Я — пастырь, которому власть даровали в подарок,
Нечто в ночи мне объявилось,
Что — я не знаю
В.К. Шилейко. Шумерская литература.
I
Когда злое Солнце скрылось за горизонтом, двое путников остановились на склоне каменистого холма. На три плетра вокруг не было заметно никакого человеческого присутствия, только далекие огни походных биваков воинства Камиша мерцали в холодной синеве, как отражения первых сумеречных звезд. Однако, случись какому-нибудь прохожему оказаться в этом безлюдье, он бы очень удивился, увидев этих двоих: изможденный, неведомого северного племени человек и хищного вида островитянин с безобразно-длинными, как у паука, руками и ногами. Они встали с подветренной стороны, чтобы дым от разведенного костра не привлекал к себе чужих глаз. Лежанки им заменили согретые солнцем замшелые глыбы, сень – узловатая крона ладанного дерева.
- Я не понимаю твоей Правды, змеиный жрец, – молодой островитянин протянул руки к огню. – Если ты так мудр, скажи: куда подевалась моя удача? Что стало с моей судьбой?
Вопрос этот очень удивил Тиглата, ведь за весь прошедший день его спутник не проронил ни слова.
- Не так давно мне встретился корноухий гадатель, – продолжил островитянин. – Этот старый обманщик предсказал мне дурную судьбу. И вот я здесь с тобой в запустении.
Некоторое время Тиглат раздумывал над ответом, отмечая движение звезды Дилбат и разоряя тисовым прутом горячую золу.
- Нет ни судьбы, ни удачи, саркан, – произнес он наконец. – Есть только Промышление Неизвестного Бога о нас.
- Он промышляет о нас, как рыбак о рыбе? – в голосе островитянина послышалось сомнение.
- Что мне ответить? Да и нет, мой друг, – Тиглат улыбнулся. – Он желает нас всех изловить. Изловить, чтобы освободить.
- Освободить? От чего?
- От всякого зла.
- Как?
- Устранив причину, разумеется, – Тиглату казалось, что разговаривает он не с иноземным зверем а с маленьким ребенком. Но он все же помнил кто перед ним и старался не выказывать снисхождения.
- Что же это за причина? – саркан с сомнением прищелкнул языком.
Тиглат надолго замолчал, вновь уставившись на молодое звездное небо. «Этот саркан может выпотрошить человека легко, словно рыбу, – подумал он. – И все же не знает, где у него правая рука, а где — левая». Далеко, над зубцами гор тлело рыжее зарево. В воздухе пахло полынью.
- Одни говорят, что зло — есть страдание, вызванное нашими проступками. Другие считают, что зло коренится в самой природе телесного мира.
Островитянин плюнул в огонь.
- Какая глупость... Я не верю в такую Правду, – сказал он презрительно. – Брат Илин слушал твои россказни. Теперь он мертв. Брат Санука слушал тебя. Теперь он тоже мертв. И многие из тех братьев, что внимали пустым словам, остались лежать на этой негодной земле. Теперь мне приходится выслушивать твои выдумки.
- А во что ты веришь, саркан? – спросил Тиглат, стараясь скрыть досаду.
- Я верю в Клятвы, которые принес, когда стал мужчиной, — преданность братству, нестяжательство, бесстрашие, крепость тела и духа.
- Ты и ныне соблюдаешь эти обеты?
Тяжело упала тишина. Раздумье исказило и без того гадкую наружность саркана. «И вправду похож на сольпугу, недаром так зовется, – подумал Тиглат. – Я, конечно, выгляжу теперь не лучше».
Тиглат покинул пределы Бэл-Ахара здоровым молодым мужчиной – у него была густая курчавая борода, шаг его был тверд и скор, черные глаза, окрыленные густыми бровями, горели молодой силой. Теперь тело его сделалось безобразно: в стране Селмоим его пытали огнем, в стране Пчелы и Тростника секли плетьми, в Дахе – били камнями. После его резали, кололи, подвешивали вниз головой, на левой руке недоставало двух пальцев, на лбу красной звездой цвел ожег. В городе Лакиса он ненадолго поселился в окрестностях храма богини Дилбат, где собирал дикий мед для бражников. Прознав о нем, жрецы схватили его, избили палками, обрили наголо и осыпали пеплом. «Ни в какой стране не будет тебе приюта, – сказали они ему, прежде чем выпроводить из города, – все наши люди знают о тебе, все злоумышляют о тебе. Ступай прочь из нашей страны. Наша вода слишком хороша для тебя, наши хлебы слишком хороши для тебя, наши женщины слишком хороши для тебя. Убирайся прочь, пока мы не предали тебя смерти».
Так гнали Тиглата – от города к городу. Лишь на краю Наилучшей земли стужающие наконец отступили от него. Тогда ему и встретились воины Аттар Руссы. Поначалу он робел подойти к ним, ожидая новых побоев, но воины, увидев северянина, лишь подняли его на смех — так жалок был его вид. Один раскрасневшийся от хохота баирум протянул скитальцу плошку меда. С тех пор день за днем Тиглат волочился вслед за войском, проповедуя о Рыбаке, который вынимает людей из темных вод, избавляя их от истления и страстей. Всюду с собой носил он треснувшую миску, из которой вкушал свою жалостивую пищу. Люди обыкновенно подавали страннику ячменную кашу, редко – рыбу или мясо.
Иногда Тиглат приближался к человеческим обиталищам, но не являлся к людям, оставаясь в поле и промышляя скудельным ремеслом. Готовые горшки и миски он оставлял на краю поля и порой, вернувшись, находил мешок с зерном или какую-то другую плату за свой труд. Иногда ему бросали битую овцу или связку сушеной рыбы. Раны его мало-помалу зажили, плоть укрепилась. И все же он был слаб — куда слабее себя прежнего, изо рта его сочилась слюна, на ходу он покачивался как пьяный, разбитая голова его гудела как медный котел...
- К нам приближается опасный человек, – произнес Сольпуга, прервав мысли Тиглата. – Или это не человек? Не могу разобрать…
Северянин действительно увидел в сумерках жидкую тень. Тень приблизилась к огню, очеловечилась и превратилась в желчного иноземца со злыми, раскосыми глазами. Одет он был как баирум, и ругался как сборщик дикого меда.
- Здравствуй, добрый путник! – Тиглат встал ему навстречу, тогда как Сольпуга остался сидеть на месте. – Откуда ты держишь путь?
Желчный человек смерил его своим желчным взглядом.
- Еще один змеиный жрец, – буркнул он себе под нос и добавил, как бы спрашивая себя. – Какой у него гадкий вид, правда?
Тиглат немного растерялся от этих его слов, но, не утратив улыбки, продолжил:
- Ты из страны Син, верно?
- Зачем он спрашивает? Какое ему дело до бедного Утуку? – проговорил иноземец.
- Ты чего такой злой? Ты ведь не знаешь меня.
- Он говорит неправду! Кое-что я про него знаю. Он носит знаки Змеи и Льва. Недавно я претерпел от людей Храма. Мне причинил несчастье змеиный жрец. Пусть теперь этот возместит убыток!
- Кто причинил тебе обиду? – спросил Тиглат, с трудом сдерживая раздражение.
- Это был молодой писарь. Он недурно играет в скарну. Но этого мало чтобы переиграть старого Утуку. Разве можно обыграть собственную тень? Нет! – скажу я. Он пустил в ход трюки, уловки, которым научился в Храме.
- Вот как... – нахмурился Тиглат. – Как звали того писаря?
- Откуда мне знать, как его звали? – ощерился желчный. – Он был из племени черноголовых. Совсем еще мальчишка, но кое-что повидал, хват. Баирумы призрели его потехи ради.
- Этот человек… жив? – проговорил Тиглат треснувшим голосом.
- Это известно лишь луне и звездам! Да еще перелетным птицам, может быть. – Желчный плюнул себе под ноги и вдруг спросил кого-то. – Должно быть, он сгинул в битве?
В сердце Тиглата впилась невидимая хищная лапа. Это проснулся злой грифон, когда-то свивший себе гнездо в узкой клетке его ребер. Уже много лет он дремал в темноте, и Тиглат позабыл о своем недуге. Но дурная весть растревожила злой дух, оживила в памяти забытое – тревожное лицо матери, горькие настойки из трав и молитвы на мертвом языке.
«Не может быть, – сказал себе Тиглат. – Не верю, что это он».
– Так что же? Змеиный жрец возместит мне убыток?
– Но у меня ничего… – Тиглат осекся, услышав хриплый смешок.
– Я кое-что знаю об этом писаре. – Сольпуга нехотя поднялся с теплого камня, расправляя свои паучьи конечности.
– И что же? – Тилат облизнул засохшие губы.
Вместо ответа Сольпуга обжег его холодным взглядом. Тиглат запустил руку в пазуху, достал из нее последний кусок твердого сыра и протянул островитянину. Тот принял сыр и вновь уселся на свой камень, подобрав паучьи конечности. Он долго смотрел на огонь, погрузившись в бесцветные свои мысли, и только когда Тиглат уже готов был закричать от нетерпения, наконец произнес:
– Да, об этом, черноголовом... я видел его. Это было после боя. Некоторое время мы вместе шли в сторону Накиша. Он поделился со мной снедью. Болтал без умолку. Пустой человечек, этот черноголовый.
Желчный человек ощерился, протявкал:
– Раз так, то я еще поквитаюсь с ним! Он, верно уже в Накише. Никуда он от меня не уйдет.
– Стало быть, мы все трое держим путь в Накиш? – спросил Тиглат, чувствуя как отступает злой грифон.
– Я иду туда, чтобы причинить зло своему обидчику, – сказал Утуку.
– Я иду туда, чтобы соединиться со своими братьями, – эхом отозвался Сольпуга.
– Я иду туда, чтобы умертвить Аттар Русу, – произнес Тиглат.
II
Тиглат не вдруг задумался об убийстве великого лугаля. В дни своей жизни в Бэл-Ахаре он почти не думал о нем и о том, какое зло может причинить один человек множеству человеков. Первое время его занимала учеба, а затем без остатка захватил дерзкий замысел Главного евнуха. «Мы в плену у зверя жестокого и коварного, – так говорил великий вол. – Придет день, и свет чистого огня угаснет в этих стенах. Истина нашего учения не должна больше томиться в темноте, Адидона. Пришло время излить ее в мир». Тиглат слушал эти безумные речи с небывалым для себя волнением. Он смутно понимал слова о звере, воспринимая лишь идею просвещения Наилучшей земли. Вести о происходящих за стенами Бэл-Ахара событиях занимали его тогда не больше, чем уборка нужника, варка смолы, починка одежд или какое-либо иное, гадкое, но непременное дело.
Все началось в третий год учебы Тиглата. Однажды, после полуденного служения, Главный евнух подошел к нему и шепотом назначил встречу в роще Ат-Тари. Ученик должен был явиться туда на закате, без слуг и охраны. Тиглат, услышав эти слова, едва не усмехнулся — у него, чужеземца, не было ни того, ни другого. Лицо евнуха, однако, встревожило его – в темных глазах скопца вспыхивали белые и золотые искры, щеки побелели и вытянулись, на губах запеклась слюна. Это было похоже на безумие. Впрочем, это и было безумие, как понял потом Тиглат.
Когда в тени священных кипарисов они увиделись снова, лицо Главного евнуха приняло обыкновенный непроницаемый вид, а вот Тиглата, напротив, била дрожь. Весь остаток дня незнакомое, волнительное чувство в его груди все возрастало, наливалось холодным, колючим ядом. Таинственность их встречи пугала, манила, угрожала, обещала неизвестное. Когда наконец жирная туша скопца приблизилась к Тиглату, дохнула на него кислым жаром, он почувствовал как волосы на его голове шевелятся.
– Ты — негодный человек, – сказал Главный евнух и замолчал.
– Я — негодный человек, – повторил юноша.
– Ты никому не сказал о нашей встрече, – глаза скопца изучали лицо северянина. – Ты нелицеприятен в суждениях, это хорошо. Ты не ищешь одобрения и покровительства Наставников. Это тоже хорошо. Они никогда не поймут, не признают... Они и не должны узнать. Никто не должен.
– Узнать... что? – Тиглат облизнул пересохшие губы.
– Ты — негодный, – снова произнес Главный евнух. – Но могу ли я тебе верить?
После этих слов его рука, скрытая под складками одежды, чуть заметно шевельнулась. Тиглат это заметил.
«При нем нож, – догадался он. – Клинок, верно, смазан ядом».
– Нет, господин мой, – собравшись с духом произнес северянин. – Я сродни гнилому корню или снулой рыбине, я не заслуживаю чьего-то внимания. Мои слова – пустой ветер.
Главный евнух кивнул, удовлетворенный ответом.
– Ты слеп и потому не видишь, – сказал он. – Ты глух и потому не слышишь.
Тиглат бессловно кивал. Он думал только о ноже – невидимом, смертоносном.
– Завтра в этот же час я жду тебя в Адидоне, – Главный евнух вновь смерил северянина пристальным взглядом. – У меня есть для тебя работа. А теперь ступай. Я должен остаться один, хочу сотворить молитву.
По дороге в келью, на главной террасе, Тиглат столкнулся с Сингой. Встретившись с ним взглядом, северянин поморщился: мальчишка опять вдыхал желтый дурман, белки его глаз были розоватыми, губы пожелтели и потрескались. Он зашипел, когда Тиглат ухватился за его смоляно-черные волосы.
– Куда ты бежишь? – спросил северянин, как можно более холодно.
– А тебе чего за дело? – огрызнулся Синга.
– Ты опять собрался в город с Волитом и Мемном?
Синга не ответил, лишь зыркнул злобно на старшего товарища. Тиглат вновь испытал странное чувство, в котором кроме желчи и обиды было еще какое-то мучительное томление. Он не понимал природы этого странного чувства. Да, он презирал эшзийца за его негодный нрав. Отец мальчишки был редумом, получившим от своего энси за верную службу большой ильк. От материнского чрева Синга ни в чем не знал нужды, ему не приходилось трудиться на чужой земле, он не добывал известь, не выделывал кожу, не собирал дикий мед. Черноголовому неведома была жизнь изгнанника, его сердце было сухим и грубым, как такыр, в его голове гулял беззаботный Восточный ветер и все же… что-то в нем – незаметное, недоступное уму – всегда обезоруживало Тиглата. Что это было? Быть может, потускневшая, выцветшая память о братьях, давным-давно убитых пустынной хворью… Или что-то еще, незнакомое, новое?
«Помни, что ты – в логове львов, – так говорил отец, огрубелый человек, постаревший прежде своего века. – Тебя окружают враги. Ты не можешь бежать и скрываться. От Злого Солнца не убежишь. Чтобы выжить, ты должен утаить от других свое сердце. Оно очень хрупкое, и дело тут не только в твоем недуге. Праздность и томление ослабят твои мышцы. Зависть истончит твои кости. Ненависть затуманит твой взор. Это ты знаешь хорошо. А теперь запомни вот что: страшнее всех прочих чувств – любовь. Для тебя это смертельная отрава. Настоящая любовь бывает только между равными, а равных тебе в этом мире больше нет». Тиглат помнил эти слова, помнил как заповедную молитву.
