясь к разговору. Ему не нравилось, что Модэ забросил охоту и гуляния. Ему не нравилось, что царевич так часто бывает один, с этим бродягой. Однажды Курганник слышал, как этот нестарый старик говорил Модэ: «Зачем тебе эти двенадцать? Прогони их от себя». — «Они нужны, — отвечал Модэ. — Ты ведь и не знаешь, зачем они». — «Знаю, — говорил нестарый-старик-Чию. — Ты замыслил плохое против своего отца». — «Молчи! Молчи! — шипел Модэ, и Курганник никогда не слышал такой тревоги в его голосе. — Молчи, или я умру!».  

С той поры Курганник стал останавливаться у входа в шатер, прежде чем войти. Он не подслушивал, нет, — он только слышал то, что приходилось слышать. И тревожили теперь его странные думы, да еще ныло что-то внутри, — убийца осторожно прислушивался к новому, неведомому чувству под ребрами, там, где было его темное, жадное до чужой жизни нутро. Он, кажется, был людоедом, этот Курганник, но боялись его не поэтому. Безусым юнцом он уже звался Курганником. Черной сажей жрецы накололи на спине его татуировку — могильного ястреба, расправившего крылья, накололи и сказали: это — твоя душа. Они, жрецы-старики, ошиблись тогда: не было у Курганника никакой души. Говорили, будто и тень он не отбрасывает на земле, а ведь тень — все едино, что душа. Его боялись, как боятся малые дети страшной сказки, как боится путник в горах обвала, а пастух в степи — волчьей стаи. Курганник глядел на мир, как глядит пустыми орбитами череп, а ободранный его, безгубый рот скалился окостеневшей улыбкой. 

Говорил Курганник тихо, почти беззвучно, но все слышали, что он говорил. Всегда он смотрел, словно против солнца, — щуря выцветшие глаза, отчего выступали его начерно сгоревшие скулы. Он носил широкий плащ из серого войлока, и на скаку плащ этот, словно крылья, хлопал за его спиной, а под ним тускло блестел красный от киновари панцирь с кожаным воротником. Воротник скрывал мясистую шею и рот Курганника, съеденные губы и зубы — острые, как у степного духа. 

Вот теперь остановился Курганник, опустил полог шатра и ждал. Модэ, однако, учуял его присутствие и крикнул, чтобы он вошел. 

— Да, господин, — Курганник поклонился темнику, и не взглянув даже на Чию.  

— Ты обещал приторочить к моему седлу призрака, что разъезжает на туре, — сказал Модэ. — Где же он? 

— Я достал его одной из моих стрел, — глухо отозвался Курганник. — От них нет спасения. 

— Смотри сам, — Модэ нервически постучал по приземистому столику, на котором лежали непонятные степному убийце предметы: несколько палочек и плоская миска с песком. Некоторые палочки были сломаны, должно быть, в приступе ярости. 

— Что слышно о юэчжи? — спросил царевич, не обращая внимания на замешательство убийцы. 

— Они собирают большое войско. Говорят, в Белой степи стоит пять туменов, — ответил Курганник. 

Модэ эта новость почему-то обрадовала. 

— Ну что, дедушка? — спросил он Чию смешливо. — Опробуем твою науку? Смотри: если подведешь, вот он поломает тебе хребет. 

И Модэ показал на Курганника. 

Тут только степной убийца посмотрел на Чию. Нужно ли говорить, что это был за взгляд? Однако нестарый старик только усмехнулся в ответ: 

— Надеюсь, это не составит ему слишкого большой труда. Кости мои крепче железных прутьев. 

— Не беспокойся, старик, — ответил Курганник. 

Когда молодые волки въехали в лагерь, несметная серая сила уже кипела вокруг него со всех сторон. Словно вешняя река со множеством грязных ручейков и протоков, текло по земле степное войско с пыльными своими стадами и обозами. Рыжая равнина пестрела от юрт и знамен — красные, желтые, синие, поднимались они над темными людскими реками. На знаменах извивались грифоны, львы, волки — все пять старших родов были здесь. Всадники собрались из всех сословий: были здесь пастухов обшарпанные облака, пропахшие сыром и костровым духом; были гордые, сильные воины из разбойничьих ватаг — в разноцветных кафтанах, в красных башлыках с кисточками; были охотники из тех, кто не боится хаживать в тайгу на торги с мрачным лесным народом. Вот выехал князек в панцире, сплетенном из костей и жил, в колпаке, обшитом кабаньим клыком. За ним следом пестрой рекой потекла его ватага в триста луков: все молодые, черные от солнца, полные звериной, львиной силы.  

Пыли было много, — пыли и шума, — гарь костровая стояла в воздухе и в небе. Дрались, возились в пыли мальчишки, матерые старики, пьяные, спали на земле, раскинув жилистые ноги и руки. 

Войско шумело, перекатывалось по земле мутными волнами. На горизонте шевелились-ворочались пыльные тучи — новые силы собирались в Белую степь.  

Множество лиц было вокруг. Мы молодые, сильные, — как бы говорили они, — у хунну десять тысяч воинов, а нас в пять раз больше! 

Вот что увидели в тот день Михра и Ашпокай. А еще Атью. Тонкий, стройный Атья на чужой кобыле паршивой масти, а с ним — волчата, все четверо, пешие, косматые, серые от пыли. 

— Всех привел? — Михра обнял серьезного, вытянутого Атью. — А где твой тур?  

— Отобрали его, — ответил Атья спокойно. — Взамен дали эту кобылку. Сказали — по богатырю и кляча. У волчат моих лошадей совсем отобрали. 

— Это кто тут такие порядки навел? — нахмурился Михра. 

— Кто-кто… Малай — известно кто… 

— Мала-а-ай? — протянули разом Инисмей и Соша. 

И тут же Ашпокаю среди пестрых плащей и лисьих шуб померещились обвислые усы и обрюзгшее, рябое лицо. Померещились и тут же исчезли.  

— А что же Павий? — спросил Атья отчего-то тихо. 

— Кончился, — вздохнул Инисмей, — нет больше Павия. 

Помолчали. Атья отвернулся, размазывая по щекам черную пыль, которая вдруг стала густой солоноватой кашицей.  

— Где же вы стоите? — спросил Михра, когда горячее, комковатое ушло из горла. 

— Да тут недалеко наш костер, — махнул Атья. — Вы посмотрите — здесь мой род… все, кто уцелел.  

И подъехали к невысоким шатрам, поставленным полукругом. Здесь бродили стреноженные кони, крупные, белогривые, — таких Ашпокай видел только раз, на речном зимовье. 

Возле костра сидели мужчины — крепко сбитые, кряжистые пастухи с холмов. Пили они пьяное кислое молоко. Молодых волков пригласили сразу же и налили по полному черпаку. 

— Я теперь над нашими волчатами воевода, — говорил Атья, утирая из-под носа желтые жирные «усы». — Ты, говорят, их с собой привел — ты с ними и управляйся.  

Мальчишки тут же в пыли затеяли борьбу. Двое сцепились, словно медведи, ухватив друг друга за пояс, и вот один покрепче сделал подножку и потянул второго вправо. Второй взвизгнул, уперся жилистыми черными ногами в песок и устоял. 

— Хороши у тебя воины, — усмехнулся Михра. — Жалко, придется оставить их здесь, в стойбище.  

— Свое еще навоюют, — сказал Атья деловито. — Драться они горазды. 

Второй мальчонка вдруг нырнул под руку первому и легко опрокинул его на землю. 

— Сегодня, говорят, приедет паралат, — сказал кто-то из сидевших мужчин. — Прямо из царского куреня мчится. Как он скажет, так и будет! 

— Нечего его слушать! — крикнул другой, разгоряченный аракой. — Сейчас же сниматься да к врагу идти! Псы-то долго думать не будут. 

Заспорили, закричали. Тут только Ашпокай заметил, что нет возле костра стариков, которые могли бы рассудить спор. Все мужчины были молоды и злы, как быки. 

Ашпокай спросил Атью, отчего так, и тот рассказал, что хунну гнали их, пока все старики не истомились и не слегли в землю. Остались только молодые, те, что не знают толком, как быть. 

— Они все время ругаются, — рассказывал Атья с горечью, — и дерутся, бывает. Видишь, как оно — без стариков? 

К вечеру появился паралат — на коне лучшей породы, одетый в медную чешую, с четырехзубой булавой в руке, выехал он перед войском, перед бивереспами. Воины встали перед ним, и Михра стоял среди них, и Ашпокай был по правую руку от Михры и видел и слышал все. 

— Отчего без моего спросу! — спросил паралат сурово. — Отчего бивереспы без моего ведома собирают войско? 

Рядом с ним тут же замелькали обвислые усы и рябое лицо — Малай на рыжей кобыле заплясал возле старшого брата, поигрывая конской плетью. 

— Терпеть больше не можем, отец! — сказал один из князей, как Михра, одетый в белую маску. — Войны просит наша земля! Жены наши истомились, у кобылиц пропало молоко! Должно быть войне, или переведется наш род на этой земле! Модэ выехал нам навстречу. И он хочет войны! 

— Правду говорит ваш бивересп? — крикнул паралат воинам. 

— Правду, отец! — гаркнули многие всадники. 

— Стало, войне быть! — сказал паралат, и тут же со всех сторон грянул радостный рев, и воздух самый накалился, и радостно стало и страшно, и невозможно дышать от горячего этого слова «война!». 

Они не сразу пошли в поход. Еще подтягивались воины с дальних рубежей. Каждый витязь приводил с собой семерых пастухов, и войско день ото дня росло. Так прошла неделя, за ней — другая. Умерло несколько стариков, их предали огню, по старинному обычаю набега. Откуда-то взялось множество пришлого люда — как вороны на мертвую тушу, слетелись со всех концов разбойники, купцы, бродячие чародеи. Однажды Ашпокаю даже померещилось в толпе всадников лицо бактрийца, но юноша не был уверен, что это именно он. В войске затянулась беспокойная, склочная жизнь с босоногими детьми, растрепанными женами, разбросанными по земле объедками.  

Но вот в одно утро заскрипели тележные колеса, жалуясь на бесприютную степную жизнь. Войско курилось горячей кислой испариной: серые клубы валили из конских пастей, из-под надвинутых угрюмо башлыков. Там и тут завизжали пастушьи дудки, где-то ухнули барабаны, и потянулась над равниной протяжная песня.  

О чем пелось в ней? О пересохших колодцах и пустых, осклизлых берегах равнинных рек, о лугах, задушенных солью, и сухом, пыльном ветре. О родном пелось в той песне, о милом дикой степняцкой душе.  

Велико было войско, потемнело кругом от лошадиных спин. А еще кроме всадников были другие, пешие, они шли на своих двоих или сидели в обозах, свесив ноги в простых стоптанных поршнях, — это были бедняки из разоренных кочевий, у которых не осталось за душой ничего. Они не пели и не переговаривались между собой. Взгляды их были пусты, а лица, кажется, высохли совсем, до костей черепа, и кожа была вроде тонкой грязевой корки на этих костях. Но и эти люди поднялись над землей, как ковыль, взяли в руки дубины и луки и, собрав все свое жизненное тепло, все, что осталось, пошли вместе со всеми. 

Время шло, появилась и исчезла под ногами лошадей грязная желтая речка, затем земля сделалась каменистой, твердой. Поднялось над равниной солнце, согрело людей. Мужики скинули заячьи шубы, а кожа их лоснилась теплым желтым маслом. День наступал весенний, странный — горячее солнце стояло в холодном воздухе, мерно, широко ходили ястребы в пустом небе, потемневшем от земной испарины.  

Протяжен был путь, протяжен, как и степная песня. Ашпокай томился, свесив с Дива ноги и руки, и дремал. Вот день прошел, и наступила темнота. А затем снова утро. Войско растянулось так, что и ближние сотни превратились в полоски синего тумана где-то далеко. Прошел второй день, и было пыльно, и так до вечера, жажда и голод — только солоноватые колодцы возникали впереди и тут же проваливались под землю. 

На третий день все изменилось. Небо впереди было чужое — точилось оно черными прямыми дымами, и рыскали под ним разъезды хунну. На глазах у Ашпокая один такой разъезд метнулся с холма, как перепуганная птичья стая. 

— Они знают, — сказал Ашпокай высохшим голосом. 

Михра молча посмотрел на него сквозь прямые прорези маски. Такой был взгляд, что Ашпокай сразу все понял и замолчал, и на душе у него было и тоскливо, и радостно, да брала за душу какая-то новая, невиданная жуть. 

«Сколько людей, — думал он, глядя по сторонам. — И все идут на большое и страшное дело. Неужели все полягут?.. Да нет же, — сразу успокаивал себя он. — Быть не может, чтобы столько людей разом…» 

И тут вдруг зашумело впереди, смешалось. Темное большое войско разбежалось во все стороны черными ручьями, пыль поднялась, рявкнул рог, застучали барабаны, чье-то красное лицо со встопорщенной бородой мелькнуло по правую руку от Ашпокая. 

Ашпокай огляделся растерянно. Михра пропал — он рванулся вперед среди первых в этот пыльный гам и метался сейчас одной из теней, и ничего уже невозможно было понять. 

А было вот что: перед войском юэчжи выскочил большой отряд врага, сыпанул железными стрелами и метнулся в сторону. На хунну были медные колпаки с красными конскими хвостами и бурые плащи. Первые сотни тут же рассыпались, погнались за ними, но тут же хунну появились и справа, и слева, и сотни эти были отрезаны.  

Вдруг все войска оказались не там, где им надо быть, и не тогда, когда надо быть, — паралат со страшными своими всадниками оказался вдруг посреди пустого места, а пастухов со всех сторон стиснули тяжелые хуннские батыры, только и слышно было, как трещат мужицкие ребра.  

— Выручай, отец! Тяжело! — кричал воевода, захлебываясь кровью, но паралат не мог слышать его. 

Юэчжи были биты сразу, беспощадно. И не стало вдруг ни своих, ни чужих, а разметалась только над равниной пыль, и покатилась по земле черная, плотная волна.  

Уши закладывало от свиста и конского ржания. Ашпокай натянул поплотнее войлочный колпак, огляделся. «Впереди охота. Страшная, степная», — пронеслось у него почему-то в голове. Он не видел брата — исчез брат в пыльном и шумном деле. «Брат охотится», — подумал Ашпокай, на скаку натягивая на лук тетиву. 

Михра охотился. На поясе, на куске бечевы, у него был обломок стрелы с железным наконечником. Черная птица с желтоватой мерзостью на крыльях. Михра мчался в грохочущей темноте. Он искал. 

Судьба и боги свели его с врагом — перед ним вырос батыр, похожий на канюка-курганника, с черными крыльями и красной грудью. В колчане у Михры не осталось ни одной стрелы, колчан батыра был пуст тоже. У Михры был чекан с медным грифоньим клювом, у врага — широкий клинок — железный, разбойничий.  

За спиной батыра метались всадники — не меньше дюжины, и один, молодой, одетый в красивый панцирь, увидев Михру, засвистел, засмеялся: 

— Кермес! Кермес! — и значило это на его наречии: «Призрак! Призрак!» 

Кричали всадники, и в голосах их было пополам от ярости и испуга. Черно-красный богатырь свистнул мечом, Михра ушел в сторону, разрубленный воздух обжег его левое плечо. И тут же оно отозвалось болью, недавней болью от отравленной стрелы. 

— Ты!!! — голос Михры сорвался на клекот.  

Богатырь-хунну был то справа, то слева. Железный клинок грозил юэчжи — вот-вот ужалит! Но потом случилось что-то. Рахша вдруг метнулся вперед, и сами кони столкнулись, богатырь крикнул, — клюв чекана вонзился в правую его руку, и меч полетел на землю. Михра схватил его за пояс и оторвал от коня, все смешалось — всадники и кони слились в тугую силу, небо и земля завертелись вокруг, и оба воина оказались на земле.  

Сцепились, завозились, впились намертво друг в друга пальцами. Грузный хунну вдруг сделался вертким и быстрым, — его руки шарили по груди и плечам Михры, подбираясь к шее. Горячая кровь из разбитой руки врага заливала Михре лицо, юэчжи отстранял от себя это огромное-сопящее-живое-и-неживое, похоже на старое дерево, почему-то трухлявое, пустое внутри. Потом… все опять перевернулось, треснули тесемки на высоком воротнике хунну, показалась широкая темная шея. Михра оказался наверху, а хунну распластался под ним, задавленный наполовину. В стороны разметались железные руки врага, разметался по земле войлочный плащ. Михра, не помня себя, вытеснял из горла его последнее дыхание. 

Все было кончено, и тотчас налетели со всех сторон непонятные тени, и Михра услышал сердитый окрик — кажется, кричал тот, молодой… 

— Не трогать! — велел Модэ. — Не убивать! Свяжите мне этого призрака! 

— Господин! Он убил Курганника! — крикнул один из воинов. 

— Да я вас сам всех передушу! — и Модэ обжег воздух плетью. — Хватайте, вяжите его! Он мне нужен живой! 

Курганник лежал на земле и был меньше, чем труп. В мертвом человеческом теле еще теплится душа, тело еще не разрешилось жизнью. Курганник же не имел никакой души, был мертвее любого мертвеца еще до смерти, и теперь он просто перестал быть, как серая тень перестает быть в полдень. Модэ не смотрел на него. Все его внимание привлек беловолосый великан и рогатый конь, которого пытались взять под уздцы. 

С юэчжи сорвали маску — теперь она лежала на земле, скалясь зубастой пастью, великан же плевался и бормотал что-то на своем гнусавом, протяжном наречии. Его ударили два раза по лицу, волосы липли к щекам, к солоноватой кровяной корке. Теперь юэчжи не гнусавил и не бормотал, голова его свесилась бессильно, но он был жив и дышал тяжело. А Курганник был мертв и смешался с пылью, и самое имя его тут же исчезло с лица земли. 

— Отвезти в мой курень, — говорил Модэ довольно, — и коня тоже. Посмотрим, какой ты… древний бог! 

Но тут случилось другое. Раздались крики отчаяния и ругань: конь юэчжи рванул удила и помчался прочь. 

6 

Ашпокай искал брата. Он видел, что все кончено совершенно, войско смешалось, пропали стяги паралата, и не было в воздухе больше звуков рога и барабанов. Вокруг были растерянные, потерявшиеся люди. Были только крики и гомон: 

— Паралат убит! 

— Врешь, стерва! Не паралат, а Модэ! 

— Князья мертвы! Бивереспы убиты! 

— А ты видел? 

— Что? 

— Кто? 

— Бу-бу-бу-бу-бу… 

— Бежим! 

— Какое «бежим»? Вперед! Псы разбиты! 

— Модэ мертв! 

— Паралат мертв! 

— Кто? 

— Что?  

— Бу-бу-бу-бу-бу-бу… 

И все чаще среди криков и перебранки слышалось: 

— Назад! Домой! Назад! 

Ашпокай натолкнулся на Сошу. Соша беспокойно оглядывался по сторонам и кричал: 

— Драться! Сейчас же драться! 

— С кем драться? — крикнул Ашпокай. — Оглянись кругом! 

И действительно — не было кругом ни одного врага. Псы-хунну словно провалились под землю. Кругом были только трупы, своих или хунну — не разобрать. Да сбивались еще в кучи рассеянные, растерянные воины. Где враг? Победа это или поражение? 

А потом услышали и увидели — промчался по равнине паралат, стащив колпак с головы, размахивая им и крича так, будто все злые духи погнались за ним: 

— Назад! Отступаем! Спасайтесь, неразумные! 

И стало ясно всем — бой кончен, пора поворачивать в курень. 

И тут Ашпокай увидел Рахшу. Конь мчался, поднимая клубы пыли, маска съехала набок, прикрыв даже один глаз. Прочие лошади подавались от него прочь, а всадники в страхе закрывали глаза, будто не конь это мчится, а сам грозный бог победы Рашну-Пай вздумал разметать степное войско.  

«Михра погиб! Михра погиб!» — закричал кто-то у Ашпокая в голове и тут же смолк. Солнце окончательно скрылось в серых клубах. Наступило помутнение. Прежний голос в голове мальчика заговорил опять, но теперь он звучал спокойно и твердо: «Рахшу нужно изловить».  

Ашпокай припал всем телом к горячей спине Дива и со всей силы ударил коня в подбрюшье, по тугим жилам. Конь рванул на галоп, и мальчик прикрыл глаза, потому что ветер резал их. Дыхание прекратилось в его груди. Див летел над землей… Ашпокай видел сквозь пыль, как плывет впереди взмыленный круп Рахши, как сползает набок лопнувшая упряжь.  

«Не догоню», — мечется в голове мальчика. 

Но вот невозможное — Ашпокай поравнялся с Рахшей, и конь-великан косит на него белком глаза. Ашпокай подается в сторону, одной рукой срывая с упряжи Дива недоуздок, другую готовясь протянуть к мылкой уздечке Рахши. На какое-то мгновение ему придется отпустить Дива, он на полном скаку… окажется между двух коней… но Рахша будет взнуздан дважды… дыхание его собьется… и он… переменит… шаг!  

Ашпокай стиснул бока Дива так, что сам явственно ощутил его боль и страх. Кажется, в последний, решающий миг мальчик зажмурился… 

*** 

Михра был в забытьи, и привиделось ему странное видение: он увидел древний замшелый курган, а вокруг отчего-то — кленовую рощу осеннего красного цвета. На кургане стоял Рамана-Пай верхом на рыжем коне, накидкой ему была синяя бычья шкура, седлом служило белое руно. Только боги могут сидеть вот так на белом руне, как на облаке. Рамана-Пай возвышался над Михрой, этот бог-мальчишка, владыка лугов и пастбищ, а сам Михра стоял на коленях, сняв шапку. 

— Здравствуй, брат Михра — смеясь, сказал Рамана-Пай. — Я помню, как защитил ты от перевертышей мой жертвенник. 

— Помнишь ли? — с тенью в голосе спросил Михра. — Так ты мне отплатил?! Я сложил голову в бою! Что с моим народом? Где Ашпокай? Все погибли? 

— Нет. Ты жив, хоть и в плену. Народ твой жив, хоть и не стоит так твердо на этой земле, — звонко ответил Рамана-Пай. — И брат твой жив, хоть думает, что ты погиб. Я говорил тебе, что вижу его большое будущее и большие дела. 

— Но что я должен сделать? Я чувствую… Беспокойство мое! Погибель моя и забота! — Михра царапал ногтями голую грудь, битую, в синяках, даже во сне она саднила. 

— Все узнаешь. Посмотри теперь на восток, — голос Раманы-Пая вдруг стал печален, и рукой он указал вдаль, где ворочалась, поднималась над кленами какая-то туча. 

И не облако это было, а страшный конь! Тощий, с торчащими костями и провалившимся брюхом, кожа у него была сизая, с темными прожилками, глаза белые, выпученные, незрячие. Шел конь по земле, спотыкаясь, покачивая гнусной своей головой, видно было, что грива у коня давно превратилась в сухие клочья и присохла к хребту. И звался этот конь Апохш — дух пустыни, еще знали юэчжи для него прозвание «друхш», что значит «лживый, нечистый».  

И так был ужасен этот конь, что Михра вскочил, отшатнулся, оглянулся назад… Там, над западными горами, раздувался другой мерзкий зверь — вроде большого красного паука со множеством лап. Лапами этими он стаскивал к себе со всех концов мира людей и пожирал. Люди и сами шли бесконечными темными рядами — несли пауку дань, а паук становился все больше и больше.  

Гнусный конь тем временем перешагнул рощу, проплыл у Михры над головой, и сделалась вокруг пустыня, Рамана-Пай исчез, и курган затянуло песком. Сам Михра стоял по пояс в песке, каменный и неподвижный. И скулили, вертелись у копыт красные волки-перевертыши. И вдруг услышал богатырь страшный визг, который прокатился, наверное, по всем сторонам света до самого края земли, — конь наступил на красного паука, раздавил и сам рухнул замертво, — ядовита была паучья кровь. Тогда Михра по-настоящему испугался и очнулся. 

Очнулся, закашлялся — отбили ему кулаками все нутро, загустела в груди кровь — и снова забылся сном. А потом снова пришел в себя — не сразу, понемногу выплыл из мутного звенящего тумана и увидел, что лежит, связанный, на полу какой-то кибитки, что скрипят внизу по дороге колеса, а напротив покачивается бесчувственно голова, круглая, рыхлая, с обвислыми усами… 

«Малай!» — понял Михра и сразу забыл про свою боль. 

Малай спал, тоже связанный и битый, похоже, не так уж крепко.  

— Посмотри на меня, стервец! — прохрипл Михра, ворочаясь, пытаясь высвободить руки. — Посмотри, падаль! 

Малай заморгал, уставился недоуменно на связанного богатыря и застонал от внезапной боли — веревки разрезали кожу ему на запястьях и лодыжках.  

— Ты что же, стервец, еще и в плен сдался? — спросил Михра, задыхаясь от бессильной злобы.  

— Чего? Ты кто? — Малай рассеянно огляделся. — Я где? 

Михра выругался и плюнул в сторону воеводы. 

— Ты чего плюешься? — рассердился Малай. — Ты кто таков, я спрашиваю? А-а-а… понимаю… тебя за князя приняли и вместе со мной в одну кибитку бросили. Ну, так я им сейчас скажу! Меня они не тронут, за меня выкуп полагается, а тебе сейчас быстро кости пересчитают! Эй! Эгей! 

— Молчи! Молчи! — Михра всем телом надвинулся, навалился на воеводу, пытаясь прикрыть ему рот. 

Полог кибитки распахнулся, внутрь заглянуло безобразное лицо, с провалившимися щеками, с вытянутым лысым черепом и острыми зубами. 

— Молчать! Всем молчать! — закричало оно. 

— Тебе конец пришел, — хрипел придавленный Малай, — а за меня выкуп… выкуп… не тронь, я брат паралата! 

Но Михра уже отвалился назад, силы оставили его, и он уснул, не думая уже ни о чем, сказав себе только одно: «Все. Он правду говорит. Конец». 

Малай возился, пытаясь пододвинуться к спящему богатырю, но хунну крепко привязали его к деревянному бортику, и не мог он сдвинуться с места. 

Спустя какое-то время хунну заглянули в кибитку и разбудили Михру — было их двое, один тот молодой батыр с черными, смоляными косами и черной же тонкой бородкой, другой — похожий на таежного медведя, грузный, безъязыкий. 

— Караш, — сказал молодой «медведю», — выволоки вон ту падаль… — и он кивнул на Малая.  

Сказал на языке хунну, но Михра понял все. И Малай тоже. Он еще сильнее завозился, закричал, но безъязыкий Караш уже ухватил его, развязал ловко путы и выволок в горячий белый свет. 

— А с тобой я потом потолкую, — ощерился молодой и отпустил полог. 

*** 

Дождь обнаружил себя в последнюю минуту. Из-за сизых зубьев выступил сырой рваный тюль. Мы быстро установили навес из лопат и потертого брезента. Специалист суетился вокруг могилы с большой инженерной тетрадью, стараясь зарисовать как можно больше. Потом и могилу накрыли брезентом. «Все равно раскиснет», — проворчал Специалист. Он знал, что говорит: глиняные стенки и самые кости, уже наполовину состоящие из глины, от воды быстро оплывут.  

