Я пишу «сирень» 

- Скажи, ты любишь сирень? На, понюхай! – маленькая девочка в открытом воздушном сарафане подбежала к цветущему кусту, сорвала кисть сирени и подала старшей сестре. Девочка на вид лет семи аккуратно взяла сиреневую гроздь в руки, недоверчиво понюхала, вернула. 

- Да, люблю. Красивые цветы, 

- Правда, как бабушкино варенье? 

- Варенье и цветы? Смешная ты! – улыбнулась старшая и побежала, – догоняй, кто быстрее до нашего дерева добежит.  

Она умчалась по улице, поднимая босыми ногами клубы пыли. Четырехлетняя малышка засеменила следом, не особенно стараясь: она знала, что сестра ее подождет обязательно. 

*** 

Вчера ей пришла телеграмма: «Приезжай срочно тчк буду ждать нашего дерева тчк». И малышка, теперь уже семнадцатилетняя девушка, после вступительного экзамена сразу из аудитории поехала домой. Старшая сестра годом ранее перевелась на заочный факультет, дав возможность поступить в вуз младшей, сама же вернулась к одинокой матери.  

Отгоняя мысли о том, что могло случиться с мамой, Иринка со страхом приближалась к заветной березке, стоящей на углу их улицы. Улица здесь заканчивалась, и под деревом с давних пор стояла удобная скамейка, выглаженная ветрами, потемневшая от дождей и снегопадов.  

- Что случилось, Януся? С мамой… – задрожал ее голос 

- С мамой все хорошо. Скажи, я – нормальная? 

- Не понимаю… 

- Мне кажется, что ненормальная. Юра такими глазами на меня смотрит, как будто я сошла с ума. 

- Юра? Юрка, бывший сосед? Он приехал?  

- Уже месяц. 

- Только смотрит и ничего не говорит? 

- Почему же. Говорит «здравствуйте, до свидания», цветы дарит. 

- А ты? 

- Отвечаю «спасибо», он обижается. 

- И я бы обиделась на его месте. Он, наверное, влюбился, а ты как всегда снаружи сухарь-сухарем. Но я же знаю, ты – добрая. Скажи, у тебя вот нисколечко в душе не шелохнулось после его букетов? 

- Пойдем! – Яна крепко схватила сестренку за руку и быстрым шагом повела ее к дому, торопливо, словно за ней гнались, говоря, – не удивляйся тому, что увидишь, мамы дома нет, она меня достала советами «будь помягче, будь помягче», и ты туда же.. 

Низенький штакетник палисадника не скрывал клумбу с яркими цветами: гордые циннии с кудрявыми макушками соцветий, аристократичные гладиолусы разнообразных оттенков от белого до фиолетового, пышные золотоголовые «Золотые шары», низкорослые шелковистые бархатцы радовали взгляд и опьяняли невыразимым сочетанием запахов от дурманящего и волнующего до успокаивающего и расслабляющего. 

- Чем это пахнет? – Иринка остановилась. Аромат от клумбы был во сто крат сильнее обычного, уж она-то помнила! Летний шаловливый ветерок всколыхнул кружевные занавески на раскрытых створках окон, раскрывая источник дополнительных запахов. 

- Куда ты?- теперь уже Яна бежала за сестренкой. 

- Это Любовь! – Иринка стояла на пороге Яниной комнаты, заставленной вазами, банками, всевозможными посудинами. И во всех них стояли цветы, цветы, цветы… 

- Сирень! И не повяла! – девушка зарылась в кудрявую охапку соцветий, – бабушкино варенье так пахло, сразу ее вспоминаю. Розы… всегда мечтала, чтобы по утрам у моей кровати благоухали розы, даже шипы простила бы за их запах… ой, орхидеи – чудо какое! 

- Варенье. Помнишь, ты маленькой сказала про сирень и варенье? – Яна подала голос.  

- Да, запах сирени напоминает мне запах варенья, не помню, из чего его варили, я же маленькая была. – Иринка с сожалением оторвалась от созерцания букетов. 

- Юрка подарил вчера сирень, сказал, что выпросил в оранжерее поздний сорт. 

- А ты? 

- Сказала «спасибо». 

- А он? 

- Обозвал меня бесчувственной и ушел… – голос Яны вибрировал на высокой ноте, она уже не сдерживала слез. – Я потом нашла в интернете, что фиолетовый цвет – цвет пика чувственных эмоций и… – тут она разрыдалась. 

- Я, я сбегаю к нему, скажу, что ты его любишь! Ведь это так? – Иринка не знала, как утешить любимую сестру. 

- Поздно. Я просила его не уходить, говорила, что не могу без него, а он ответил, сказал, что так холодно и отстранённо принимает букеты только сухой и бездушный человек. 