– Залепи рот дерьмом, – северянин отвесил Синге звонкую затрещину, не в полную силу, но так, чтобы мальчишка почувствовал. – Ты говоришь с тем, кто старше и много умнее тебя. Прикуси язык, пока я не высек тебя.
Взъерошенный Синга ощерился, но смолчал. Где-то на дальнем конце террасы показался его раб – тонкий, хищный, похожий на дикого кота.
– У тебя послушание, – сказал Тиглат уже спокойнее. – Поэтому в город сегодня не пойдешь – я прослежу за этим. Нечего тебе делать в захожих домах.
Он одарил черноголового долгим взглядом, в который постарался вложить все свое презрение. Тот втянул голову в плечи, пробормотал что-то на своем наречии и поволокся к воспитателю. Тиглат хмыкнул – на сей раз он нашел на него управу. Прежде чем скрыться за углом, сын честного земледельца, правда, бросил через плечо: «Чтоб тебя мыши съели, шелудивый шакал», чем еще больше позабавил Тиглата. Ему опять вспомнились слова отца: «Настоящая любовь бывает только между равными, а равных тебе в этом мире больше нет. Ты не похож на других. Ты лучше других. Ты – Наилучший».
На другой день Главный евнух встретился с Тиглатом в Адидоне и, взяв с него все самые страшные клятвы, изложил суть его новой работы. Поначалу Тиглат не поверил услышанному. Ему подумалось, что Великий скопец выжил из ума или вздумал зло подшутить над ним. Евнух угадал его сомнения и потемнел лицом. «Отравленный нож, – вспомнил Тиглат. – Это не шутка».
– Мы должны вынести Скрижали из тьмы Адидона, – повторил Главный евнух свои слова. – Ты сам все видишь – Бэл-Ахаром овладел нечестивец, Зверь, рожденный под красной звездой. Наилучшая земля постепенно умирает, Южный Ветер и Злое Солнце скоро вытравят из нее живую душу. Мы должны воздвигнуть новый Адидон в другой стране, чтобы спасти учение Рассвета. Эти слова обожгли Тиглата. Он вспомнил родную землю, оставшуюся по ту сторону гор, в одночасье увядшую и разоренную врагом. Речи главного евнуха были безумны, но оттого не менее правдивы.
Через несколько дней усердного поста и долгих молитв, возносимых Отцу, он принялся за работу. Миновало время дождей, за ним пришла сушь, и снова разразились небесные хляби. Работа текла неспешно, Главный евнух проверял каждую табличку, переписанную с великих скрижалей. Раз за разом он разбивал глиняные дощечки и приказывал прятать обломки как можно дальше от глаз наставников.
Аттар Руса между тем объявил войну Пятиградию Наилучшей земли, призвал в свое воинство диких тхаров и кровожадных сар-канов. В заветные земли прибыли темнокожие воители из Страны Богов и много других иноземцев. Все больше Тиглат убеждался в правоте Главного евнуха и нечестии великого лугаля. Когда Главный евнух решил посвятить в их работу Сингу, он уже почти уверился, что Аттар-Руса и есть та Кровавая Звезда, чей свет превращает черную землю в красную, а плоть – в сухой остов. О ней говорилось в самом конце скрижалей. Много лет толкователи из числа Наставников спорили, что предрекают эти последние слова: небесное знамение, драгоценность или человека, грядущего родиться на земле под красной звездой Сатэвис. Одни страшились появления Звезды, другие, такие как Уту и Каас, алчно ждали, когда она воссияет на Западном небосклоне.
Призвание Синги между тем Тиглат не одобрил. «Этот легкомысленный мальчишка нас погубит, – говорил он великому скопцу. – Разве ты не видишь, как он глуп и празден? Я уже давно наблюдаю за ним, верь мне». Но Главный евнух только улыбался на все его возражения. «Я вижу, тебе не безразличен этот львенок. – Так говорил он Тиглату. – Вам нужно трудиться вместе. Это принесет пользу и тебе, и ему». В конце концов северянин смирился, но все же не спускал с эшзийца глаз. «Ради великого дела я могу потерпеть и этого сосунка, – говорил он себе. – Разве есть что-то столь же важное, как наш замысел?». Тогда он и представить не мог, какую великую жертву принесет ради Синги.
После изгнания, во все те дни, что Тиглат странствовал по опустошенной Русой земле, в сердце его зародилось и взросло новое чувство. Ему встречались люди, согбенные и опустошенные войной. Он призрел их – заживо мертвых, без души, бессмысленных – и пришел к ним со Словами Утешения. Но скудные и озлобленные люди отступили от чужака, думая, что он хочет отнять у них последнюю снедь. Тиглат ушел прочь, напрасный и пристыженный, а вдогонку ему летели проклятья и ругань.
Не раз еще приступал Тиглат к несчастным и, отвращенный, оставался один. Наконец, поняв свою тщету, он смирился. Однажды дорога вывела его к разоренному святилищу. Аттары умертвили жреца и измазали алтарь нечистотами. Тиглат приблизился к разбитому болвану и усмехнулся, узнав его. Владыка седьмого неба, архонт Бэл-Дингир был особо чтим в Увегу. Среди простоумных людей он мнился в обличье рогатого человека. Когда-то жрецы сложили его кумир в полтора человеческих роста из вулканического стекла. Теперь базарный люд суетился возле павшего исполина. Угловатые, жилистые мальчишки-падальщики откалывали от него куски и тут же, при помощи песка и воды, перемалывали в мелкий бисер. На земле лежали обломки глиняных дощечек с записанными на них псалмами, молитвами и заклинаниями, и никому до них не было дела. Прежде чем убить, аттары сорвали со жреца одежды и оставили его лежать на алтаре – со впалой грудью и раздувшимся от смрада животом. Тиглат хотел было скинуть свой бурнус, чтобы прикрыть срам мертвого жреца, но, вспомнив, как еще недавно творили с ним служители архонтов, раздумал. «Я не смогу спасти тех, кого коснулась порча. Я ступаю по следу, оставленному змеей. Всё на моем пути отравлено. Только если я сотру голову змее, след истления прервется». Вдруг ему подумалось, что он, быть может, и есть тот самый Марруша – гений и дракон, противостоящий темным силам Хаал. Он тут же ужаснулся и устыдился собственной дерзости. В скрижалях рассвета было сказано ясно, что Марруша выйдет из Наилучшей земли – земли черной, живой, плодоносной. Родная земля Тиглата уже давно превратилась в пыль.
III
Стена в три человеческих роста опоясывала дымный город, словно дохлый дракон. Шесть башен из кедра и лиственницы угрюмо торчали над зубчатым драконьим хребтом, бока его, облицованные керамической чешуей, источали жар. Земляной вал щерился острыми деревянными зубьями. В солнечном свете заметно было, как поблескивают над башнями медные колпаки аттарских застрельщиков. Слышались звуки труб и боевых рожков. Осадный лагерь стоял в двух плетрах от городских стен. Наилучшие не ожидали, что придется учинять такую долгую осаду. Победа, которую одержали они недавно, обернулась долгим и томным стоянием посреди пространной и голой равнины. Воины Камиша и Увегу жили скученно, в беспорядке. Все поля окрест Накиша были вытоптаны стадами этих бессмысленных, обозленных людей. Воздух был тяжел от гнилостного духа, сонмища мух толклись над грудами падали и нечистот. Отступая, аттары оставили обозы, и великое множество раненых. Тех, кто не мог подняться с земли, камишцы, не думая долго, умертвили, прочих пленных разоружили и отправили в Хатор своим ходом. Вино и снедь аттары, уходя, щедро приправили ядом, и многие из людей Камиша и Увегу по недоумию своему отравились насмерть. Осталось в лагере немало украшений, рухляди, припасов и другого добра, награбленного во время похода, и поначалу победители, на радостях, устроили большой пир, истратив немало собственных припасов. Наутро многие из них не могли оторвать головы от земли, и вернись сейчас Аттар Руса с остатками своего войска, он, верно, причинил бы им немалый урон, или даже обратил в бегство. Но великий лугаль скрылся за мертвой драконьей тушей, выжидая чего-то, ему одному известного.
Мало-помалу радость людей Пятиградия поутихла. Время шло, и страх креп в их сердцах. В горклом конопляном удушье костров редумы и баирумы передавали друг другу страшные слухи. Одни говорили, что на стороне Аттар-Русы бьются теперь злые духи — полулюди-полукони. Чудовища налетали на подвозы со снедью, отбивали скот и отравляли колодцы. Другие считали что Руса — колдун, который по ночам ходит по лагерю, умыкая дыхание спящих. Припасы между тем день ото дня таяли. Иные из воинов, оставшись без снеди, собирали дикие злаки, степной лук и пекли из них хлебы. От этой пищи их рвало желчью, с ними случались страшные видения, многие умирали в корчах. День за днем войско Камиша прореживал недуг. Сначала начался страшный понос, а следом объявилась черная горячка. Говорили, что Ночная гостья прибрала уже одного из Наилучших, а прочие истрачены недугом настолько, что не могут держать в руках рог. Таким увидел войско пяти городов Тиглат, когда в обществе двух проходимцев вышел к стенам Накиша.
Рядом с лагерем толпился пестрый базарный люд, так что на чужаков никто не обратил внимания. Нажитое торговцами добро громоздилось там и тут, словно стога сена. Возле одной из стоянок с рухлядью Тиглат остановился.
- Нам нельзя привлекать к себе внимания, – произнес он. – Ни с кем не разговаривай, сар-кан. Тебя могут распознать…
- С кем говорит змеиный жрец? – отозвался Утуку.
Тиглат огляделся. Сольпуга исчез. Окинув взглядом базар, северянин только плечами пожал: «Ушел, как жаль. Он бы нам пригодился…».
Вдвоем принялись бродить они по базару, выспрашивая и разведывая у продажных людей, что творится в лагере. Одни гнали от себя прочь праздных бродяг, иные, мучимые скукой, вступали в разговор, но от их слов все равно было мало проку – сплошь слухи да недомолвки. Скоро Утуку начал скрежетать зубами, Тиглат же, в раздумьях присел на камень. Долгое время смотрел он на то, как тени проделывают свой путь по земле, постепенно укорачиваясь, истончаясь, бледнея…
- Я ридумал! – воскликнул он, наконец.
– Что ты придумал? – за его правым плечом вырос Сольпуга. Саркан был одет в плащ из цветного войлока с расшитым бисером капюшоном. На чреслах его красовался ремень из кожи, а за плечами трепыхался живой козленок. Тиглат уставился на островитянина недоуменным взглядом.
- Где ты все это… – начал было он.
- Украл, – праздно отозвался Сольпуга. Козленок подал голос, и саркан крепко тряхнул его.
- Украл? Что будет, если нас схватят? – испугался Тиглат.
Островитянин смерил его презрительным взглядом.
- Ты сказал, что придумал что-то, – произнес он.
- Как мы попадем за стены? – пробормотал Утуку. – У Накиша трое врат, но все они закрыты и охраняются. Муравей не проползет мимо аттарских баирумов. Мы-то покрупнее муравьев... Разве что нас впустят туда как желанных гостей?
- Да! Да! Верное говоришь! – лицо Тиглата вновь прояснилось. – Будь у нас бубен или арфа…
- Держи… – Сольпуга перекинул козленка на плечи Утуку и, превратившись в рябую тень, исчез среди палаток. Желчный человек из страны Син присвистнул ему вдогонку. Через некоторое время саркан появился опять, на плече он нес целую связку инструментов – арфу с тремя струнами, пару кимвал, облезлый бубен и гладко ошкуренный шофар. На руках у него запеклись бурые разводы.
- Откуда… – спросил было Тиглат, но тут же одернул себя, выправился. – У меня появилась мысль, и это недурная мысль, как мне думается, – сказал он с видимым удовольствием.
Сольпуга плюнул себе под ноги, Утуку расплылся в довольной усмешке. Как был, с козленком на плечах, он подбежал к островитянину, выхватил из его связки шофар и принялся бойко бренчать на нем. Щеки синца раскраснелись, только нос и уши сохранили желтый оттенок, что сделало его лицо особенно неприятным. Тиглату она напомнила посмертную маску. «Этот человек только притворяется живым, – подумал он. – Хорошо притворяется, но меня ему не провести».
Человек из страны Син играл и приплясывал, спутанный по ногам козленок жалобно мекал. Вокруг уже стали собираться праздные люди. Наконец Сольпуга, которому наскучили эти ужимки, ткнул Утуку кулаком в грудь. Тот с хриплым хохотом повалился на землю, разбив шофар о камень.
- Нам нужно приготовиться, – сказал саркан резко. – Я не хочу умереть под этими стенами.
На закате к Западным вратам Накиша подошла странная процессия. Впереди шел северянин. Играя на арфе, он пританцовывал, воспевая красоту и плодоносную силу Дилбат. Одесную его волочился угрюмый саркан, отбивая на барабане монотонный ритм, хорошо знакомый каждому гребцу. Желчный человек из страны Син гремел кимвалами, козленок, привязанный к его ноге бечевой, плелся следом, ковырял носом пыль и жалобно блеял.
Со стены раздался сердитый оклик:
- Идите прочь, соглядатаи!
- Мы прошли многие страны, миновали дикие земли для того только, чтобы воздать богине Дилбат нашу скромную жертву! – произнес Тиглат нараспев.
– Никого не велено подпускать к стенам, – произнес аттарский баирум, чернобородый, тощий человек с голодной тенью под глазами. Свесившись со стены, он внимательно разглядывал путников.
– О, Благорожденный! – пропел Тиглат. – Ты можешь принести жертву от нашего имени?
Лицо стража после этих слов страдальчески исказилось, как у человека, стоящего перед мучительным выбором. Еще раз он пронзил всех троих пристальным взглядом и скрылся за стеной.
– Сейчас в нас полетят камни, – протявкал Утуку.
Тиглат только отмахнулся от него и сделал несколько шагов к воротам. Никто не бросил в него дротик, не метнул камня. У глинобитного основания стены в одной из круглых бойниц он приметил какое-то движение. Собравшись с духом, он прислонился к бойнице и услышал трусливый скорый шепот:
– На восточной стороне есть тайный лаз, размером с горчичное зерно. Взрослый человек пролезет по нему, согнувшись вдвое. До третьей стражи я охраняю этот лаз. Когда прогремит третья стража — приходи к нему. Ты погонишь козленка через него – прямо ко мне в руки.
– А ты не обманешь меня, добрый человек? – спросил Тиглат. – Я хочу, чтобы козленок был предан всесожжению весь, и не осталось никаких членов – ни целых, ни, тем паче, поврежденных.
– Что ты, что ты! – фыркнул стражник. – Как я могу обмануть паломников? Родная мать проклянет небо над моей головой!
Тиглат поблагодарил честного стража, кивком дав понять своим спутникам, что дело устроено, и все трое удалились.
Баирум же опять поднялся на стену. Его товарищ стоял рядом, сглатывая слюну. Оба провожали голодными взглядами козленка.