Скелет смотрел на нас из растревоженной своей могилы. Это его курган мы вчера раздерновали «аккордом». А в этот день, пока не было жары, раскидали насыпь, оставив только широкое кольцо крепиды. «Зачистили» — разровняли штыковыми лопатами, так что в центре крепиды стало видно неровное темно пятно. По этому пятну всегда узнают могилу — даже если нет кургана. Волонтеры насели на лопаты, и скоро мы увидели скелет целиком, во всю протяженность его двухметрового роста. Мертвец от древности угрызал сам себя: верхняя часть черепа осела, зашла за нижнюю, и казалось, что скелет глядит на нас исподлобья. У бедра, скифски щерясь с рукояти волчьей пастью, лежал бронзовый меч-акинак. Возле ног раскинулся лошадиный скелет — его Специалист окрестил «крокодилом». 

Вот раздались далекие раскаты — они ухали через равные промежутки времени, как мерные шаги невиданного великана, все ближе и ближе. Великан перешагивал через горы, ступал громко. Гудел древний известняк. 

Я помню все, что случилось за секунду до того: Специалист матюгнулся, пряча тетрадь в заплечную сумку. Музыкант втянул кривые ноги под брезент и невозмутимо закурил, Кузьмич тайком опрокинул в себя немножко неразбавленной отравы с самого донышка, кто-то толкнул кого-то, кто-то брехнул беззлобно, и накатилось темное, большое. А потом… потом над нашими головами затрещала связка петард, и ударил косой ливень с градом. Градины дырявили брезент, прошивали флотские куртки насквозь, вместе с войлочным подкладом, и оставляли на коже синие знаки. 

Дожди шли часто. Не было дня, чтобы не случилось ливня с грозой и градом. Особенно страдал от этого лагерь — ветер срывал палатки, тащил их вместе с людьми, вместе со всеми пожитками к обрыву, в реку, словно хотел утопить, смолоть о камни в бурной воде. Дождь не любили, его проклинали, но хуже дождя были молнии — сырая и долгая долина, окруженная скалами, была для них самым подходящим руслом, и они мчались по ней, с огнем и треском расщепляя кедры, облизывая камни и мох невидимыми своими языками.  

Все имеет свою меру. Гроза накатила вдруг и, быстро отвоевавшись, унеслась прочь. Вот в небе уже разверзлась голубая пустота, потемневшая от испарений, радуга уперлась в реку своим разноцветным рогом, земля забрала всю воду, и сделалось хорошо. Специалист растирал исхлестанные руки и тихонько чертыхался. Этнограф стащил футболку, подставив солнцу широкую черную спину. Музыкант отряхнул с колен пепел, важно выпрямился, прошелся взад-вперед, разминая руки, и вдруг, подмигнув мне, пошел колесом, как мальчишка.  

— Схожу до ветру на бережок, — крякнул Кузьмич. 

Я и не взглянул на него. Меня больше занимали горячие ноздреватые камни, на которых можно было растянуться всласть и подремать. Это были камни соседнего кургана. Сезон закончился, времени не хватило на этот небольшой холмик. Мы лишь выпололи всю траву и открыли поваленную гранитную стелу и часть оградки. На стеле я и растянул свой усталый позвоночник, продолжая одним глазом наблюдать за археологами. 

— Сегодня утром во-о-от такого поймал, — Специалист изобразил добычу жестом бывалого рыбака. 

— Гадость какая, — скривился Музыкант. 

— Я на него гляжу, значит, а он уже приподнимается, — вещал Специалист возбужденно. — Вижу: драться хочет. А ведь знаю — он дурак, он от драки никогда не уходит. Да ведь и я не ухожу. Ну, я его быстренько ломом-то прижал… 

— Не могу слушать, — застонал Музыкант. Он боялся змей. 

— Зачем их ловить? — произнес Этнограф. — Это их земля. Они в этой земле живут. А мы приходим, топчем их, убиваем… 

— Лучше бы их совсем не было, — Музыкант надвинул на глаза козырек кепки и тут же задремал. 

Специалист ловил щитомордников. Он ел их сырыми, — живое змеиное сердце он глотал целиком и запивал неразведенным спиртом. Как мальчишка, он верил, что, стоит змеиному сердцу замереть, оно тут же наполнится ядом. 

Я слушал одним ухом, по ниточке расплетая разговоры. Говорили важное: о работе, о женщинах. Ленивая, чинная беседа взрослых мужчин. В ней я скоро запутался и увяз. Нити были липкими, сделалось душно. Но потом я услышал голос Специалиста и молчание Музыканта — особое сочетание звука и тишины, которое не могло проскользнуть мимо моего слуха. Я сразу же отсеял это сочетание и не слышал уже ничего другого.  

— Лет пять назад он исчез из мира, — вещал Специалист. — Он был сумасшедший. Паранойя. Боялся, что его сфотографируют — пьяного, невменяемого, — обнародуют, опозорят. Боялся, что соседи убьют, думал, что слышит их через электрическую розетку. Весной лечился. Много пил летом. Отборнейшие яды. На другой год лечился снова.  

— Его трояр сгубил, — нервно вставил Кузьмич. — Какая еще паранойя? Он нормальный был. Вот кабы не трояр! 

— Молчал бы. Сам же и хлестал с ним эту отраву, — фыркнул Специалист. 

Кузьмич матюкнулся обиженно. 

Разговор сразу замяли. Наступило неловкое молчание. Я стиснул зубы в бессильной ярости. Мои поиски продолжались уже три месяца. То есть я не искал, а просто ждал, когда приспособится устройство моего зрения. То, что мне было нужно, всегда было у меня перед глазами, скрытое мутной калькой. Я точно знаю, на что это похоже: в школе я посещал астрономический кружок при городском планетарии, иногда работники планетария выносили во двор свое главное сокровище — телескоп-рефлектор ТАЛ-120. Телескоп стоял на черной трехпалой ноге, задрав к небу белый тубус. Мы наводили объектив на луну и звездные скопления, и в этом занятии, конечно, не было никакого научного интереса. Мы смотрели на далекие и мертвые миры из одного только мальчишеского любопытства. Тогда, прижав бровью окуляр, я впервые увидел Юпитер. Он был похож на затертый пятак — бледный и мылкий в толще земной атмосферы. Тогда я узнал, что нетренированный глаз не может ничего рассмотреть на Юпитере. Нужны недели и месяцы наблюдений, чтобы стали различимы оспинка Большого красного пятна и тонкие разводы жира — полосы исполинских бурь и штормов, бушевавших в атмосфере. 

Мои нынешние наблюдения были иного характера, и смотрел я не в черную небесную твердь, а вокруг себя, но моей пытливости и въедливости позавидовал бы любой астроном.  

Тепло могильного камня усыпляло. Глаза закрывались сами. В распаренном после дождя воздухе дремота ощущалась вязкой паутиной, протянутой от лба к кончику носа. 

Мне представилась странная, никогда не виденная вживую картина: старообрядческий приход, осенняя жара, молодой человек возле одной из стен. Человек водит кистью по сырой штукатурке. Он пишет святого по древнему канону: золотистая катафракта, нежно-голубые ризы и жилистая песья голова. 

«Как напишем Христофора, будет много разговора», — пропевает Иконописец и хитро подмигивает мне.  

Я больше не слушаю пустых разговоров. Меня занимает только Иконописец. Я почти вспомнил что-то важное, что-то, о чем молчали мои воображение и память. 

Но вдруг переменился ветер, воздух задрожал, как старый жестяной лист. Паутина натянулась и лопнула, ударив в виски нудным звоном. Исчез Иконописец, все исчезло. Был только звон… 

— Сюда! Сюда идите! — кричал Кузьмич. Он бежал, смешно размахивая суставчатыми своими лапами, будто паук, которого травят горящей спичко. — Там! Быстрее! 

Крик, хрип, ржание прокатилось со стороны реки. Страшное что-то творилась там, где терраса обрывалась в узкую полоску берега.  

Мы побежали все — и археологи, и волонтеры. Кузьмич шагал впереди, показывая дорогу. 

«Кобылка… перепугалась, в реку ее понесло… утонет сейчас, ведь утонет. Серегина кобылка».  

Некоторое время я не мог видеть реку, но слышал снова и снова раскаты лошадиного ржания и неумолимый гул реки.  

Я застал последние секунды борьбы. Я едва разглядел саму лошадь в голубом и зеленом потоке плеса. На секунду показалась над водой длинная черная морда, раздался всплеск, большое темное тело повернулось в воде, задралось кверху копыто, и все исчезло в грохочущей пене. 

А потом остался только мерный шум и несколько растерянных людей на замшелых камнях. В воде больше не было того темного, большого, сильного, не было его на скалах, не было на порогах. Мы смотрели за скалы, туда, где река делала поворот и шла тише, всматривались в ледяную зелень, надеясь увидеть над волнами мокрую черную гриву, но она не появилась. 

— На глубину затащило, — прошипел Кузьмич почти удовлетворенно. — Там за плесами яма метра три... 

Раздался посвист. Мы разом задрали головы — над каменным гребнем стоял Серега, молодой теленгит. Я знал его — он приводил к нашим раскопам редких туристов.  

— Все? — только спросил он, увидев нас. 

— Все, — отозвался Кузьмич. — Нет кобылки. 

— Твою мать, — Серега сплюнул, спустился к нам, сел на гранитную щетку и закурил. Серега был беден, он одевал свое жилистое тело в старый ватник и не курил ничего, кроме «Беломора» — настоящий сын своей земли.  

Влетит лошадка Сереге в копеечку. Хозяин его не пощадит. Хозяин его уважает. Он будет с ним жесток, как сам Серега был жесток с лайками: обычно, если собака «дурно» себя вела, он ставил ее передними лапами на шаткую колоду и привязывал за шею к тугой и хлесткой ветке. Собака заходилась лаем, передние лапы ее царапали колоду, но она стояла навытяжку, так только, как позволяла вертикально натянутая веревка. Серега сидел рядом и наблюдал за ней, пока ему не начинало казаться, что наказания достаточно и лайка усвоила урок.  

Он сдавленно матерился теперь — по-русски и по-алтайски. Наверное, чувствовал уже на шее резкую петлю. 

Постепенно разошлись. Теленгит убрался восвояси. Остались только мы с Музыкантом. Еще долго мы сидели на известняковой щетке, свесив ноги над ревущим потоком. Я посмотрел на свои пальцы, на тонкие полумесяцы грязи под ногтями. Музыкант, поддавшись какой-то общей со мной мысли, сделал то же самое. Под ногтями у него тоже были серпики жирной земли. Наши руки, такие разные прежде, сделались похожи. Пальцы огрубели, мозоли стали белыми от едкой извести. 

— Знаешь что… — произнес он. — Знаешь что? А тебе не кажется, нас самих уже не раз откапывали? 

Я не нашелся, что ответить ему. 

7 

Прошло несколько дней, и молодые волки снова собрались вместе. Только не было Михры. Только Соша, крепко битый, хватался то и дело за пунцовый бок. Но они были все теперь в одной стае — и волки, и волчата, все верхом — даже Атья вернул себе как-то тура. 

С утра до ночи моросил дождь. Где-то на горизонте ходили густые, мутные завесы. Низины были завалены неподвижными, закостеневшими телами, в небе стояли тучи воронья, но молодые волки не замечали вокруг ничего. Они просто двигались вслед за битым войском, наступая на осклизлые, холодные следы. Над землей поднимался сытный, приторный дух. Впереди было все одно — спины в бурых плащах, понурые, всклокоченные головы да вымаранные конские крупы. 

Теперь у Ашпокая был Рахша. Но не было в том никакой радости. Прежде Ашпокай не раз представлял себя верхом на коне-великане, но все это были пустые мечты — он и не задумывался, что получить Рахшу может одним-единственным способом — если не станет Михры, если Михра пропадет совсем. Умри Михра, воздвигни ему соплеменники курган, Рахша сошел бы в него вслед за своим хозяином. Люди верили, что конь в посмертье обретает крылья и переносит своего всадника над радужным мостом.  

Но Михра не умер. Михра пропал. 

Мальчики перешептывались между собой и поглядывали теперь в сторону Ашпокая, но он, кажется, не обращал внимания на них.  

— До чего дурно пахнет, — ворчал Соша, не глядя на товарищей. — Куда же Михра пропал? 

Молчание. Но Соша и не ждал ответа, он просто лег на твердую, жилистую шею лошади и прикрыл глаза. Все знали — без Михры они не степное войско больше, а просто сироты, — бесприютные, невесомые, как пыль. 

Галдело в небе воронье, где-то скрипели несмазанные колеса, тихо чертыхался Инисмей. Он дурно ухаживал за конем, оттого и запаршивел сам. Ашпокай старался не смотреть на гнусную его голову и остро торчащий кадык. Все в этом парне злило его теперь — Инисмей был трус, Инисмей бросил в бою Сошу. 

Оттого не разговаривал теперь со своим приятелем Соша, и Инисмей на Сошу не смотрел — стыдился его бока, пунцового, как львиный зев, в центре — мертво-лилового, по краям рассыпанного круглыми красными пятнышками.  

На каждом привале встречали их новые лица — озлобленные, растерянные, они сменялись, не оставляя в памяти ничего. Люди попадались, впрочем, разные: от одних костров ребят гнали, у других делили с ними последнюю еду. Ашпокай не запоминал ни тех, ни других, он вообще потерял способность запоминать и думал об одном только Михре. Одна только фраза, услышанная на первом привале, задержалась в его голове: «Все теперь идут в горы…» 

Горы… Не от хорошей жизни люди уходили туда. Только нищету и голод уносили они на высокие, холодные перевалы. В горах жили бедные семьи: в одном кургане, бывало, одного за другим хоронили шестерых. 

Горцев Ашпокай видел на весеннем торгу — лица черные, затверделые, как древесная кора, поникшие плечи, костлявые груди, торчащие из-под распахнутых кафтанов. Были и богатые всадники — на плечах ирбисовые шкуры, панцири шиты бараньей лопаткой. Перед ними горцы-пастухи снимали шапки, и был у них при том такой трусливый, забитый вид, что Ашпокай отворачивался.  

Теперь он смотрел по сторонам и думал, что весь степной народ теперь, наверное, загонят в горы, и все они со временем сгинут на далеких холодных перевалах. Они и теперь пропадали, его соплеменники, — ветер разгонял их по равнине во все стороны, все меньше маячило рядом бурых спин, их размывал дождь, они таяли в мутной, серой дали. 

Волчата ослабли. Волосы на их головах пошли клоками, на серую кожу высыпали мелкие язвочки. Один мальчик — самый маленький — дышал теперь шумно, нездорово. Голова его, страшно тяжелая, болталась на тонкой шее, клонилась то одно плечо, то на другое. В самом хвосте волчонок плелся на своей лошаденке. Ашпокай думал, что он, наверное, умрет, коли нет рядом мудрых сморщенных старух, знающих, как унимать хвори и заговаривать лихорадку. «Если умрет, я сам не смогу жить», — решил про себя Ашпокай, и соленое, комковатое снова задвигалось в горле. 

Все шли в горы теперь. Туда вели следы копыт и тени костров. И волчата плелись туда же, в горы, только потому, что некуда им было идти и нет Михры, который растолковал бы, что к чему. 

Через несколько дней на берегу озера они наткнулись на большое разоренное кочевье — шатры были разметаны по земле, тут и там были следы лошадиные, овечьи, коровьи. Здесь прошло не одно стадо, все было уничтожено и растоптано. На каменистом выступе лежало голое тощее тело, привязанное за волосы, за руки и ноги к деревянным кольям. Сотворив охранный знак, Ашпокай взглянул на лицо мертвеца и вздрогнул — это был сам паралат. 

— Кто-то разграбил царскую стоянку, — объявил он остальным, — а потом осквернил тело паралата. Разбойники могут быть где-то здесь, смотрите по сторонам. 

Каждый, проехав мимо мертвого царя, опустил голову и снял шапку. Мальчишки просто не знали, что им сделать теперь, как поступить с телом. Потому они просто проехали мимо. 

Они шли все дальше — к темным от леса холмам, прочь из степи. В темной ложбине, укрытой от посторонних глаз густым кустарником, они остановились на ночлег и развели костер. По ночам было еще прохладно, младшие сидели на земле, стучали зубами и жались к костру, старшие договорились по очереди сторожить стоянку. Первым был Атья.  

Ашпокай решил спать верхом. Он прижал щеку к жесткой, стриженой гриве Дива и задремал. Сквозь сон он еще различал встревоженное дыхание Рахши. Конь-великан тянул поводья и рвался к хозяину своему. Вдруг кто-то ударил его в бок. Он отмахнулся спросонья и увидел испуганного Атью. 

— Там… я видел… паралата! 

— Что? Что такое? 

— Паралат, живой, на коне… — Атья не договорил, из темноты выступили какие-то фигуры. Среди них — не мерещится ли? — была одна, сутулая, в остроконечном колпаке, как… 

— Паралат! — закричали в голос Инисмей и Соша. 

Мальчики вскочили, кто-то выхватил из костра тлеющую головешку и ткнул ее в темноту. 

И вдруг откуда-то вышел огромный пес, отливающий серебром в свете огня. Мальчишки закричали, сбились в кучу, затоптав костер, лошади заржали и захрапели, но Див отчего-то остался спокоен. Тогда паралат поднял руку в приветственном жесте и выехал вперед. 

«Бактриец!» — Ашпокай сразу узнал это лошадиное, печальное лицо и перстень на руке ашавана, такой же, как у Михры. 

— Мы помним бактрийца Салма, — произнес он вслух. Лицо вожака прояснилось. 

— Да, Салм зовут меня, — отозвался бактриец. — Я вольный степняк. А это, — он махнул рукой на маячившие позади фигуры, — это моя ватага. А вы кто такие? Кажется, ты… 

Он, похоже, узнал их теперь, это был он, точно он, только в одежде паралата, но такой же вздорный и угрюмый. 

«Салм… ящерица, — только и подумал Ашпокай, — какое все-таки дрянное он себе подобрал имя». 

— Ты убил паралата! — закричал Соша, хватаясь за бок. — И сейчас ты в его одеждах! 

— Паралат сам отраву выпил, — отозвался кто-то из-за спины бактрийца. — Позор паралата пережил его самого. Мы лишь привязали тело, как велит наш Господь Ахура-Мазда. 

«Ахура… Мазда… — пронеслось в голове Ашпокая, — что это — сон? Похоже на сон, этот ашаван… бактриец… или кто он такой? Все перепуталось…» 

— Когда паралат сделал то, что он сделал, — говорил бактриец, — его же ватага все и растащила. Нам почти ничего и не досталось. Первым делом они весь скот угнали и всех лошадей. Кто-то замешкался — не поделили ватажники одежду и оружие, подрались. Тут мы застали их. Они все побросали и кинулись наутек. А тело паралата оставили на земле. 

— Быть… не может! — проговорил Ашпокай. — Быть не может! 

— Хватит слов, — сказал Салм властно. — Вы с нами пойдете. У вас нет выбора. 

Молодые волки загалдели наперебой, кто-то сжал кулаки, кто-то схватился за чекан. 

— Нет! Выбора! — повторил Ашпокай и тут же повернулся к ребятам и крикнул: — Слушайте меня, волки! Я брат Михры и говорю от имени вашего вожака. Мы поедем с этим Салмом. Мы знаем его — я, Соша и… Инисмей тоже… он хороший человек, даю слово! 

И волчата послушались его. Наверное, они так устали, так оголодали, что готовы были слушаться любых приказов. А может быть, увидели они в нескладном рыжем Ашпокае, наконец, Михру или тень его. Сам себе Ашпокай показался взрослым и решительным. 

— Веди, Салм, — сказал он. — Мы тебе верим. У нас нет выбора. 

Снова и снова приходит Модэ в кибитку и заводит с пленником короткий разговор: 

— Денег хочешь? Табуны хочешь? Женщин хочешь? 

Говорит он на языке юэчжи хорошо, без запинки. Белобрысый великан поднимает голову и, глядя мимо царевича, произносит короткое одно слово: 

«Нон». 

«Нон» — значит «нет» у юэчжи. И Модэ, не говоря больше ни слова, уходит. А великана белобрысого снова бьют. Почти всегда это немой Караш, он бьет беззлобно, привычно, юэчжи только рот раскрывает — воздуха перехватить.  

Потом пленник забывается, но Караш еще долго сидит возле него и с каким-то любопытством вглядывается в длинное, худое лицо чужака. Непонятно, какие мысли гуляют в голове Караша, да и есть ли вообще в ней мысли или только голодный вздор. Потом Караш уходит, и прекращается все. До следующего визита царевича. 

А темник Модэ ночь не спит, мается: то мчится в холодном воздухе по равнине, коня изводит, пока тот не начинает храпеть, то вдруг свистит и щелкает по воздуху плетью: 

— Эй, конокрады! Принесите мне араки побольше! 

И тут же приносят ему араку, но он смотрит на нее, кривится и выплескивает все на землю. 

— Отравить вздумали? Споить вздумали? Пошли! Пошли! — и гонит от себя слуг плетью. 

И нет рядом Чию, который успокоил бы Модэ. Он пропал сразу после боя, сгинул куда-то, старый воробей, и царевич досадовал на него за это. 

Благодаря военному искусству Модэ разбил юэчжи и паралата обратил в бегство. Хунну истребили десятую часть вражьего войска, а сами не потеряли и четырех сотен — как старик и предсказывал.  

Но Модэ злился. Модэ беспокоился, и всем было худо от его беспокойства. У отца он был нелюбимым сыном. Шаньюй всегда недобро, с опаской смотрел на дерзкого старшего сына, младшего же, рожденного княжной из бедного рода, он окружал заботой и лаской. Послушным был младший сын. 

— Отец, почему мы столько платим Поднебесной за хлеб? — еще мальчишкой спрашивал Модэ. — Мы просто можем прийти и забрать все, что нужно! 

— Молчи. Не дорос мне советовать, — отвечал шаньюй. — Мы только начали спокойно жить. Зачем нам воевать? Ваны Поднебесной объединились, у них теперь один правитель. Нам с ними не спорить. 

Но Модэ все не унимался, стал подбивать молодых княжичей пойти на Поднебесную в набег. Этого шаньюй не стерпел и отослал сына к юэчжи, а чжучи-князем, наследником своим, вопреки закону, назвал Ичиса — младшего сына. Так и получилось, что отрочество прожил Модэ в плену, среди шатров и кибиток юэчжи, пугливо вслушиваясь в незнакомую гнусавую и шипящую речь. То был почетный плен — Модэ стал залогом мира между двумя кочевыми народами. Он носил богатое платье, ел и пил в одном шатре с паралатом и тогда уже презирал его и все обычаи юэчжи. Противно ему было все — как говорят они, как одеваются, как ругаются и смеются.  

Сначала при Модэ был его воспитатель Курьяк. Он учил его языку юэчжи, вместе они упражнялись в стрельбе из лука и рукопашном бое. Но потом паралат решил, что довольно в его стойбище и одного хунну. Курьяк уехал. На прощание он положил руку царевичу на плечо и сказал так: «Не жди от отца милости. Не жди от юэчжи добра. Ты лисица посреди собачьей своры. Вот это помни». Сказал и ускакал прочь. Модэ запомнил каждое слово — он долго потом не слышал родной речи. А воспитателя своего и вовсе никогда больше не увидел. Говорили, что через пару месяцев во время охоты Курьяка вместе с конем распорол дикий кабан. 

Больше всего Модэ ненавидел князя Малая, который следил за ним. Он ненавидел его жирную шею и обвислые усы. Малай звал сына шаньюя щенком, зверенышем, иногда в подпитии он щелкал бичом у Модэ над головой. Он говорил, что, если царевич испугается, втянет голову в плечи, он скормит его собакам. Но Модэ не боялся. Он знал, что рано или поздно Малай окажется у него в руках. Но до поры он должен был жить под вечным его надзором и вечно следовать за ним.  

По ночам он молился степным умертвиям, духам-перевертышам, чтобы спасли, вынесли они его из плена. Он чуял что-то недоброе и каждую ночь, засыпая, играл в загадки с собственным будущим. И всегда выигрывал, находя ответ — отец задумал извести его со свету. 

Так и случилось — прошло несколько лет, и хунну напали на юэчжи и стали вытаптывать их кочевья. Это значило, что все заложники будут убиты.  

Про Модэ говорили, будто он задушил своего стражника, но это была ложь — он просто выскользнул ночью из своего шатра, невидимый, быстрый, как ящерица, и отвязал от коновязи лучшего коня. Наутро он был в открытой степи, и всадники-юэчжи затаптывали его следы. Но где им было угнаться за таким конем! За самым быстрым конем в табуне князя Малая! И преследователи исчезли, захлебнувшись пылью. Потом говорили, что Модэ спасли его злые чары. 

Шаньюй испугался, увидев сына. Испугался и отправил прочь от себя, обратно к юэчжи, но теперь уже с туменом — войском в десять тысяч семей… 

И началась у Модэ жизнь странная, в которой главнее всего был план будущего отцеубиства, а все остальное — набеги, охота, пиры — было подобно полуденной дремоте, от которой нет толку, кроме головной боли и смятения мыслей. Все было для Модэ бесконечной забавой. Маялся Модэ каждую ночь, выл от бессилия, стегал кнутом лунные тени, которые трусливо разбегались в стороны. Под утро только сникала его голова, и он засыпал верхом, как озябший ворон на ветке дерева… 

Отряд Салма был в пути уже много дней. Не стало в равнине колодцев — и всадники пили из ручьев вместе с лошадьми. Поднялся с левого края темный еловый лес, из-под тяжелых лап как привидения тянулись чахлые березки. Каждую ночь степняки разжигали яркие костры, чтобы отпугнуть лесных духов.  

Ашпокай никак не мог взять в толк, кто таков этот Салм. Имя, которым он назывался, не внушало доверия: «Салм… ящерица…» Теперь Ашпокая терзали сомнения. «Очень уж часто меняет он кожу, — думал он про себя, — как можно верить этой ящерице?» В ночь, когда молодые волки столкнулись с людьми Салма, он сразу принял сторону бактрийца, но каждую ночь в беспокойном полусне он снова и снова спрашивал себя: «А верно ли я поступил?» 

Салм рассказал, как оказался возле стойбища паралата. Он и его люди сражались бок о бок с людьми холмов. Хунну прошлись по их ватагам, словно каменная булава-вазра. Но храбрые пастухи не повернули и не побежали, даже когда отступил паралат. Они рассыпались, запутали хуннские отряды и многих убили, но хунну все прибывали и теснили их в глубь степи, пока не прижали к берегу широкого соленого озера 

«Мы сражались, как барсы, в тот день, — рассказывал Салм, — трижды сходились мы с ними и трижды обращали в бегство. Один из моих витязей потерял коня и уже с земли опрокинул копьем хуннского всадника с его мохноногой лошаденкой!» 

Соша смеялся и ойкал, хватаясь за больной бок: 

«Как же это — на лету?» 

«На лету, не на лету, — сердито уточнял Салм, — но хунну на земле остался. Мой боец чеканом его и хватил… Хунну на земле сражаться непривычны. Но и витязя нашего потом тоже…» — тут он замолчал, и Соша покраснел за свой смех. 

«Мы укрылись среди известняковых скал, — говорил Салм. — Рядом бежал пресный ручей, и мы могли утолить жажду. Но коням кормиться было нечем — земля вокруг того озера родит только соль, что пашни Аримановы. Враги уже не приближались к скалам, но и не убирались прочь — они ждали, когда мы сами выйдем навстречу им — на смерть. Я молился Ардви, и она услышала — утром с озера поднялся густой туман, и мы смогли перебраться на дальнюю отмель. Кони шли по брюхо в воде, так что хунну и следа нашего не нашли, а собаки их к тому времени совсем потеряли нюх от соли. Так мы и спаслись». 