- Напиши письмо! Напиши, что с утра до вечера видишь букеты, что роза напоминает тебе утро, сирень – вчерашний вечер и дальше в таком же духе. Стой, не электронное, а ручкой на бумаге, я мигом отнесу. Садись, садись, пиши! – младшая сестра подтолкнула старшую к столу и вышла в палисадник полюбоваться на любимую клумбу. Не прошло и пяти минут, занавеска на окне отодвинулась, и смущенная Яна выглянула наружу, 

- Знаешь, я поняла…не зайдешь? Видишь, я пишу – «твоя сирень напоминает мне те дни», и … – она показала листок бумаги, исписанный словом «сирень» раз двадцать подряд. 

- Не думай, я не сумасшедшая! Я пишу «сирень», и мне вспоминается бабушкино варенье. Она варила его из ревеня и добавляла туда для аромата лепестки сирени. А сейчас я напишу «роза», и ты мне скажешь, правильно ли я определю запах. 

Яна написала новое слово один раз, наклонилась над буквами, вдохнула, еще раз вдохнула, и счастливая полуулыбка осветила ее лицо. 

- Это… это как раннее утро. Только что прошел дождь, и всё вокруг такое свежее и чистое, и ты ждешь чего-то хорошего, хорошего, что обязательно сбудется. 

- Напиши гладиолус, – потребовала Иринка, не отвечая ей. 

Сестра торопливо написала следующее слово, целую строчку «гладиолусов» и огорчённо покачала головой. 

- Ура!!! – Иринка пустилась в пляс. – У гладиолусов нет запаха. Я сейчас. 

-Ты куда? 

- За Юркой. И ты напишешь при нём названия всех цветов, которые он подарил, и расскажешь, что ты чувствуешь. 

Жили-были Мыш и Шыш. Мыш был белый, а Шыш серый. Как гуси у бабуси. И такие же веселые. Но в этот день они были не очень веселые, даже больше грустные. Потому что остальные мышыши ушли на работу. И оставили дома маленьких мышышат. Как говорится – на хозяйстве. На хозяйстве у Мыша и Шыша было: половинка сна, четвертушка сыра и неработающий телевизор. Всё это нужно было поддерживать в полном порядке. Проще всего было с телевизором, чтобы он был в порядке, нужно было просто следить за тем, чтобы он ничего не показывал и не говорил. А так как провод от телевизора уже давно было хорошенько изгрызен, то проблем и не было. Ведь не будет телевизор включаться без провода! Хотя... 

Немного сложнее было поддерживать в порядке половинку сна, чтобы эта половинка вдруг не стала увеличиваться и превращаться таким образом в полный сон. Потому что в случае полного сна практически невозможно поддерживать в порядке неработающий телевизор и четвертушку сыра! Хотя... 

Но самое сложное – это сыр! Мыш и Шыш просто измучились с порядком этой четвертушки. Ведь каждый хорошо знает, что четвертушка сыра – это одна четвертая часть Сыра. И очень мучительно и грустно держать в воображении остальные три части. Но если этого не делать, то четвертушка просто теряет свой смысл. А сыр без смысла, сами понимаете... Хотя, смысл без сыра вообще нонсенс. 

* 

ЭТО было зеленое. Мыш моргнул. И позвал Шыша. 

- Как ты думаешь... ОНО – кто? 

Шыш почесал носик. Взрослых не было. Спросить не у кого. А ответить очень хочется. 

- Надо подойти и спросить. Если ответит- значит, живое и должно знать свое имя. 

- Логично! – моргнул Мыш. – Ты первый! 

Но, увидев побледневшую мордочку Шыша, сжалился: 

- Ладно, давай вместе... 

Осторожно, подпихивая друг друга, мышышата стали приближаться к ЭТОМУ. ЭТО молча зеленело. 

- Кх-кх... Зздравствуй...те! Вы кто? – Мыш был очень вежливым и воспитанным мышышонком. 

ЭТО молчало. Зеленого не стало ни больше, ни меньше, просто вот как было, так и осталось. 

- Эй! А ну! Говори! – грозно пискнул Шыш, а Мыш даже задохнулся от такой дерзости Шыша и на всякий случай чуть-чуть отодвинулся , чтобы в случае чего можно было смело и быстро броситься назад. 

Тишина. Как говорится, – ни звука, ни бука. 

Мышышата переглянулись. Им строго-настрого было велено следить за порядком, а как следить за порядком, если здесь неизвестно что, да еще зеленое.  

- Что будем делать? – спросил Мыш Шыша, потому что Шыш был старше его на полминуты. Что такое «полминута», Мыш не знал, но так говорила мама, а мама обманывать не будет.  

- Надо посмотреть, где оно начинается, и где кончается, – решил Шыш. – А заодно – чем пахнет! Вдруг это Сыр! 

- Это было бы здорово! – обрадовался Мыш, – сыр я люблю! 

И первым бросился вперед. Он в самом деле очень любил сыр. 

Когда взрослые вернулись с работы, то они застали Мыша и Шыша самозабвенно гоняющихся друг за другом внутри большого старого сапога. Дело в том, что самый старший мышыш по имени Мых утром ушел в одном сапоге, потому что по старости забыл надеть второй. А этот второй сапог у него просто по жизни был зеленым. Хм...И даже немножко пах сыром. 