IV
Ночь правила Накишем. Воздух впитывал – от плача и голодных вздохов. Ночные твари копошились в простенках домов, подстерегая чью-то смерть, воруя дыхание у стариков и младенцев, под сенью храма гнездились страхи и дурные сны. Луна стыдливо скрывала свой бледный лик, звезды в небе мертво молчали, храня свои тайны, лишь блуждающие по своим ледяным тропам планеты посмеивались над людьми злым серебряным смехом.
В городе было много непроглядных углов. Жилища человеков удушливо толпились возле крепостных стен, наползая друг на друга, не оставляя между собой прорех, и только редкие узкие канавы прорежали их тесноту. В одном месте зиял чернотой такой узкий проулок, упиравшийся в восточную стену, где, прикрытый большой плахой, таился лаз.
Два баирума время от времени прохаживались мимо проулка, заглядывая в темноту, выслушивая что-то, им одним ведомое. Вот в полуночной глухоте послышались удары – это караульный бил в клепало, сообщая что наступила третья стража. Толкаясь и бранясь, баирумы полезли в проулок. Для двоих здесь не нашлось места, пришлось ползти гуськом друг за другом. Тот, что полз впереди, грязно выругавшись сдвинул плаху вбок и заглянул в лаз, держа наготове медный нож.
Наконец из темноты послышалось меканье, стражник, сопя от нетерпения, протянул руку в лаз, пальцы нащупали мех и мелкие рожки. Другой баирум вцепился зубами в его лодыжку и тут же получил пяткой по зубам. Впереди слышалась какая-то возня.
- Толкай! Толкай его! – запричитал первый баирум, но тут же отпрянул, булькая и хрипя, засучил ногами, хватаясь за рассеченную выю. Его товарищ попятился было назад, но что-то похожее на огромного паука навалилось на него сверху, спутав своими длинными лапами, Треугольный меч вонзился в его правый бок. Аттарский стражник дернулся и замер.
Отерев клинок козьей шкурой, островитянин выпрямился, перешагнул через мертвецов, освобождая путь для Тиглата. Увидев недвижимые тела, северянин вздохнул:
- Мы должны скрыть тела, пока не заявились другие.
- До четвертой стражи здесь никого не будет, – голова Утуку с пыхтением показалась из лаза. – Незачем стараться. Проклятье! Этот город смердит, как логово безумца…
Один за другим они выбрались из проулка и оказались на круглой площадке, посреди которой зиял колодец.
- Сперва хватятся этих двоих, а потом учинят охоту за нами, – заметил Тиглат.
- Не за мной. До рассвета я найду своих братьев, – произнес Сольпуга. – Вы тоже поторопитесь уладить свои дела. Ты убьешь лугаля сейчас, под покровом темноты?
- Нет, – Тиглат невесело усмехнулся. – Я предстану перед ним при свете дня.
- Значит, ты все-таки сумасшедший, – хмыкнул Сольпуга.
Вдруг он насторожился и припал к земле, изогнув спину словно камышовый кот.
– Кто здесь? Гирон, это ты? – раздался голос.
Три темные фигуры возникли между домов – три аттарских воина. Зрение Тиглата отличалось особой остротой, и он разглядел незваных гостей. Двое из них сжимали в руках каменные дубинки, у третьего на поясе висел бронзовый боевой серп.
– Кто вы такие? – произнес человек с серпом. – Камишцы? Лазутчики?
Сольпуга огляделся по сторонам ища путь для отступления. Одно мгновение – и он запрыгнет на крышу или юркнет в какую-нибудь щель, из которой врагам будет нелегко его достать. Утуку съежился и нахохлился. Губы его скривились в кислой усмешке. «Вот и смерть пришла!» – прошипел он.
Тиглат понял, что погиб, что над ними сейчас учинят расправу. Он не успеет исполнить задуманное… Только один исход мог спасти его.
- Бей их! – приказал человек с бронзовым серпом.
Перед мысленным взором Тиглата возникло лицо отца – не по годам старое, печальное, но вместе с тем, исполненное смирения. Тиглат помнил каждое слово, сказанное им в ночь, что они провели у врат Бэл-Ахара:
- Люди издревле отбирают лучшие сорта злаков и породы скота, чтобы взрастить себе обильное пропитание. Мы же в своей гордыне вывели новую породу людей. Особую породу, сильную, бесстрашную. Мы поселили их на скалистых островах в Сером море, где закалялись их плоть и дух. Мы напитали их разум так чтобы они во всем были покорны нам. Преданность нашему роду навеки у них в крови. Заветные Слова учат они с детства, учат наяву и во сне. Они скрыты в их молитвах, в их песнях, в самом их языке. Они забыли об этом. Нет — они никогда не знали этого. Мы можем повелевать ими, как и прежде, но то — страшная власть, преступная. Перед лицом Бессмертного неба нельзя произносить эти Слова. В своих мыслях нельзя произносить эти Слова...
Сейчас Тиглат произносил их вслух в полночной тишине. Ему дико было слышать родную речь и то, как властно и грозно звучит его голос:
– Мышца моя, сокруши врагов моих! Пролей кровь за меня! Умри за меня! Убей за меня! Слушай, что я говорю!
Ответом ему был вопль, который не мог издать ни зверь, ни человек. Стражи в страхе отпрянули, но было поздно. Сольпуга налетел на них, словно Южный ветер. Первый упал с перебитой мечом ключицей, кулак сар-кана сокрушил челюсть второго, третий воин вдруг почувствовал, как земля уходит у него из-под ног, бронзовый серп рассек воздух, но челюсти Сольпуги уже нашли яремную вену, брызнула кровь, страж захрипел, засучил ногами.
Тиглат не смог отвести взгляд. Он испытал порочное, неодолимое влечение к этому зрелищу. «Глядите, проклятые! – сказал он своим глазам. – Глядите, что я натворил сейчас!». Утуку за его спиной улюлюкал и хлопал в ладоши.
Все закончилось, не успев начаться. Саркан стоял перед Тиглатом, перемазанный кровью с головы до ног. Хриплое дыхание тяжело вырывалось из его груди. В глазах его северянин увидел необычайное — страх.
– Ты один из них... ты из этих демонов! – прорычал Сольпуга на саркани. – Не подходи ко мне, нечистый!
Он уже высвободил «драконий зуб» из шеи убитого стражника. Бронзовое острие направленное в сторону Тиглата дрожало. «Я могу приказать ему броситься на этот меч», – подумал северянин и сам содрогнулся от омерзения.
Сольпугу, видно, тоже посетила эта мысль. Лицо его сделалось совсем мертвым, на губах закипела слюна. Никогда прежде не испытывал он ничего подобного — животный ужас, смешанный с отвращением и сознанием собственного бессилия. Он не мог причинить вреда этому человеку, он не мог ослушаться его. Страшное видение встало перед его глазами: в темных углах и под душными сводами храма таится что-то грозное и вместе с тем гадкое — не с десятью, но с сотней лап, когтей, крючков, зубов... фигуры в керамических масках обступают измученное, истерзанное тело юноши... шепот на непонятном языке холодным ядом проникает в его уши, мутит разум, истребляет волю...
– Ненавижу! – выдавил Сольпуга, прежде чем нырнуть во тьму.
Утуку загоготал.
- Наш паучок юркнул за камень, – сказал он. – Северянин остался один под Злым Солнцем. Но, не-е-ет, не один! Вместе с ним бедный-несчастный Утуку. Горе Утуку! Он пропадет с этим негодным человеком.
- Залепи рот глиной, – Тиглат тяжело и досадливо вздохнул. – Скоро ты тоже избавишься от меня.
- Скорее бы, – проскрипел зубами желчный человек из страны Син.
V
В Накише жили скудные и простые люди, не знавшие Слов Сокровенного Учения. Во всем их суматошном термитнике не было ни дворов, ни улиц, ни отхожих мест. Дневное время свое люди проводили на крышах, вечером спускались в свои жилища через дымоходы. Стены, покрытые белым алебастром, ярко горели на солнце, и днем и ночью здесь было жарко, словно в дому печника.
Мор, истреблявший силы Камиша свирепствовал и здесь: всякий день от поноса, бледной лихорадки и прочих хворей умирало множество людей. Смерть забирала без разбору воинов Русы, накишцев и весь тот сброд, что пробрался за городские стены, надеясь укрыться от гнева Наилучших. Неприкасаемые не успевали сжигать трупы, смрад подымался над землей осязаемой смолистой испариной.
Тиглат стоял на крыше одного из больших домов, что притулился к каменистому холму, на котором возвышался ступенчатый храм. Венчавшее его святилище Дилбат источало жирный черный дым – было время утренней жертвы, но народ не торопился возвести взгляд к Небесам. Люди сновали туда-сюда в мучительной суете, забыв себя и все вокруг.
- Пусть змеиный жрец говорит свои лживые слова, – произнес Утуку. – А я буду собирать подаяния.
Сказав так, он ссутулился и приобрел самый жалкий вид. Пока Тиглат, склонив голову, читал про себя очистительные молитвы, желчный человек сновал туда-сюда, забираясь на крыши, бренчал кимвалами, совал под нос колпак то одному, то другому прохожему, приплясывал, кричал петухом, рычал как собака, распевал гнусные песенки. Кто-то не обращал внимания на его ужимки, кто-то тычками и пинками гнал его прочь от себя, иные, впрочем, смеялись и бросали в колпак какую-нибудь скудную подачку. Окинув суровым взглядом окружающий человеческий сонм, Тиглат возвестил:
- Я буду говорить вам слова Рассвета, поучения Совершенной Мудрости!
Несколько голов повернулись к нему. В проулке, внизу, остановился какой-то мимошедший человек, добела изъеденный известью и мелом, – должно быть истопник.
- Говорю вам, слушайте меня. Не только земля ныне изменила цвет. Само естество человеческое стало другим. Человек прежний – сытый и дикий – был плоть от плоти черной земли. Нынешний человек — суть земля красная, он черств и сух, в сухости этой его премудрость и погибель. Как земля, иссохнув, лишилась своего плодородного естества, так и мы избавились от животной своей природы. Теперь мы пусты и сухи под Злым Солнцем и ничто уже не может сокрушить нас. Вот что я говорю вам, люди Красной земли!
Вокруг собралось уже с десяток слушателей. Тиглат отметил на соседней крыше человека с синей бородой и жреческой ониксовой печатью, а возле него трех храмовых рабов, чьи тела сплошь были выкрашены синей глиной. Синебородый некоторое время слушал молча, затем обратился к оборванному чужеземцу с явным презрением:
- Что ты, слабоумный лиходей, знаешь о Человеке Красной Земли?! Что ты знаешь о природе его?
- Я охотно расскажу тебе то, что знаю о Нем, – произнес северянин. – Наша сущность двуначальна. В каждом из нас живет два естества: Нум и Ханум, Нум подобен парящей в небесах птице, Ханум – холодной змее, ползающей среди корней…
- Нум и Ханум? – нахмурился синебородый жрец, – Разве не так звали первых двух людей, которые суть узилища всякого света?
- Именно так. Души этих первых людей, мужчины и женщины, такие разные, и поныне продолжаются в нас. Две половинки живут в каждом – мужеская и женская, они создают притяжение между людьми. Нум мужчины тянется к Ханум женщины и наоборот, Нум женщины привлекает Ханум мужчины. Бывает и так, что Нум мужчины находит Ханум другого мужчины, такое влечение мы считаем неправильным и преступным…
Один из храмовых рабов грязно выругался, плюнув себе под ноги. Другой раб припустил прочь, то и дело испуганно оглядываясь на Тиглата, продолжавшего святотатствовать. Синебородый жрец потемнел лицом, в его глазах запрыгали золотые искорки.
– Скажи, чужеземец, а что происходит с сущностью человека после смерти? – спросил он холодно.
- О, это великая тайна, открывшаяся лишь немногим! – ответствовал Тиглат, веселым и злым взглядом окинув толпу, растущую вокруг него. – Но я говорю Вам – время тайн прошло! Правда такова: суть человеческая восхищается сквозь семь небес, оставленных своими нерадивыми управителями. На первом небе она утрачивает способность расти или уменьшаться, на втором избавляется от злобы, на третьем очищается от похоти и прочих плотских желаний, на четвертом отпадает от нее гордыня, на пятом – дерзость, на шестом небе она отказывается от стяжательства и сребролюбия, седьмое небо очищает ее от самого страшного зла – лжи. И тогда она достигает Неба Предвечного и там вступает в Чертоги Хвалы, где ждет Неизвестный Отец.
Ему пришлось повысить голос, чтобы перекричать возмущенный гомон собравшихся. Громче всех кричали храмовые рабы с разукрашенными синей краской лицами. Они выкрикивали проклятья, спорили между собой, щелкали черненными сажей зубами, словно пытаясь укусить Тиглата.
- Но как же человек может пребывать без этих чувств? – спросил синебородый. – Разве они не есть часть нашего существа?
Голос Тиглата прозвучал как треск грозы в знойный день:
- Говорю вам: мир чувств – это пастбище смерти. Все вы происходите из сырой могилы. Могила эта зовется Хаал!
Наступило молчание. Даже храмовые рабы смолкли, оглушенные словами северянина. Затем откуда-то издалека покатился испуганный шепот:
- Эн Саум идет! Эн хочет видеть чужака!
Толпа заколебалась, затем на одной из соседних крыш появился верховный жрец. Это был седобородый муж с медной пластиной на груди. На поясе его висел воловий рог — знак старшего зодчего. Рог представлял собой старинное устройство для разметки чертежа на фундаменте. Внутри помещалась катушка с веревкой и сыпучая охра. Приступая к работе, зодчий откручивал кончик рога и, вытянув веревку на нужное расстояние, стряхивал с нее охру, оставляя на земле ровную окружность.
Фигура эна внушила собравшимся трепет. Почтенные старики кланялись ему, свободные люди падали перед ним на колени. Тиглат держал спину прямо, глядя на седобородого жреца без тени страха.
- Я рассажу вам о человеке высочайшей святости, – говорил он. – Человек этот прожил достойнейшую жизнь, превзойдя всех прочих мудрецов и отшельников. Светлый дух приблизился к нему и спросил, чего хочет он в награду за свое служение. Святожитель ответил, что желает только одного: единожды вознестись в чертоги Отца и хотя бы одно мгновение присутствовать у престола Его. Его желание было исполнено, и он тут же исчез из мира. Когда мгновение спустя, он возвратился на землю, в мир Скарны, когда снова увидел он землю под своими ногами, когда посмотрел на окружавших его людей и скотов, дикий ужас и отвращение, ни с чем не сравнимые, овладели им. Он закричал что есть силы, упал на землю и ногтями выцарапал себе глаза. Сырой глиной залепил он свои уши, рот и нос.
- И что потом стало с ним? – прозвучал густой, раскатистый голос Эна Саума.
- Он умер, – Тиглат усмехнулся. – Задохнулся. Как ты думаешь, почему так случилось?
Эн некоторое время изучал северянина пристальным взглядом желтых тигриных глаз. На его лице не было ни гнева, ни недоумения. «Он точно знает, кто я, – понял Тиглат. – И он знает, как следует поступить со мной».
– Схватить его! – велел Эн.