Ашпокай все еще ездил на своем Диве. Рахша, который шел на привязи по правую руку от него, еще томился по старому хозяину, еще тянул удила в какую-то одному ему понятную сторону. 

— Это брата твоего конь? — спросил как-то Салм Ашпокая. 

— Да. Все так, — ответил молодой волк. — Брат мой пропал, и я не знаю, где теперь его кости. 

Салм хмуро поглядел на правую руку свою. 

— Может быть, я сыщу твоего брата. Он не умер и не сгинул от колдовства. Я бы сразу узнал. Да и конь, гляди, беспокоится.  

— Как мне тебя называть? — Ашпокай сделал вид, что поправляет ослабшую упряжь, а сам впился взглядом в медное кольцо на пальце Салма. — Как твое настоящее имя? Михре ты его сказал. 

Ему показалось на миг, что Салм дрогнул и побледнел. 

— Имя… Его я не могу тебе назвать, — произнес бактриец, — и никому больше не назову.  

С той поры он говорил с Ашпокаем обмолвками, больше приблизив к себе Атью, который, по его словам, был «строг, сдержан и не любил пустых вопросов». 

«От чего бежит эта ящерица? — думал Ашпокай. — Видно, она потеряла уже не один хвост». 

В стойбище Модэ веселье — на днях был удачный набег. Перед шатром Модэ Караш устроил забаву — начертил на земле большой круг и загнал в него пленных девок-юэчжи. Сам же он, пьяный, в рыжей шубе, накинутой на голое тело, стал ходить вокруг круга, поигрывая конским кнутом. Когда ему казалось, что наступил «нужный» момент, он задорно гикал, подпрыгивал и щелкал по воздуху кнутом. Сухой щелчок прокатывался по равнине, девки сбивались в ужасе в кучу, а Караш гоготал и пускался на месте в пляс, отчего шуба его распахивалась и хлопала. 

Гоготали всадники, хищно улыбался Модэ, одному Чию хуннская забава пришлась не по вкусу. 

— Молодой господин! Зачем ты держишь при себе эту скотину? — спросил он, морщась. — Посмотри на него — это же скотина! 

— Потому и держу, — не сменив улыбки, ответил Модэ, — что за глазами у него нет никаких злых мыслей против меня. А мне такие нужны… которые без мыслей. Посмотри — он предан мне, как сытый пес, он никогда не укусит кормящую руку, он всем доволен и не ждет большей радости. 

На это Чию промолчал. Раздался еще один щелчок кнута. Одна из девушек упала на землю лицом вниз — кнут просвистел прямо у нее над головой. Он был омерзителен, этот немой. Из всего оружия он предпочитал каменный молот. Он и сам был молот — у него было плоское серое лицо, о которое любой гневный взгляд и любое слово разбивалось вдребезги. Не было ни сомнений, ни страхов в этом лице.  

— А за твои глаза я не могу заглянуть, старый воробей, — произнес Модэ. — Нет ли там каких дурных мыслей? 

— Ты же знаешь мою преданность, молодой господин, — сказал Чию. — Ты знаешь, что я изготовил лучшие яды для князя юэчжи. 

— А нет ли у тебя яда и для меня? — рот Модэ продолжал улыбаться, но глаза превратились в две черные щелки. 

Чию пропустил эти слова мимо ушей: 

— Как ты и хотел, мы сперва расправимся с юэчжи, молодой господин. Нельзя позволить им обрести сильного правителя. Харга позаботится об этом — зелья, что я ему дал, действуют наверняка. Но не забывай — скоро твоя рука должна дотянуться и до Поднебесной… 

Лицо Модэ дрогнуло. Уголок рта болезненно скривился. Темник не смотрел больше на игрища Караша, он уставился в небо, чуть наклонив голову вбок. 

— Зачем мне твоя Поднебесная? — произнес он. — Я что, привяжу ее к своему седлу? 

И он посмотрел на Михру, чьи руки были связаны по-прежнему, а глаза смотрели на Караша бессмысленно и дико. Жилы на шее юэчжи надулись и сделались красными, на лбу выступил пот. Беловолосый великан тянулся к Карашу, бессмысленно шевеля разпухшими и почерневшими пальцами, открывая битый, перекошенный рот, словно зубами хотел смолоть весь этот позор. 

Что-то изменилось в тот день. Празднество больше не привлекало Модэ. Скоро он прогнал слуг и забрался в свой шатер, не пустив к себе даже наложниц.  

Он лежал в темной пустоте шатра, вглядываясь в узкую дыру в потолке. Царевич думал о пленнике-юэчжи и скрежетал зубами от бессильной ярости. Сегодня, взглянув на руки этого беловолосого, он вспомнил руки отца — полные и сильные лапы.  

Вспомнилась ему далекая холодная и голодная зима, когда он, Модэ, лежал на грязном войлоке, сжав обиженно губы, стараясь не заплакать, чтобы не услышал отец. Той зимой мерло много детей. Вот и маленькая сестренка, которую Модэ любил и нянчил, бывало, на руках, в один из дней вдруг затихла, перестала плакать и просить есть. Мать выла, била себя в иссохшую грудь, отец бил ее, не кричал, а отрывисто рыкал. Сестренка долго пролежала — она уже почернела, когда отец наконец забрал ее у матери и унес куда-то прочь. Курень в ту зиму стоял на речном берегу, холодный ветер задувал в шатер белую холодную пыль. Модэ метался на своей лежанке в жаре, в бреду и видел только тень отца на стенке, раздутую, заострившуюся, похожую на черного грифа.  

Вспомнился и праздник весны, когда отец впервые приказал Модэ убить барашка. То была жертва древнему богу Неба, который хлестал степь своими молниями. Жертвы ему приносили в начале года, когда космы его нависали над равниной, а единственное око-солнце исчезало за густой пеленой. 

Отец подвел Модэ к каменному алтарю, на котором лежал связанный барашек, и велел разрезать тому грудину. Модэ, мальчишка с глупым круглым лицом и глупыми круглыми глазами, стоял, потупившись, перед алтарем. Нож тускло блестел, протянутый в черной лапе отца, острый, как лунный серп, древний, как камни алтаря, как сам священный курган. Барашек молчал, — чуть прикрыв глаз, он смотрел на Модэ и, кажется, хотел ткнуться носом в его ладонь. Он был совсем ягненок и не отвык еще ластиться ко всему теплому и большому. 

— Режь грудину, — сказал шаньюй. 

Модэ повиновался. Барашек молчал, когда нож делал свое дело. 

— Запусти руку ему под ребра, — продолжал царь. — Отодвинь внутренности. Так… дальше! 

Сухой и горький комок застрял у Модэ в горле, но он повиновался каждому слову отца. Князья-старики смотрели пристально, но их взгляды не тревожили Модэ. Только черные клешни отца, самая близость их заставляла мальчика просовывать руку дальше — к позвоночнику. 

— Чувствуешь? — спросил отец. 

Да. Модэ чувствовал: под пальцами билась горячая толстая жила, та, что гонит кровь прямо в сердце. Барашек чуть повернул голову, уставив на мальчика большой розовый глаз свой. 

— Рви ее, — кажется, это даже не отец сказал, кажется, Модэ приказал себе потянуть невидимую жилу… 

— Мой сын принес первую жертву! — взревел шаньюй, поднимая тяжелые лапы, уже перемазанные кровью, не глядя на дрожащего ребенка, который еще не успел даже вытащить руку, обтереть ее о траву, обчистить, очистить… 

Модэ лежал на спине, глядя на ясные звезды, и царапал ногтями лицо свое. Он хотел вскочить, метнуться к шатру, где был связанный пленник, и убить его тут же, без всякого объяснения, — единственно за руки его, так похожие на отцовские … 

Но он сдержался. Снова заговорило в нем какое-то чутье, какой-то зверь поднял уши за его спиной, и Модэ понял — юэчжи убивать нельзя. Нужен он ему, Модэ, для какой-то надобности, как нужен старый воробей Чию и двенадцать резаков… Не двенадцать уже, а одиннадцать… 

«Нет Курганника», — одними губами прошептал Модэ. Только теперь осознал он смерть лучшего своего батыра и только теперь пожалел о ней.  

«Нет Курганника… пусть! Пусть юэчжи будет двенадцатым, вместо него! Он убил, он и станет двенадцатым». 

Эта мысль почему-то успокоила и усыпила царевича хунну. Он закрыл уставшие веки и увидел на обратной их стороне приятный багровый сон. От мальчика с круглым лицом и круглыми глазами не осталось и следа. Был теперь только Модэ — всадник с десятью тысячами луков, гроза юэчжи и смерть своего отца. 

8 

Молодой хунну с черными косицами приходил и уходил. Михра успел изучить его лицо — смуглое, рыхлое, не такое широкое, как у других хунну, — оттого, наверное, что щеки у него когда-то были усечены и отдавали той же розовой мякотью, что и рана на щеке Михры. Черные косицы его, всегда смазанные салом, блестели на солнце, как тонкие змеиные хвосты. 

Он приходил в день дважды — утром и вечером. Всегда были сизые сумерки, и воздух был холодным и горклым. Впрочем, все это пленнику было безразлично. Он готовился в душе своей к событию большому, последнему, важному. Он не боялся. Чего бояться, если умирают все, даже боги на заре времен сошли в курганы, чтобы освободить на земле место для новой, другой жизни? И Михра умер бы — от жажды и голода, от кулаков немого страшного хунну, — но в одну из ночей случилось с ним новое видение — на сей раз не было ни мальчишки, ни сизой бычьей шкуры, а было только орлиное крыло да еще овечье око. И крыло и око неясно повисли в воздухе среди цветных пятен и багровых разводов, но сквозь видение явственно слышался голос Раманы-Пая: 

— Здравствуй, брат Михра. Натерпелся ты горя. Хватит себя изводить — подчинись теперь Модэ. Тому молодому, с черными косицами. Долго он ждал. Скоро он тебя казнит. 

— Я ему что, служить буду? — спросил Михра почти беззвучно, одними губами. 

— За ним сила. С ним теперь воля богов. 

— Он мой народ бьет. Он луга мои топчет. Я думал, мне убить его суждено… вот это… — И Михра посмотрел на перстень. — Что еще может значить кровавая капля эта? 

— Ты не Модэ должен убить. Ты другую кровь прольешь… 

— Другую? Чью? Чью? — проговорил Михра, прежде чем забыться окончательно. 

Его разбудили, выволокли на свет, и свет был невыносим. Его привязали к тележному колесу и облили водой. 

— Денег хочешь? Табуны хочешь? Женщин хочешь? — спросил Модэ, наклонившись над еле живым великаном. За спиной царевича ходили какие-то тени, среди них Караш… 

Михра с трудом приподнял голову и проговорил на языке хунну: 

— Есть хочу. И пить… 

Вот уже две луны жили молодые волки в отряде Салма. Разбойники пришли на зимнюю стоянку, на холмы, до боли знакомые Ашпокаю. Здесь, на этих холмах, у березовой рощи встретили они в первый раз ашавана, здесь в одной из хижин отлеживался Михра, раненный, казалось, смертельно. Все изменилось теперь — отряд встретили пастухи, сторожившие овечьи отары, хижин стало куда больше, во дворе прибавилось коновязей. 

Старшие разбойники все были бывалыми караванщиками — согдийскими и бактрийскими купцами, «перекати-поле», как звал их Салм. Многие владели копьем и луком не хуже хуннских батыров. Иные говорили на степных наречиях дурно и общались все больше с Салмом, — а он-то был неплохим толмачом и мог говорить и ругаться на семи языках, как на родных.  

Стая молодых волков медленно срасталась с отрядом Салма, волчата вытянулись и возмужали, и их невозможно теперь было отличить от других молодых разбойников. Атья, тот и вовсе стал своим, — он взял начало над всеми сиротскими душами, которых в отряде Салма было целых два десятка. Были здесь и девчонки — худые умелые лучницы, лютые до боя. «Уж не знаю даже, — вздыхал на то Атья. — Я думал всегда, что бабье дело — войлок валять, а эти — туда же, на коня да в бой! Лихое время». С лучницами Атья обходился так же, как и с парнями, — строго и сухо, бойкие молодые волчицы посмеивались между собой, но слушались.  

В первые же дни на зимней стоянке не стало Инисмея. Давно все ждали, когда он уйдет, — не было сил смотреть, как сидит он в стороне, ест, забившись в темный угол, как спит вдалеке от очага, завернувшись в свою потертую накидку. В одно утро он просто исчез. Ушел без огнива, без ножа. Осталось от него немногое: у коновязи стоял мерин, да висела еще на одной из березовых веток зашитая заячья шкурка. В ней таилось настоящее, запретное, имя Инисмея. Шурку тут же сожгли, и значило это, что Инисмей сгинул, — вместо него по земле ходил теперь другой человек, без имени и души, но и он, безымянный, пропадет скоро — растворится в степи. 

Соша молчал несколько дней, сторонился других, но потом как будто стал прежним. Он давно простил Инисмея в сердце своем, но понимал: Инисмей ушел, потому что так нужно. Степняк не может быть трусом. Трус не должен жить среди походных костров. 

Странного племени были эти вольные степняки, сиротского, проголодавшего, промерзшего до костей. Тянулись за ними дети — безродные, бездомные. Ашпокай помнил, как подобрали они одного пастушка на разоренном пастбище. Он лежал возле мертвого быка и плакал. То был великий бык, с черным как сажа, еще теплым боком. Бактриец Салм подошел к пастушку и стал гладить его по растрепанной голове, как щенка. А мальчонка, глотая слезы, рассказывал. Говорил он, как пришли на пастбище хунну, как бросились наутек старшие пастухи, а хунну стали угонять коров. Как решили забить черного быка, быка-отца, а он, пастушок, самый малый, самый глупый, встал перед быком, заслонил грудью солнечные дуги его рогов, и кто-то из хунну ударил его, пастушка, кулаком по груди и бросил к ногам быка, но тот не стал его, малого, топтать, отступил и загудел на врагов. Хунну испугались и стали пускать в быка стрелы, и, когда тот припал на одно колено, старший хунну подошел и ударил чеканом в широкий живой висок его. А пастушок лежал и не шевелился, чтобы хунну приняли его за мертвого.  

Много было таких пастушков у Салма под крылом. 

*** 

— Эй, прохвосты! Конокрады! Степная падаль! — кричал Модэ, поигрывая плеткой. — Мы поймаем сегодня хоть одного зайца? 

Темник был весел теперь — к нему вернулся старый воробей Чию. Как-то вечером он просто пришел к шатру царевича и завел чудную песню на языке Поднебесной. Модэ сначала рассердился на старика, велел высечь, но тут же передумал, отменил прежний свой приказ и стал расспрашивать его. Потом оба взнуздали коней и умчались куда-то в степь. Вернулись утром, и Модэ был молчалив и задумчив. Говорили потом, что он встречался в степи с мятежными князьями-ванами из Поднебесной. Будто бы они захотели иметь с хунну общее дело против правителя Хуан-Ди. Знающие люди в степи говорили так: «Дракон Хуан-Ди скоро издохнет — вместо него придет другой дракон, с железным сердцем и железными зубами».  

Чию опять жил при князе, и странные их беседы возобновились. Еще видели батыры, как Чию учил Модэ бою на мечах, — притом оба стояли на земле! Тонкий и быстрый Чию легко уходил от выпадов железного меча царевича хунну и плашмя бил его по плечам и спине. Модэ не возмущался, сносил каждый удар молча, он стеснялся, кажется, кривых своих ног и грузного тела. «Ты научишь меня своим искусствам? Я смогу сокрушить юэчжи?» — спрашивал он взволнованно. «Ты сможешь сокрушить Поднебесную, господин», — отвечал Чию довольно. Он уже вполне ощущал свою власть над молодым драконом. «Меч твой — дрянь, — говорил он. — Дрянь, как всякий хуннский меч. Но железо хорошее. Вели расплавить его и выковать новый, я поговорю с твоими мастерами». А еще так говорил иногда: «В одной провинции Поднебесной людей больше, чем во всей вашей степи. Но твой народ неприхотлив, у него больше времени на военные дела, каждый пастух, каждый степняк — воин. Люди же Поднебесной постоянно должны заботиться о своей земле, о рисовых полях». Модэ кивал каждому его слову и думал, что в Поднебесной живут плохие воины. Но, получив очередной удар медным мечом по спине, он думал иначе: «Недоговаривает чего-то этот воробей».  

Все чаще пропадал Модэ на охоте, истребляя зверя без всякой жалости. Вот и сегодня опять выехал со своими всадниками в широкую степь и Михру взял с собой. 

— Эй, юэчжи! — спросил он его. — Ваше племя ведь тоже охотится на зайцев? 

— Да. Я прежде ловил зайцев с отцом, — ответил Михра, сглотнув набежавшую слюну. Ему непривычно было говорить без кожаного ошейника, который он носил всю весну и все лето, — его сняли только сегодня утром, перед самой охотой. 

— Да? И много ловили? — Модэ подъехал к юэчжи совсем близко, глаза его блестели смело и нагло, но Михра заметил, как сын шаньюя повел нервно плечом. Темник готов был сорваться в сторону в любой момент.  

— Прилично ловили, — сухо ответил юэчжи. 

— А что же стало потом с твоим отцом? — не отставал Модэ. 

— Твои люди поймали его. Поймали и убили. 

— Как зайца? — Модэ даже чмокнул губами от удовольствия. — Мои люди… изловили твоего отца, как зайца? 

Михра не ответил. Руки его были связаны удилами, он мог править конем, но не мог протянуть руку в сторону.  

— Эй, конокрады, вы посмотрите, кто с нами сегодня охотится! — Модэ щелкнул плетью. — Степной призрак! Все зайцы от него поразбежались! Они с ним одной крови! 

Всадники Модэ загикали. Они боялись беловолосого призрака даже теперь, когда на нем не было маски. Они старались держаться от него подальше, даже Караш, — а уж он-то ел зайцев сырыми. 

— Подожди, господин… Не договорил я, — Михра вдруг поднял голову и взглянул царевичу прямо в глаза. — Отец убил немало твоих людей, прежде чем его схватили. Мы вместе убивали хунну. И я пил их кровь!  

Модэ молчал. Он не дышал, глядя на беловолосого юэчжи, рука его вдруг оказалась на рукояти меча, но это заметил только сам Михра, заметил, склонил опять голову и произнес: 

— Теперь ты меня убьешь.  

Кругом все замолчали, все смотрели на связанного юэчжи. Сам юэчжи ждал, повесив косматую голову свою.  

Была осень, а прежде было лето, а еще прежде — весна, с тем страшным, позабытым. А Михры не было, был кто-то вместо него, ослабевший, исхудалый, покорный, истомившийся в ожидании... 

Но Модэ ответил: 

— Не дождешься — ты ведь мне нужен. 

И тут же кто-то крикнул: 

— Глядите! Зайцы! 

И двенадцать резаков рванули туда, где замелькали в траве серые клубочки. Михра мчался со всеми, хотя в этом не было никакого толку, — участвовать в охоте он не мог. Но с шеи его сняли уже ошейник, и он мог снова вдыхать пьяный степной воздух. 

Раскрасневшийся, снова веселый Модэ привязывал к упряжи очередную заячью тушку. Вдруг он остановился взглядом на распахнутой груди юэчжи, где была татуировка. 

— Это что? Что значит этот лось на твоей груди? — спросил он с любопытством. 

— Это мать-лосиха… — сказал Михра, — старая богиня. Она живет на небе, кружит вокруг звездного колеса. 

— Расскажи… расскажи… — говорил Модэ. 

— Я мало знаю о ней. Она из забытых богов. Ей теперь поклоняется только лесное племя. 

— Расскажи про лесное племя! 

— Живут они далеко, в холодной тайге, обличьем похожи и на вашу, и на нашу породу, а нрав у них совсем другой, не степной. Я видел их на торгах, на сборах племен. Они далекий, чужой народ, в нашей степи они почти не бывают. 

— И на вашу, и на нашу породу… — приговаривал восхищенно Модэ. — Еще, еще! 

*** 

Торговля шла куда хуже прежнего. Война оборвала все прохожие дороги на запад, купцов грабили и хунну, и юэчжи, и дунху, и шакийцы. Вот и получилось, что главный торговый путь из Поднебесной в Бактрию мало-помалу стал усыхать, словно река в жаркий полдень. И люди на этом пути скоро забились, как рыбы на пустом илистом дне. 

Говорили о разных разбойниках, но все больше о Салме, который собирал со всей степи бедняков и сирот. Много поездов разорил он, много увел в свои стойбища добра. Зароптали купцы во всех концах степи, встревожились правители — оскудела их казна, потускнели венцы, дорогие платья поела моль. Земля перестала родить, вода ушла из колодцев, люди кормились лебедой и древесной корой. Перестали люди чтить богов своих и во всех бедах винили теперь Салма.  

Говорили разное — одни, что он могущественный колдун, другие — что потерянный сын какого-то заморского владыки, третьи уверяли, что он — сам Ариман, задумавший внести на землю разлад и смуту. Когда слухи эти доходили до самого Салма, он говорил только: «Пускай ропщут. Наша правда сиротская».  

В стойбище Модэ с любопытством слушал каждый рассказ Чию о Салме и его ватажниках. 

— Нет страшнее человека босого и напуганного, — говорил он Модэ. — Такой человек может горы сровнять с землей и реки повернуть вспять. Помни мои слова. 

*** 

Михра не ел и не пил уже несколько дней. И прежде он неохотно принимал пищу, но теперь целыми днями он сидел, склонив голову, не издавал ни звука и не поднимал глаз, когда его окликали. В мыслях своих он подружился с солнечным лучиком, что каждый день проделывал путь от порога до миски с водой. Лучик тонул в плошке, освещая на время плавающие в воде золотые пылинки. Потом наступал сумрак, и Михра забывался. 

Жизнь снова и снова текла перед глазами его. На обратной стороне век возникало то, что видели когда-то его глаза, и то, чего видеть они никак не могли. Михре представилось явственно, как бьется беспомощно Малай в руках немого хунну и дрожат обвислые его усы, как ломается неслышно его позвоночник и расплывается на штанах свежее пятно мочи. Затем вдруг возник откуда-то из памяти Ашпокай верхом на Диве. Проскакав по равнине, от востока до заката, он пропал, и при этом раздался громовой раскат, — кажется, это кровь гремела у Михры в голове. Он видел, как высоко в горах рождаются реки из скал, как зимуют на снежных облаках птицы. Наконец все забывалось, пропадало, и Михра плакал без слез. Он был безумен.  

«Ты много ждал, — шептал ему невидимый Рамана-Пай. — Ты много терпел. Осталось сделать главное теперь… Откажись от своего имени… Ты не сможешь сделать свое дело, будучи Михрой. Ты им чужой. Стань теперь одним из них, одним из двенадцати».  

Черный конь переступает через курган, вот вверху проплывает его грудь, торчащие безобразно ребра и провалившееся брюхо … 

«Ты не Михра. Михра умер уже, — шептал Рамана-Пай. — Разве он мог пережить плен, разве мог пережить такой позор?» 

Михра нащупал щепу в остове шатра и, не зажмурившись, быстро провел по ней ладонью. Его путы позволяли ему дотянуться рукой до лица, он посмотрел на окровавленную руку, затем прошептал: 

— Я сотру с губ своих прежнее имя — Михра и отброшу от себя тайное имя, данное мне богами, — Соруш, отныне я не защитник своей земли, и зовут меня «никто». 

Сказав это страшное заклинание, он размазал кровь по губам. Тут только он ощутил боль, но то была не боль от раны, — душа отлетела от него, оставив тело и дух в болезненном оцепенении. 

Михра пропал окончательно, и через несколько дней тот, кто звался прежде Михрой, вышел из шатра, и не было на его руках пут. Всадники Модэ приветствовали его как равного. Ему вывели мохноногого крепкого коня взамен прежнего исполина в рогатой маске. На упряжи болталась голова зверя — не то волка, не то лисицы, рыжая, оскаленная голова перевертыша. 

Модэ сам хлопотал вокруг безымянного воина, подарил даже черный войлочный плащ со своего плеча. 

Старый воробей Чию сидел перед шатром княжича и за всем наблюдал.  

— Снова их двенадцать, — тихо говорил Чию. — Он желает кровь отца и кровь страны — слишком много для одного человека. Распустил бы ты своих всадников, господин Модэ. 

*** 

Как-то вечером бактриец отвел в сторону Ашпокая и так сказал: 

— Брат твой утратил душу. 

— Мой брат убит, — ответил Ашпокай тихо. — Ты смеешься над его памятью? 

— Посмотри! — Салм поднял руку, на которой был перстень. — Мой коралл потускнел. Если бы Михра умер, коралл треснул бы. 

— Ты думаешь, он в плену? — встрепенулся Ашпокай. 

— Да. Брату твоему мы ничем теперь не поможем. Но душу его спасти можно. Коралл изменил цвет сегодня утром, у нас два дня в запасе.  

— Что делать? Скажи! 

— Сейчас мы уедем вдвоем, — говорил Салм. — С собой возьмем только моего пса. Никто не будет знать, куда мы держим путь. Я и тебе не скажу. 

— И что же? Я поеду, не зная куда? Зачем? — удивился Ашпокай. 

— Узнаешь потом. С этих пор мы будем молчать. Всю дорогу ни один из нас не проронит ни слова, иначе дело пропало. Понял? 

— Да, — покорно ответил Ашпокай. Он уже понял за свою недолгую жизнь: в степи немало странных людей, но этот ашаван-бактриец-разбойник — самый странный. 

Потом все было просто: приторочили к упряжи кое-какие припасы и тронулись в путь. Разбойники их окликали, но они не оглянулись. Рядом с ними послушно бежал пес, пасуш-хурва, лохматый, с черными отметинами на лбу.  

И шли они до глубокой темноты, и спали, не разводя костра. Наутро Ашпокай заметил, что Салм подпоясался трехцветным поясом, как настоящий ашаван. Они не произнесли ни слова, Ашпокаю казалось порой, будто они охотники и идут к звериной тропе.  

«Он держится ко мне ближе, чем на три шага, — думал Ашпокай, — и не зовет меня «Ариманово семя», странно это, но так нужно, наверное…» 

Прошел день, потом другой, к третьему закату путники вышли к кургану, провалившемуся, размытому, заросшему травами и крыжовником. Темным горбом поднимался он среди дикого поля.  

И тогда Салм заговорил: 

— Знаешь, что это за место? 

— Это… — Ашпокай задумался. — Кажется, это курган Атара-Пая. Какой же он старый! 

— Верно. Это курган бога Атара. Это место особое. Оно нам и нужно. 

Потом наступило молчание, которое длилось очень долго, но Ашпокай не осмелилися его прервать. 

Наконец разбойник заговорил опять: 

— Меня зовут теперь Салм, но прежде звали просто «магуш» или «ашаван». Прежде я обладал властью отгонять злых духов и исцелять больных. Но Ардви было угодно сделать из меня налетчика, человека степей. Я грабил купцов и сам водил караваны через пустыню. Воды Ардви донесли меня и до вашего края, где забыто почти имя Господа моего Ахура-Мазды. И здесь я вспомнил, увидел… Три ночи я не говорил с тобой, молодой волк, а теперь говорю: боги ваши сошли в курганы, но они оставили людям свои имена. Души их живут среди людей, но и не всякий может обладать такой душой. Михра прежде обладал великим сокровищем, но он отказался от него. Он стер со своих губ тайное имя, — здесь Салм понизил голос, — Соруш. 