В тот же миг на Тиглата тесной грудой налипли синелицые рабы. Кто-то двинул его кулаком в грудь, выбив дыхание, кто-то заломил ему руки за спину и опутал запястья колючей веревкой. Тиглат пытался что-то сказать, обличить стужающих его нечестивцев, но у него получалось лишь разевать рот, глотая воздух, словно рыба, выброшенная на берег.
Его потащили на храмовый холм, где находились жилища Наилучших, выбитые в скалах, словно гнезда стрижей. Здесь, в каменном панцире, было вырублено несколько колодцев, – узилища для пленников. «Меня бросят в яму, я умру там от голода и жажды, – пронеслось в мозгу северянина, но он тут же укрепил свой дух. – Так не должно быть. Прежде я увижусь с лугалем». Рабы подтащили Тиглата к одному из колодцев, сдвинули тяжелую деревянную крышку. В темноте загорелось два огонька – глаза неведомого зверя. Вонь ударила в нос Тиглата, он услышал сопение, чавкание, а затем – омерзительный лающий смех.
- Хочешь туда? Хочешь? – спросил один из рабов.
- Нет… – вымолвил северянин, с трудом сдерживая тошноту.
- Куда вознесет тебя Отец Величия? На какое небо? – спросил другой, на щеке которого была тамга храма Ат-Тари.
Тиглата вырвало, и рабы разразились издевательским хохотом, к которому тут же присоединился зверь в яме. Затем один из них произнес с видимой досадой:
- Так и быть, пока что живи. Эн не велел тебя убивать – пока поживешь. Тукку-хурва побудет твоим соседом.
Сказав так, он потащил Тиглата к соседней открытой яме и швырнул в темный сырой холод.
V
Три дня провел Тиглат в узилище. Все это время он слышал, как за стеной мечется, скулит и хохочет зверь тукку-хурва. Из других ям слышались стоны и причитания пленников, провинившихся перед богами. Падая, Тиглат ободрал кожу на руках и ногах, достигнув дна, он подвернул лодыжку и расшиб себе зад. Все тело его ныло, ссадины от сырости гноились, но разум по-прежнему хранил ясность. Эн Саум не умертвит его без ведома царя. Потому каждое утро ему спускали мех с водой и кусок хлеба. А каждый вечер — сосуд для срамных дел.
Мысли о смерти не тревожили Тиглата – куда сильнее его тяготило вынужденное бездействие. Все время своего бодрствования он упражнял память и пытался, насколько позволяла теснота колодца, разминать члены. Он произносил про себя священные тексты, песни и притчи из скрижалей Благоразумия. Ему даже удалось сочинить пару анекдотов столь же забавных, сколь и поучительных, он тщательно закрепил их в своей памяти, словно надеялся когда-нибудь рассказать подходящим слушателям.
В одну из ночей к яме приполз Утуку. Он стонал и ругался, проклиная небо над своей головой. «Его нет здесь, – причитал желчный человек. – Я напрасно проник в умирающий город. Зачем я присутствую здесь, когда мог бы рыскать по земле в поисках своей добычи? Северянин привел меня сюда, этот негодяй. О! Он недурно играет в скарну, я вижу. Все змеиные жрецы заодно, это точно».
- Пошел прочь! Ты не моя тень! – подал голос Тиглат. – У того кто сидит в колодце вообще нет тени!
Прорычав что-то в ответ, Утуку убрался, и северянин вздохнул с облегчением. Чуть погодя на него навалились тревожные думы. Этот желчный человек, если верить его словам, был проклятьем Синги. В поисках он обшарил весь Накиш как голодный шакал. Что будет, если он найдет его? Нет… что будет, КОГДА он его найдет?
Так продолжалось долгое время. Мало-помалу Тиглат впал в состояние, доступное лишь немногим просветленным мудрецам. Он уничтожил реальность вокруг себя и создал иную, более совершенную, в которой прожил тысячу вечностей. Силой мысли он двигал звезды, создавал континенты, воздвигал горы и вырубал в прочной земной коре русла рек. Он познал свойства природных первоэлементов и устройство мельчайших частиц тьмы, хранивших в себе вечный свет, он сотворил людей из речного песка и правил ими сотни тысяч лет, а когда надоело – превратил всех до единого в рыб и выпустил в безбрежный океан. Скоро и сам он стал океаном, и родился из этого океана как мудрый дракон, затем он превратился в могучую птицу, орла, после стал львом, после – тельцом. Но потом он вспомнил о незавершенном своем деле, вочеловечился в прежней своей жалкой форме и вновь запустил ход времени.
В эту минуту деревянная крышка отодвинулась, и в колодец спустились две шерстяные веревки. Вопреки обыкновению, к ним не был привязан мех с водой. Тиглат посмотрел было вверх, но дневной свет ослепил его.
- Обвяжи веревки вокруг груди и чресел, – послышалось сверху.
Путь наверх был долог и мучителен. Тело северянина сделалось дряхлым и легким, но длинные руки и ноги, отекшие, скрюченные как у иссохшего жука, мешались, задевая стены колодца.
Оказавшись наверху, Тиглат на время ослеп от дневного света. Мало-помалу мутная пелена сошла с его глаз, но ему по-прежнему больно было смотреть на человека в белоснежных одеждах. Северянин хорошо помнил его – царского сановника с добродушным и приветливым лицом. Он и теперь улыбался Тиглату, хотя глаза его, холодные, сосредоточенные, пронизывали пленника насквозь.
- Эн Саум желает твоей смерти, – произнес Белый человек. – Но мой лугаль еще не решил твою судьбу. Быть может, ты будешь жить, а быть может, и нет.
Тиглат ничего не ответил, потому как погибал: жирные мухи, свинцовые и медные, облепили его раны. Во время своего удивительного путешествия он позабыл про боль, голод, усталость. Теперь эти чувства мстительно обрушились на него, придавив к земле.
Он с трудом переставлял ноги, удивляясь остаточной силе своих членов. Его вытащили к храму Дилбат, где раскинулась богатая куща из красного войлока. Навершие ее было украшено львиной головой из чистого золота. Завешенный львиной же шкурой вход охраняли сарканы. Видно, Руса перестал доверять аттарским редумам.
Когда Тиглата подтащили к стражникам, он невольно подался назад, но крепкий удар в спину впихнул его под червленую сень. Он оказался на коленях, замотал головой – слишком резко ослепительно-белый свет дня сменился красным полумраком львиного логова. Когда пунцовые всполохи в его глазах потускнели, он смог подняться на ноги и оглядеться.
Посреди кущи стоял походный жертвенник на триноге. Угли в нем давно превратились в серый прах, кровь заклятья на краях бронзовой чаши сделалась бурой. Нечто лежало в пепельной пыли. Голова юноши, совсем еще мальчика. Тиглата ее вид поверг в холодный пот. Застывшая в янтарной смоле, казалась она живой — глаза прикрыты, нижняя губа чуть опущена вниз, так что видно зубы. Тиглат не сомневался – то был сын Русы, умертвленный наилучшими Хатора. Вот что сломило царя в решающий миг, вот что погубило его великое войско.
Лугаль, облаченный в висон, восседал на резной скамье. Появление Тиглата вызвало в нем не большее оживление, чем вторжение назойливой мухи. Взгляд его был утремлен на жертвенник, руки неторопливо перебирали четки из костей и болотных орехов. Тиглат молчал, потупившись. Его враг был перед ним – без оружия и без защиты, а сам он стоял на коленях, ослабший в своем узилище и не представляющий явной угрозы. Но то была пустая видимость – и сейчас Тиглат мог сокрушить лугаля множеством способов. Но и враг на самом деле не был безоружен. Бронзовая палица лежала у его ног. У Тиглата будет только одна возможность разделаться с ним. Он понимал это. Он ждал.
Между тем, словно бы обнаружив пленника, царь повернул к нему голову.
– Скажи, откуда ты родом? – произнес он. Тиглат отметил что голос его изменился с прошлой их встречи. Он как будто утратил прежнюю стать и силу, стал сухим, надтреснутым.
– Из страны Атья, господин. Это земля за хребтом Кар-Брезайте.
Взгляд лугаля потемнел.
- Не это я хотел узнать. Откуда родом твой отец? Отец твоего отца?
- Из страны Эла, о великий лугаль.
– Я слышал, что эту страну разрушил Смех богов, – сказал Руса.
– Да, господин. Смех богов разрушил ее. Наша земля превратилась в ил, а люди – в глину.
– Что было после?
– Мой народ переселился в страну Атья.
– А потом?
– Наши земли вытоптали тхары, господин.
– Где твои отец и мать?
– В чертогах Скорби, господин.
– Где твои братья и сестры?
– Их кости сглодали джинны, господин.
Лугаль кивнул. Он плеснул в бронзовую чашу немного финикового вина и поднес к губам Тиглата. Северянин отпрянул. Если Русу это и рассердило, он не подал вида.
– Говорят, Наилучшие Эла-Мэру владели великой силой и богоравной мудростью, – сказал царь. – Они умели летать по воздуху и сводить огонь с небес…
– Люди так говорят, – кивнул Тиглат. – Они владели Словами Благости как никто другой.
– Но они все мертвы, – в глазах царя сверкнули хищные искорки.
- Это так. Наилучшие Эла-Мэру мертвы.
Великий лугаль досадливо щелкнул языком.
- Я хотел спросить тебя… – промолвил он. – Ты веришь, что Наилучшие произошли от небожителей? Веришь, что мы – потомки богов?
- Ты не хуже меня знаешь, что архонты – мнимые боги, господин, – произнес Тиглат. – Выдумывать разный вздор — свойство людей. Ведешь ли ты свой род от небожителя или от простой ящерицы, что с того?
Руса расхохотался. Его смех, смех здорового мужчины зрелой поры и большой телесной силы, заставил Тиглата вздрогнуть.
– Я воюю с Наилучшими Хатора и Камиша. Я сам происхожу из рода Наилучших. Говорят, мой прародитель был сыном бога Синнменкара.
Вместо ответа Тиглат неопределенно хмыкнул.
– Но я слышал и другое: отец отца моего отца промышлял рыбным клеем. Он много странствовал по Наилучшей земле, – лицо Русы вновь стало серьезным. – Разве небожители делают клей? Мне так не кажется. Он хорошо пел и был очень неглуп – вот что я знаю о нем. Его призрели в доме эна и он тайно сошелся с одной из его дочерей. Когда все выяснилось он едва не погиб... но… случилось небывалое. Чтобы скрыть позор, эн принялся рассказывать всем, будто избранник его дочери – не простой смертный, но речной бог, воплотившийся на земле. Так появился Синнменкар. Сын рыбака и дочь эна сочетались браком, и отец отца моего отца стал жить в доме Наилучших. Его сын сделался виночерпием при энси, сын его сына возглавил жертвоприношение и стал эном. Правда забылась простыми людьми. Но я-то знаю ее. Наилучшие Камиша и Хатора знают тоже – до них доходили слухи, это наверное. И что с того?
Тиглат бросил быстрый взгляд на вход, где стояли стражники-островитяне. Всего несколько слов и сар-каны набросятся на своего господина, растерзают его, втопчут в землю и положат конец страху перед ним. Потом они набросятся на него, Тиглата, и умертвят. Но это будет уже не важно.
Царь заметил этот взгляд. губы его тронула усмешка:
– Я не верю всему, что рассказывают о Наилучших Эла-Меру. Но я не глупец. Мои стражи залепили себе уши глиной. Руки твои опутаны, и ты не сможешь подать им никакого тайного знака. Нет, у тебя не получится убить меня сейчас, северянин.
– Твоя осторожность похвальна, о Великий, – кивнул Тиглат, – но уверяю что я...
Ему не дали договорить. На пороге кущи появился богато одетый раб с золотой серьгой в ухе. Церемонно поклонившись, он произнес:
– Такан-Шу желает видеть лугаля Аттара.
Руса небрежно махнул рукой и кивком предложил Тиглату отойти в сторону. Тот повиновался, настолько проворно, насколько позволяли его узы, и в кущу вошел еще один человек.
Это был смуглый и тучный молодой мужчина с длинной курчавой бородой. На нем было дорогое платье из льна, грудь украшала серебряная пектораль – знак Наилучших. Тиглата позабавил диковатый вид этого украшения. Такан-Шу не удостоил северянина взглядом. Губы его были надменно поджаты, но в глазах читался потаенный страх. Кровь Небожителей, если она и текла когда-то в жилах его предков, давно уже превратилась в уксус и вышла вместе с потом.
Склонив голову перед лугалем, нервно перебирая костяные четки, Наилучший Накиша произнес:
– Я осмелился снестись с богами, и они велели передать тебе, о великий царь: большое разорение причиняешь ты нашей стране. Велики житницы Накиша, зерна в них достало бы и на пять худых лет. Но войско Аттара опустошит их за месяц. Глубоки и чистоводны колодцы Накиша — воины лугаля наполнят их нечистотами. Густой и тенистой зеленью радуют глаз рощи Накиша — твои люди вырубят их на корню…
Говорил Такан-Шу вполголоса, опустив глаза долу, голос его едва заметно подрагивал.
- Не губи наш город, великий лугаль! – произнес он, наконец. – Правь нами как наш господин, помирись с Камишем и Увегу, побратайся с Наилучшими Хатора. Мы будем платить тебе большую дань раз в три сезона.
Лугаль молча опустился на скамью. Он смотрел на просителя из-под полуприкрытых век, пожевывая жвачку из смолы и желтого дурмана. Когда Наилучший замолчал, он закрыл глаза вовсе, лицо его приобрело расслабленное выражение.
- Скажи мне, ученый человек, – долго ли мы будем томиться в этом городе? Что за судьба ждет меня в его стенах? – произнес он.
Наилучший уставился на пленника. К щекам его вернулся румянец. Разорванные губы Тиглата растянулись в подобии улыбки.
- Боги Накиша превратились в мышей и попрятались в норы, – произнес он нараспев. – Джинны Славного Накиша превратились в мух и роятся над нечистотами…
Аттар Руса презрительно фыркнул.
- Так и знал — пустые речи мудреца.
- Чего ты хотел услышать, великий Руса? – спросил Тиглат. В голосе его не было и тени страха.
- Я скажу, но это не для чужих ушей, – вздохнул лугаль. – Ты, разукрашенный червь, убирайся с моих глаз.
Наилучший стоял, открыв рот. Он все еще не мог поверить в то что видит и слышит. Аттар Руса встал со своего сидалища и взял в руки массивную бронзовую палицу. Он сделал несколько шагов к Наилучшему, и тот пятясь задом, вывалился вон из кущи. Рабы тут же обступили его, помогая подняться на ноги.
- Ты услышал мой ответ! – проговорил царь, сквозь смех.
Теперь Тиглат уставился на него, открыв рот. Не таким он представлял себе названного врага своего. На какое-то мгновение он растерялся. «Неужели я ошибся? Разве это – испепеляющий жар, не дающий тени? Какой-то вздорный человек».
- Пришлите ко мне того паука! – велел лугаль слуге, раболепно распластавшемуся за порогом.
Тиглат, набравшись смелости, сел на один из тюфяков. Аттар Руса, кажется, позабыл о нем вовсе. В страшном волнении он измерял кущу быстрым шагом, бормоча проклятья себе под нос. Полог шатра дрогнул и появился Сольпуга в бронзовом панцире с высоким воротом. Тиглат едва сдержал изумленный возглас. Лугаль только всплеснул руками:
– Ну вот ты и явился! Где ты был, чудовище?
Вместо ответа саркан слегка склонил голову перед царем. На мгновение только задержал он взгляд на Тиглате, и тот не смог побороть гнусный порыв. Губы северянина дрогнули в слабой ухмылке, и Сольпуга заметил это.
– Я пришел к тебе, лугаль, – сказал он.
– Что расскажешь ты мне нового, сотрапезник?
– Ничего доброго, лугаль, – ответил саркан
– Эти сорные крысы, эти Наилучшие... они злоумышляют обо мне, они хотят сдать город врагу, – глаза Русы горели лихорадочным светом.
- Истреби их, – произнес саркан
- Я не могу это сделать сейчас.
- Можешь.
Царь издал глухое рычание, потряс головой:
- Нет. Теперь нельзя проливать их кровь. Народ Накиша покорен, покуда они живы.
- Твое войско погибнет в этих стенах, о лугаль.
- Смерть забирает одного нашего воина, у врага она уводит троих, – произнес Аттар Руса. – У нас припасы. У них только голое поле. Мы пересидим их.
- Дело не только в лихорадке и поносе, – произнес Сольпуга. – Если ты будешь держать войско в городе, лугаль, то скоро потеряешь и войско, и город. Людей твоих постигнет истление, а Накиш задохнется от их злобы. Потому послушай мой совет: сперва укрепи стены Накиша, а потом, выждав безлунную ночь, собери лучших зодчих и под прикрытием редумов возведи перед городом большой палисадник. Там размести свои силы и воспрети воинам твоим иметь общение с горожанами. Пусть город выставит базар, но не более того. Так ты сохранишь в своих воинах боевой дух и до времени убережешь город от разрушения. Припасов в Накише достаточно, чтобы продержаться пару недель. Если ты не разуверился в тхаррах, надейся на тхарров, если уповаешь на богов – молись им, потому как больше нам помощи ждать неоткуда.
Губы Русы сложились в усмешке:
– Накиш окружен чахлыми стенами из сырца и битума. Не будь Наилучшие Камиша так робки, они давно бы взяли их приступом.
Сольпуга кивнул:
- Камишцы трусы – это верно. В них нет ни силы ни отваги. Но, рано или поздно, они нападут. Нападут как трусы, но нападут. Эти стены… нас не спасут.
- Как мы укрепим стены? Из чего же мы сделаем этот палисадник? – Руса бросил на жертвенник несколько кусочков разноцветной смолы и по кущи распространился благоприятный фимиам.
- Смотри сам, – сказал Сольпуга. – На палисадник мы срубим пальмовую рощу. Что до стен... В Накише много храмов, одни сложены из сырца, иные – из камня. Посмотри на святилище Ашваттдевы. Оно воздвигнуто из доброго песчанника.
Аттар Руса взглянул на саркана с сомнением. Многие из Наилучших Накиша вели Свой род от Ашваттдевы. Сольпуга угадал его мысли:
- Истреби их. О чем тут можно говорить? Ты еще прежде, только войдя в город, должен был умертвить всех господ. Накиш теперь принадлежит тебе, осталось только избавиться от прежних хозяев.
- Это породит новое недовольство, – возразил Русса.
- Недовольство будет всегда, покуда люди помнят старые порядки и старых вождей. – Покачал головой Сольпуга. – Но есть хорошее средство. Когда война закончится, пересели треть обитателей Накиша в Эшзи, а сюда приведи треть населения Шукара – пусть люди смешаются с инородцами и забудут прежние обычаи.
- Мне не нужен Накиш, – вздохнул Аттар Русса. – Мне нужны Увегу и Камиш и все земли, что к Востоку от них.
Сольпуга уставил на него безразличный взгляд. Царь плюнул себе под ноги. Видно долговязый островитянин был ему отвратителен, но почему-то он не решался отослать его.
– Пять великих городов трепещут предо мной. Могу ли я остановиться теперь?
– Остановись теперь, или после, – произнес Сольпуга. – До этого мне нет дела. Ты спросил моего совета, лугаль, я дал тебе совет.
– Хорошо. Ты получишь свое. А теперь – убирайся!
Сольпуга кивнул и вышел прочь. Некоторое время царь стоял в раздумьях, глядя на жертвенник.
- Ответь мне, странник — чего я больше всего боюсь? – голос лугаля звучал зло и весело. – Богов? Смерти?
Тиглат вздрогнул. Оказывается, царь не забывал про него. Все это время он думал о нем и присматривал за ним уголком глаза.
- Боги... Смерть... Какие пустые страхи! Богам до нас нет дела, а после смерти, – я верю! – человека ждут лишь тьма и холод. Глупо страшиться неизбежного и немыслимого. Нет... Я боюсь того же, чего и всякий царь — безвестия!
Тиглат кивнул.
– Мой отец умер, пресытившись днями. Его имя забыто людьми. Отец моего отца умер от огорчения ума. Его имя – тень на песке. Что будет со мной, когда истратится суета моего дыхания?
Северянин покачал головой. Он не нашелся что сказать безумному царю.
– Ты сегодня заночуешь вместе с храмовыми рабами. Тебя свяжут, чтобы ты не убежал, но бить больше не станут. Тебе дадут рыбы и ячменных лепешек. Ты пьешь дикий мед? Нет, конечно же, ведь ты святожитель. Но знай: своему царю отказывать нельзя. Откажись от моего угощения и ты смертельно оскорбишь меня. А теперь уходи. Мне нужно подумать.
В кущу вошли синекожие рабы. Они с легкостью подхватили Тиглата на руки и вынесли вон. Слабость снова навалилась на него, лишив веса его кости. На какое-то время он воспарил над землей, потеряв связь со своими жалкими телесными остатками. Мимо пролетали хвостатые звезды, рассыпались огненным жемчугом метеоры, выцветали сухие и рыхлые, без дождя и грома, облака. Тиглат путешествовал по безлюдному черному пространству от одного небесного тела к другому, собирая колючий звездный прах. В какой-то момент он сорвался и полетел в черную пропасть, но, обнаружив вдруг, что лежит под каменным сводом на теплом соломенном тюфяке, забылся тяжелым сном.
VI
Несколько дней прожил Тиглат в верхнем городе. Никогда прежде к нему не относились так хорошо. Храмовые рабы, которые еще недавно готовы были вцепиться в него зубами, теперь ухаживали за ним. Вместе с ним жили они в небольшом сухом гроте, спали одной грудой, кормились с одного блюда. Он так и не смог сосчитать точное их количество – от времени до времени они уходили и приходили, сменяя друг друга возле Тиглата. Однако он никогда не оставался один.
Конечно же, он был пленником царя – днем ему позволялось ходить по городу в сопровождении трех вооруженных рабов, а вечером, связанный по рукам и ногам, он засыпал под присмотром одного из жрецов. Изъязвленную плоть его умасливали снадобьем из кунжутного семени, свиного сала и горького миндаля. Кормили его рыбой, сыром и пальмовой капустой, поили финиковым и виноградным вином, Тиглат ел и пил, позабыв все прежние обеты. Он понимал что кормится сейчас куда лучше чем люди в городе – еще одна прихоть царя. Тот другой Тиглат, что жил вместо него, прежде скорее позволил бы уморить себя голодом. Аскеза была его частью, неотделимой, неустранимой. Теперь же новый Тиглат, человек плоть от плоти красной земли, думал: «Я принесу в жертву эту свою часть. С тем, чтобы враг мой потерял все». Он по-прежнему намерен был предать Аттар Русу смерти. В их прошлую встречу Тиглат был слишком слаб и растерян, чтобы исполнить желаемое. Теперь он понимал, что сперва должен заслужить доверие царя, приблизиться к нему на укол ножа. Он должен найти оружие, которое сразит его и сразит наверное. Только тогда Тиглат получит удовлетворение от сделанного. Потому ночами он перебирал в уме способы умертвить царя.
Иногда рабы рассказывали друг другу сказки, тоскливые, страшные. Порой Тиглат слышал обрывки тихих молитв – рабы взывали к Собачьему Богу на своем тайном языке. Они думали, что Тиглат не слышит или не понимает их, иначе никогда бы не отважились совершить такое святотатство у ступеней храма Дилбат. Тиглату, впрочем, не было до них никакого дела: неважно кому из мнимых богов молились эти несчастные. Их мольбы повисали в пустоте, как и дым от дурного, пережженого ладана.
Из рабских разговоров Тиглат узнавал новости. Так ему стало известно, что в третий день Эн Саум по совету Сольпуги начал укреплять стены. Первым делом он велел разобрать зиккурат Ашваттдевы. Когда воины аттара возроптали на него, попрекая за святотатство, он лишь покачал головой:
– Разве не вы прежде говорили, будто Ашватдева родом из страны Увегу? Значит, он враг нам. Нечего нам жалеть дом врага своего!
Основание палисада сложили из кирпича и бревен, частокол составили из пальмовых стволов, обмазанных сырой глиной.
Мертвецов по совету Сольпуги не сжигали больше, но выбрасывали за стены. Большей частью ветер относил смрад в сторону вражеского стана, но в жаркий полдень стоять на стенах было мучительно. Не было никаких вестей от тхарров, а войско Камиша как будто прирастало день ото дня. Каждую ночь на земле загорались новые огни – то прибывали воины из городов-данников пятиградия. Эн Саум гадал на черепашьем панцире, выспрашивая у планет, когда же враг пойдет на приступ. Ответ небес лишь усилил брожение: Лассу ответил, что Накиш будет взят через десять дней, Дилбат – что через двенадцать, Мутту – что через два дня.
Руса призвал Тиглата на пятый день. На сей раз северянин пришел в кущу своим ходом в сопровождении единственного раба, и руки его были свободны от пут. Переступив порог, он низко поклонился лугалю. Голова исчезла с жертвенника. Теперь в медной курильнице тлели угли, благовония и дурман питали сизый дымок, пустой, лишенный молитвенного дыхания. Руса не молился богам.
Тигллат сел на отведенную ему соломенную подстилку. Вошел слуга, в руках у него было несколько сырых глиняных табличек со стилом и горшок с водой. Он поставил его перед Тиглатом, поклонился и удалился прочь. Во второй раз северянин оказался наедине с лугалем.
- Слушай и записывай то, что я скажу, – начал царь. – Не всегда Аттар Руса был вождем воинов. В прежнее время, когда он был молод, люди звали его Великим строителем и Пожинателем хлебов. Тогда город Аттар был разбит на три большие общины — Нун, Кут и Шу, в каждой из них был свой энси. Разделение власти между ними было таково, что под покровительством одного вождя находилось три сотни деревень. Руса был правителем Нуна, Кутом и Шу управляли его кровные родственники. Четырежды в год, в условленный день, они собирались в доме из красного кирпича, определяя сроки исполнения полевых работ и подсчитывая запасы зерна. В пору дождей, когда наполнялись вади, они спускали на воду лодки из тростника и начиналась торговля с другими городами.
Многие годы аттары жили в спокойствии, ведь город их стоял в хорошем месте – на плодородном нагорье. С одной стороны его защищали скалистые вершины и каменистые пустоши, с другой – дремучие леса, населенные джиннами и хищниками. Долгая мирная жизнь смягчила народ Аттара. Старый вал, окружавший когда-то город, оплыл и осыпался, но никто, кажется, не печалился об этом. Священный отряд выходил иногда из города, и громыхал щитами, устрашая неведомого врага, но в ответ им слышалось только гулкое эхо.
Так жили люди Аттара, так жил и сам энси Руса. Всякий день он проводил в мирных трудах и заботах, большими и малыми жертвами почитал богов и чтил законы своих пращуров. Но вот, случилось необычайное: в одну из ночей, когда Руса спал в своем дому, к его ложу приблизился кто-то невидимый. Он склонился над спящим и шепотом повелел тому обнести Нун высокой стеной из прочного кедра и камня. Проснувшись утром, энси уверился, что это указание следует поскорее исполнить. Он воззвал к жрецам Бэл-Ахара с просьбой прислать к нему зодчего, которой мог бы возвести стену подобную той, что окружает Священный Город. Вместе с посланцем своим он отправил в Храм Светильников десятую часть всего зерна, что было в хранилищах Нуна, и потому его просьба вскоре была исполнена. Строительство началось, как и повелел невидимый гость. Руса немедленно впал в немилость – жители Нуна вознегодовали, узнав что их правитель по глупой свой прихоти истратил десятую часть их запасов. Другие энси Аттара подняли его на смех: «Ты разве безумен? Или ты боишься нас, своих братьев?».
Руса слушал упреки молча. Он твердо знал, что в ту ночь к нему приблизился не джинн и не оборотень, но вестник самого Отца Величия. Спустя время, на земли Аттара явились чужаки – люди красной реки. Это было дикое и свирепое племя, не знавшее не плуга, ни плети. Объявились они так внезапно, что аттары не успели возвести никакой обороны, а потому так случилось, что Нун остался в целости, тогда как Шу и Кут подверглись разорению. Погибло много аттаров, из троих энси только Руса остался жив.
В первый месяц с той поры, как ушли люди красной реки, аттары ползали в прахе, собирая черепки и обломки. Они плакали и проклинали землю под своими ногами. На второй месяц люди с окрестных селений стали приходить к дому Русы. Из своих домов они приносили медь, шкуры и ткани. Дети ходили вдоль речных берегов, собирая крупную гальку. Вскоре тисовые рощи в земле Аттара были вырублены. На третий месяц рудознатцы принесли в Нун множество корзин с медью и мышьяком. Возле дома Русы выкопали огромную печь, день и ночь в ее черном жерле горел огонь. На четвертый месяц вместо погибших редумов поднялись новые — безусые, тонкие, но злые. Свободные мужчины собрались у двора Русы и все как один прокричали, что он теперь – их лугаль, военный вождь и единый правитель. Руса не вышел из своего дома и никаким образом не ответил на их крики. Тогда свободные мужчины прокричали еще раз и потребовали, чтобы Руса повел их на отмщение дикарям. И вновь он не отозвался. В третий раз прокричали мужчины имя Русы, и в крике их слышался теперь гнев. Тогда только он предстал перед ними, одетый в львиную шкуру. Люди закричали тогда: «Истинно! Истинно! Ашваттдева перед нами!».
Скоро аттары выдвинулись в большой поход, оставив в домах стариков и больных. Три тысячи редумов и пять сотен баирумов было в войске лугаля Русы. Одно за другим находили молодые воины стойбища людей красной реки и истребляли всех их без пощады. Скоро они вышли к поселению, где собралось большое количество этих дикарей. Люди красной реки, зная, что Руса не пощадит никого из них, встретили аттаров яростно, со всем своим звериным напором, но закаленные в боях воины Русы без труда одолели их, загнали всех в общинный дом и там сожгли. Вернувшись в город, Руса отстроил Шу и Кут, а после велел выстроить еще две стены для их защиты. Так три общины окончательно объединились под властью одного вождя. В память о своей победе у входа в Нун Руса выстроил большой пилон, на котором велел изобразить избиение людей красной реки и особое благословение Неизвестного Отца народу Аттара. Руса призвал к себе еще больше жрецов из Храма Светильников, чтобы они, верно истолковав послания Семи Небес, помогли ему утвердить новые законы. Так я сказал сегодня, а ты запомнил.