Ашпокай не слышал тайного имени брата с самой ночи Посвящения. Теперь показалось ему, что небо вдруг стало пасмурным и подул с севера холодный ветер. Равнина заходила темными волнами, и что-то холодное обступило курган. 

Салм развязал свой трехцветный пояс, достал из-за пазухи какие-то плошки, травы, узелки и велел Ашпокаю снять с подвязки флягу с кислым овечьим молоком. 

— Много лет не готовил я этот отвар, — сказал Салм. — И впредь никогда больше не буду. Силы мои уже не те, ум потерял прежнюю остроту. Если зелье не выйдет, мы останемся в мире духов, в Серой степи, навечно. 

Он поднял пояс, растянув его над головой, и начал произносить молитву на незнакомом языке. Смутно он напоминал Ашпокаю родную его речь, но было в нем много странных звуков и слов, от которых бежали по спине мурашки. 

Пес ходил тут же, фыркая и ворча на холодный ветер.  

— Видишь, у пса моего черные пятна над глазами? — говорил Салм между делом. — Это вторые его глаза. У нас нет таких глаз, пока мы не выпьем отвара хаомы. Ты выпьешь ее, и у тебя будут тоже глаза на лбу. 

Он достал из-за пазухи кожаный мешочек, сковырнул длинным ногтем глиняную пробку и выплеснул в самую большую плошку какой-то настой. 

— Сок хаомы, — произнес он, и голос его дрогнул. — Не выдохся, надеюсь… 

Потом Салм начал толочь и растирать траву, молоть ее в плошках каменным пестом, заливать и ополаскивать водой. Ашпокай следил за ним, затаив дыхание. Он не знал, что ему нужно сделать или сказать, и потому просто молчал. Салм не смотрел на него больше, он весь был в работе. Молитвы и заклинания слились в бессвязное бормотание, и Ашпокая начало клонить в сон. 

— Выпей, — сказал Салм. — Выпей это. 

Ашпокай осторожно взял плошку и посмотрел на желтоватую жижицу. 

— Все не пей. Маленький глоток сделай. Я следом за тобой, — сказал Салм. 

Ашпокай зажмурился и хлебнул из плошки. Жижица была неприятной на вкус, но мягко шла по горлу. Ничего особенного не произошло — просто думать стало вдруг легче. Салм заглянул Ашпокаю в глаза, словно пытаясь увидеть в них что-то, потом отхлебнул сам.  

Потом был еще один глоток. Ашпокай почувствовал удивительную легкость и свободу, слегка кружилась голова. Потом еще… Приятное возбуждение зажурчало в висках. Ашпокай уже не чувствовал, как пьет, все вокруг переставало быть, все сливалось в сером водовороте, думалось обо всем сразу, о тысяче вещей, все теперь представлялось возможным, все было понятно и ясно… и наступила вокруг тьма, тьма… 

Ашпокай открыл глаза. Вернее, не открыл, и не глаза, потому что глаз не было — как и всего остального, просто взгляд его повис невысоко над черным блестящим крошевом, которое прежде было землей. Вокруг простиралась равнина, над которой громоздилось плоское темное небо. Вместо горизонта было бело-сине-желтое зарево, и Ашпокай вдруг ясно понял, что это — конец радуги. Ашпокай помчался над равниной невесомым духом и увидел вдруг скрюченную на земле фигурку. Человек сидел на корточках, раскачиваясь из стороны в сторону. Ашпокай приблизился к нему и спросил: 

— Ты чего здесь сидишь? 

— Холодно, — ответил тихо человек. 

— Жалко, нет огня, — вздохнул Ашпокай невидимой грудью, и тут же на земле зажегся, заплясал синий огонек. В свете огонька Ашпокай увидел свои руки и ноги, моргнул — и веки есть! 

— Ты чего здесь сидишь? — повторил он свой вопрос. 

— Жду людей — Салма и Ашпокая, — ответил человек. 

— А как тебя зовут? 

— Соруш. 

— Так я тебя и искал! — Ашпокай даже подпрыгнул от радости. 

— Ты? — испугался человек. — Зачем? Кто ты? 

— Я — Ашпокай, твой брат! 

— Нет, — ответил человек печально. — Ты прежде был моим братом. Я теперь не Михра. Я теперь сам по себе. 

— И что теперь делать? — Ашпокай совсем растерялся. — Где Салм? 

Тут же появился Салм верхом на исполинском псе. Пес был с быка ростом, шерсть его отливала серебром, а на лбу, там, где наяву были черные отметины, сверкали теперь грозно глаза. Четыре глаза было у пса. 

И Салм теперь стал другой — одет он был в белые одежды, на груди отливал рыбьей чешуей панцирь, а в руке сверкало копье. 

— Что происходит? — бросился к нему Ашпокай. — Это что за место? 

— Серая степь — царство между царствами, жизнь между жизнями, — ответил ослепительный Салм. — Я и не думал опять найти сюда дорогу… Здесь никто не знает твоего настоящего имени, поэтому ты очень силен, Ашпокай. 

— Все мои желания исполняются! — Ашпокай засмеялся. — Вот смотри… Как здесь темно… Солнце, зажгись! 

Но Солнце не зажглось, напротив, небо сделалось еще темнее, взялся откуда-то ветер, из-под земли раздался гул, будто гудел где-то матерый бык. Ашпокай понял, что случилось что-то страшное и ничего уже поправить нельзя. 

— Это они! Перевертыши! — Соруш вскочил и принялся затаптывать синий огонек, но тот ускользал из-под ног его. 

— Его войско идет! Это Он их подослал!— сказал Салм, поднимая копье. На пальце его загорелся алым светом перстень. 

Радуга померкла, Ашпокай с трудом мог различить вдали стадо серых фигур, оно приближалось быстро, — кажется, это были всадники. Ашпокай прищурился и внезапно оказался перед самым этим стадом… Да, множество всадников, иссохших, в истлевших одеждах! Скакали они верхом на тощих конях дурной масти.  

— Это слуги Злого духа! — кричал Соруш. — Они за мной пришли! За мной!  

Соруш стоял, сжав кулаки, теперь он стал настоящим исполином, выше Ашпокая, выше Салма с его псом. Он топнул ногой, и все войско рассыпалось в прах! Но тут же из праха этого поднялись древние исполины с огромными палицами и каменными топорами. Плоть их давно сделалась глиною, и глина та едва держалась на их широких и прочных костях, они двигались медленнее всадников, но все же приближались. Соруш дунул, и они рухнули на землю замертво. И снова поднялись, изменившись, — теперь это были страшные чудовища с волчьими мордами, покрытые красной шерстью. Из крыльев трупных мух были их панцири. Они шли вперед с железными мечами и черными копьями. Радуга почти совсем потускнела, и вдали под самыми небесами ворочалось что-то совсем уже немыслимое, бескрайнее, похожее на снежную зимнюю тучу… от тучи отделился черный хоботок или вихрь, медленно, неумолимо потянулся он к земле, к Сорушу… И Ашпокаю вдруг почудилось слово, понятное и страшное, выдавленное из груди каким-то ночным страхом, — «Ариман»! 

И тогда Соруш сделался опять маленьким, меньше прежнего, и упал перед Ашпокаем на колени: 

— Больше сил моих нет! Унеси ты меня отсюда! 

— Как? Что мне делать? — не понимал Ашпокай. 

— Усади меня к себе на спину, — сказал Соруш. — Поспеши! Смотри, Он близко, Он сейчас сильнее меня... 

— Хор… хорошо… — и тут же Ашпокай согнулся под страшной ношей. Кажется, гора легла на его плечи.  

— Беги, беги прочь от них! — раздался голос Соруша над самым его ухом. 

Войско духов приближалось. Они рычали, лаяли, выли, все пространство почернело от них. 

— Скорее беги! — кричал Салм. — Я задержу их! Ты-то уйдешь, а я уже не смогу! Они знают мое настоящее имя! 

И тут только Ашпокай услышал, что перевертыши выкрикивают одно и то же слово: «Хумата! Хумата!» Это и было тайное имя ашавана. 

— Беги! Беги! — шептал Соруш. 

— Я и шага сделать не могу… — прохрипел Ашпокай, но все же шагнул вперед. Соруш придавил его к земле. Ашпокай уперся ладонями в черное крошево и сказал себе, что не сможет сделать еще шаг. Но он двинулся вперед, чтобы не упасть. Потом шагнул еще и еще. Краем глаза он увидел, что Салм верхом на серебристом псе ворвался в орду чудовищ, и что засияло его копье, и раздалось шипение и вой, будто перевертышей жгли огнем. Он видел, как приблизился к Салму черный хоботок, как раскинулось над ним тяжелое снежное облако… 

Ашпокай шел вперед и чувствовал, как с каждым шагом ноша его становится легче, он не идет, а бежит уже, вертит головой — нет за плечами перепуганного человека, а есть крылья, большие, сильные, как у грифа! И взлетел он вверх, туда, где тускнели последние разводы радуги, Ашпокай протянул руки и ухватился за эти разводы, как за конскую гриву… 

— Ашпокай, очнись! — Салм бил его по щекам и тряс за плечи. — Ашпокай… живой? Я думал, ты умер уже… 

Чудовища, зимняя туча, ускользающий радужный мост… все смешалось у Ашпокая в голове.  

Ашпокай разлепил глаза и увидел лицо ашавана. И взгляд — уставший, пустой. 

— Я потерял свое мастерство, — сказал Салм бесцветным голосом. — Я не видел Серую степь. 

— Я ее видел! И тебя там… дело сделано! — сказал Ашпокай. 

— Как сделано? — встрепенулся ашаван. — Точно? Что ты видел? 

Юноша еще не вполне ощущал себя, но он сразу уловил незнакомую силу — словно новая горячая жилка забилась где-то в глубине его тела. 

— Никак не возьму в толк, что со мной было, — пробормотал он. — Все перемешалось, но… я знаю, как тебя зовут! 

— Молчи! Молчи! Ты слышал его? Кто-то называл его? — Салм отпрянул. — А! Тогда все кончено для меня! 

Ашпокай растер ладонью холодный лоб и чуточку надавил на веки. Перед глазами запрыгали синие кольца.  

— Я спас душу брата своего. Она была у меня за плечами… 

— Коли так, — Салм, пошатываясь, подошел к седельной сумке и достал что-то из нее. — Коли так, то это теперь принадлежит тебе. 

И он протянул Ашпокаю маску из лосиного рога. Она треснула в двух местах и сильно пожелтела, но это точно была маска Михры. 

*** 

Шло время. Мало-помалу Ашпокай стал свыкаться с незнакомой силой, что жила теперь в нем. Юноша чувствовал ее явственно — то возле пупа, то под правой лопаткой. Он пытался заговорить об этом с Салмом, но не нашел нужных слов и смешался. Салм только кивнул, успокоив юношу печальной улыбкой. Кажется, и он не мог объяснить Ашпокаю всего. 

В одно утро Соша привел к стойбищу чужого коня доброй рыжей масти. Соша вел коня под уздцы. К красной, блестящей, как слюда, спине был привязан человек — неподвижный, с кожей, черной от грязного сала. Ашпокай отметил, что одет всадник не бедно — на нем был добротный синий кафтан и башлык с тремя медными бубенцами. 

Салм осмотрел чужака и сказал, что тот еще жив, но скоро умрет. 

— Дух смерти коснулся его своим мушиным крылом, — только и произнес Салм. — Несчастный человек, я ничем не могу ему помочь. 

Две стрелы были в том чужаке, два черных хуннских жала. Первая стрела раздробила плечо и окрасила правый рукав темной охрою. Вторая же впилась в бок, сделав гнойную язву, в которой шевелились уже черви, белые, как китайский рис. 

Чужака отнесли в хижину, и там он пришел в себя. Несмотря на страшные раны, рассудок его был вполне ясен. Он говорил тихо, но не заговаривался и не бормотал. Мальчишки, как могли, помогали Салму — таскали воду и травы для примочек, поглядывая исподволь на незнакомца.  

— Я — гонец, — хрипел чужак, стараясь не глядеть на страшную рану в боку. — Я к горным племенам ехал, к князю-бивереспу, чье имя Вэрагна. 

— Вэрагна? — Салм не сумел сдержать волнения. — Тот, кого прозвали Мобэдом? 

— Да. Вэрагна-Мобэд — это он. Прежний паралат мертв, весной князья выкрикнут нового. Решили что им будет Вэрагна. 

— Вэрагна! — от волнения Салм, кажется, забыл, что говорит с умирающим, и сильно тряхнул его за плечо, отчего тот застонал и на короткое время забылся. 

— Вэрагна-Мобэд! — кричал Салм. — В прошлом году старый князь-бивересп умер, и войско в десять тысяч семей перешло к этому молодому барсу… Быть ему паралатом! Тогда, быть может, сжалится над нашим племенем Господь Ахура-Мазда! 

Ашпокай слушал с интересом и надеждой. Он знал про Вэрагну, что он молод и силен и что он — один меж бивереспов — почитает Ормазда как единственного бога. 

Спохватившись, Салм дал умирающему понюхать горькой травы, и к тому вернулось сознание. 

— Вэрагна укрылся у горных племен, под защитой скал и кедровых лесов. На каждом перевале стоят его стражи. Нас, гонцов, послали к нему… предупредить… 

— О чем? О чем предупредить? — допытывался Салм жадно. 

— Модэ послал к нему убийц. А с ними своего ловчего — Харгу. Говорят, Харга первый в степи следопыт. 

— Модэ? Хочет извести Вэрагну?! — Салм стал измерять шагами клеть. — Говори! Говори! 

— Много нас было, нас — гонцов, — говорил чужак, сглатывая что-то горячее и осклизлое. — Два на десяти всадников… всех почти Харга убил. Мы тропили по степи, как зайцы, но он… все одно. Он и меня достал. Теперь живы трое, наверное. А я… к отцам сейчас отойду.  

Долго еще мучился раненый гонец, до самого вечера метался он на лежаке в хижине, которая сделалась ему особенно узка. Вечером Салм велел вынести гонца на воздух. Умирающий уже не говорил и не стонал, а как-то испуганно смотрел в звездное небо, чуть приподняв острую засаленную бородку, открыв черную шею и торчащий из-под ворота кадык. Ашпокай сидел подле него, с болезненным любопытством изучая, как смерть изменила его молодое мужеское лицо. Вдруг слабость охватила мальчика, и он заснул, положив руку под щеку, провалившись в сон без просвета и сновидений. 

Наутро он увидел, что рядом на земле никого нет, а в костре догорают останки лежака. А к полудню никто уже и не вспоминал про несчастного гонца. Салм собрал вокруг себя всю стаю и сказал: 

— Вот что нужно — снарядить отряд и добраться до Вэрагны прежде хуннских шакалов.  

— Верно! — кричали старые караванщики. — А чего думать? Всей ватагой и пойдем! 

— Нет. Всей ватагой нельзя, — отмахнулся Салм. — Чем меньше наш отряд, тем он быстрее.  

— Верно! Нас одних и возьми! — опять заговорили караванщики. 

— Нет, — ответил Салм, еще подумав. — Вы, слову нет, — матерые проходцы, но лучше оставайтесь здесь, на стойбище. Ашпокай поедет к Вэрагне, Ашпокай и волки его. И с ними я. Давно хочу испытать молодых волков. 

Караванщики заговорили разом — гулко, каждый на своем языке, Ашпокай расслышал только обрывки согдийской и бактрийской ругани.  

— Тихо, конокрады! — разом одернул всех Салм. — Возьму и из вас кого-нибудь. Вижу — не сидится вам на месте, хочется кости старые размять! Мало вам соленых озер? 

— Мало! Даешь еще! — закричали разбойники. 

Долго говорили они — уже младшие пригнали с лугов овечьи отары, уже сократились и вытянулись снова тени от коновязей, а согласия между ними все не было. 

В конце концов, решили так: в поход пойдут пятеро караванщиков и семеро молодых волков. Над караванщиками главным был Шак — бывалый охотник, знавший горские и таежные племена. Молодые волки долго спорили, кому быть старшим — Атье или Ашпокаю, пока Атья сам наконец не выкрикнул друга Ашпокая в атаманы.  

На том и порешили. 

Последнюю ночь отряд провел отдельно от остальной ватаги — на самом отшибе, в длинном березовом срубе. Караванщики, однако, спали мало — все больше молились Ормазду, мальчишки же заснули крепко и спокойно, одному Ашпокаю приснилось страшное… 

Видел он поле, полное мертвых лошадей из их с Михрой родовых табунов. Жеребцы, кобылы, мерины, жеребята — все лежали на земле, трава прорастала из их тел и поднималась над ними темными горбами. Ашпокай бегал от одной лошади к другой, плакал и называл каждую по имени.  

Потом вдруг он услышал окрик Михры, оглянулся и увидел брата, каким помнил его в детстве, — мальчишкой, длинным и белобрысым. 

«Ашпокай! Не ходи здесь! Это плохое место!» — кричал Михра-мальчишка, размахивая руками. 

«Знаю! Знаю! Все наши лошади полегли!» — кричал Ашпокай. 

«Нет! Это не лошади! Ты что, не видишь? Посмотри на них!» — закричал Михра и вдруг провалился под землю, словно бы в колодец. 

Ашпокай не стал смотреть на лошадей — испугался, что и вправду увидит вместо них что-то другое. Он просто стоял на месте, не зная, куда опустить взгляд. 

Слезы разбудили его. В воздухе еще стояла рассветная синева, и горький дух поднимался от ночного костра. Рахша прыгал, стреноженный, возле поскотины, тревожно вытягивая шею. Он еще не привык носить на себе нового хозяина и, видно, беспокоился, предчувствуя долгую дорогу.  

Сон Ашпокая не забылся с первыми лучами солнца, помнил он его и за сборами, и, даже когда исчезло позади стойбище Салма, сон не оставлял мальчика в покое. 

Долгий путь лежал перед ними. Много дней шли — уж трижды поднимался с пустыни ветер, поднимался и стихал, донося песчаный дух. Ашпокаю он напомнил дух теплых ячменных лепешек. Потом ветер вовсе перестал, поднялись зеленые горбы, вода в реках сделалась холоднее, и вот уже показались скалы, облепленные красным и рыжим лишайником. Начинался горный край — нелюдимый и голодный, как о нем говорили. Долго не встречали они никого на своем пути в этой стране. Но в один день, подойдя к речной протоке, увидели страшное — на берегу лежали растерзанные лошадиные трупы. Из боков торчали черенки стрел, широкие ноздри были вывернуты, на губах спеклась розовая корка. Ашпокаю вспомнился недавний страшный сон. 

Следом наткнулись они на брошенную отару — овцы были почти все битые, шерсть свалялась на них бурыми колтунами, раны от собачьих зубов на ляжках сочились бурой мякотью. У бывших пастушков заныло в груди от такого зрелища, и они стали резать овец, не от голода — из жалости. Со злыми слезами хватали мальчики овец и быстро открывали им кровь на горле и на груди. 

«Я думал, ваш народ плачет пылью», — произнес Салм, отворачиваясь от резни. 

Шак читал по следам: «Здесь столкнулись конные! А тут кровь лошадиная… А тут — человечья». 

«Кто же это натворил? Хунну?» — спросил Ашпокай. 

«Нет… Свои. Это пастухи дерутся, — отозвался Салм глухо. — Сюда пришло много беглого люда, на всех места не хватит». 

«Плохо. Совсем плохо», — прошептал Ашпокай. 

Было такое прежде — в голодные годы нападал один род на другой, отбивал овец и лошадей. Но теперь не самый голод воздвигал людей друг на друга, но страх перед ним, страх перед бедностью и теснотой. Горским нужно было отпугнуть пришлых, им не нужен был их скот — овец попросту били и бросали гнить на видных местах, чтобы другим неповадно стало. 

«В этом виновен Модэ, — подал голос Соша. — Во всех горестях народа моего виновен Модэ». 

«Сами вы виноваты, — произнес Салм. — Сами вы убили коня своего, сами вы оскопили быка своего. А Модэ — шакал, что прибежал на запах крови и рыскает поблизости. Шакал — и только». 

*** 

У ватажников кончалась солонина, когда они взошли на первый перевал. Здесь им наконец встретился разъезд. О приближении его молодые волки узнали по конским следам. Скоро на дальнем отроге показались три тревожные тени. Они долго стояли, неподвижные, в холодном воздухе и разглядывали чужаков, потом один из них гаркнул: «Ступайте за мной!» — и повернул в сторону. «За ними! — велел Салм. — Живее, не отставайте». 

Сторожевой разъезд был небольшой — десятка два луков. На вершине была у них стоянка с пятью коновязями, шатром и невысоким земляным срубом. Здесь же лежал и березовый настил для сигнального костра.  

Салм говорил много, а еще больше улыбался — доброй лошадиной своей улыбкой. Расспрашивал, как живут они здесь, на вершинах, и много ли проходит народу через их перевалы, и какие пути ведут в глубь горной страны. Дозорные поначалу хмурились, бурчали что-то недоверчиво, но улыбка Салма, даже чуточку глуповатая, быстро подкупила их. Они разговорились, стали шутить. Только вожак их все косился на Шака, — уж больно битый, тертый вид был у старого караванщика.  

Рассказали дозорные про свое житье: по указу князей каждый день обходили они перевалы, высматривая незваных гостей, раз в два месяца их сменяли воины из мелких пограничных родов. Каждый месяц пастухи пригоняли из долины овец. Сейчас этой дорогой шло немного людей, но еще недавно ветер пригонял беглецов с равнины, как степной сор, — на склонах и в долинах пестрели шатры, на земле было много пепла и конского навоза.  

Долго говорили еще о разном: о буланых горских коньках и пастушьих собаках. Горцы расхвалили Салмова пса, который сонно щелкал пастью, развалившись во дворе. Наконец бактриец завел речь о Вэрагне. Оказалось, что Вэрагна теперь в гостях у своего дяди — горского князя Хушана, и будто бы князь тот, боясь кого-то, обнес свое стойбище земляным валом и перегородил долину высокой поскотиной. Хушан приходился матери Вэрагны братом и считался теперь самым родным его человеком.  

«А недавно, — сказал вдруг один дозорный, — видели на дальних перевалах послов хуннских. И было у них много подарков, меди и китайского шелка». 

Вожак метнул на дозорного строгий взгляд. 

«Что за послы? — встрепенулся Салм. — Сколько?» 

«Семнадцать всадников и несколько лошадей, груженных подарками. Они заклинали встречных именем хуннского царя, и их пропускали. Верно ли говорят, что Вэрагна будет паралатом?» 

Разбойники на это не ответили. 

«А не было ли с ними ловчего, — спросил Шак, — в уборе из врановых перьев?» 

«Точно, точно, был с ними ловчий. Какой с виду — не слыхали», — отозвались дозорные. 

Отряд заночевал на стоянке, а утром двинулся дальше. Шак разузнал путь до стойбища горского князя. Оказалось, что хуннские послы двинулись длинной дорогой — через каменистое плоскогорье. Но был путь и покороче — по таежному склону. Этим путем разбойники и порешили идти.  

«Тот ловчий, наверное, Харга, — говорил Шак, когда сторожевая стоянка осталась позади. — И не послы они от шаньюя, а душегубы Модэ». 

Больше про них не говорили, но у всех на уме были нерадостные мысли. 

Вечером они набрели на пустое стойбище. Еще недавно здесь были люди. Вокруг землянок видны были следы недавних костров и растоптанный конский навоз. 

Легли спать, не разведя костра. Только выставили на дозор одного мальчишку, чтобы, случись что, разбудил. Мальчишка обходил стойбище большим кругом, напевая от скуки похабные песенки. Лежа на берестяном полу землянки, Ашпокай слышал обрывки этих песенок — то дальше, то ближе. Под конец он совсем перестал понимать слова и уснул. 

Снился ему Модэ — тот, кого Ашпокай не видел в глаза. Во сне Модэ был подобием медведя. Он стоял на вершине холма, огромный и черный как сажа. Апшокай скакал по узкой ложбине у подножья холма. Конь Модэ, страшный Апохша, всхрапывал и поднимал сбитое и потрескавшееся копыто. Вдруг Модэ увидел крошечного Ашпокая и засмеялся, и смех его превратился в драконий рев. Гнусное копыто надвинулось на Ашпокая, заслонив всю ложбинку, юноша вскрикнул и слетел с коня, на лету закрывая лицо рукавом. Но тут же все пропало — и копыто, и конь. 

Настало утро, и солнце глядело в узкое оконце под самой крышей. Ватажники спали, сбившись войлочной грудой, от которой поднимался темный пар. Шак стоял, наполовину высунувшись в дверь. В груди старого караванщика что-то тяжело шумело, и он дышал глубоко, чтобы успокоить этот шум. 

Ашпокай лежал неподвижно. В момент пробуждения ему казалось, что он действительно упал с коня, и ему было страшно, как в первый раз… в тот первый раз в далеком детстве, когда он упал взаправду на глазах у отца, на глазах у всех… 

Мальчик снова уснул, теперь уже без снов. Ночь проплыла над ним, темная и спокойная. Разбудил его какой-то утренний звук — скрип или шорох. В хижине было пусто — пропали и Шак, и все остальные. В приоткрытую дверь заглядывали любопытные волчьи морды. 

«Собаки, — догадался Ашпокай. — Пастухи вернулись». 

Толковать сны было в обычае его племени, но он решил никому не рассказывать про свое ночное видение. «Никому, даже Салму, — подумал Ашпокай. — Что-то неладно с этими снами». 

9 

Они медленно спускались с перевалов в ложбину реки, навстречу им поднимался темный тенистый кедрач.  

Ашпокаю не понравилось здесь — под густым пологом кедров скрывались темные и осклизлые тропы, коренья и кустарники цеплялись за лодыжки коней своими узловатыми пальцами, сверху свешивались тяжелые зеленые лапы, и стоило задеть их плечом или острием башлыка, как тут же с веток обрушивалась вонючая ледяная вода. Ашпокай никогда не заходил так далеко в тайгу. Как все молодые волки, он вырос в краю, где люди похожи на сухие деревца, сухие и черные до треска, обветренные до медного звона. Про степняков говорили, что они даже плачут пылью.  

Одно время молодые удивлялись горам, лесу и самой величине мира — прежде они считали, что за пару месяцев на добром коне можно проскакать весь обитаемый мир и увидеть ему предел — черную реку без берегов или бездонную пропасть. И уж конечно, думали они, что весь мир от края до края — это рыжая степь с ломкой, сухой травой и солеными озерцами. Долго шли ватажники по степи — и ей, казалось, не было конца. Но вот прекратилась степь — и впереди выросли черные горы и бескрайние леса. И страх овладел молодыми степняками. Казалось, вот он — предел миру, перешагни через сизые перевалы, и разверзнется перед тобой темная, бездонная пустота, где ночует солнце и днюет луна, или забурлит река, в которой вместо воды кумыс, а вместо берегов — белый сыр, или увидишь жилы гор, протянутые радугой в страшную глубину, где стучит, обливаясь горячим пламенем, красное, как коралл, сердце земли.  