- Да, великий царь, – отозвался Тиглат. Все это время он не прикасался к стилу – в его памяти киноварью вытравилось каждое слово, оброненное лугалем.
Замолчал Аттар Руса, глядя на остывающие в курильнице угли.
- Теперь ступай, – сказал он. – Ты как и прежде будешь жить в хижине рабов. Сегодня же мои жрецы принесут тебе новые таблички. Ты запишешь мой рассказ, применив все свое искусство.
Тиглат встал и поклонился царю.
«Ты освободил мои руки, враг мой. Я могу умертвить тебя, не пролив ни капли крови, произнеся одно-единственное заветное слово. Это слово отравит твои мысли, истончит дух, ослабит плоть. Ты умрешь не вдруг, ты будешь звать Ночную гостью, торопить ее в своих молитвах, умолять о скорой расправе». С этими мыслями Тиглат вышел из кущи и удалился в грот, где провел ночь, записывая услышанное.
– Ты помнишь, чем закончился мой давешний рассказ? – спросил Аттар Руса, когда Тиглат вновь явился к нему, спустя пару дней. Небо горело желтой пылью, под сенью царского шатра воздух гудел смрадом ладана и дурмана.
- Да, о Великий. Я записал все в точности, – произнес Тиглат, в голосе его, несмотря на бессонную ночь, не слышно было и тени усталости. – Но что было после?
- После были военные походы. Лугаль Руса обетовал себя высшему господину — Богу Неведомому, с тем только, чтобы испразднились все враги его и его народа. Так он сказал своим людям. И тогда народ Аттара осознал свою силу. И везде правитель Руса одерживал верх. Войско его разрослось, воинская мудрость умножилась. Чтобы получить желаемое, он не всегда пускал в ход силу. Желая укрепить власть над Эшзи, он вызвал правившего там энси и сыграл с ним в скарну. Царь Эшзи был хорош в этой игре, но Аттар Руса, который обучался у жрецов Неизвестного Отца, все же превзошел его в смекалке и удаче.
– Я слышал о твоем мастерстве, о великий лугаль, – произнес Тиглат задумчиво. – И всегда мечтал испытать себя... Но... я не смею просить о таком.
– Я с удовольствием сыграю с тобой, человек из страны Эла.
Сказав так, царь извлек из плетеного короба деревянную дощечку, разбитую на двенадцать полей. В каждом поле, по обычаю, было вырезано поучение Высшей мудрости.
Вот и все, подумал Тиглат. Он приблизился к царю на расстояние укола ножом. Аттар Руса бросил кости. Выпало три и семь. Фишка Сатевис остановилась в доме Славы.
- Правду ли говорят, что ты умертвил свою дочь? – спросил Тиглат.
- Так было, – голос царя прозвучал глухо.
- Зачем ты так поступил?
- Это была жертва, любезная богам.
- Неизвестному Отцу не нужны человеческие жертвы.
- Жертва предназначалась не Ему, – Аттар Руса швырнул в курильницу семена желтого дурмана. – К тому времени Он уже перестал говорить со мной. Одиночество и безвестие отравляют разум. Оставленный и растерянный, я и воззвал к Дингиру, бессмертному Небу, подателю благ и побед.
- Ты задабривал архонта, – произнес Тиглат вполголоса.
Выбросив четыре и два, он передвинул синюю фишку в дом Воды.
- Ты сказал, – глаза царя недобро сверкнули.
- Ты мог принести в жертву рабов, скот, растительные плоды...
- Я многое мог бы пожертвовать из моих богатств. Тогда от меня бы не убыло много. Но Дингиру нужна настоящая жертва. Я должен был отнять что-то от себя самого.
- У тебя не осталось потомства. Кто-то проклял небо над твоей головой.
- Мой младший сын пребывал в Хаторе как заложник мира, – произнес Аттар Руса. – Но я начал войну, разорив земли Увегу. Ты видел его голову на жертвеннике. Старшего моего сына забрала бледная лихорадка... Ее принес Южный ветер, когда в Аттаре не стало лесов. У меня нет детей, бродяга, в мире теней никто не пошлет мне и черствой хлебной корки. Во прахе я буду ползать до скончания вечности.
Тиглат ничего на это не сказал, но молча поворошил прутом остывающие угли. Пар от желтого дурмана сделался гуще, глаза Аттар Русы заблестели, как у пьяного, черты его грубого лица смягчились.
- Ты считаешь меня дурным человеком, иноземец?
Тиглат улыбнулся:
- А разве есть не земле добрые или дурные люди? Что такое добро? Что такое звезда? Этого мы не можем знать. Мы только тени, простертые под злым Солнцем.
Кости подарили Аттар Русе великую удачу, показав «три» и «четыре». Губы царя растянулись в торжествующей улыбке.
– Скажи, господин, зачем ты призвал тхаров? В этих людях нет ничего хорошего, – Тиглат оказался в отчаянном положении. Уже две фишки его стояли в доме Воды.
– Тхары сильны и свирепы. Они полезны мне сейчас.
– А потом?
– Потом ветер угонит их обратно в степи.
– Да? – Тиглат покачал головой. – А если этого не случится? Разве ты заставишь их убраться? Лошадники никого не слушаются. Для них наши законы – вода и песок.
Аттар Руса усмехнулся:
- Ты недооцениваешь алчность этих зверей! Если бы ты знал, какое счастье я посулил им…
Брошенные царем кости показали две двойки. Дурной знак.
- Что бы ты им ни посулил, господин, они возьмут свое, – усмехнулся Тиглат.
– У меня много верных людей.
– Эти люди устали держать копье. Они соскучились по плугу.
Аттар Руса кисло осклабился. Последняя его красная фишка угодила в дом Дыма.
– Когда ты возьмешь Камиш, что ждет нас? – спросил Тиглат после некоторого молчания.
– Много чего! Меня волнует не Камиш, – в голосе лугался послышалась необычайная страсть. – Меня волнует страна, что лежит по ту сторону гор. Меня манят земли, из которых камишцы привозят шелка и пряности. Край, в котором не знают о Южном ветре и Красной земле. Там люди живут по сто лет, не зная ни голода, ни страха. В этой край я и приведу свой народ!
Так сказал Аттар Руса Тиглату, глаза его сделались черными, как сажа, от него исходил кислый жар, как от безумца, как будто нутро его горело вместе с душой. Северянин вздрогнул, вспомнив алчущее лицо Главного евнуха. Кости упали на войлочный ковер, но царь даже не взглянул на них. Руки, унизанные медными и самоцветными кольцами мелко дрожали.
«Если я нанесу удар теперь, он умрет быстро, мгновенно, – подумал Тиглат. – пришло время. Теперь! Только теперь!».
Алый полог дрогнул и в кущу заглянул чашеносец, аттарский юноша, едва разжившийся жидкими усиками:
– К тебе посол от тхаров, о великий лугаль!
Руса вскочил:
– Проклятье! Где он? Пусть войдет!
Чашеносец посторонился впуская посланника. Увидев этого нового человека, Тиглат вновь почувствовал могучую хватку когтей. Грифон вернулся к нему, голодный и яростный. «Этого не может быть, но все же это наяву», – подумал северянин.
Порог шатра переступил закутанный в пестрые тхарские одежды Синга. То был не прежний, задумчивый, неказистый юноша. Что-то неуловимое, новое и тревожное появилось в нем. Лоб его перечеркивал сырой и бледный шрам, челюсть, казалось, была скошена влево. В осанке, взгляде, движениях чувствовалось нечто болезненное, выстраданное. Что-то сродни яду или болезни поразило его. Следом за ним шагнул человек в белом, все такой же спокойный и бесстрастный. Тиглат так и не узнал его имени. Для всех прочих он был всего лишь устами царя, иноземец с лишенным особых черт лицом, ровным, бесцветным голосом и таким же бесцветным взглядом.
Вестник опустился на колени перед царем и вознес хвалу семи небесам. Только теперь он заметил Тиглата, и губы его дрогнули безмолвно. Скрепив дух, северянин оставил свое лицо бесстрастным.
- Я сын вольного земледельца, – произнес Синга. – Отец мой был редумом, за это энси наградил его землей. Для меня отец пожелал другой жизни, верно, думал, что я слишком слаб для воина. Я учился в Бэл-Ахаре, чтобы стать добрым писарем.
- А ты, как я вижу, сам выбрал для себя долю, – улыбнулся лугаль. От недавней страсти в его взгляде не осталось и следа.
- Я предался воле иного Отца, – отозвался Синга. – Все происходит по промыслу Отца Вечности.
- Как ты попал в город? – в голосе лугаля звучало живое любопытство.
- Уподобился змее и просочился сквозь камень, великий царь, – сухо отозвался юноша.
Аттар Руса удовлетворенно кивнул, но интерес в его глазах разгорелся с новой силой, и смотрел он теперь на человека в белом. Тот почтительно склонил голову набок, объясняя что-то без слов.
«Что стало с этим мальчишкой? Он так переменился», – Тиглат смотрел на юношу со страхом, тщетно пытаясь узнать его. Синга более ничем не обнаружил своего с ним знакомства. «Разумно, – решил про себя Тиглат. – Прежде он сотворил бы какую-нибудь глупость».
– Я в Накише не по своей воле, о великий лугаль, – произнес Синга тоном, приличествующим высокородному мужу. – Меня прислал к тебе вождь лошадников, Кхарра.
Я слышал о нем много хорошего, – кивнул Аттар Руса.
– Не так давно пришли горцы — данники Хатора из страны Кар-Брезайтэ, свирепые косматые люди. Не знаю, как Наилучшие приручили этих зверей. Говорят, силы и злобы в них хватит на десятерых редумов, их неразумные вожди состязаются в том, кто прольет больше крови и соберет больше скальпов.
Совсем как тхары, – ухмыльнулся Аттар Руса.
Синга сделал вид, что не услышал этих слов:
– Два дня назад эти горцы преуспели в борьбе со степным народом. Они нашли пару стоянок и здорово поживились там: умертвили множество женщин и детей, увели немало скота. Кочевой Кхарра хочет развернуть коней в тхарский простор, чтобы спасти оставшееся добро. Прибывают редумы и баирумы из Хатора, их великое множество, силы их в целости, за ними следом тянутся подводы с припасами. Тхары уже не могут истреблять их как прежде – камишцы надежно охраняют свои дороги.
На лице Аттар Русы отразилось злобное веселье. Скрестив руки на груди он измерил кущу широкими шагами.
– Эти вести и вправду звучат тревожно, – произнес он. – Любой другой на моем месте устрашился бы. Несколько дней назад и сам я был в смятении. Но теперь я знаю свой удел яснее прежнего. Отец Вечности вновь смотрит на меня! Он вложил в мои руки невиданную силу, страшную силу, которая сметет врагов с лица земли.
Он бросил на Тиглата взгляд, от которого северянина пробил озноб.
– Иди, возвращайся в свою новую стаю, сын доброго землепашца, – произнес царь. – Передай друзьям-волкам весть — через три дня на рассвете пусть соберутся на холмах с северной стороны города и ждут зов серебряных труб. Тогда земля содрогнется и враги сами попадут к ним в руки.
Синга посмотрел на лугаля без доверия, но смолчал.
– Ступай, эшзиец, – в голосе Русы слышалось нетерпение. – Передай мои слова кочевому и всем матерым лошадникам. Через три дня наше несчастье прекратится.
Синга поклонился и вышел вон из шатра.
– И ты, магхша, ступай тоже, – бросил лугаль Тиглату. – Завтра я позову тебя к себе. Мы еще не доиграли...
«Магхша... он знает все!» – похолодев, Тиглат встал, откинул полог, сделал шаг и тут же натолкнулся на эшзийца. Тот ухватил его за локоть и потащил прочь, в тень выщербленного пилона.
– Ты пленник здесь? – спросил Синга громким шепотом.
– Отчего же? – усмехнулся Тиглат. – Разве можно пленить бурю или звезду? Я здесь, да, но только потому, что здесь мое место сейчас. Я волен идти куда мне вздумается, как и прежде. Ни засовы, ни путы не удержат меня.
– А по мне ты похож на пленника, – ответил Синга серьезно.
– А по мне, так это ты пленник.
– Да? – Синга растерянно замотал головой. – Чей же?
– Своих новых друзей-тхаров, – голос Тиглата против его воли отдавал свинцом. – Для них ты вроде ручного зверька. Я знал, что ты глуп, но чтобы настолько...
– Они не причинят мне вреда, – произнес Синга решительно. – Я пользуюсь их гостеприимством. Если бы они хотели, я был бы уже мертв.
– Ты говоришь о тхарах, как будто знаешь их, – вздохнул Тиглат. – Они прошли по Наилучшей земле, как Южный ветер, разорили множество добрых стран. И Эшзи тоже.
Синга потупился. Его щеки потемнели, взгляд подернулся тусклым отблеском.
– Я знаю кое-что. Прежде чем прийти сюда, тхары побывали в Эшзи, – произнес он. – Наилучшая земля полнится разными слухами. Везде они брали свое — угрозами или силой. Как знать, мой отец, быть может, уже мертв.
– И ты водишься с этими хищниками?
Синга вспыхнул, сжал кулаки так, что побелели костяшки.
– Ты не понимаешь... Если моего отца уже нет, то что же... Он и не жил для меня уже давно. Он продал мою Сато, обрек ее на многие беды. Тхары вернули ее мне, – глаза Синги блестели яростно. – Но и это неважно. Прошлое есть прошлое, – так говорят тхары. – Оставь его позади. Мертвым отдай мертвое. А я... Я живой теперь, не то что прежде! Мне теперь есть чем жить. Нэмай — мой друг и Сат... Спако. А еще ты. Ты ведь мне друг?
Услышав эти последние слова, Тиглат вздрогнул. Снова заболело сердце – на сей раз сладко и томительно. Великим усилием воли,он подавил это смятение и произнес слова, что слышал от отца:
- Дружба и любовь возможны только между равными. И друзья, и возлюбленные воздают друг другу равное.
- А что же я? Я равен тебе?!
Тиглат промолчал, еще больше смутившись.
- Нет, конечно! – произнес Синга, со слезной горечью в голосе. – Как могло быть иначе? Так всегда было и будет. Неужели нет равных тебе?
Тиглат не выдержал — улыбнулся, и Синга невольно отпрянул. На какой-то миг морщины и шрамы на лице северянина изгладились. Он был красив, по нездешнему красив. Мгновение черноголовый юноша не мог отвести от него взгляд. Мгновение прошло и Тиглат снова принял обыкновенный вид.
- Лугаль назвал тебя магхша. Правда ли, что ты Наилучший из Эла-Меру? – спросил Синга, тихо.