Но потом удивление прошло. За перевалами были желтые, как масло, долины, а следом еще перевалы и еще долины — синие от густых ельников. Мало-помалу мальчишки свыклись с горной страной. К тому же с каждым днем идти становилось трудней, и всякая тревога сменилась раздражением. Отсырело все — и одежда, и тело, и самые мысли потяжелели от густого, влажного воздуха. Каждый день дождь прижимал их к отвесным отрогам, тропы выводили к речным протокам — вода не спадала здесь до осени, она бежала по тайге, наметая на листья папоротника ил и песок.  

Они шли несколько дней, никого не встречая по пути. По ночам, правда, им мерещились тусклые огоньки между деревьев и тонкие, как призраки, стрелки дымов в звездном небе. Но утром не находили они на земле ни костровищ, ни следов. Салм как-то сказал, что это тени древних великанов играют с путниками, заманивая их в гиблые места. 

— Как-то мы раскопали старый курган — говорил на это Шак. — И в нем оказался скелет, охрой осыпанный… Клянусь Ариманом, человек этот был на две головы выше меня! Никогда не видел таких людей. 

— И ты не побоялся прикоснуться к его костям? — спросил кто-то из караванщиков. 

— Сухое к сухому не пристает, — хмыкнул Шак. 

Мальчишки иногда переговаривались, что недурно было бы выйти хунну наперерез, найти их, сбросить с гор в самые глубокие расщелины. Но по-прежнему хунну оставались где-то в стороне, недосягаемые и неуязвимые. В них не очень верилось теперь, они сделались чем-то вроде страшной сказки или размытого медвежьего следа. 

Но вот случилось. Был полдень, в небе долго стояли тяжелые дождевые тучи. Наконец дохнуло немного с востока, солнце хмуро глянуло на ущелье, оставив на мокрых скалах несколько сизых мазков. За деревьями, скрытые кустарником, гудели мерно голубые плесы. Воздух был сырой, раскаленный недавней грозой, дышалось им тяжело. Ашпокая то и дело клонило в сон.  

Кони шли по брюхо в акациях. Шак зло всматривался в заросли — проклятая таежная тропа ускользала от него, путалась со множеством троп звериных, распадалась и исчезала, упиралась в скалы, выводила на звериные лежанки, и Шак ловил ее молча, как змею ловят за хвост.  

Но вот тропа уперлась в буревал. Замшелые скользкие стволы поднимались крепостной стеной, тут и там чернели выворотни, похожие на туши древних зверей. Делать нечего — пришлось ватажникам спускаться к реке. Салм боялся рек — он-то знал, где лучше всего чинить засады.  

Кони ступали по гладким камням непривычно осторожно. Вот копыто соскользнуло в ямку, и Атья с воплем полетел в воду.  

Наконец нашли лосиную тропу, встали на нее, еле видную в горелом, черном папоротнике, Атья выжимал башлык и тихонько матерился на каком-то родном наречии. 

Но вот… Четырехглазый пес вдруг припал на все четыре лапы и загудел гулко, словно бык. 

«Пригнись!» — тревожно пропело у Ашпокая под правой лопаткой. Не думая долго, юноша прижался плотно к конской спине.  

Стрела со свистом вонзилась в осину, расщепив пополам толстый сук. Салм махнул рукой, и все всадники пригнулись. 

— Харга, вороний потрох! — прокричал Шак хрипло. — Узнал меня небось?! 

Некоторое время ответа не было, потом кто-то гаркнул из-за деревьев на ломаном согдийском:  

— Это ты, жила рваная?! Я же тебе кровь пустил! 

— Помнит меня! — весело ощерился Шак. — А Салма помнишь?! 

— И ты здесь, старая ящерица? — прорычал из-за деревьев кто-то. 

— Он один, — прошептал Салм громко. — Это Харга решил поздороваться… Ар-р-риманово семя… 

Соша выпрямился и натянул тетиву. Ашпокай удивился ему: Соша был продолжением лука, а его продолжением был хребет коня, изогнутый, тугой, как вымоченный ивовый прут. Вместе они складывали что-то напряженное, злое, быстрое. Этот лук-юноша-конь прищурился, рыкнул и пустил стрелу в чащу, точно туда, откуда доносился голос.  

Спустя мгновение резко свистнуло слева. Соша взвыл и поник, зажимая окровавленную кисть, — хуннская стрела расщепила лук в его руке и срезала два пальца. Оружие, человек и конь распались, став чем-то беспомощным, бесполезным. Юноша плакал. 

— Я… я… ууух, падаль! — причитал он, глотая слезы. — Я же в него стрелял! 

— Ты чего?! — Шак легонько двинул Сошу кулаком в бок, отчего тот взвыл. — Харга колдун! Он своим голосом управлять умеет. Ты его справа слышишь, а он слева стоит… 

— Эй, Шак! Зачем стреляешь? — донеслось откуда-то справа. — Зачем щенки твои стреляют?  

Следующая стрела просвистела у Ашпокая над головой. 

— Он же нас сейчас, как белок… — процедил сквозь зубы Салм. 

— Тихо! — Ашпокай положил на тетиву стрелу и, не целясь, послал ее вверх, на сизый каменный гребень, заросший диким крыжовником. Неизвестная сила, имя которой Соруш, направила стрелу… И тут же над гребнем раздался рев: 

— Ха-а-а-р-р-р! 

— Попал! — просиял Шак. 

Через гребень перемахнул всадник на сером коне, быстрым перебоем пролетел через заросли акации — тугие ветки едва оцарапали конское брюхо. Всадник скакал, странно втянув голову в лисий воротник, сметая чахлые березки в сырую труху. Он промчался наперерез ватажникам, ударил всеми четырьмя копытами по тропе и спустя мгновение нырнул в траву. Несколько стрел свистнуло ему вдогонку, но, похоже, без толку — Харга скрылся. 

— Ты эту паскуду не сильно ранил, — лицо Шака расплылось в довольной улыбке. — Ты его так… на память! 

Поднялась мошкара — так определились сумерки. Отряд вернулся к реке, отвесный бом прижал их к каменистому берегу, к ледяной гремящей пене. Здесь нашли они просторный и глубокий грот — вход в него был прикрыт от посторонних глаз скалами, подняться к нему можно было только по шумной осыпи. Никто не подобрался бы к их стоянке незамеченным. 

Развели костер, просушили одежды. Стреноженные кони сонно толпились у входа, собирая черными губами колкие побеги акаций. Соша тихонько скулил, облизывая спекшиеся обрубки, оплакивая утрату. Мизинец и безымянный палец отсек ему Харга на правой руке. Тонкими струнами из конских жил затянул Салм обрубки, остановил кровь и запеленал каждый пострадавший палец в лечебные травы. Хорошим стрелком был Соша. Хорошим бойцом был битый маленький Соша.  

Скоро причитания его сложились в песнь. Ашпокай слышал, что племя Соши славится своими сказителями, и каждый мальчик умеет слагать песни на ходу. 

Глотая слезы, Соша пел протяжный плач: 

Я битый пастух, нет при мне овец. 

Произошел я на свет раньше срока. 

В груди матери моей не стало молока…  

Мои ноги болят, по земле я ковыляю. 

Хромоножкой прозвали меня всадники. 

Расколоты мои ребра, изувечена моя рука. 

Я битый пастух, нет при мне овец… 

Он пел еще, пел долго, ватажники отворачивались, смущенные. Никто из них не мог слагать таких печальных песен. 

— Откуда вы знаете этого Харгу? — спросил Атья, когда Соша, обессилев, уронил голову на грудь и засопел.  

Шак говорил тихо, пощипывая бороду: 

— Старики говорят так: ворон, триста лет проживший на свете, умеет оборачиваться человеком. Харга — из таких вот воронов. Прежде он служил ловчим у хуннского царя. Хорошим был звероловом. Говорят, один такой зверолов может прокормить в набеге целое войско. Врут, конечно, но Харга был лучший в степи следопыт и большой охотник. И стрелок хороший… Верно, что он мне кровь пустил.  

Шак замолк, но тут же рассказ подхватил Салм: 

— Мы как-то напали на торговый поезд — он шел из Поднебесной в Согдиану. Мы и хунну налетели одновременно. Они испугались нас, а мы их. Сперва то есть испугались, а потом, конечно, заспорили — так и так, мол, чья добыча? У них главным был брат шаньюя, какой-то хуннский князь, не помню его имени… 

— Саодунь, — подсказал кто-то из караванщиков. 

— Пусть будет Саодунь… — продолжил Салм. — Так вот, с ним был этот ловчий — Харга… хитрый, как степной дух, скорый на язык. Он все подговаривал своего князя нас вырезать. А хунну было втрое больше нашего. Так стояли наши ватаги друг против друга три дня. Мы вели переговоры, не слезая с коней, шелка делили, золото… 

— Купцам глаза повыбили от досады, в Поднебесную продать хотели, — сказал кто-то незнакомым, надтреснутым голосом. 

— В нашем племени не ценят золота, — проговорил Ашпокай. — Мы не придаем значения его количеству — у нас его мало. Мы не торгуем людьми — только отдаем пленников в выкуп. У нас одни князья покрывают позолотой одежды и упряжь коней. 

— А в наших краях, — улыбнулся Салм печально, — за золото продают Ариману душу — хунну это хорошо знают. Харга попытался тогда за золото купить наши души. 

— И что? — спросил Атья взволнованно. 

— А потом, когда мы не согласились, Харга пустил мне кровь, — хмыкнул Шак. — Страшная была драка… Но мы отбили большую часть богатств, а остальное побросали в реку. Ничего хунну не досталось. Ни клочка шелка, ни крупинки специй. 

Замолчали. Ашпокай смотрел на Сошу. Все смотрели теперь на Сошу. Парень в забытье баюкал изувеченную руку. Из всех набившихся в пещеру сирот он был теперь самый большой сирота.  

— У нас в роду как было, — заговорил Шак, — если случится между людьми такой спор, что даже и старики рассудить не могут, и житья уже нет никому от этого спора, поступали так: клали спорщиков рядышком голышом на животы, брали малую плетку и давай сечь по спинам да по задам. Кто дольше боль стерпит, не заорет, тот, стало быть, и прав. — Тут Шак замолчал, поглаживая больную, застуженную ногу. — А бывало, и насмерть засекали…  

— Я бы лег против Харги за свою обиду, — под ресницами Соши заблестело, он чуть повернул голову и вздохнул. — Пускай бы и меня засекли, да только чтобы с ним вместе. 

Через несколько дней ватажники наткнулись на застарелые следы копыт. Два десятка лошадей прошли по низине, заросшей папоротником. Трава уже поднялась над едва различимыми отпечатками, тайга отняла свое у тропы.  

— Отстаем, — проговорим Шак на одном привале. — Ни за что не догоним. Харга хороший проходчик, лучше меня.  

— Так что же — отступиться? — Атья покраснел от гнева. 

— Ариманово семя! — фыркнул Салм. — Кто тебе, дикарю, сказал, что у нас получится? Надежды особой не было — с самого начала. Нам повезло еще, что мы напали на их след. Что теперь? — спросите вы меня. А я вам отвечу: мы проследуем за хунну до конца. Мы посмотрим, что будет, и, если придется, вмешаемся.  

Никто не нашелся, что ответить бактрийцу. Но все вдруг почувствовали, что прежней силы в словах Салма уже нет. Что и взгляд, и голос его выцвели и сделались бледнее полуденного ветра. Караванщик высыхал, как дерево с обрубленным корнем. Только Ашпокай знал, что случилось с ним. Знал, но не умел объяснить. 

Кончились безлюдные долины, — расступилась тайга, появились конские тропы, поднялись к небу дымы — не призрачные, а настоящие, горклые. Ватажникам здесь были не рады. Люди не похожи были на древних великанов — маленькие, голодные и пугливые, таким Ашпокай и знал горное племя.  

Встречные разъезды хмуро здоровались с чужаками, пастухи, завидев вдали всадников, поднимали свои скудные стада и уходили на дальние склоны. Один сухоногий старик не успел убраться — он был слишком слаб и болен, чтобы пугаться чужеземцев. Старик сидел на колоде, играя на костяной свирели, щуря против ветра глаза, затекшие желтым воском.  

— Что это за земля, старик? — спросил удивленно Салм. — Здесь люди бедны и совсем не поют песен. 

— Это страна князя Хушана, — отозвался старик тихо. 

— Князя Хушана? Не он ли славится своим богатством? 

— Он-то славится, тут слов нет, — произнес старик, слепо уставившись на ватажников. — Но край его пуст и беден. Князь жаден и охоч до нашего добра. А с тех пор как к нему приехал племянник — князь Вэрагна, мы прокляли весь белый свет — во всей округе не стало скота, князь повыбил из долин всего зверя. Мы — бедняки — пасем овец, а нам впору самим щипать траву.  

«Вот почему нас все боятся, — подумал Ашпокай. — Боятся, что последнее отнимем». 

— Как же князю позволяются такие большие поборы? — удивлялись ватажники. 

— Поборы, может, и небольшие, — ухмыльнулся старик. — Зато у Хушана на службе шайка воров. По ночам они рыщут по кочевьям, выискивая, не завелось ли у пастухов какое добро. Но это жалкие воры — они рады и куску конской шкуры.  

— И вы от князя не сбежите? — удивился Салм. 

— Куда бежать? У других князей разве лучше? — щерился старик. — Я вам вот что скажу: когда подъедете к стойбищу Хушана, ломайте шапки, не доезжая два полета стрелы. Так у нас положено. 

— Вот еще! — фыркнул Соша и зло ударил коня по вздутым бокам. Остальные молча тронули поводья. Долго они ехали, погруженные в невеселые раздумья. 

— Не хочется верить, что Вэрагна впал в такое легкомыслие, — говорил Салм. — Праздность, охота — не за это его прозвали Мобэдом.  

Они вошли в долину, высохшую до дна. Облака лежали на скалах, как дохлые рыбины, деревьев не стало совсем, стоянки попадались совсем уже редко, и трудно было поверить, что этот голый, холодный край — сердце страны Хушана.  

Люди уже не уходили прочь от ватажников, они смотрели искоса, и Ашпокаю казалось, что за каждым таким взглядом спрятан разбойничий нож. 

Соша даже сочинил песню про этих людей, она почему-то очень понравилась Шаку, но Ашпокай запомнил только несколько слов: 

Наши слезы превратились в пыль. 

Ребенок-суховей играет нашими костями. 

Мы верим только в голод и короткую старость. 

Наш князь Хушан сидит высоко… 

Хуннский след они потеряли уже давно. Теперь даже Шак сомневался, верным ли они идут путем. Салм день ото дня становился все злее, все резче звучал его голос, он тоже потерялся в этой серой, холодной глуши. Кажется, только Ашпокай знал, что они не сбились с пути. Чувство сродни зуду жило в его костях, в спинном мозгу, в корнях зубов, то и дело напоминая о себе, подтверждая его, Ашпокая, уверенность: цель близка, до нее всего несколько дней пути. 

Вскоре он убедился в своей правоте — впереди стали видны дымы, на земле можно было различить конские следы. Вновь стали попадаться стоянки с утлыми хижинами и облезлыми, голодными псами. 

*** 

Их было видно издали — еще задолго до того, как появились их неясные тени, над землей стояли столбы пыли. Они налетели с трех сторон, взяли ватажников в круг, гикая и улюлюкая. Они стреляли в землю, одна стрела вонзилась возле копыт Рахши, но огромный конь не повел и ухом, только втянул презрительно воздух и фыркнул. 

— Это, наверное, люди Хушана, — крикнул Шак куда-то в сторону. — И вправду жалкий у них вид, я один разметал бы эту шайку. 

Ашпокай молча согласился с его словами. На всадниках были негодные одежды — кожа на их панцирях раскисла, из прорех торчали пучки войлока, поршни и шаровары были зелены от липкого конского навоза, на головах у них были странные уборы из бараньих черепов и обрывков руна. Черенки их стрел были вымазаны сажей, никаких знаков Ашпокай не разглядел. Так вымарывали свои стрелы караванщики Салма и прочий разбойный люд.  

Наконец всадники успокоились. Один из них, тот, на чьем кафтане болталось множество медных колец, заговорил. Он произносил слова на малопонятном воровском наречии. «Горцы так не говорят», — подумалось Ашпокаю. Он с трудом разбирал слова — говорил человек с кольцами очень быстро: 

— Кто вы такие? Вы пастухи? Почему не сняли шапки? У нас положено снимать шапки. 

Салм отвечал ему на том же наречии, так же быстро и непонятно. Но главное Ашпокай уловил — Салм и его ватага желают наняться на службу к князю Хушану. 

— Служба у Хушана хороша, — ответил человек с медными кольцами. — Немного делов — что ни день, жрешь да спишь. 

Его приятели расхохотались, кто-то лихо закружился на коне, подняв пыльный вихрь. 

— Ну и веселье, конечно, — продолжил вожак, на слове «веселье» его рот сложился в гадкую улыбку, и Ашпокая передернуло. — Вот только князю новые воины не нужны. И нас ему хватает. Поворачивайте лучше назад. 

И снова люди в безобразных уборах загоготали. «Да это же сплошь воры и душегубы, — удивлялся Ашпокай. — Правду старик говорил! Вот что за витязи служат Хушану!» 

Салм поднял голову и встретил взгляд вожака с кольцами. Нет, не встретил — рубанул своим взглядом по его заплывшим, пьяненьким глазам. Потом только Ашпокай понял, что во взгляд этот бактриец вложил последние свои силы. Но этого хватило — вожак отпрянул, конь под ним беспокойно переступил с ноги на ногу, и в наступившем молчании все услышали голос Салма: 

— Мы народ бывалый. К разным делам приспособленный. Отведи нас к своему князю — там и посмотрим, с кем ему будет веселей. 

Ответа не было. Вожак молча изучал заострившееся, серое лицо Салма. 

— Чего молчишь? — спросил Салм, и голос его прозвучал неприятно — как будто камень бросили в пустой медный котел. 

— Поезжайте за нами, — произнес вожак медленно. — Только держитесь от нас на полет стрелы… 

Стойбище было видно издалека — оно заняло собой просторное сизое ущелье. С двух концов ущелье запирал высокий вал с каменными зубьями и кедровыми кольями, торчащими из земли, как из драконьей пасти. 

Возле самого вала Салм остановил коня и начертил в воздухе знак, отгоняющий зло. 

— Аримаааан, — сдавленно простонал он, нахлобучивая башлык на глаза. 

С кольев на толстых веревках свисали кабаньи челюсти. На желтой кости еще остались черные знаки крови. 

— Здесь все пропахло недобрым колдовством, — проворчал Шак. — Мы просто им дышим сейчас. 

Ашпокай молча рассматривал ограду. Ему сделалось зябко, хоть солнце светило вовсю. Он знал, для Кого развешены здесь эти челюсти. В памяти один за другим всплыли имена, которые давали Ему люди: «Не-бог-не-человек-без-плеч-без-ног-Стужа-Поглотитель-Змей-Он». 

— Князь у смерти, что ли, хочет откупиться? — проговорил Салм едва слышно. 

В стойбище было немного людей. Куда ни глянь всюду юрты пустовали, разоренные сорным ветром. Кое-где, правда, возились чумазые детишки да расхаживали тоскливые бледные бабы. «Нет жизни мне между землей и небом, — охнула одна замученная, иссохшая женщина, увидев ватажников. — Еще приехали кровопийцы! Больше этого не могу терпеть». Тут же трое пьяных мужиков схватили ее за волосы и потащили прочь куда-то, гогоча и перебраниваясь. 

Много грязи было здесь, много объедков и людских нечистот. Поначалу Ашпокай отворачивался от этой гнусности, но скоро свыкся и перестал ее замечать. 

С другим не мог примириться юный степняк: коней здесь держали в тесных загонах. Их было слишком много, больше, чем могло вместить стойбище. Они волновались, ходили кругами, били копытами поскотину, сложенную из плоских камней и стволов лиственницы. Сквозь прорехи в ограде Ашпокай видел их грустные глаза, их розовые и черные губы, жующие тугую, звонкую слюну. Это были добрые кони — тем удивительнее они казались здесь, среди грязи и разброда. Они хотели на волю, хотели кочевать. Им тесно было в ущелье, где воздух задохнулся от человеческого пота. Но глупые, злые люди стреножили их, заперли в поскотине, где стояли они теперь в грязи по самые бабки.  

Проезжая мимо одного такого загона, Ашпокай по велению незнакомой силы приблизился к ограде и произнес тихо: «Вас освободят». Ничего больше не мог сказать и сделать для лошадей, но и этих слов было достаточно. Они как будто поняли его слова, подняли уши и стали, с волнением разглядывая чужаков. 

Посреди стойбища стоял большой шатер из дрянного бурого войлока. Ашпокай вспомнил роскошную юрту паралата и усмехнулся. Вожак всадников Хушана по-своему истолковал усмешку юноши: 

— Нравится шатер? Большой шатер! Нигде во всем свете такого не сыщешь! Богат наш князь, видишь? — и он оттянул ворот, показав медную, уже тронутую зеленью гривну. 

— В кургане, что ль, откопал? — спросил Соша с презрением. 

— Зачем в кургане? — вожак грязно выругался. — Обижаешь! Сам князь подарил!  

— Значит, князь ваш по курганам шарит, — буркнул Соша, но, по счастью, никто, кроме Ашпокая, его не расслышал. 

Вожак говорил без умолку: 

— Я родился в сухом и голом краю. Говорят, я родился вовсе без кожи, так слаба была моя мать. Никогда я не ел сытно и не пил всласть, покуда не стал служить князю Хушану. Меня здесь боятся. Большего не нужно мужчине. 

Он долго хвастался, этот глупый вор и бродяга. «Шакал вроде него может пугать стариков и детей, — думал Ашпокай, — но я могу сломать ему хребет, если захочу. Я сломаю хребет любому из его оравы». 

Вокруг шатра редким кольцом стояли землянки. Внутри кольца возвышались повозки, груженные разным добром. Блестела тускло медь, громоздились небывалые груды мехов — соболиных, песцовых, лисьих. Белое и черное руно валялось на земле, сырое и истлевшее. 

Навстречу ватажникам выбежали босые мальчишки. К ногам их пристали зеленые лепестки конского навоза. Мальчишки взяли степных коней под узды и подвели к коновязям, весело воркуя на своем горском языке. Им нравились, похоже, степные кони, — они от колыбели были уже знатные конокрады. Детьми ходили они воровать в соседские табуны, — пастухи ловили их и били палками не за то, что крали, но за то, что попались. 

Ватажники вошли в круг. Здесь было жарко и душно. В воздухе висел тягучий конопляный дурман. Из углов тявкали дудки, кто-то рассеянно щипал струны. У молодого волка закружилась голова, он нащупал рукав Салма и стиснул его что было сил. Возле шатра он увидел двух воинов в лисьих шубах. Это и были князья. Сделав небрежный жест приветствия, Салм уверенно зашагал к ним.  

Почти все здесь были пьяны или в конопляном угаре. Салм молча переступал через неподвижные тела, Ашпокай осторожно обходил их, стараясь не наступить на чью-нибудь руку или голову. Один человек вдруг проснулся и попытался схватить Ашпокая за ногу. Молодой волк брезгливо отпрянул, а проснувшийся продолжал шарить в пустоте, слепо тараща глаза и произнося проклятья.  

Ашпокай увидел хунну, сидящих полукругом у одного из алтариков. Их плоские лица блестели перед огнем, словно покрытые сукровицей. Они не смотрели на ватажников. На одном из хунну Ашпокай увидел башлык с медными бубенцами — «Такой же был у раненого гонца...». 

При первом взгляде на князей Ашпокаю показалось, что это братья-близнецы. Подойдя на несколько шагов, Ашпокай заметил отличие — лицо того, что сидел справа, было печально, лицо же князя слева выражало сытую скуку. Приблизившись еще немного, Ашпокай понял, что перед ним юноша и старик.  

По левое плечо от него сидел хунну в уборе из врановых перьев. «Харга!» — догадался Ашпокай. Сердце в его груди забилось сильнее. Пусть он не видел Модэ в лицо! Зато теперь перед ним был человек, приближенный к Врагу. Он представлял здесь Врага, и для Ашпокая он был сейчас все равно что Модэ. 

«Как хорошо, что я его ранил», — подумалось молодому волку. 

Ловчий остановил на Ашпокае долгий взгляд, весело подигнул Салму и фыркнул, глянув на Шака.  

— Я Салм, из вольных степняков, — произнес бактриец. — А это мои люди. Мы хотим пойти к тебе на службу, горный князь.  

И Салм низко поклонился Хушану, как того требовал обычай. Хушан только поднял брови, в глазах его сверкнуло недоверие, но тут же возле старика появился хунну в уборе из перьев, придвинулся к самому уху князя и, почти касаясь его губами, прошептал что-то. Лицо Хушана расчертила насмешливая улыбка, глаза его, немного тяжелые от хмеля, оглядели Салма с ног до головы. 

«Это скотина, — подумалось Ашпокаю. — И никакой он не старик». 

— Здравствуй, вольний степняк, перекати-поле, — произнес Хушан медленно и недовольно. — Зря вы мне кланяетесь. Сперва племяннику моему — Вэрагне — кланяйтесь, а уж потом мне. Он бивересп, под его правой рукой семь тысяч семей, под левой — еще три. Он правой рукой может собрать семь тысяч эти в горсть и бросить. Тогда зашатается земля….  

Тогда только подал голос Вэрагна, и голос его не был похож на медленный и тяжелый разговор Хушана, напротив, он был легок и скор и играл, как весенний воздух или рябь на воде: 

— Это войско мой отец собрал, — произнес молодой князь. — Я такой чести ничем не заслужил. 

— О, бивересп! — произнес Салм. — Во всех концах земли говорят о твоем уме и твоей рассудительности. Ты и скромен, как я вижу. Теперь я вижу — ты и вправду можешь зваться мобэдом!  

Хушан скривился: 

— Ормазд ничего не дал мне в награду за служение. Не верю я в него. И в курганных богов не верю. Мой род угасает, пастухи режут мои стада хуже волков, мои витязи бросили меня в тяжкое время, и лесной народ, который служил нам много колен, теперь требует у нас земли и воды! Где же ваши боги? 

— Ормазд послал тебе могучего зятя и мудрого племянника, — произнес Салм. — Твоя сестра вышла замуж за грифона и родила барса.  

— Ты складно умеешь говорить, — смягчился Хушан. — Хороший ли из тебя сказитель? 

— Я знаю множество песен, сказок и забавных историй, — Салм говорил быстро, умело подражая горскому выговору. Он заливал в уши князя самый сладкий из ядов и пускал в ход самые тонкие чары, природу которых Ашпокай так и не смог понять. 

Но чары эти действовали, и очень хорошо. 

— Заходите с нами в шатер, — говорил Хушан. — Выпейте кислого молока. Лесной народ прислал мне в подарок мед, а он бьет в голову куда сильней молочного пойла. 

Воздух в шатре был хмельным и кислым. Ашпокай никогда не пил так много араки. Его скоро развезло, и он испугался, что станет похож на того спящего наяву, что пытался схватить его за ногу. Кто-то снова и снова подносил ему плошку или флягу, и ум его быстро заволокло дымкой. Он краем глаза видел хунну, которые тыкали в него пальцем и смеялись. «Неужели я так пьян? Хунну враги… Я пью и ем рядом с ними…» Но тут же он вспомнил вчерашнее наставление Салма: «Там будут они… эти псы. Смири на время свой гнев. Не показывай свою ненависть. Мы гости, и они гости, мы разбойники, нам до хунну дела нет. И не смотри Харге в глаза». 

Когда Ашпокай с трудом отодвинул полог шатра, он увидел звездное уже небо, караванщиков, молодых волков, горцев возле огней — все уже были пьяны. Над красным жаром, над распаренными, взволнованными лицами разносилась новая песня Соши: 

Тиштр, звезда пастуха, 

Над моей стоянкой не горит. 

Третий год луга родят соль. 

Правда ли, что есть лучше края? 

Ашпокай глянул дальше, в сумрак, и увидел, как в этой темноте в стороне от шатров… отвратительное что-то шевелилось, урчало, скулило. Торопливо двигались мощные челюсти, шершавые языки елозили по костям, кости трещали и лопались, — на миг Ашпокая даже захватила эта едва различимая возня. Он вздрогнул, когда над самым его ухом раздался голос Салма: 

— Посмотри, какую мерзость завел князь в своем стойбище. 

Они оторвались от еды и уставили свои кровавые рыла на свет. Издали их можно было принять за собак, но то были не собаки.  

Свора… стая….  

— Так это же… — произнес Ашпокай, не веря своей догадке. Он был уже трезв от этого зрелища. 

— Да. Это они. Ты все правильно понял… — Салм шумно высморкался и сплюнул, словно пытался со слизью выгнать из глотки что-то еще более гадкое. — Ты смотри… жеребенка жрут. 

«Отчего не слышно лошадей? Почему так тихо?» — думал Ашпокай. Оборотни тем временем опять принялись за дело, и действительно, в ночной пустоте слышалась только мерная работа их челюстей. Лошади молчали. 

*** 

Музыкант смертельно боялся змей. В конце весны мы наткнулись на змеиную свадьбу. Щитомордники ползли серым потоком, извиваясь, наползая друг на друга, распадаясь на гибкие кольца и свиваясь страстно в тугие канаты. Музыкант застыл, не отрывая взгляда от переплетения чешуйчатых тел. Он стоял неподвижный, только губы шевелились. Я сначала подумал — матерится, но потом до ушей долетело несколько слов:  

«…да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя яко на небеси и на земли…» Никогда больше я не слышал, как Музыкант молится. И тогда мне стало вдруг стыдно собственного невежества, — сам я не знал ни одной молитвы, а из Ветхого и Нового Заветов помнил только «Элои, Элои, ламма савахфани?». 

В эту минуту я впервые почувствовал липкую нить между лбом и кончиком носа.  

С Иконописцем я познакомился случайно — на одной конференции в столице. В гостиничном номере нам случилось быть соседями. Уже в первый вечер мы были с ним друзья, пили «Монастырскую» и толковали о приятии христианством идеи множественности миров. К удивлению моему, он против множественности миров не выступал, напротив, говорил так: «Отчего же не быть множеству миров, ежели и святой Григорий Нисский, и святой Филарет Московский как один считали, что жизнь возможна и в других мирах, просто мир человеческий пал греховно более иных, и именно сюда пришел Сын Божий. Так они толковали притчу о заблудшей овце, ради которой Добрый Пастырь оставил на время девяносто девять добрых овец и пошел искать заблудшую сотую. Вот так говорили… И если не Григорий Нисский, то уж Филарет-Святитель был прав во всем!» 

А я пил и ругал в бороду и Григория Нисского, и Филарета Московского, просил еще и еще «Монастырской», а кончил тем, что наблевал на ковры.  

На другой день Иконописец потащил меня на патриаршее подворье креститься.  

Помню и сейчас: июньский полдень, собор на патриаршем подворье, тополиный пух и солома, разметанные по углам, березовые ветви над иконами. 

Иконописец стоит перед алтарем, высокий, с темно-русым лошадиным вихром, хоть и богоугодного ремесла человек, однако же сам из всех бесов первый бес, косит на меня весело, а губы неслышно-насмешливо выводят «а-а-ана-а-а-а-фе-ма-а-а-а-а…». 

Я сижу на скамье перед иконой евангелиста Марка, съежившись под его львиным взглядом. В храме чувствуется столичная суета — тут и там видны простоволосые женщины, за окном шумит раскаленный солнцем проспект. 

У алтаря появляется поп в зеленых ризах, в руках у него святые дары. Я приподнимаюсь со скамьи, чтобы лучше видеть, но в тот же момент в окно, отливая золотистой троицкой фелонью, влетает жук-бронзовка. Насекомое это чудовищным образом отвлекает мое внимание от богослужения. Я узнаю его — это жучок из коллекции моего старого учителя. Кажется, я вижу темный стигмат между крыльями — след от булавки. Тут же перед глазами возникают пыльные ряды жучков под стеклом в его кабинете.  

Я верчусь на скамейке, пытаюсь разглядеть бронзовку, и тут же противоположный край скамьи задирается вверх и опускается с грохотом. Жук падает на пол, все в храме оглядываются на меня, возле Иконописца стоит дьяк, говорит ему что-то быстро и зло. Иконописец смотрит в мою сторону, и вихор его нависает над лицом; грозно, как петушиный гребень... 

— Они уползли, — сказал я Музыканту, который уже не молился и не чертыхался, а просто стоял, боясь шелохнуться, уже целую минуту. — Уползли твои гады. 

Музыкант повернулся. Лицо его изменилось — губы истончились, открыв стиснутые зубы, скулы выдались вперед. В глазницах клубилось темное, невысказанное беспокойство… И вдруг я понял — он не змей испугался, а того, что крылось в похотливом сплетении их колец. Он это увидел и не мог объяснить. Мутная завеса колыхнулась, за ней дернулось что-то… Конечности дохлой лягушки, через которые пропускают ток. Что это? Неужели то, что я ищу? Или только конвульсия?  

Я хотел впиться взглядом в темные эти глазницы, но было поздно — Музыкант оживал. Для него все прошло, он уже не помнил, что было секунду назад. 

— Ну пошли, — он устало покачал головой. — Только… осторожно. 

По дороге домой Музыкант несколько раз попросил меня не рассказывать ничего Специалисту. Я дал ему слово. 

*** 

День шел за днем, молодые волки мало-помалу привыкли ко всему в стойбище — и к вечному разгулу, и к близости хунну, и даже к рыщущим по округе перевертышам. Пес Салма между тем уже в первую же ночь придушил одного из оборотней, и тех пор они стали реже подходить к стойбищу. 

Странное беспокойство не оставляло Ашпокая — с каждым днем, прожитым в стойбище, оно нарастало, жгло то в животе, то под лопаткой, иногда юношу лихорадило, он спал с лица и стал молчалив. Наяву он не видел объяснения своему беспокойству, только во сне оно обретало какие-то смутные очертания: он видел скалу или ледяную глыбу, вершиной достигающую небесных огней. Глыба эта раскалывалась изнутри, и из нее на равнину рвался поток мутной холодной воды. Сон этот снился все чаще, Ашпокай вскакивал в поту, с криком, стоном и долго еще вглядывался в пустоту, пытаясь успокоить сердце. 

«Если это та сила, что вела прежде Михру, я понимаю, почему он от нее отказался», — говорил себе Ашпокай. Он по-прежнему не рассказывал свои сны никому, зная, что их следует оставлять в тайне. 

Скоро началась служба — такая же дикая, как и все в этой горной стране: люди Хушана обходили долины дозором, наведывались в каждую стоянку, в каждое кочевье. Они отнимали последнее у пастухов, и старики, оставляя семьи, поднимались на горные пики — умирать. «Так сгинул когда-то Инисмей», — думал Ашпокай, глядя на одинокие огни, мерцавшие на дальних склонах. В первую ночь старики всегда жгли огонь и напоследок молились своим чумазым, голодным богам. 

Много мехов было у Хушана, много меди и кости — все было украдено, отнято, выпотрошено. Много коней томилось в его стане — княжьи люди отобрали их у пастухов, оставив только костлявых кобылиц. 

Молодые волки почти никогда не видели хунну. Они жили далеко за валом в своих шатрах. Хушан говорил, что еще не решил с ними всего, но уже очень скоро с хунну будет заключен прочный мир, на много колен вперед.  

Вскоре прибыло трое знатных таежников — тех, что требовали у Хушана земли и воды. Странные это были люди — у них были смуглые скуластые лица и чуть раскосые глаза. Бород и усов таежники не имели вовсе, их волосы были прибраны иначе, чем у сородичей Ашпокая, — в тонкие косицы они вплетали морские раковины и бисер.  

Лесной народ жил по ту сторону гор в черной тайге, где, как рассказывали старики, обитают только призраки да древние звери, которых нет больше нигде на земле. Прячутся эти звери в самой густой чаще и становятся камнем, если упадет на них взгляд человека или бога.  

Ашпокай старался не глазеть на лесных людей, лишь изредка поглядывал в их сторону, по-детски прикрыв лицо рукавом. В их гордых и спокойных лицах было что-то неподвижно-хищное. Умелыми воинами были таежники — они вели свой род от медведей.  

Салму таежники не нравились. 

— Они живут в краю, в котором негоже жить человеку, — говорил он. — Не иначе как Ариман принял их под свое крыло.  

Молодые волки скоро подружились с босоногими мальчишками, жившими в стойбище. Было среди них немало сирот, все происходили из бедных родов и к князю на службу подались, надеясь на лучшую жизнь. Но князь обходился с ними дурно — плохо кормил, спать заставлял на земле, а если ленились — бил плеткой. Мальчишки смотрели за лошадьми, выгоняли их на голые пастбища в дальнем конце ущелья, где было тесно княжьим табунам. Атья часто уезжал за ними следом и помогал управляться с тучными табунами, и за это мальчишки подружились с ним особо. Этот Атья легче всех заводил друзей. 

Ашпокай все не мог понять — стар или молод князь Хушан. Иногда на его лице проявлялись морщины, кожа становилась желтой и сморщенной и он был стар, как всякий человек в момент смерти, а иногда на щеках его появлялся румянец, на губах играла улыбка дурного мальчишки. Но глаза его всегда были пусты, в них ничего не было, кроме застарелой скуки и какого-то неведомого голода. Наконец от кого-то из всадников Ашпокай узнал, что князю чуть больше сорока — в горном племени принято было считать прожитые годы.  

Когда Салм пел поэмы о героях или о любви, Хушан клевал носом и зевал. Когда же Салм рассказывал грубые и похабные истории, князь хохотал, бил себя ладонями по тугому животу. Но больше всего Хушана забавляло, когда Салм забывал слова или путал строки. Тогда он не смеялся вслух, а только молча точил бактрийца злорадным взглядом, смакуя его унижение. 

Одно утешало Ашпокая — молодой бивересп Вэрагна никогда не участвовал в набегах, он не пил с дядей кумыс, не бывал на охоте, не слушал песен, не смотрел на борьбу. Ему, видно, не нравилась гнусность, что развел у себя Хушан, но перечить дяде он не смел. 

Он с первых дней сдружился с Сошей — из-за изувеченной своей руки он не мог ходить в дозор и целыми днями услаждал князей пением. Плачи и сказки, что он сочинял, князьям нравились, пару раз Ашпокай видел, как Вэрагна говорит о чем-то с Сошей, и обычно угрюмое, желтое лицо молодого калеки прояснялось, глаза блестели новой жизнью. «В этом Вэрагне живет сила, не меньшая той, что во мне, — думал Ашпокай, — он, кажется, тоже Соруш, но с другим лицом». 

Князь Хушан тоже слушал, как Соша поет, — не так, как Салма, — странно, жадно, и не столько слушал даже, сколько смотрел, неподвижно, мертвенно. Он никогда не заставлял Сошу петь, но когда слышал его голос, то замирал, как степная гадюка, исчезал весь, оставался только взгляд, и он смотрел, смотрел… 

У колдуна я просил три дня жизни,  

Прогнал меня он прочь. 

У курганного бога просил я два дня, 

Не ответил бог. 

О дне молил я богиню, 

Отвернулась она… 

Князь ты или холоп, 

На земле простерся 

Иль в золото одет, 

Дням твоим идет счет,  

Твой известен удел…  

Иногда вместе с князьями сидел и меднорожий Харга. Он глядел все больше на черные обрубки, что остались у Соши на месте пальцев. 

Однажды Ашпокай увидел, как Хушан запустил пальцы в серые волосы Соши, и юноша не шелохнулся и не оборвал песни. «Это не в первый раз», — догадался молодой волк.  

Салм, когда узнал об этом, только поморщился: «В мире всегда так: мертвое тянется к живому, зовет его, шепчет пустыми устами. Гнусно это и страшно — но ты не выкорчуешь гор, не повернешь реки вспять… И с этим ты ничего не поделаешь». 

С того дня Ашпокай потерял сон. Сила рвалась наружу, просила выхода, и он грезил наяву — видел холодный поток, смывающий дюны и скалы, увлекающий за собой людей с их скудными пожитками. «Мы погибнем, если останемся здесь, — думал он, — все сгинем…» 

Наступил месяц Тир — встала в зените звезда Тиштар, обещая скорое наступление дождливой и душной поры. Осень была незаметна в долинах князя Хушана. Трава все так же была желта, все так же с белых горных шапок веяло недобрым, холодным духом. Единственный признак осени был в том, что еловые лапы стали клониться книзу, притом нижние чуть-чуть не доставали до земли. 

«Если мы продержимся здесь до Михргана, придется зимовать у князя», — ворчал Шак. 

Салм ничего не говорил на это. Последние недели бактриец изменился — лицо его выцвело совершенно, он стал сутул в плечах, дурно сидел на коне и, когда никто не смотрел в его сторону, ложился коню на спину и забывался. Он иногда сетовал на судьбу за то, что не стал настоящим ашаваном, и теперь Хушан заставлял его поступать дурно. 

*** 

Это случилось за три ночи до Михргана. Ашпокай был пьян — он теперь всегда напивался, когда бывал в стойбище.  

Он шел в темноте, покачиваясь на своих двоих, непривычно медленно. Вдруг не стало звезд, и тут же больно кольнуло под ключицой. Среди шатров ходили перевертыши. Пес бактрийца не появлялся последние дни, и рыжие твари осмелели. На Ашпокая они даже и не глядели. 

— Ууу… нежить! — Ашпокай погрозил им кулаком и двинулся дальше. 

Вдруг из темноты выбежала девица, растрепанная, бесстыжая. Она обняла Ашпокая, тонкая, почти прозрачная шея ее коснулась его голого плеча. Потом она вдруг отпрянула, крикнула: «Ай-яй, а я думала, ты мой жених!» — и со смехом побежала прочь, и прежде чем исчезнуть в темноте, бросила через плечо еще раз: «Я думала, ты мой жених!» 

Ашпокай тихонько ругнулся ей вслед. Он чувствовал еще прикосновение ее кожи.  

— Див! — позвал он коня по старой памяти, но тут же спохватился, смешался и окрикнул другого своего коня: 

— Ра-а-ахша-а-а! Пр-р-роклятье! 

Он тихонько двинулся через лагерь, мимо спящих, безобразных, пьяных. Краем глаза он заметил недавнюю простоволосую девицу — она уже льнула к какому-то сонному парню, поглаживала его жидкую бороду и шептала что-то неразборчиво. 

— Ра-а-ахша-а-а! — кричал Ашпокай зло.  

Он прошел через все стойбище, набрел на пыльную тропу и двинулся прочь, под сизое небо. Исчезло вдали стойбище, темные скалы поднялись с обеих сторон. Скоро заболели ноги, не привыкшие к долгой ходьбе, но Ашпокай и не думал останавливаться. Непонятная злость гнала его вперед по острым камням, он пережевывал пьяную свою обиду, он раскусил до крови нижнюю губу и не замечал вокруг ничего. Когда же он пришел в себя, вокруг был сухой березняк. Под ногами чавкало — видно, землю и траву размыли горные ключи.  

Он нашел себе пустую корягу, похожую на колыбель, лег в нее и задремал. Последней ленивой мыслью было, что к утру он, пожалуй, замерзнет насмерть.  

«Михра, Михра, где ты?» 

Он думал увидеть перед смертью брата, он звал, просил, но ему явился Инисмей. Не Инисмей то есть — такого человека не было уже на земле, а только безымянный призрак его. Он стоял перед Ашпокаем и смотрел молча и с любопытством. Он не паршивел теперь, кожа его очистилась от коросты, и взгляд сделался ясным. Но Ашпокая он все равно раздражал. 

— Чего пришел? — буркнул он. — Сгинь! 

— Помереть хочешь? Замерзнуть хочешь? — спросил безымянный. 

— И что с того? Дурно мне. Убирайся, трус. 

— Прости меня, — прошептал безымянный. — Со своим именем я и позор свой сбросил. Я ведь теперь никто. 

— Ну и ступай, — Ашпокай вдруг почувствовал, что это правда и злиться на безымянного он не может. 

— Я тебя предупредить пришел. Слышишь? Важное говорят, — и безымянный приложил к уху ладонь, будто прислушиваясь. 

— Ничего я… — Ашпокай осекся, он действительно сквозь сон услышал звук голосов, и это были голоса настоящие. Что-то ужалило под лопаткой, сильно ухнуло в виски, и молодой волк проснулся окончательно. 

Уже занимался рассвет — безымянный пропал, среди деревьев ходило сонное облако, тени всадников смутно проступали сквозь взвесь. Их было не меньше десятка, но слышно было только двоих — один голос, уставший, но немного взволнованный, принадлежал Хушану. В другом звучал хуннский говор, похожий на треск ломающегося хвороста. «Харга!» — догадался Ашпокай и осторожно, на животе, пополз в сторону всадников. Речь он различал с трудом, больно чудно она звучала. Он сразу узнал этот язык — язык заговорщиков, воров и убийц. На нем объясняются дунху и «молодые негодяи» на севере Поднебесной. В нем звучали самые гадкие и трусливые слова из всех степных языков и наречий.  

— Когда мой народ подчинится народу твоему, Модэ сделает меня паралатом. Он обещал! — севшим голосом произнес Хушан. 

— Мой господин Модэ дал слово, — отозвался Харга. — Ты станешь паралатом, князь-юэчжи. 

— Хорошо. Я обещаю Модэ верную службу. Моя гривна и мой перстень — тому залог. 

— Золото? Чистое золото? — довольно каркнул Харга. — Когда дело будет сделано, он получит твои подарки. 

На какое-то время замолчали. Ашпокай уже думал, что больше не услышит ничего, но потом Хушан заговорил опять: 

— По нашим законам, я не могу убить родственника. За это предают смерти. 

— Не бойся, юэчжи, — прохрипел Харга. — У меня с собой много разных снадобий. Мы ему дадим такой яд, что он не умрет, но совершенно помутится рассудком. 

— Тогда его придется убить, как... — последние слова Хушан протянул со страхом и удовольствием, — как бе-ше-но-го же-ре-бца. 

— Видишь? Это снадобье безумия… 

— Эти желтые шарики? — в голосе Хушана скользнуло сомнение. 

— Здесь десять порций. По одному толки шарики в порошок и подмешивай бивереспу в пищу каждый день. Поначалу изменения будут незаметны. На пятый день он станет рассеян и забывчив, на седьмой перестанет узнавать знакомцев, а уж к десятому дню он будет блеять и ползать в собственных нечистотах, как больная овца. 

— Он не узнает? Не догадается? — голос Хушана дрожал от нетерпения. 

— Снадобье ничем себя не выдаст — ни вкусом, ни запахом. 

— Не знаю, верно ли мы поступаем, друг Харга, — проговорил князь. — Но когда я смотрю на него… так он похож на меня молодого… смелого… глу-по-го! Когда я смотрю на него, меня переполняет ненависть. Я ненавижу его молодость, его силу. Честность его ненавижу. Понимаешь меня, друг Харга? 

— Понимаю князь, понимаю, — Ашпокаю послышался смешок.  

— Полно. Договор наш крепок. Выпей со мной из одной чаши, друг Харга, и разойдемся. Скоро ли поворотишь назад? 

— Сразу после праздника, князь, — сказал хунну, — мы встанем зимовьем за солончаками. 

— Овец пришлю, коней пришлю, много тайменя пришлю… 

— Тайменя не надо, мы рыбы не едим. 

— Как знаешь, друг, как знаешь… 

Голоса стали глуше, а потом и вовсе пропали, но Ашпокай еще долго не решался пошевелиться. А когда решился, то понял, что руки и ноги его закостенели от холода. Он поднялся и, пошатываясь, побрел по следам назад к стойбищу.  

В уме он снова и снова повторял слова заговорщиков на разный лад, на разных языках — и на разбойничьем, и на степняцком, и на горском. Он не мог позволить себе забыть ни единого слова. «Дойти бы, — шептал он, с трудом переставляя ноги. — Дойти бы…» 

*** 

Сумерки. Юрта, что стоит на отшибе, в темноте. Красные всполохи на ветхих войлочных стенках. Фигура Салма, черная, значительная, возвышается над караванщиками и над молодыми волками. Вэрагну привел сюда Соша. Едва князь-бивересп зашел под полог шатра, Соша тут же сел в темном углу, положив на колени кожаный сверток. 

— Зачем ты меня сюда привел, друг Соша? — Вэрагна посмотрел на ватажников с неприязнью. — Эти дурные люди служат моему дяде! Что нам здесь делать?  

Юноша молчал, уставившись зло на сверток. На свертке были какие-то знаки, непонятные князю. Вэрагна встревожился. 

— Князь, — начал Салм, — я знаю, ты меня держишь за простого разбойника. 

— А ты разве не разбойник? — произнес Вэрагна, дернув брезгливо плечом. 

Салм опустился на колени и оттянул левой рукой ворот: 

— Ты видишь на мне знак огня? Я когда-то был ашаваном. Сядь, Вэрагна Мобэд, нам нужно поговорить. 

Вэрагна недоверчиво посмотрел на бактрийца, но все же сел напротив него. 

— Верь мне, князь, — громким шепотом говорил Салм, — на самом деле я лекарь, а не налетчик, и я пришел, чтобы снять бельма с твоих глаз. 

— Бельма, говоришь? 

— Твой дядя замыслил против тебя недоброе. Он хочет тебя отравить. 

— Врешь! — Вэрагна сжал кулаки и выпятил грудь. Еще немного, и он бросился бы на бактрийца. 

— Я не вру никогда. Моя вера это запрещает. Твоя вера это запрещает. 

— Ты можешь это доказать?! Где подтерждение твоим словам? Я давно знаю князя Хушана и не могу в нем такое подозревать! 

— Доказательства ни к чему, — произнес спокойно Салм. — Ты и так все видишь. Вэрагна по прозванию Мобэд не может не видеть. 

— Не понимаю. Ничего. Соша! Зачем ты меня привел? 

Соша молчал. 

— Рассуди сам, князь, — говорил Салм неспешно, — сам посмотри на Хушана. Он впал в разврат и стяжательство. Он смотрит на тебя с завистью. Разве Мобэд может вытерпеть такое от своего родственника?  

— Говори… Говори… — Вэрагна злился, сжимал кулаки, но он уже верил вполне этому странному человеку. 

— На празднике весны ты станешь паралатом, — произнес Ашпокай, — степные князья посылали к тебе гонцов, а хунну их всех убили. Дядя твой про это знает. Он принимает этих хунну как дорогих гостей. А они подосланы, чтобы тебя извести. 

— Это послы шаньюя Тоуманя, — проговорил Вэрагна. 

— Нет, тебе отвели глаза, — сказал Салм. — Это люди темника Модэ. Их вожака — Харгу я знаю хорошо… князь Хушан тоже знает Харгу. Они с ним в сговоре. 

Ватажники переглянулись. Шак сплюнул в сторону, сотворив в воздухе защитный знак. 

— Дядя дурно поступает, это верно, — взволнованно говорил Вэрагна, — я помню его другим. Прежде ему служили настоящие витязи, — не та падаль, что теперь крутится возле него. Горный край богат особо не был, но и не голодал. Я часто бывал здесь весной. Мы с дядей на оленей охотились… там, на солончаках... Но потом… После смерти отца моего с дядей что-то стряслось. Он стал подозрителен и завистлив, мало-помалу витязи стали от него уходить. А на их месте появились эти... Уж не знаю, из каких пустошей они пришли, но Хушан говорит, что им он верит больше, чем другим. Больше даже, чем мне. 

— Вчера утром юноша Ашпокай услышал, как они договариваются убить тебя. После праздника Михргана Хушан начнет подмешивать тебе в пишу снадобье. От него ты сойдешь с ума, и тогда он сможет убить тебя по степному закону. 

— По закону! — повторил Вэрагна. 

— Тебе нужно бежать, здесь ты как в западне, — Салм повернулся к очагу и стал раздувать угли. Кончался хворост, и жар слабел. 

— Бежать? Как? 

— Мы здесь, чтобы защитить тебя. От Харги… и от Хушана. Мы проводим тебя в безопасное место. Оттуда ты отправишься на собрание князей. 

— Если ты не станешь паралатом, — проговорил Ашпокай, — если ты здесь, сейчас, откажешься бежать, я тебя убью. Сам. На месте. Я не стану ждать, когда это сделает Хушан.  

Наступило молчание. Салм подул на угли, но его дыхание уже утратило связь с огнем, очаг потемнел, и наступили сумерки. 

— Родовые знаки меня выдадут, — произнес наконец Вэрагна, — далеко мы не уедем. 

— Татуировки твои мы сажей замажем, оденем тебя в простую рубаху, — сказал Шак. — Когда мы будем в безопасности, ты получишь двух коней и немного медных украшений. Ты сможешь добраться до верных тебе людей. 

— А хунну? Погоня будет! 

— Местные мальчишки нам помогут, — подал голос Ашпокай. — Вечером они подмешают хуннским коням в корм толченых костей. Далеко не уедут. 

— А князь Хушан? 

— Я отвлеку его, — прозвучал надтреснутый голос. Все оглянулись на Сошу. Молодой степняк провел искалеченной рукой по свертку, и в палатке сразу как будто стало холоднее. 

— Нам нужно как-то отвлечь людей Хушана, — проворчал Шак. — Хорошо бы занять их на какое-то время.  

Ашпокай оставил на Вэрагне долгий взгляд. Смутная потребность его теперь обрела четкие очертания. 

— Я освобожу лошадей, — сказал он. 

«Бурный поток разбивает ледяную скалу и бежит вниз по горным склонам…» 

— Это правильно, — произнес Салм. — Попроси Его. Он давно ждет. 

— Да. Он ждет, — кивнул Ашпокай, а про себя как заклинание произнес грозное имя Соруш. 

*** 

Михрган праздновали в горах по старинному обычаю. Никто не помнил уже, что значит этот праздник, все знали только, что следует надевать пестрое платье и готовить лепешки. Потому два дня кряду в стойбище стучали молотилки, взбивалось молоко и курились алтарики конопли. Еще убрали с кольев кабаньи челюсти — почему-то в Михрган там им висеть не полагалось. К вечеру, накануне праздника, все мужчины были пьяны, а женщины, собравшись цветастой гурьбой, примеряли причудливые уборы и распевали вполголоса песни. 

Все случилось к концу ночи, перед самым рассветом. Говорят, сильна была луна, и перевертышей в стойбище набилось больше обычного. Рассказывают так: всадник в роговой маске выехал на середину стойбища. Мерин его был куда крупней буланых горских коньков. Кто-то говорил, что и на нем была маска — обличье тура. Белые огоньки плясали вокруг — медленно перевертыши обступали всадника, вынюхивая что-то смутное, только что распространившееся в воздухе.  

В загонах волновались лошади — вороные, пегие, игреневые, сбитые в грязные груды, курящиеся теплым паром. Они трясли гривами, уши их торчали, как стрелы. 