- Смотри сам, – ответил Тиглат.
- Я помню... Я видел! – Закричал Синга, – Ты оживил фисташковое дерево и заставил его цвести!
- А может, оно расцвело потому, что ты захотел этого? – спросил Тиглат.
Синга ответил улыбкой, неуверенной, тусклой, так улыбнулся бы человек, улыбаться разучившийся. Тиглат больше не мог сдержаться, он обхватил черноволосого юношу руками, привлек к себе и поцеловал в плечо. Синга одарил его недоуменным взглядом. Губы его дрогнули, он хотел сказать что-то, для чего не было слов, но Тиглат уже оттолкнул его.
– Иди, ступай к своим волкам. Я все сказал тебе.
Все еще растерянный, Синга развернулся и двинулся было прочь, но Тиглат вдруг вспомнил кое-что – словно муть поднялась с речного дна.
- Постой, еще скажу! Может быть, это пустое – не могу знать. Тебя искал человек… Очень странный человек из народа Син. Он вел себя как безумец, хотя это не так. Что-то было с его лицом… – Тиглат осознал это только произнеся вслух. – Его нос и уши были вылеплены из воска.
- Он называл себя Утуку? – перебил его Синга. Вид у него был встревоженный.
- Да, – сердце северянина резко ухнуло в черную пропасть. – Этот человек опасен для тебя. Если это вообще человек.
Синга рассеянно кивнул, в глазах его была пустота. Какая-то тревожная мысль промелькнула в них лишь на мгновение и тут же угасла. За его спиной неслышно возник человек в белом, во все время их разговора он был невидим, а теперь, словно просочившись сквозь тень, возник, как полуденное привидение.
- Прощай, дурной человек от дурного семени, – произнес Синга неслышно, одними губами.
Но Тиглат услышал.
VI
– Некоторое время назад, – праздным голосом начал Аттар Руса. – Произошло странное: пятеро моих воинов, несших ночную стражу, были убиты. Двое из них хладнокровно, трое — с небывалой яростью.
Тиглат сидел напротив него с бесстрастным лицом. От царя его отделяла лишь глиняная доска с красными и синими фишками.
– У меня есть глаза в ночи, магхша, – произнес Руса.
– Ты вновь назвал меня так, великий лугаль, – ответил Тиглат, бросая кости. – Что значит это слово?
Лугаль расхохотался так громко и свирепо, что задрожала вся куща.
– Не лукавь, Наилучший из Эки-Мэру. Ты владеешь Словами великой силы. Ты можешь превратить саркана в чудовище.
– Сарканы и есть чудовища, – отозвался северянин безразличным тоном. – Нельзя посолить соль.
Его голубая фишка остановилась в доме Воды.
– Не думай, что сможешь засыпать мне глаза песком, – фыркнул царь. – Мне кое-что известно о тебе и твоем нечестивом народе. О тех временах, когда Наилучшие Эла-Меру правили всем светом. Всем обитаемым миром. Наилучшие Пятиградья, мои предки, самые достойные из них, — лишь тени их теней.
– Я слышал об этих временах, – произнес Тиглат. – Они давно прошли, их не вернуть, хвала Небу.
– Ты думаешь? – Руса уставился на своего противника немигающим взглядом. – Да. Верно. Остался ты один. Должно быть так. Ваше племя проклято, ваши люди рассеяны по земле, они утратили древние знания, утратили силу, превратились в шелудивых шакалов, выпрашивающих подачки у льва. Остался ты один. Наилучший. Настоящий Наилучший.
Тиглат молчал. Кости обернулись против него. Его игра разваливалась, приходила в смятение. Как и его мысли. «Чего он хочет от меня? Чего алчет? Почему не убьет меня, как поступил бы любой добрый человек?».
– Эла-Меру... – произнес Руса мечтательно. – Вся ваша власть, вся гордыня сгинули в один день. Я читал скрижали Печали. Жрецы Бэл-Ахара передали мне списки, когда я обрел власть над их городом.
Он бросил кости и вывел одну из своих фишек из дома Дыма.
– Ты спросишь меня, почему я не убил тебя до сих пор?
– Нет.
– А ты спроси.
– Почему я все еще живу, великий лугаль?
Лицо Русы светилось от самодовольства. Он переместил свое крупное
тело вперед, навис над лицом Тиглата и произнес:
– Я жду от тебя ИСКУПЛЕНИЯ.
Тиглат вздрогнул. Он ожидал услышать все, что угодно — но только не эти слова.
– Искупления, о Великий?
– Да, искупления, – Аттар Руса торжествовал. – За все зло, что причинил твой народ моей земле. За Смех Богов, за Южный Ветер, за эттему. Все это случилось чаяньями твоих отцов.
– Не понимаю, о чем ты толкуешь, – солгал Тиглат. – Я всего лишь дурной человек от дурного семени.
– И кровь твоя исчезнет вместе с тобой, – закончил за него лугаль. – И зло Эла-Меру уже некому будет искупить. С тех пор, как грянул Смех Богов, все вокруг начало умирать – постепенно, медленно, год за годом, век за веком. Сын сменял отца, не замечая этого. Но посмотри: сперва Страна Богов, затем Черная Земля стали красной пустыней. А затем Южный ветер пришел и сюда. Он превращает города в пыль, отравляет источники, опустошает поля. Ваш род угасал, храня память о своем преступлении.
– Не понимаю, – повторил Тиглат.
– Смех Богов, магхша. После него грянул Южный Ветер. После него над нашими головами засияло наше Злое Солнце. Или ты не знал об этом?
Тиглат наконец оторвал глаза от доски и встретился взглядом с лугалем. Он увидел два черных колодца, исполненных ненависти и презрения. Лугаль ненавидел его, но не так, как все прочие, приступавшие к нему. Он хорошо знал, за что он ненавидит, оттого взгляд его был невыносим и немыслим. Тиглат отвел глаза.
– Ты знаешь теперь, чего я хочу, Наилучший, – просипел Аттар Руса. – Земли за Камишем. Туда уйдет мой народ и все добрые люди Наилучшей земли. Я пытался объединить их, поднять с умирающих полей. Но эти жабы, правители Пятиградья, не слушали, они насмехались, требовали от меня покорности. Они сами предали себя смерти. Мы обретем счастье по ту сторону гор — миром или войной. Мы сбежим из этого запустения, как я и сказал. Тогда только сниму я с плеч львиную шкуру и сменю палицу на рог зодчего.
– Ты обезумел, великий лугаль, – произнес Тиглат неслышно.
– Смотри сам, магхша, – царь хищно осклабился, откидываясь назад. – Не знаю что задумал ты, зачем пришел в этот город. Но воля Неизвестного Отца мне ясна. Ты должен спасти меня и мое дело. Ты должен помочь мне сокрушить Камиш.
Тиглата пробила дрожь. Слова лугаля рушились на него камнепадом. Снова зашевелился грифон. Да, северянин как и прежде мог убить царя одним словом сейчас, но... слова Русы тоже имели в себе яд. «Неужели я ошибся? – спросил себя северянин. – Неужели этот человек не то, что я о нем помыслил? Тогда кто он? Кто я таков?».
– Вижу, тебе нужно поразмыслить над следующим ходом, магхша, – произнес лугаль мирно. – Я дам тебе время до завтра. Тогда мы и закончим нашу игру.
Северянин долго метался на своем бедном ложе, проговаривая про себя все сказанное и услышанное накануне. Рабы, которые прежде как будто приняли его в свое тепло, отстранились, сбились тесной грудой в дальнем углу клети. Они не спали тоже: со страхом и новой злобой глядели на него сквозь зябкую пустоту своими кошачьими глазами.
Ночь, омертвелая без людских голосов и собачьего лая, зияла сквозь дымоход частыми холодными звездами. Сухой сквозняк стелился по земле, поднимая сухую серую пудру. Тиглат думал о прошедшей своей жизни, думал о днях, прожитых без сожаления или упрека себе, просто как о состоявшемся деле.
Иногда вспоминал он и о той цене, что заплатил за его обучение отец – три дара, три сокровенных предмета из Эла-Мэру. Сотни лет передавались они от родителя к сыну, хранились в целости и страхе. «Теперь все кончено, – услышал Тиглат от отца в тот день. – Наш род истратился, и некому больше хранить эту ношу». Вспомнил он и то, каким алчным пламенем вспыхнули глаза Учителей, когда отец открыл перед ними короб, когда снял с реликвий тончайший виссон.
- Хорошо. Твой сын будет учиться, – произнес Великий Наставник. – Но ты не будешь жить в нашей стране. Ступай прочь, негодный человек.
Отец склонил голову перед человеком в гипсовой маске. По щекам его бежали слезы, это последнее самое страшное унижение легло на его плечи свинцовой тяжестью. Тиглат стоял подле и смотрел, как последние потуги к жизни оставляют этого прежде века старого старика. Больше они не виделись. Отец умер, это наверное – где-то в пути, посреди пустого, голого места, а плоть и кости его съела желтая ядовитая пыль.
Когда наконец, перед самым рассветом, Тиглат заснул, приснилось ему дурное: Темная вода, больше похожая на ртуть, берег, усыпанный крошевом из вулканического стекла, тяжелый свод багровых туч, птицы со скорпионьими хвостами, что кружили вокруг мутного солнечного пятна.
Тысячу лет сидел Тиглат на берегу и взалкал. Но вот, по металлическим водам прошла рябь, что-то поднялось из глубины и мрака, обретая форму, и вот на берег ступил юноша с кудрявой львиной гривой цвета крови и сияющей змеиной кожей. Над челом его горела ярко-красная звезда. Сатэвис.
– Я устал ждать тебя и сам пришел, – произнес юноша, испуская изо рта всполохи пламени. – Там, где ты посеял, я похитил все всходы, там где ты оставил огрехи, я взрастил богатый урожай.
Тиглат смотрел на него и удивлялся знакомым чертам его лица, звукам его голоса.
– Я знаю тебя, – произнес он. – Но не могу назвать по имени. Кто ты?
– Мое имя — Ал'Шедай, человек, – ответил юноша высокомерно. – Опустошитель. Я — Лев и Змея, Я — смерть мира!
Тиглат уверился, что эти слова – правда. Его охватила дрожь как при бледной лихорадке.
– Ты пойдешь за мной, человек, и обретешь небывалое счастье, – сказал Ал'Шедай повелительно. — Или я сотру тебя стопой, как скорпиона.
– Ты ли мой Бог? – спросил Тиглат с дрожью в голосе. – Ты ли моя душа?
– Смотри сам, – произнес юноша с огненной гривой. Ртутные воды за его спиной возмутились, закипели, вызывая ядовитые испарения. – Я заберу твое имя и твои глаза, магхша. Я пожру твои сердце и печень, если воспротивишься мне.
После этих слов черную чешуйчатую фигуру охватило пламя, уродливые птицы с воплями пали на землю, тучи разверзлись, открывая кроваво-красную рану на месте Солнца, и множество тонких черных рук, словно паучьи тенета, протянулись от нее к Тиглату.
Северянин разразился криком новорожденного – пронзительным, долгим, нестерпимым и... проснулся. Не помня себя, он вскочил с лежака и огляделся. В клети было пусто. Рабы исчезли. Должно быть убежали, когда услышали его вопли. Потускневшие предрассветные звезды глядели сквозь дымоход на голого, растерянного человека. «Я знаю, кто Он, – проговорил Тиглат себе под нос. – Я знаю Его имя».
Придя наутро к Аттар Русе, он одним движением смахнул все оставшиеся на доске синие и красные фишки на землю.
VII
Наступил третий день, обещанный великим лугалем. Его войско тяжело, как гной из раны, вытекало из города в палисад. Жители Накиша провожали чужеземцев опустелыми взглядами. Их дети ползали в по земле, раздутые и синие от голода, их женщины, пустогрудые, поседевшие от страха, царапали свои лица и тихо причитали, как безумные. Над храмами не курился больше жертвенный дымок — люди прокляли богов.
Тиглат явился в кущу засветло. Его не вызывали, он просто понял, что время для него пришло. Омывшись и совершив надлежащие ритуалы, он вышел из рабского жилища и направился прямо к Аттар Русе. Тоскливая решимость гнала его вперед.
Под царским пологом было необычное собрание — сарканские и аттарские стратеги возлежали полукругом. Среди них Тиглат приметил Сольпугу. Аттар Руса, облаченный в львиную шкуру восседал перед собравшимися на резной скамье, у ног его на белой циновке расположился человек в белом. Один за другим начальники войска произносили свои клятвы царю выцветшими от усталости голосами. В речах была лишь тень почтения к нему, некоторые голоса сквозили недоверием. Лугаль даже не смотрел на них — взгляд его был обращен к Тиглату, занявшему самое скромное место у входа. Чашеносцы сновали среди собрания, предлагая пиво и вино, но никто не притрагивался к питью. Это был очень дурной знак. Затем слово взяли люди в серых бушлатах, до того молча стоявшие вдоль стен, незаметные и бессловные. То были глаза в ночи – лазутчики и соглядатаи царя, люди неизвестной породы, из неведомого племени. Они рассказывали, что творится за стенами — едва аттары начали возводить полисадник, войско Пятиградья пришло в движение. Камишцы рубили деревья, приготовляя тараны. Наилучшие подумали, что Руса готовит вылазку и решили упредить ее – сломать стены Накиша и обрушиться на неприятеля первыми.
Но вот заговорил человек в белом. Накануне он, как сумел, провел счет оставшихся сил. Оказалось, что войско усохло значительнее, чем казалось раньше — десятая часть его была истреблена в бою, больше трети рассеялось во время спешного отступления в город. Данники и прилепившийся по дороге люд во множестве своем отпали от Русы и сгинули в безвестии. Осталось, впрочем, достаточное количество чернокожих южан, и сарканские моры. Прикинув, сколько в этом человеческом остатке было больных и раненых, человек в белом покачал головой. Войско камишского пятиградья, по его разумению, теперь было втрое больше воинства лугаля.
Аттар Руса слушал вполуха. Он сидел, все также вперив взгляд в Тиглата и, казалось, не дыша. Но вот человек в белом замолчал, и озадаченные взгляды устремились к царю. Какое-то время он не нарушал установившейся тишины, улыбаясь каким-то невеселым думам, затем изрек:
– О вы, мои сотрапезники, служившие мне во дни моей славы, искавшие моей дружбы в дни веселья! Что сталось с вами, верные мои клевреты? Я вижу среди вас молву и смуту. В час нужды вы готовы отступить от меня, кто-то уже изменил мне в сердце своем. Кто-то предался врагам, преломил с ними хлеб за моей спиной.
Стратеги переглянулись в страхе. Каждый знал — гнев Русы мог обрушиться на него. Но царь продолжил:
– К исходу дня все ваши проступки будут прощены, ведь вы вновь поверите в меня. Сегодня мы дадим бой, каких не бывало со времен наших предков-исполинов. Я истреблю ваше неверие, но вас самих оставлю в целости. Каждому из вас будут даны особые указания, – при этих словах человек в белом поднялся со своего места и обошел собравшихся. Каждому военачальнику он протянул холщевый мешок, в котором лежала костяная дощечка.