Всадник произнес несколько слов. Это было не заклинание даже, но какая-то древняя мольба. Всадник просил бога неба и грома освободить добрых лошадей и наказать их пленителей. Много было имен у этого бога, по крайней мере, так говорил разбойник-бактриец. Всадник назвал только три из них: «Михра, Рашну, Соруш». И едва прозвучали эти имена, конь встал на дыбы и заржал. Каждая жила его вытянулась и загудела, как тетива.  

Кони бесились. Невидимая сила, исходившая от всадника в роговой маске, распространилась по стойбищу и коснулась их грязных, нечесаных грив. Копыта их, разросшиеся безобразно, сбитые, спекшиеся дочерна, обрушивались на ограду, разбивали целые камни, выворачивали колья.  

Оборотни только сейчас поняли, что происходит, — они уже вертелись у ног всадника, пытаясь достать зубами его сапоги. Они норовили укусить коня за бабки, тянулись жадно к его жилам и брюху, но конь разбрасывал их в стороны, разбивал головы ударами копыт, втаптывал в землю. Когда повалилась первая изгородь, оборотни шарахнулись в стороны, но было уже поздно — лошади накатились на них сплошной волной.  

А дальше случилось невероятное — те, кто были в ту ночь в стойбище, рассказывали потом, будто от конского топота обвалилось ущелье, рухнули самые горы вокруг куреня, и земля покрылась трещинами, в которых бурлила кровь. Говорили еще, что видели в небе грифонов, крылатых барсов и прочие чудеса.  

После той ночи на много дней пути вокруг не осталось ни одного живого перевертыша, ни одного даже самого чахлого кустика травы, ни одной скалы или кочки. Зато весной пустые склоны зазеленели сочной травой, ожили пересохшие давно ручьи, а в тайгу вернулся зверь. Все это случилось именем Соруша — бога победы, именно так, как рассказывают легенды. Все произошло быстро и страшно, как и велит древняя справедливость.  

Сам Ашпокай мало что запомнил тогда. Когда сила Соруша наконец оставила его, он почувствовал себя мехом, из которого выпили весь кумыс. Рахша не слушался юношу — на какое-то мгновение он почувствовал прежнего своего хозяина и теперь злился, требовал его назад. Ашпокай растерянно огляделся. Ничего нельзя было разобрать в этой пыли и темноте. Вот рухнула первая поскотина. Из юрт и землянок выскакивали неодетые заспанные люди. Одни выбегали навстречу лошадям, кричали, размахивали недоуздками, другие пытались спрятаться или убежать — многие из них нашли свою смерть под копытами. 

А потом откуда-то издалека раздался новый треск — это рухнула поскотина вокруг дальнего загона.  

Людям передавалось безумие лошадей — верховые и пешие, метались они в пыли, сталкиваясь, падая, сражаясь друг с другом насмерть. 

— Хунну! Это хунну устроили!  

— Резать их! Резать! 

— Да где же они? Где? Резать их! 

Вот кто-то размахивает чеканом, вот засвистели стрелы, кто-то промчался мимо с раздавленной, безобразно повисшей головой… 

Кони сталкивались с Рахшей, кусали его за шею, увлекая в свой безумный бег. Пару раз Ашпокай едва не слетел на землю. Он погиб бы, наверное, но тут из темноты вылетел всадник в разорванной рубахе. Это был Соша. На правой руке на кожаном темляке болтался нож. В степи не знают таких ножей — то был длинный, изогнутый клинок с бронзовой рукояткой в виде медвежьей морды.  

— Я Хушана… Я… — прокричал Соша, но последнее страшное слово утонуло в рокоте. 

Невозможно было смотреть на него в эту минуту. Через много лет, когда в степи все будут говорить о полуденных призраках, самого лютого из них назовут Абар — Медвежий Коготь. 

— Где наши? — прохрипел Ашпокай, припадая к конской спине. 

— Я видел… Они уже там! — Соша ткнул ножом куда-то в сторону. 

— Иди вперед… Я за тобой! — Ашпокай сильно шлепнул Рахшу по заду, конь взбрыкнулся, но молодой волк удержался и в этот раз. Силы возвращались к нему быстро — Соруш много оставил после себя. Он опять сделался горячим зудом, тонкой иголкой и спрятался за правым ухом Ашпокая. 

— Где князь? Где Вэрагна? — кричал Соше Ашпокай. Но страшный маленький степняк уже скакал впереди, горланя во весь голос какую-то похабную песенку. Вокруг в пыли и рокоте ухала тяжелой дубиной смерть. 

Зарделся рассвет. Наступил праздник Михрган. 

*** 

Молодые волки почувствовали жизнь снова, сразу всем существом. Ветер раздувал их жалкое тряпье, которое заменяло им одежду. Они сами были этим ветром — холодным и быстрым, как ночное удушье. Вместе с табунами катились они с гор, наводняя долины. Вместе с одичавшими лошадьми они мчались в никуда, утоляя жажду из ледяных ручьев, забывались недолгим сном и мчались дальше, навстречу зиме, и пес пасуш-хурва бежал следом, оглашая отвесные отроги звонким лаем. Время мчалось теперь вместе с ними, Ашпокай только и успевал замечать, что творится вокруг.  

С ними были теперь босоногие мальчишки и девчонки-замарашки, которые сидели на конских спинах уверенно и ловко, как взрослые мужчины. И, как взрослых мужчин, разили их стрелы — и оставались они лежать под горными отрогами лицом вниз, разбросав срамно руки и ноги. Вэрагна был среди них, грязный, растрепанный, неотличимый от мальчишек-пастухов. Стрелы не доставали его, видно, Ормазд и вправду хранил молодого бивереспа. 

Дня не проходило без сражения — на хвосте у них была вся Хушанова свора, хунну, Харга… они дрались с молодыми волками, они дрались между собой — Хушановы конокрады не могли понять, кто убил их князя, они бросались и на хунну, и на Салмовых ватажников с одинаковой яростью.  

Две хуннские стрелы угодили Салму в правое плечо, да ухнула еще в бок разбойничья палица. Он теперь дышал тяжело и на скаку чуть свешивался влево. Скоро лошадь под ним пала, и ему пришлось спутать недоуздком другого коня, из табуна. 

Ловчий Харга настиг их на отвесном и высоком курумнике. У него почти не осталось воинов, он был уже ранен, и рана его воспалилась. Соша выкрикнул его на бой, сошелся с ним прямо на курумнике и ударом ножа рассек лицо в кровь. Ловчий-колдун свалился с коня и покатился по курумнику вниз. Соша хотел было броситься следом — снять с врага скальп, — но Шак его удержал. Тело Харги упало в реку, поток быстро подхватил его, и ненавистный колдун исчез. В тот же вечер Шак и Соша побратались кровью. Салм посмотрел на Шака недобро, но вслух сказал только: «Пускай побратимы разделят доброе и дурное, — а потом прибавил: — И скверну тоже…» 

Горы сделались сизой дымкой вдали, началась равнина, и ветер раздувал рыжие волосы Ашпокая. Теперь он приметил ту бесстыжую, простоволосую из стойбища — она как-то уцелела и была теперь с Атьей. Горит Атьи был привязан к упряжи ее кобылы, и это означало, что она теперь его невеста.  

«И какая мне от этого обида?» — подумалось Ашпокаю. Обижаться, завидовать Атье нельзя — он брат, они побратались давно, когда еще был Михра. Ашпокай глядел по сторонам, на молодых волков, на караванщиков. Ему вспомнилось видение — темная снеговая туча тянется к земле черным хоботом, к Ашпокаю тянется, к распахнутому его вороту. 

«Проклятье с ней, — решил молодой волк. — Пусть как знает, так и живет». 

С Вэрагной они простились уже в большой степи. К тому времени даже ватажники перестали в нем узнавать князя, так он был похож на чумазого пастуха. Салм дал ему немного меди и двух коней в дорогу. Несколько мальчишек из стойбища да еще двое ватажников согласились поехать с бивереспом. 

— Помни, Вэрагна-Мобэд, мое добро! — говорил ему на прощание Салм. — Следуй нашей вере, проповедуй ее в Туране и во всех концах земли. Видишь молодых волков? Видишь волков старых? Видишь, что мы одни теперь правы на земле?  

— Вижу, — отозвался Вэрагна, не поднимая головы. 

— Вот и сохрани нашу волчью волю и нашу правду. 

— Все исполню, ашаван, — и Вэрагна поклонился. 

— Нет, — вздрогнул Салм, — не ашаван. Я сам себя осквернил. Для тебя осквернил. Но теперь прощай. 

Простившись с бивереспом, они повернули к своей вольной стоянке.  

«Опять пасти овец, — жаловался Соша на судьбу. — Опять толочь зерно». 

Но Ашпокай только улыбался его словам.  

*** 

— Кузьмич, сууука!  

Треснула оплеуха, из-за палаток выскочил Кузьмич. Левой рукой он прикрывал ошпаренную щеку.  

Следом за ним возник Специалист. Щеки его раскраснелись от свирепой веселости. 

— За камералкой ссать пристроился! — прогрохотал он, размахивая огромными своими ручищами. 

— Бык, тварь, ненавижу, — скороговоркой, как заклинание, пробормотал Кузьмич.  

День отходил быстро — в горах всегда так. Это был последний вечер, сидели весело. Случилось даже немного водки, но ее пили вдали от огня, в темных и загадочных палатках, в которых жили женщины. «Пшеничная» разошлась быстро. Шпроты нежно растаяли во рту. Щебетнула пробка. Коньяк? Да. Воздух отдает дубовой бочкой. Армянский. Давнишний профессорский подарок. 

Гитары не было — вчера Музыкант порвал струну. Гитара была не его, а Специалиста, и Музыкант прятался теперь от его гнева и от его кулаков. Но еще вчера гитара звучала загадочно и печально — Музыкант умел извлекать из каждого аккорда томное, долгое послевкусие, оно повисало между нот и тонов и медленно таяло в воздухе. Он сумел укротить брюзгливый бас, который резал палец до кости, железный бас-сатир, который невпопад горланил свою козлиную песнь, слушался его — мудрого и опытного чародея, заклинателя призраков. 

Но вчера он лопнул, этот железный сатир. Лопнул, распался на железный тугой локон и курчавую медную канитель. Гитару забросили в камералку.  

Водка ушла быстро, кто-то уже отвалился и задремал тут же на бесстыжих девичьих коленках. Остальные перебрались к костру, где не переводился спирт, где сидел уже Этнограф, многозначительный и молчаливый, как старый шаман. Лицо — тусклая бронза, скуластое, с черным кустиком усов над губой. Он не всегда был таким: напившись, Этнограф ползал на четвереньках и ревел: — «Конченый я человек! Конченый!», а наутро с обыкновенной своей обиженной миной извинялся перед всеми. Возможно, беда Этнографа была в том, что в свои сорок два года, старший сын в роду, он не был женат и не имел детей. Мне говорили, что он импотент.  

Точно напротив него на скамье, чуть прижавшись к Специалисту, бочком сидела Анька, покладистая девица гадкого, впрочем, телосложения. Ее, худшую из женщин, Специалист в шутку предложил Этнографу. 

— Да что вы… — Этнограф поправил круглые очки, сквозь которые можно было смотреть на солнце — столько на них осело походной пыли и копоти. — Что вы, — повторил он, разбавляя спирт неправильно, по-дурному. — Я же вижу — она с вами. 

— Да ну! — махнул рукой Специалист. — Да разве она со мной? Анька, ты со мной, что ли? 

Этнограф смущенно покачал головой. Черный кустик над его верхней губой задрожал. 

— Вы пейте, — робко улыбаясь, он протянул мне кружку. — Вы пейте больше. Жениться вам надо. Пропадете один. А то ведь — видите, как бывает. 

Завтра отъезд. Лагерь живет невидимой, но суетливой жизнью, которая бывает обыкновенно во время сборов. Люди собираются в темноте, укладывают вещи в рюкзаки, выдергивают колышки, на которых держались тенты. 

Но суеты нет здесь, у костра. Говорят все больше о городе, о беспокойной осенней жизни. Я притупляю слух и теряю нить разговора. Нечего в нем искать. Загадка моя осталась без ответа. Только когда раздалось знакомое имя — того, пропавшего, — я наконец прислушался. Говорили быстро, смешанно, но я уже запустил когти в их разговор, я вслушивался в каждое слово, каждая фраза оседала в моем уме. 

— Странный был он, молчаливый, — сказал Кузьмич. — Сидит, сидит себе в стороне, смотрит, и слова от него дурного не слышишь… А бывало, как вскочит, как заорет — бровку не трогайте, вашу мать! Пошумит, поматерится — ударить не ударит, но покроет с ног до головы будь здоров. А потом, глядишь, — опять молчком сидит. 

— Уж я-то знаю, — вздохнул Специалист, — Я у него вроде духовника был. Помню, просыпаюсь среди ночи, — а он на меня смотрит в упор. Я ему кричу: «Твою мать, чего тебе?» А он: «Да вот… поговорить хотел. Но вы спите, спите, я подожду». Такой был человек. 

— Так вот, — заговорил Кузьмич. — В одну из ночей он выпил лишнего и ушел. Оставил в палатке паспорт, деньги, недокуренную пачку «LM» и книгу по археологии Китая. Почему-то у нас в лагере все решили, что он в деревню пошел — загулял, понимаете? Не знаю, кто это первый придумал. В общем, к вечеру двинулись в деревню — искать его. Взяли с собой, конечно… нет, не водки — самогона, желтого такого. Сивухой, помню, вонял. Искали. Три дня искали. Самогон быстро кончился — но ничего, нам наливали в каждом доме. По инерции, что ли… 

— Не нашли? — спросил Музыкант. 

— Нет, — Кузьмич ущипнул себя за кончик носа и громко чихнул. — Не нашли. Пропал. Все. Пять лет его нет. 

— Ушел, что ли, куда? — продолжал Музыкант рассеянно, — в Шамбалу, да? 

Кто-то презрительно фыркнул. 

— От пьянства все, — повысил голос Специалист. — Видите же: больной человек — зачем спаивать? 

— А кто с ним не пил? — прошипел Кузьмич, протуберанцы на его голове зашевелились. — Кто не виноват? 

Наступило молчание. Это было ненавидящее, разоблаченное молчание заговорщиков. Лицо Кузьмича было зло. На шее выделились жилы. Он высказал все, что хотел, и потерял способность говорить. 

— Жениться вам надо, — доверительно говорил Энтограф Музыканту. — Женитесь, пока молодой… пропадете один. 

Взгляд Специалиста был направлен прямо на меня. Он затянулся и шумно выдохнул. Из ноздрей повалил дым. Мне показалось вдруг, что Специалист разоблачил меня, а в чем разоблачил, я сам не мог понять. Каким-то необъяснимым образом я был виноват в том, что происходило сейчас у костра.  

Этого нельзя было выносить. Все молчали и вслед за Специалистом переводили взгляды на меня. Даже Этнограф уставил на меня маслянистые, бессмысленные глаза. В темноте, внизу, там, где ревела река, вывалив из пасти длинный язык, шагал святой Христофор. Вода разбивала о его ноги пудовые валуны, а на египетском горбу его сидел весь сиротливый и оклеветанный мир.  

— Конченый я человек, — пробормотал Этнограф, уронив голову на грудь.  

Все. Я встаю и шагаю, пошел прочь от костра. Специалист окликнул меня. Кажется, что-то прошуршало в росе, невидимое и безразличное. Я не гляжу под ноги — там нет ничего, кроме темноты и колючей травы. Мутная пленка, застилавшая мой взгляд, расползается, как старая кожа.  

Свет от костра задохнулся в толще темноты. Ботинки хлюпают по мокрой траве. Ключ. От холодной воды ломит зубы, ее тошно пить. Я обжигаю водой щеки и уши. Трезвею ненадолго.  

Взбираюсь на отрог — оттуда видно дорогу. Пола плаща застряла в щели, — я дергаю, и кусок известняка, отскочив, бьет по пальцу. Не больно. Вот дорога впереди — уходит в никуда. Соображаю: дорога — это змея, Специалист лопатой отрубил ей башку.  

Вот я уже на дороге — не помню, как дошел. Усталость берет свое. Останавливаюсь, задираю голову к небу. Осенью здесь бывает гало — лунная радуга. Вы видели когда-нибудь гало? Это колесо из света высоко в небе, в нем луна — лишь выщербленная свинцовая втулка. Но сейчас один только белесый Млечный Путь тянулся от горизонта до горизонта — все множество миров, все доброе стадо паслось на небе, и наш мир один был в стороне, в темноте.  

Вот я на коленях — не молюсь, перевожу дух. Под ладонями забитый холодный песок.  

— Элои, Элои, ламма савахфани?! 

10 

Салм умер, когда сошел снег. Впрочем, нет — еще лежал на земле ломкий наст, а между холмов сочились холодные речки, в которых глины было больше, чем воды. 

Приближение смерти вожака ватажники узнали по его лицу — прочитали по пустому взгляду и заострившимся, бледным чертам. Никто, кроме Ашпокая, не знал настоящей причины его недуга, и списывали все на раны от хуннских стрел. Даже сам Ашпокай мог только догадываться, что произошло с душой Салма там, в Серой степи. Бактриец стал молчалив и сторонился теперь других всадников. У него открылся кашель, сперва резкий, сухой, потом он стал харкать кровью и с трудом держался на коне. И сразу Салм перестал быть Салмом, он не отдавал уже приказов и не устраивал разбойных вылазок, а все больше лежал в своей хижине, уставившись вымученно в потолок. Молодые волки заскучали, кто-то даже подался вон с зимовника, маленькое войско Салма стало понемногу распадаться. 

Тогда Салм в последний раз созвал разбойников в большой круг. Здесь были все — и взрослые, и молодь. Бактриец вышел перед ними в одеждах паралата — он редко надевал их теперь — и сказал: 

— Вольная степь! Старый волк болен, он скоро сдохнет! Нужен вам новый вожак? 

— Нужен! Нужен! — заголосили разбойники. 

— Мы до сих пор жили без власти — без паралата, без шаньюя, — охотились и грабили, были вольными как степной ветер! — продолжал Салм. — Мы и дальше хотим так жить! Нет над нами царя, нет князей! Молодые волки, Полуденные призраки — так нас зовут те, кто нас боится! Так нас зовут хунну! Наша сила — бедняцкая, сиротская. Мы вольные степняки, в том наша правда. Оттого хунну боятся нас.  

— Верно! Верно говоришь! Салм наш вожак! 

Они снова видели в нем человека, они снова верили ему. Он стоял перед ними, этот старый волк, и они готовы были идти за ним. 

Но не это нужно было Салму: 

— Ваш вожак теперь — Ашпокай. Когда я уйду, он встанет во главе нашей стаи. 

Сказал и сел на землю рядом с мальчишками. Ашпокай поднялся так, чтобы видели все. Разбойники молчали, пытливо вглядываясь в его лицо, совсем еще детское, смешно-конопатое.  

Ашпокай поднял над головой белую маску. Солнечный свет просачивался в прорези глаз, сквозь ухмыляющийся зубастый рот, сквозь трещинку на лбу, все смотрели на нее завороженно. Это было лицо древнего бога, бога войны, имя которого — Михра. 

Ашпокай надел маску, и разбойники завыли в один голос, и было в их вое много голода, и радости, и чувства собственной молодой силы.  

Никто и не заметил, как Салм тяжело поднялся с земли и дошел, покачиваясь, до своей хижины. Больше он не вышел из нее. Говорили, что в тот же день у него горлом пошла кровь и он забылся. Скоро мертвое тело его торопливо вынесли из землянки вон и подняли на самый высокий холм, на гранитный гребень. Четырехглазый пес молча бежал следом за людьми, опустив к земле свирепую морду свою.  

Вскоре вышли на плоскую и просторную площадку. Здесь их встретил ворон — он сидел на ветке старой березы, разглядывая людей пуговичным глазом. 

— Дождался? — крикнул Шак ворону. — Дождался, проклятый? 

И он схватил с земли камень и бросил в птицу. Камень отскочил от ветки, ворон замялся, нахохлился, но не улетел. 

— Не боишься нас? — взревел Шак. — А и мы вас не боимся, мертвеньких. Пока мы по земле ходим, ничего вы нам не сделаете. 

Тут он глянул на Салма и покачал головой: 

— Вот его ты дождался. Его забирай. И меня дождешься, трупоед. Но не теперь. Теперь мы посмеемся над тобой! 

Ворон моргнул третьим веком и каркнул протяжно:  

— Хааар! 

Но никто уже не смотрел на него. Бережно уложили вольные степняки неподвижное тело головой на восток. За волосы, за руки привязали его к камням и кореньям. Когда все было кончено, четырехглазый пес, пасуш-хурва, лег на камнях, рядом с телом хозяина. Разбойники так и оставили его на том месте. Он не поднял головы, не проводил их взглядом, он закрыл живые свои глаза и смотрел теперь на мир глазами духов — через черные пятнышки на лбу. Больше Ашпокай никогда не видел этого пса. 

*** 

У хунну охота! Царская охота! Со всех степей и пустынь стеклись черные, жирные реки живой силы, и небо задохнулось от дыма. Две дюжины князей явились к шатру шаньюя, — к шатру царскому явились, чтобы увериться — царь хунну еще крепок, царь хунну силен и может натянуть тетиву так, что лопнет тугой лук.  

На земле расстелили пестрые ковры, сказители завели свои бесконечные песни, дохнуло от костров жиром, огромные батыры сошлись, столкнулись в рукопашном бою. Все смотрят, кричат, смеются, только шаньюю не до забав. 

Шаньюя звали Тоумань. И он очень боялся. Перед войском своим он выехал на аргамаке, коне лучшей масти, но жилы его гудели, натянутые до предела, и кровь в голове стучала тяжелыми молотками. Он шарил зло глазами, выискивая ненавистное лицо старшего сына, Модэ. Но Модэ нет нигде, только рыщут вокруг всадники его с волчьими головами на упряжах. 

Десять лет прошло, как поссорился Тоумань со старшим сыном. Десять лет страх пробивался, подтачивал сильного, злого царя, и теперь вот зашаталась под ним земля, поползли страшные слухи. Модэ вырос, он оказался сильнее и хитрее, чем думали про него, и все князья теперь хотели, чтобы после Тоуманя правил он. 

Шаньюй вздохнул, тревожно огляделся по сторонам. Вот и младший сын — Ичис чжучи-князь, наследник, — говорит о чем-то со старыми воинами. Царевич смеется и шутит, старики смеются в ответ. У него светлое лицо, лицо смелого юноши, не то что у Модэ — заострившееся, черное от солнца. Ичис — любимый сын. Все любят его, но шаньюем ему не быть. Чжучи-князь добр, он ласков, как котенок, а шаньюй должен быть жестоким, как снежный барс.  

«Когда я стану стар, когда я отойду к праотцам, они разорвут его, — думал Тоумань. — Модэ погубит всех моих детей. Нужно было убить его наверняка. Или… Или сейчас же собрать племена да и объявить Модэ чжучи-князем? Нет. Все равно не пощадит». 

Модэ появился в окружении своих всадников. По правую руку от него ехал великан-юэчжи, северный воин, которого Модэ как-то сумел приручить. Воина звали теперь на хуннский манер Кермес, что значит «призрак». «Вот этот страшнее всех», — думал шаньюй. 

Заревели рожки, забеспокоилась царская свора. Матерые псы рвали поводки, старые, грозные кобели от нетерпения вздыбались на задние лапы. Воздух загудел от их лая. И пошла, покатилась царская охота. 

Шаньюй ехал впереди, по правую руку от него — любимый Ичис-сын, по левую — нелюбимый сын-ворон Модэ со своими всадниками.  

Постепенно Шаньюй успокаивался. Он был силен. Шаньюй был велик, раньше в степи было два правителя, а теперь шаньюй один, как вся степь. Царь-гифон-паралат умер, а царь-дракон-шаньюй жив, он еще не стар. Вот он скачет вперед, а от пальцев его словно тянутся тонкие китайские ниточки — ко всем родам и ватагам. Пошевелит шаньюй пальцем — и целое войско придет в движение, пошевелит другим — поднимется племя. Все они были здесь — разбитые на сотни и тысячи, по родам и отрядам. И вся эта облава, этот дикий степной бег означает одно только — один народ, одна степь, один царь. Все остальные народы можно приторочить к седлу. Как Модэ приторочил своего батыра-юэчжи… 

Модэ… Он рядом…  

«Только бы не теперь…» — подумал шаньюй, с любовью глядя направо, на красное, взволнованное лицо Ичиса. — Только бы не теперь…» 

Скоро замелькали среди камней сайгаки, засвистели стрелы. 

— Смотри! Смотри, отец! — кричал радостно чжучи-князь. — Смотри, что затеял Модэ! Куда он стреляет, туда и все его батыры! 

— Фиююююють! — пела стрела Модэ, улетая в дымку, и тотчас же двенадцать других стрел летели вслед за ней. Батыры шаньюя смеялись, с некоторой, впрочем, опаской, — уж больно дикие, бледные, как от страшной боли, лица были у всадников Модэ. Что-то сделал с ними нелюбимый сын шаньюя, страшное что-то сделал. Было в этом какое-то невиданное, одному Модэ понятное колдовство.  

Он смеялся со всеми, только глухо, хрипло, как будто что-то перехватывало его дыхание. 

— Фиююють! — свистели его стрелы. 

«Все теперь сайгаки, — как в горячке думал Тоумань, — И я сайгак…» 

— Фиююють! — стрела пролетела над самым его ухом.  

«Вот оно! Все!» — кажется, успел подумать Тоумань. 

И случилось странное, — шаньюя словно расплющило горячим молотом, какие-то птицы запели на мочках его ушей, а потом ухнули в виски, и все смешалось. Поднялись из курганов боги, завыли в голос и рухнули обратно, рассыпались трухлявыми костями. Шаньюя не стало, а то, что было Тоуманем, пронзенное дюжиной стрел, упало на землю с сытым, сырым звуком. 

Все словно этого и ждали — со всех сторон разразились крики и причитания: 

— Убит! Убит!  

— Модэ убил! 

— Горе нам! Горе нам! Наш отец мертв! 

— Кто стрелял? Кто стрелял? 

— Это Модэ! Модэ! 

— Это чжучи-князь! Это он! — уже кричали те, кого Модэ подкупил. 

Засвистели стрелы, столкнулись где-то всадники, Модэ хлестал коня, вертелся на месте, затравленно озираясь, — батыры шаньюя взяли его в кольцо. 

— Пошли вон! Вон пошли, шелудивые! — кричал он. — Не сметь! 

— Убил! Отца убил! — кричали всадники, вокруг уже начиналась какая-то свалка, чжучи-князь сгинул куда-то, тут и там мелькали красные хвосты на шлемах. 

Модэ был окружен. Царские батыры еще не осмеливались приблизиться к нему, кони их топтались нерешительно. Но вот один из воинов поднял палицу и двинулся на Модэ. Царевич рубанул по воздуху мечом, попятился. Отступать было некуда. 

Батыр двигался на него тяжело, медленно, он был тучен, этот старый воин, тучен и силен. Модэ его знал хорошо. Шаньюй поручал батыру расправляться с самыми страшными своими врагами. Он был силен и послушен, как вол, — он и был для шаньюя волом, этот всадник. 

Мелькнуло что-то, сверкнула полоска железа, и круглая голова батыра покатилась на землю. Белобрысый юэчжи на громадном коне вырос стеной перед Модэ. Кони хунну шарахнулись в стороны. Модэ засмеялся, рванул на опешивших батыров, обрушивая на них меч. Левой рукой он раскручивал хлыст, разил им направо и налево, рассекал лица и шеи, — страшен был теперь Модэ. Кольцо распалось, юэчжи разогнал, рассеял батыров в стороны. 

— Быстрее! — кричал Модэ. — Нужно вернуться в царский курень прежде чжучи-князя!  

— Я схвачу его, — рыкнул юэчжи. — Я схвачу его для тебя, господин. 

Модэ не слышал, он уже улюлюкал, собирая своих всадников. Шаньюй лежал на земле, стрелы гребенкой торчали из его спины. О нем все забыли теперь в этой пыли и суматохе.  

Юэчжи мчался по равнине, и конь его затаптывал свежие следы, следы Ичиса. Испуганный мальчишка поскакал прочь, не разбирая дороги, воины бросили его — смешались в бою с всадниками Модэ.  

Юэчжи Кермес догонял юного князя, он видел его впереди, взбирающегося на холм на уставшем аргамаке. И все было сразу кончено: вот чжучи-князь остановился, вот выпрямился навстречу юэчжи, Кермес увидел его запеченное начерно лицо, гордое, вымученное, — видно было, что мальчишка силой задавил в себе страх. 

Сначала юэчжи хотел на лету сорвать его с коня и связать, как ягненка, но отчего-то передумал и остановился сам на расстоянии в треть полета стрелы. 

Некоторое время они стояли друг против друга и молчали. Юэчжи изучал лицо чжучи-князя, чжучи-князь смотрел на юэчжи брезгливо, как на мертвую птицу. 

— Ты что же, не боишься меня? — спросил юэчжи. — Меня нужно бояться! 

— У тебя нет души. Бояться тебя стыдно, — ответил князь Ичис. — Я убегал, думая, что за мной гонится человек. Но теперь я вижу — бояться тебя — это все равно что бояться темноты. Темноты боятся маленькие дети, а я — чжучи-князь. 

— Почему ты решил, что у меня нет души? — какая-то жилка дрогнула на лице юэчжи, когда он это говорил. 

— Ты служишь моему брату… Как те остальные. Все, кто служат моему старшему брату, лишаются души. Или они никогда ее не имели и потому стали ему служить. Я еще не понимаю всего. Одно только знаю — вы все как пустые воловьи шкуры. 

— Я тебе не шкура! — крикнул Кермес. 

— Ты сам все понимаешь, — говорил чжучи-князь спокойно. — Ты только что убил моего отца, и у тебя все руки в крови. Я одного не могу понять: из остальных Модэ вытянул душу страхом, а из тебя как? 

— Из меня… — юэчжи закружился на месте, конь поднял голову, громко всхрапнув, — на конских черных и красных губах блестела густая слюна. 

— Из тебя. Ты ведь сам ее отдал? 

— Сам, — сказал юэчжи. — Я сам от нее отказался. Теперь я Кермес, для вас — всего лишь призрак. Я видел сон. Про твой народ… Я увидел мир на много лет вперед. Твой народ в образе черного коня прошагал по земле и далеко на западе растоптал страшного паука, разметал его царство, избавив всех людей от страха перед ним. Ко мне явился бог и сказал, что я теперь должен пролить кровь, чтобы сбылось это, чтобы не стало паука… а еще я плолучил кольцо, — Кермес подъехал к царевичу совсем близко и показал перстень на указательном пальце. — Это знак, что я должен кровь пролить. Теперь я знаю чью. 

— Мою? Мою кровь? — тихо спросил чжучи-князь. 

— Да. Твою. Модэ должен жить, а я и ты — пропасть. Иначе не умрет паук, и люди по всей земле будут страдать.  

— Ты сошел с ума, юэчжи. 

— Наверное, сошел. 

— Ты не отпустишь меня, — сказал Ичис тихо. — Тут и просить нечего: для тебя я как жертвенный ягненок. 

Наступило молчание, они не смотрели теперь друг на друга, лицо мальчишки побледнело и заострилось от смертной тоски. 

— Я отведу тебя теперь к брату, — сказал наконец Кермес. 

— Нет, — проговорил чжучи-князь, глядя юэчжи в глаза. — Пускай все случится здесь! Если была у тебя когда-то душа — сделай все здесь! 

Лицо юэчжи исказилось тоже. Он шумно втянул сквозь зубы воздух.  

— Этого я сделать не могу. Твой брат будет ждать нас в курене. 

И он взял коня чжучи-князя под узды. Царевич никак не сопротивлялся ему, только сказал: 

— Ты, наверное, сошел с ума, юэчжи. Но если то, что ты сказал, — правда, я пропаду не зря. 

Юэчжи ничего на это не сказал. Он щерился против северного ветра.  

Одиннадцать батыров стояли на коленях на земле перед советом князей. Двенадцатый — юэчжи, избавленный от страшной участи, — стоял в стороне, рядом с Модэ. 

— Кто подговорил вас убить шаньюя? — спрашивал один из князей, тот, что еще вчера сидел по правую руку от Тоуманя. 

— Чжучи-князь Ичис, — отвечали батыры в десять голосов, только Караш молчал и улыбался глупо, виновато — теперь, когда руки его были связаны, он казался простым слабоумным, и все видели, насколько бессмысленны его глаза. 

— Кто подговорил вас убить шаньюя? — повторил князь, и руки его задрожали. 

— Чжучи-князь, — был ответ. 

— Модэ? Это был Модэ? — наперебой закричали князья. 

— Нет. Князь Ичис. 

Модэ стоял, опустив плечи, изобразив на лице сыновью скорбь. Чжучи-князь стоял тут же на коленях и смотрел на князей. 

А князья тем временем вели страшные, трусливые речи, они собрались в тесный круг, головы склонились к середине, смятые башлыки валялись на земле. 

— Модэ должен стать шаньюем, — донеслось из круга. 

— Модэ убил отца, это ясно, — сказал кто-то. 

— Он убил отца. Смерть ему! 

— Таков закон! 

— Закон! 

— Если Модэ объявят шаньюем, многие из нас уже через месяц будут мертвы. 

— Наши головы полетят! Это точно! Смерть ему! 

— Сколько у нас врагов? Дунху, юэчжи, Поднебесная. Ичис добр. Ичис слаб. 

— Модэ должен стать шаньюем, — повторил голос. 

— Старый дракон Шихуанди мертв! Поднебесная ослабла! Нужно воевать! Модэ поведет нас! 

— Модэ будет шаньюем! 

— Модэ! Модэ! 

Все чаше звучали голоса в пользу Модэ. Князья загорелись новой идеей — войной с Поднебесной, где в прошлом году умер великий правитель Шихуанди и началась смута. Им хотелось войны, они по ней изголодались, многие готовы были даже умереть, лишь бы была война. Тоумань к концу жизни, как говорили, «отпустил удила» — Поднебесная требовала слишком большую плату за хлеб, разъезды «молодых негодяев» из Поднебесной стали наведываться в хуннскую степь. Тоумань молчал, и все ждали его смерти, чтобы началась война. А теперь оставалось только одно маленькое дело — обвинить, казнить чжучи-князя да пролить еще чью-нибудь кровь, и снова поднимутся над войском черные знамена, и затрубят в рог темники.  

— Дело сделано, — сказал тихо Модэ, и только Кермес слышал его. 

Вдруг откуда-то появился старый воробей Чию. Он шел, немного прихрамывая, — вчера его сбросил конь. За последние дни Чию изменился сильно, глаза его стали тусклыми и липкими от старческих слез. 

— Я плохо вижу, юэчжи, — проговорил Чию задумчиво. — Но твои глаза моложе моих. Скажи, ты тоже увидел силу Модэ? 

Кермес не ответил. 

— Можешь и не отвечать, юэчжи, — продолжал Чию, ковыряя землю носком сапожка. — Я и так знаю, что увидел. Только ты видишь в силе этой волю богов, а я… другое. 

— Что ты видишь, старик? — спросил Кермес недовольно. 

— Как объяснить тебе — степняку? — Чию насупился. — Ну вот, смотри, — я вижу в небе сокола, а ты только тень его на земле. Я существо особого рода. Вся моя земная жизнь — только игра теней от моих пальцев. Понимаешь?  

— Ты говоришь странное, старик. 

— А я не ждал, что ты поймешь, юэчжи, — Чию пожал плечами. — Знаешь… А ведь я совершил страшное дело для большой справедливости. Я выкормил черного дракона. Ты тоже сделал страшное дело. Знаешь, о чем я толкую? 

— Знаю, — коротко ответил Кермес.  

— Ты еще встретишься с ним, — сказал Чию. — Ты встретишься с тем… прежним. Все мы будем наказаны за то, что произошло уже, и за то, что произойдет еще сегодня. 

— Что ты говоришь? Не понимаю. Ты странный старик.  

— У меня было дело. Я его закончил, — продолжал Чию. — И ты тоже выполнил свою работу. Да… многое случилось за прошедший год. Многое переменилось на земле. Но впереди еще… кое-что. 

Сказав это, он удалился. Из круга князей только и слышалось теперь имя Модэ. Ичис смотрел на землю, и плечи его вздрагивали при этом слове, будто кто-то бил его плетью. 

К вечеру была решена судьба двух царевичей — Модэ станет шаньюем, а Ичис умрет. Из двенадцати всадников Модэ в живых остался только Кермес. Месть Модэ была совершена вполне, но он не был сыт этой местью.  

Наконец Модэ один в шатре. Он закрыл глаза. Все, чем владел он теперь — земля и люди на ней, — представились ему тучным бараньим стадом, раскинувшимся от горизонта до горизонта. Спины, черное руно, толстые курдюки, лобастые головы с закрученными рогами — все это двигалось, блеяло, ревело, поднимало пыль.  

Модэ задрожал от этого видения, на лице его возникло какое-то мучительное наслаждение. 

— Теперь ты убьешь меня? — подал голос Кермес. Он стоял у входа в шатер, Модэ не почувствовал его появления. Он был совсем призрак, этот белобрысый юэчжи. 

— Нет. Я не убью тебя, — улыбнулся Модэ. 

Он думал, что от такой милости юэчжи упадет перед ним на колени и будет ползать в пыли и в благодарности. 

Но случилась иначе — Кермес отступил назад, в темноту, плечи его опали, а голова бессильно поникла. 

— Почему? — голос его дрогнул. — Я ведь сделал для тебя много дурных дел. Все, что ты хотел. Ты теперь главный, ты теперь над царями царь. Чего еще хочешь? 

— Замолчи! — прошипел Модэ. — Молчи! Ты разве не видишь? Не видишь? — и он показал юэчжи пустую ладонь. — У меня хлыст в руке! Я по земле им пройдусь. — И тут Модэ опять увидел баранью спину, удар по ней хлыстом, то, как дрожат жилы на задних ногах и кровь сочится сквозь жир, расплываясь по руну, и шерсть блестела, как слюда.  

— Что ты думаешь своим умом? — он глянул юэчжи в глаза. — Нет теперь на тебя смерти! Я тебя заставлю жить. Ты мне покорился, а значит, и весь народ твой покорится. 

— Нет, — ответил Кермес. — Мой народ скорее в землю уйдет, чем будет стоять под твоим хлыстом. Я потому стал тебе служить, что утратил с народом своим всякое сношение. Я к нему не могу вернуться, я мертвый теперь. Я останусь, если ты хочешь. Мне ведь все равно. Но жить не буду. Буду ходить среди людей и есть их пищу, но кровь моя остыла, и душа моя прекратила жить.  

Модэ, слушая его, улыбался и кивал головой. Кермес смешался. Он хотел сказать еще кое-что важное, но язык хунну казался ему слишком грубым для этих слов, а на родном своем языке он поклялся больше не говорить. Поэтому он стоял перед Модэ молча, словно не было никакого Модэ, как и хлыста в руке его. 

— Глупый ты человек, юэчжи. Или не видишь разве? Вот они, все передо мной, — Модэ еще находился в плену видения. — Толпятся, блеют, тянутся языками. Всадники — прозвание одно! Все! Все скоты, от мала до велика. Думаешь, соли просят? Нет — кнута моего просят! Отец тоже был скот, он был большой бык с белыми рогами… а теперь он… он… скоты, теперь все скоты! 

Модэ забылся и сел корточки. Он горел, его лоб сочился соленым жиром, и жир этот застилал глза. Кермес исчез, исчезло ужасное стадо. А следом и жар утих. Появилось сморщенное, печальное лицо Чию. Модэ вдруг вспомнил далекий зимний вечер, хруст отцовских сапог по снегу, теплый отвар, оторый дала ему мать — желтая пустогрудая женщина. Кажется, его и сейчас поили отваром, но теперь он чувствовал колючие руки Чию.  

Скоро Модэ заснул, а Кермес так и остался стоять стражем возле его ложа. Он простоял всю ночь и весь следующий день. Он укрывал Модэ, когда его знобило, и распахивал полог, когда тот метался в жару. На другой день Модэ был здоров и весел, как только может быть здоров и весел молодой мужчина. На третий день он уже сидел в седле и раздавал приказы. «Как хорошо, что я опять живу», — говорил он батырам, но молчали батыры, потому что был он для них не человек, а только кнут. Но молодой шаньюй не печалился. Он свистел весело и зло. Многих еще нужно было уничтожить, извести со свету, чтобы он, Модэ, мог жить во всю свою молодую драконью силу. Батыры понимали это, наверное, и толпились вокруг него, курились серым паром, ожидая приказов. Справа от Модэ по-прежнему вертелся воробей Чию, а слева темным утесом возвышался великан-юэчжи. 

12 

Старый воробей Чию был прав. Много было сделано в прошлый год, но год новый принес еще больше перемен. В Поднебесной разразилась какая-то странная, непонятная степнякам война, хунну выбили из своих степей последних воинов Шихуанди. Из-за барханов поднялись черные копья племени дунху, и ветер погнал по земле горячий песок. Юэчжи выбрали паралатом Вэрагну и как будто стали жить спокойно, но все больше родов их уходило, пряталось в горы, ведь и паралату, и нищему пастуху стало ясно — нет теперь силы большей, чем сила Модэ. 

А потом время побежало, как мутный весенний ручей, год пролетел, другой, третий… Будущее и прошлое пожирали друг друга, как драконы на железной пряжке шаньюя Модэ. Сгинули дунху, а на юге началась новая война с Поднебесной, хунну снова и снова побеждали в ней, днем мужчины славили Модэ, а по ночам у костров называли отцеубийцей. 

У Модэ вырос сын Лаошань, и он стал чжучи-князем. Наследник был строптив нравом, как и сам Модэ в его юные годы. Его воспитывал Чию — совсем слепой и почти уже беспомощный. Ему везде помогали его молодые ученики, которых он выписал из мятежных провинций Поднебесной, у союзников-ванов. 

Умер Лу-Гань, очередной правитель Поднебесной, и наступило наконец перемирие, был заключен новый договор мира и родства. У хунну был хлеб, а в степи хлеб дороже золота. 

Прошло еще время, князья старели и умирали, а Модэ, казалось, не менялся совсем. Чжучи-князь томился от мира, но Модэ был сыт кровью, как матерый дракон. Тогда чжучи-князь, строптивый, наглый Лаошань, собрал большое войско и ворвался в северные провинции Поднебесной, стал грабить и убивать. 

В первые же дни набега правитель Вэнь-Ди получал с севера вести одна страшнее другой, ничего нельзя было понять, в армии случился разброд, полководцы посылали тысячи колесниц незнамо куда, а потом все вдруг стихло, хунну пропали в степи, оставив после себя серые пепелища. А потом пришло письмо от Модэ на китайском языке: «Дряхлый, старый князь, рожденный на болотах, выросший среди волов и лошадей просит прощения у могучего владыки. Чжучи-князь Лаошань напал на ваши земли из-за нечестных ваших чиновников. Но он все равно не прав. В наказание я послал его с войском далеко на север, он воюет теперь с юэчжи…» 

Войско шло вперед, до поры нигде не встречая для себя преград. Не стало в степи и на холмах пастухов, исчезли колодцы и коновязи. Степь вымерла перед Лаошанем. Впереди где-то на холмах ждал его паралат Вэрагна, но паралату уже некого было защищать, да и войско его было невелико. Кажется, воины-юэчжи просто стояли на холмах и ждали своей смерти. В степях говорили: стоит ли биться, не лучше ли паралату со своим народом оставить холмы хунну? Все эти досужие толки прекращались довольно быстро. Все знали — Вэрагна не повернется к хунну спиной. Вэрагна был герой.  

Модэ послал с Лаошанем своего верного телохранителя — Кермеса. Юэчжи с годами стал грузен и рыхл, лицо его покрылось царапинами и морщинами и сделалось похоже на сырое тесто. Но он, как и прежде, был ужасно силен. Новый конь был у него — рыжий аргамак, злобный, быстрый, его Кермес не любил и стегал плеткой нещадно.  

Лаошань не любил Кермеса — это был человек шаньюя, человек Модэ, верный палач. Знал чжучи-князь — до поры до времени юэчжи будет его защищать, но клинок великана всегда будет направлен и в его сторону. Если царевич покажет неповиновение отцу, юэчжи пустит клинок в ход. 

С ними было большое войско, два полных тумена, построенных особым порядком. Это было новой задумкой Модэ. Каждый отряд отличался от других: один отряд — в белых плащах и на белых же конях, другой — в черных острых колпаках и на вороных аргамаках, третий — в шлемах с киноварью и красными конскими хвостами, верхом на темно-рыжих, как запекшаяся кровь, скакунах. Отряды никогда не смешивались, и каждый знал свое место в строю. Командиры родов и племен привязывали к уздечкам звериные шкуры — заячьи, лисьи, волчьи, и все воины знали, кого нужно слушаться. 

В последнее время творилось странное — на крайних сотнях стали пропадать воины. Иногда их находили далеко от стоянок, окоченевших, с выпученными от страха глазами. Сразу поползли среди батыров слухи о здешних призраках и курганных богах. Но Лаошань знал — это юэчжи, до поры невидимые, жалили неповоротливую громаду хуннского войска, словно пчелы.  

— Кермес-батыр! — заговорил как-то Лаошань. — Кермес-батыр, расскажи, пожалуйста, про эту землю. 

— Здесь есть где укрыться, но есть и просторные места, — говорил юэчжи лениво. — Жала для стрел в этих местах делают из бараньей и конской кости, а еще… еще… — он вдруг осекся, будто увидел вдали что-то. 

— Говорят, юэчжи-батыр, будто в этих местах живет древний бог, — произнес Лаошань задумчиво. — Его видели возле лагеря третьего дня. 

Кермес странно повел головой. 

— В последние дни как-то неладно, — Лаошань огляделся по сторонам. — С дальнего разъезда донесли, что к кострам будто бы подходят юэчжи. Голодные, одетые в рванье. 

— Здесь где-то могила их бога, — ответил Кермес глухо, — зовут его Рамана-Пай. Здесь бывают призраки… 

Призраки и вправду были — целое войско. В пыли рожденные, голые, босые люди — тени полудня. Тела их настолько истончились и почернели, что в горячем солнечном свете были почти не видны. Двигались они неслышно на худых своих кобыленках, выслеживали отставших хуннских батыров, и неслышно же умерщвляли. Кермес все это знал. Он все помнил. 

Вечером на привале у пересохшей речки он как будто почувствовал что-то и впервые за время похода удалился от Лаошаня.  

Он отъехал на невысокий утес, туда, где никто уже не мог его видеть. Вокруг звенели комары. Красное солнце спускалась к белым дюнам, потрескавшимся от засухи. Из синего ила торчали голые прутья — все, что осталось от густой речной поросли. Чуть подальше от косогора еще рос высокий кустарник, земля там была сырая, и лошадь могла отдохнуть в тени. 

«Если хунну овладеют этим краем, река уйдет, Дану не потерпит такой гнусности», — вспомнилось вдруг Кермесу. Это место было ему знакомо. Когда-то здесь он ловил куропаток, и с ним был еще кто-то…  

Дремота смежала Кермесу веки, он никак не мог вспомнить имя… 

Кермес прислонился к тонкой лошадиной шее, свесил грузные руки и прикрыл глаза. Он слышал, как кто-то поднялся на косогор и остановился. Близко было чужое лошадиное дыхание. 

— Ты кто? — Кермес медленно поднял голову и разлепил уставшие, бессонные глаза. 

Всадник стоял в полусотне шагов, неподвижный, похожий на тень от стрелы. Он стоял спиной к гаснущему солнцу, и Кермес не видел его лица. Но вот рыжий отблеск осветил личину из желтого рога, две черных прорези на месте глаз и… зубастую ухмылку. 

Кермес хрипло вскрикнул, тронул поводья и помчался прочь. Но с другой стороны косогора вышла уже другая фигура — чуть шире в плечах, в лисьей шапке, а вместо лица — маска из куска грубой кожи. 

Кермес полетел на коне под гору, провалился в черное пустое русло, снова поднялся на плешивый пригорок — и увидел впереди еще две черные тени. Кермес затравленно огляделся — вот еще один всадник в берестяной личине, на коне паршивой масти — с белыми отметинами на копытах. А вот еще один — на белой тощей кобыле. 

Он зарычал, ударил коня по тугим жилам, степь бросилась ему навстречу, спина выгнулась луком, и земля перевернулась. 

Кермес лежал на животе, а в горле клокотала кровь. Стрелы торчали из его спины красными иглами. Он не видел уже ничего, слезы и пот слепили ему веки… Вдруг вспомнилось ему что-то далекое и невозвратимое. Раскрасневшееся лицо, блеск мальчишеских глаз, восторг, оттого что бьется под заячьей шубкой первая пойманная куропатка, и живая улыбка, которую сменил теперь страшный оскал солнечной маски. 

— Как чудно… — подумал Кермес и затих, оттого что не мог больше жить. 

Тот, кто выстрелили первым, приблизился к телу и навис над ним, неподвижный. Он всматривался зачем-то в лицо убитого батыра, словно пытался узнать, угадать…  

Он вздрогнул, когда его окрикнули: 

— Ашпокай! Ашпокай! Это ты? 

— Это я, — отозвался он, отнимая от лица маску. 

Пятеро мальчишек, как один, последовали его примеру и побросали маски под копыта коней. 

— Что вы здесь делаете? Нас могут увидеть! — на косогоре появился конник в остроконечном колпаке. — Мы не достали Лаошаня, хунну переполошились! Бежать нужно! 

— Нет. Не бежать. Нужно уходить, — сказал Ашпокай. — Насовсем. Мы уйдем из этой степи, Атья. Здесь все кончено. 

— Не понимаю, — сказал Атья, — что ты говоришь? 

И тут он заметил лежащего на земле Кермеса. 

— Это… это… 

— Да, — ответил Ашпокай. — Это Михра. Мой брат. 

И он швырнул маску на мертвое тело. Атья сорвал с головы колпак и закрыл им лицо свое. 

Мальчишки неуверенно переглянулись, потом посмотрели на мертвого батыра. Никто из них не знал этого белобрысого хунну, — ни Атья, ни Ашпокай не рассказывали ничего о Михре. 

— Все. Наигрался я в Михру, — сказал Ашпокай. — У нашего народа судьба есть, и здесь она не заканчивается. Чем раньше народ наш это поймет, тем лучше. Нужно всех собрать и двигаться. 

— Куда? Куда? 

— На запад, — Ашпокай посмотрел на перстень с вживленной в него капелькой коралла. — Мы проложим для нашего народа новый путь. 

Ашпокай смял башлык, щека его дернулась от какого-то страшного напряжения. 

— Все! Пошли! Уууу-хааааар-р-р! 

— Уууу-хаааааар-р-р! — подхватили молодые волки. 

Спустя мгновение они мчались вдоль пустого берега, на котором вечер уже протянул свои синие тени. 

*** 

В городе светает долго и мучительно: над темными крышами висит зарево, — цвет смолы на платке курильщика. А здесь рассвет начинался на земле. Восточный ветер забросил на черный отрог старое, рыхлое облако. Сквозь молоко горел ровный и жгучий огонек пастушьей стоянки — первый редут наступающего дня. На дорогу сонно и величаво выступали лошади. Они шли вдоль ручья к яблоне — единственной в округе. Они обступали ее со всех сторон, согласно утреннему своему ритуалу, и тянулись губами к серебристой листве. Последняя торжественная минута ночного молчания повисла над долиной. И я вздрогнул, когда вдруг зазвучал карабин, — это Серега отгонял волков от своей стоянки. Выстрелы отдавались в горах резкими щелчками — казалось, кто-то бил палкой по длинному прямому рельсу. Таково было напряжение камня, такая таилась в этих склонах механическая, машинная сила. Серега воевал с ночью, он теснил ее от своих овец, от своих лошадей, прогонял ее, ненавистную, в тесные ущелья и душные гроты. Он верил, наверное, что когда-нибудь совсем прогонит со своих лугов ночь, и сразу сделается легко и радостно на земле. Он точно думал так, это было в его утреннем грохоте. 

Вокруг меня в окостеневшей земле зияли черные провалы. Это были разоренные нами курганы — и пахло от них теперь не хлебом, а стылым погребом. Вокруг ям торчали щербатые обломки — все, что осталось от крепид. Вот за эти-то камни и отступала ночь. Теперь я понял, зачем древние обносили могилы кольцами из камней. Внутри была особая, запретная для человеческого глаза темнота. Это она отпечатывается в земле сизым могильным пятном. Ее можно было увидеть только в этот рассветный час, когда она отступала в свои дневные пределы.  

Мне снова захотелось почувствовать под ногами старую дорогу. 

А я на ходу проваливался в сон. Мои ноги уходили в него по щиколотку, по колено. Темное, холодное поднималось снизу мне навстречу. Кажется, я снова зашел в ручей, встрепенулся. Из сумерек возник огромный пес, — я видел такого в Серегиной своре. Он подбежал ко мне, раззявив пасть. Он подбежал ко мне так близко, что, протяни я руку, мои пальцы коснулись бы черных отметин на его голове, и… пропал. Это был только туман. Темнота отступала, просачиваясь под землю. Там, где она стелилась по земле, вместо травы колыхалась холодная зыбь.  

Я оглянулся на окрик. Со стороны лагеря шел человек. Я сразу узнал его, махнул рукой и двинулся было навстречу, но тут нога моя угодила в звериную нору. Последняя стрелка темноты вдруг скользнула мне навстречу, сделалась черным длинным жалом и слизнула меня с лица земли.  

Меня нашли утром — увидели с дороги. Я хорошо помню сон, который мне снился. Когда меня будили и обливали родниковой водой, он снова и снова возникал у меня перед глазами.  

Ревела река, лошадь вскидывала морду над голубой пеной и плыла, плыла против течения. Мы с Музыкантом сидели на гранитной щетке и дымили.  

— Смотри, как… вверх по реке… а раньше не могла, — сказал я.  

— Все поплывем.  

Музыкант затушил «Беломор» о ладонь и бросил бычок в воду. 

41.  

А липу Капа купила.  

42.  

И Мани – будете в свете дубинами!  

43.  

Его глава давал Гоге.  

44.  

А леди Ван Елена видела?  

45.  

Силе сила, на попе поп, а на лисе лис!  

46.  

Лес, Ева – на квакшу дедушка в канаве сел.  

47.  

Ха, Камо был, а Ире сериалы б о маках!  

48.  

Но Тома жаль! Лажа, мот он!  

49.  

Кобылу ода тити доводит и та до улыбок.  

50.  

- Каков он!  

- А больше ешь, Лобанов, о как!