– Каждый из вас будет знать лишь часть моего замысла, дабы если кто-нибудь надумает сообщить о нем врагу, он получил лишь бесполезный его обломок. Но и если собрать все обломки воедино, это будет не весь замысел, ибо он ведом только мне. С каждым из вас я имел особый разговор. Каждый получил особое распоряжение. Те из вас, кому я не доверяю вовсе, получили пустую табличку. За всяким из них следит мой убийца, тот, о ком вы не подумали бы никогда, что он таков. Любого постигнет смерть в случае, если я усомнюсь в нем. Теперь ступайте и приготовьте свои моры к бою! – так сказал лугаль Аттар Руса. Стратеги обменялись недоуменными взглядами, поднялись на ноги и один за другим вышли из кущи. Провожая их взглядом, Тиглат не сдержал улыбки. Каждая из табличек, что они получили была пуста.
К западной стене Накиша, словно уродливый гриб, прилепился четырехугольный палисадник, сложенный частью из кирпича и камня, частью из пальмовых стволов. Со всех сторон его опоясывал глубокий ров, наполненный кольями и пришедшими в негодность копьями. Над внешней стеной палисадника на десять локтей возвышалась башня, на которой и расположился лугаль, а с ним – Тиглат и человек в белом.
Обращенная к врагу стена в нескольких местах имела вид невысокого частокола, на взгляд Тиглата очень непрочного. За этой жалкой преградой грудились воины Русы, из тех, кто еще крепко стоял на ногах и мог держать в руках оружие. Стратеги приводили их в подобие порядка, составляя из лохов моры, выравнивая фаланги, выстраивая каре для прикрытия застрельщиков. Большей частью, однако, все это собрание походило на базарную толпу – таков был урон, принесенный войску недавним поражением и долгими днями бездействия, что последовали за ним. Разве что сарканы сложились, как обычно, в плотные бронзовые кулаки. Сарканские отряды располагались напротив самых хлипких участков стены, поддерживаемых множеством туго сплетенных веревок. Прочие воины держались от них на некотором расстоянии, словно аттары боялись приблизиться к этой нерушимой силе.
С вершины башни открывался хороший обзор на силы Пятиградия. На равнину, казалось, вылилось темное мутное море, за которым терялся горизонт. Тиглат никогда не видел столько людей в одном месте сразу. «И лучше бы не видел никогда» – подумалось ему. Впереди прочих отрядов горел белыми одеждами и посеребренными щитами священный отряд Камиша. Сыновья Наилучших стояли глухой стеной, опустив щиты и подняв копья в знак презрения. Перед ними громоздились повозки, крытые сырыми кожами — тараны, которыми Камиш умышлял сломить стены полисадника. Справа и слева от них перед камишскими морами стояли нестройные ряды чужеземных воинов. Это были горцы, люди грозного вида, облаченные в кожаные панцири, обмотанные сученными, туго переплетенными веревками, щиты их, покрытые косматыми воловьими шкурами, имели причудливую форму, схожую с листом плюща. Оружием им служили копья, с острием на одном конце и свинцовым шаром на другом. Иные из них размахивали грубыми палицами из речного галечника. В свои длинные бороды горцы вплетали морские раковины и самоцветные бусины. По своему дикарскому обычаю они насмехались над противником, оголяли зады, мочились в сторону Накиша, распевали песни на своем гортанном наречии. Горские вожаки трубили в бараньи рога и били в огромные бубны, призывая на подмогу своих чумазых богов. Люди из Хатора собрались на левой стороне войска, на правой выстроилось множество колесниц Лукасы. Они, верно, прибыли совсем недавно – Лукаса из всего Пятиградья находилась далее всего от земель Накиша.
Когда враги увидели Аттар Русу на вершине башни, по их войску пронесся нестройный ропот. Тысячи рук взметнулось в сторону лугаля, тысячи проклятий прогремело в одночасье. Но вот перед священным отрядом появилась запряженная белыми онаграми колесница, на которой стоял человек, облаченный в пурпурный виссон, с золотой пекторалью на груди.
– Наконец-то ты показался, лугаль муравьев, царь мышей! – прокричал он. – С тобой говорит Камиш Шаргон, сын Амминадиса, избранный добрыми людьми лугаль Пятиградья, шарру Наилучшей земли. Ты, верно, ждешь от нас великой милости, повелитель вшей и блох. Ну что же... Мы, по своему рассуждению, готовы даровать тебе прощение. Условимся сейчас же: ворота Накиша должны быть открыты, копья и щиты сложены на землю, а головы склонены в покорности. Ты немедленно отошлешь тхаров, сарканов и прочих иноземных зверей в их негодные страны. Пятая часть твоего войска на шесть лет останется в земле Увегу, пятая часть — в земле Шукара. Люди твои будут возделывать землю, чтобы исправить зло, причиненное ей. Всех прочих ты должен отпустить по домам. Шесть лет город Аттар будет отдавать десятую часть зерна Пятиградью. Стены Аттара будут разрушены, лен, медь и золото, что найдутся в нем, отойдут в Камиш. Ладан и пряности, поятые в твоей стране, достанутся Шукару и Хатору. Таково наше слово.
Аттар Руса слушал молча, скрестив руки на груди. Ветер дул с Юга, он трепал накидку из львиной шкуры на его плечах, играл с его густой бородой, в остальном фигура царя была недвижима. Затылком Тиглат почувствовал какое-то шевеление. На площадку поднялся юноша с посеребренным рогом в руках.
Когда человек на колеснице говорил, аттар Руса молчал. Он просто смотрел на того, кто назвал себя шарру всей Наилучшей земли. Такого звания не присваивал себе никто со времен великого Ашваттдевы. Человек в
белом за его правым плечом презрительно хмыкнул, чем вывел Русу из раздумий.
– Ты — ничей сын, ничей лугаль и ничей шарру! – произнес царь Аттара. – Еще до исхода дня я сниму с тебя кожу. Ее повесят на вратах этого города, как если бы то была шкура свиньи или осла. Гнилые потроха твои достанутся коршунам, а кости бросят в канаву с нечистотами. Ты слышал меня, Камиш Шаргон?
На башню поднялся еще один юноша с рогом, за ним еще...
– Вы слышали меня, мои враги, Наилучшие? – ревел Руса. – Три года взывал я к вам – как брат, как равный, но вы не слушали меня. Вы скорее сгинете здесь, на мертвой земле, чем пойдете за мной. Я пытался вразумить вас словами, я пытался втолковать вам силой — нужно миновать Серые горы и обрести новую жизнь там, в восточных землях. Вы не слушали меня, насмехались надо мной. Теперь решено — Наилучшие Пятиградья не обретут обетованного мной. Они превратятся в пыль, и Южный ветер рассеет их по пустыни. Вернись в свой стан, Шаргон, ничей сын, вернись и жди смерти. Скоро она придет.
Так сказал Аттар Руса и ветер обрушил его слова на головы стоящих под стенами. Камишцы ответили ему дружным гоготом, горцы взревели, человек на колеснице лишь ухмыльнулся. Он ждал такого ответа, слова аттарского царя были для него суетой воздуха. Он развернул колесницу к войску и приказал готовить тараны. За спиной Тиглата стояло уже пять трубачей.
Человеческое море пришло в движение. Тараны, скрипя дурно смазанными колесами, потащились к хилой стене палисадника. Им предстояло одолеть пару сотен шагов и неглубокий ров, за ними следовали застрельщики и редумы, готовые ворваться в образовавшуюся брешь. Ни одной стрелы, ни одного дротика не летело в наступающих. Пращники на стенах стояли, словно бы в оцепенении.
На вершине башни стало тесно. Не меньше десятка мальчиков с посеребренными рожками и еще две дюжины стояли на стенах вокруг. Тиглат почувствовал, как грифон запускает в его сердце свои крючковатые когти. Он должен сделать это сейчас, должен сказать слова, способные крушить горы и иссушать реки. Аттар Руса вперился в него взглядом. В руках у него была палица, в любое мгновение он мог обрушить ее на голову северянина.
– Говори... – прорычал он. – Говори сейчас нечестивец. Я жду!
Тиглат ответил ему печальным взглядом. Он понимал: то что сейчас сорвется с его губ – принесет гибель. Слова, что могут заставить Аттар Русу броситься вниз головой, слова, что смутят разум всех обороняющихся и рассеют их страхе, слова, что превратят сарканов в ненасытных зверей... Произойдет что-то страшное, невиданное уже много веков. Погибнет лугаль. Погибнет войско Камиша. Погибнет он сам, Тиглат. Он должен сделать выбор.
«Там где ты посеял, я похитил все всходы, там где ты оставил огрехи, я взрастил богатый урожай» – вдруг вспомнил он и, набрав в грудь воздуха, прокричал:
– Мышца моя!..
В тот же миг веревки, сдерживавшие частокол, были обрублены, и связанные между собой стволы пальмы рухнули поперек рва, образовав мостки. Движение войск Пятиградия замедлилось. Слова Тиглата еще звучали, когда стоявшие впереди сар-канские лохи с воем незвериным-нечеловеческим ринулись в открывшиеся прорехи. Они обрушились на камишцев сплошной человеческой лавиной, в одно мгновение разрушив ненужные теперь тараны. Завязалась свалка, в которой немедленно угрязли горцы. Лохи камишцев на какой-то краткий миг застыли в ужасе.
Сарканы бросались на врага с неистовой яростью, они кололи, кромсали, рвали неприятеля голыми руками. Иные из них гибли тут же, но за их плечами появлялись новые разъяренные полчиша. Поначалу казалось, что горцы справятся с этим человеческим селем, но в следующее мгновение их ряды дрогнули и рассыпались. Взбешенных сарканов встретила стена камишских копий. Редумы бились со всем неистовством, пытаясь побороть нахлынувшую на них силу. Вновь установилось какое-то равновесие. Сарканы, забыв порядок и строй, давили врага, насаживая свои тела на копья и клинки, но, даже пронзенные, исколотые, изрубленные, продолжали они свое неумолимое движение — сзади на них напирали другие фаланги, столь же разгоряченные и свирепые.
Аттар Руса смотрел на происходящее внизу с радостью. Тиглат, бессильно выругавшись, опустился на циновку у его ног. Его едва зажившие раны вновь открылись и кровоточили, словно свежие, словно каждый удар, полученный сарканами, отражался на его теле.
Великий лугаль поднял обе руки вверх и резко опустил. И тут же со всех сторон загремели серебрянные трубы и земля задрожала. Казалось, звук рога сотрясает землю, но у труса была другая причина – холмы на севере разразились громом копыт, тхары обрушились на войско пятиградия слева, осыпав баирумов смертоносными стрелами. В тот же миг камишцы у стен дрогнули. Снова с сухим треском лопнули веревки, и еще несколько мостов с грохотом опустилось на землю. В бой пошли аттарские редумы, перепуганные бешенством сарканов и дробью тхарских всадников, но гонимые вперед своими стратегами и лохагами.
Сарканы причинили камишцам страшный урон. Вражеские редумы бросали щиты и копья, обращаясь в бегство. Вслед им летели стрелы, камни и дротики. Гнусный хохот тукку-хурва щекотал их пятки.
У некоторых из камишцев были сети. Они подступали под прикрытием редумов и в нужный момент выбрасывали сети, опутывая врагов. Но и это коварство не могло остановить наступление сарканов.
Колесницы Лукасы грянули было на сарканов справа, но тхары, зайдя им в спину, осыпали их смертоносным градом и убрались подальше, подняв столпы пыли. Через некоторое время новая рокочущая волна прокатилась по земле, рассеяв остатки колесниц. Застрельщики ничего не могли поделать со всадниками – встретив баирумов, лошадники держались на большом расстоянии, камни и дротики не достигали их, истрачивая свою смертоносную силу впустую. Лишь воины, прибывшие недавно из Хатора, вооруженные легкими тростниковыми луками, представляли для степняков некоторую угрозу, но они были малочисленны и не так быстры, как кровожадные всадники из тхарского простора — свирепые звери, люди-кони в кожаных шлемах с кроваво-красными плюмажами.
Колесницы Камиша бросились было на помощь силам Лукасы, но новый ливень из стрел оттеснил их ко рву, где многие из них погибли.
Наилучшие протрубили отступление, в чем не было нужды — большая часть их войска, рассеявшись по равнине, двигалась прочь от Накиша. Аттарские лохи догоняли отставших, расправляясь с ними яростно, так, словно слова Тиглата подействовали и на них.
Все закончилось очень быстро — уцелевшие моры Камиша и Хатора начали отступать, за ними двинулись и все прочие оставшиеся. Аттары попытались окружить их, но хаторские лучники не позволили этому случиться — многие из воинов Русы пали от их стрел. Наконец, на поле остались лишь тхары и взбешенные сарканы, разрывающие в клочья уже мертвых врагов. Они терзали трупы, словно пытаясь найти в их внутренностях что-то, нужное для их исцеления. Вскорости они успокоились и, шатаясь, словно пьяные, стали собираться в большие груды.
Вражеское войско продолжало свое бегство, бросая обозы с припасами и захваченным добром. Наконец бой стих, и оставшиеся люди начали возводить погребальные трофеи и костры для своих товарищей. На дрова пустили плетеные щиты, сломанные копья, пришедшие в негодность стрелы и дротики. Связанную, уже мертвую тушу Камиша Шаргона тхары приволокли к башне, которая единственная уцелела после обрушения палисадника. Аттар Руса смотрел на безжизненное тело Шарру и ухмылялся.
– Победа за тобой, великий лугаль, – произнес Тиглат, чувствуя слабость в собственном голосе. – Теперь ты, верно, умертвишь меня.
– Умертвлю? – хохотнул лугаль. – Что ты такое говоришь? Разве это было ИСКУПЛЕНИЕ? Добрые люди Наилучшей земли убивали друг друга, словно бешеные шакалы. Там сам все видел. Ты не получишь искупления, пока земля на Востоке не примет нас, как родных детей.
Тиглат покачал головой. Аттар Руса вновь переиграл его в скарну. Этот человек не был причиной всего истления, как не бывает причиной бледной лихорадки озноб. Лугаль был этим ознобом. Его смерть не разрешила бы всех несчастий, поразивших Наилучшую землю. Красной звездой был не он, но другой... Тиглат видел Его — алую звезду Сатевис. Верхом на черном верблюде истреблял он убегающих камишцев. В одной руке он сжимал топор-сагарис, в другой – хлыст-скорпион. Башлык слетел с его головы и огненно-красные волосы развевались на ветру... Это был Он – Человек-без-имени, Ал'Шедай, Опустошитель...
– А ты не желаешь умертвить меня? – произнес вдруг Аттар Руса.
Тиглат не сдержал горькой усмешки. Слово, которое он все эти дни берег для лугаля, как оказалось, уже давно отравило его. Это Слово породил Южный ветер, а быть может, Слово породило Южный ветер. Слово, прекращающее всякую жизнь, суету дыхания, останавливающее течение крови, вызывающее безумие, тоску и... бесстрашие. Оно сметало с лица земли города, истребляло народы, осушало реки и превращало густые леса в пустыни. Это слово было...