91. 

А Танин вар сравни, Ната! 

92. 

И лунь таксе – дескать, нули! 

93. 

Ладу Коле Тоха хотел – Оку дал! 

94. 

Лад, Гене, Даше Кеша денег дал! 

95. 

Ё! Свете в цвете всё! 

96. 

Камила, воров-то в баре! Раб, вот, воровал и мак. 

97. 

Хо! Луша повела налево Пашу! Лох! 

Вариант: 

Лар, жена-копуша повела налево Пашу, пока не жрал. 

Вариант: 

Хо! Лена-копуша повела нелево пашу, пока не лох. 

98. 

Сани тяни в бор – обвинят и нас! 

99. 

И сапсан и рак: 

- Карина, спаси! 

100. 

Бета! – коротко доктор о Кате, – Б! 

- Дык, …это, …царевну, значится, …сватать, в общем. 

- Сватать или сам свататься? 

- Сватать, стало быть. …За себя, то есть. 

- Ага, жених, выходит! 

Верзила жалобно вздохнул: 

- Не знаю я, кто выходит…. 

- А знаешь, жених, что за руку царевнину придётся тебе мою царскую службу сослужить? 

- Так ведь, …это, …мне – не руку, мне – сватать. Папаня послал. 

- Эво как – послал! Тебя, подожди, кто-нибудь куда-нибудь так пошлёт! Ох и дурень же ты, погляжу! Зовут-то как? Жа-а-ан? Ладно, Жан, к делу перейдём. …Эрнестино, мерзавец, быстро карту неси! 

С крыльца кубарем скатился рыжий подросток с берёстой, свёрнутой в трубочку и перевязанной голубой ленточкой. Царь торжественно развязал ленточку и развернул на аккуратном пеньке нацарапанную иглой карту с человечками, бредущими по кривым дорожкам между горами, морями – озёрами и редкими городишками. 

- Топографию понимаешь? А, чего с тебя спрашивать, с дурня! Эрнестино, с ним пойдёшь! Вот, смотрите: тут – столица, мы, то есть. Тут – Заоблачные горы. Вот так – дорога, только вёрст пятнадцать она по соседнему государству пойдёт, аннексировали у нас кусок в прошлую войну. Туда нельзя, договора о проходе нет, зато есть альтернатива – через Черную топь. В Заоблачных горах, в Заповедной долине пасётся чудо – зверь, Шестирылый Семикрыл. Короче, Жан, ты мне – зверя, я тебе – царевну и …нет, даже не половину, а целых три семнадцатых царства в придачу. Дороги тут – всего ничего, так что сразу и езжайте, без обеда. Эрнестино, можешь пару бутербродов взять на кухне в счёт ужина. 

«Всего ничего» оказалось не очень маленьким. К полудню только путники к первой дорожной загогулине подъехали. Жан всё крутил головой по сторонам и, хоть дорога была одна – разъединственная, сильно волновался: 

- Что-то нет человечков…. А на картинке были…. Наверно, едем не так! 

- А как надо? Каком кверху? – смеялся Эрнестино, которого такая глупость явно забавляла,  – Дядя, у тебя с головой хорошо? 

- С головой – хорошо! Без головы – плохо, – отвечал Жан, – смотреть нечем, слушать нечем, есть нечем. Без головы папаня ругаться будет, – и почему-то вздохнул. 

- А я думаю, что чем такая голова, как у тебя, так лучше совсем без неё. Что, скажешь, хорошая голова? 

- Хорошая. Крепкая голова. 

- Крепкая – то – крепкая, но масла в ней маловато! 

Жан немного подумал. 

- Так ведь в голове – не масло! 

- Да-а? А что же? 

- …Кровь! Ведь если камнем по голове треснуть, то кровь пойдёт, а не масло! – и Жан снисходительно улыбнулся. 

- Ну, ты даёшь! Не пойму, зачем такому умнику ещё и жениться! 

- Так ведь папаня велел…. 

- Нет, а если бы не папаня? Вот если бы не было у тебя папани! Ну, вот если бы ты был космополитом безродным? 

- Как это «не было», если папаня – велел?! – нервно засмеялся Жан, – Недоразвитый ты какой-то! Кто же тогда велел, если не папаня? Я же говорю, что сватать, а ты – не было! Зачем такие слуги глупые, если не запоминают? 

- Это кто слуга? Это я – слуга? 

Жан показушно оглянулся: 

- А что, тут ещё кто-то есть? Ты и слуга! 

- Ты поаккуратнее, мусью! А может, я – наследный принц Эрнестино Великолепный?! 

- Какой? – Жан довольно талантливо показал, что чуть не свалился с седла. 

- Великолепный! 

- Чего же это в тебе великолепного? 

- Ну, как чего? Титул, манеры, воспитание, …внешность тоже ничего! 

- Хилый ты, а не великолепный. 

- Кто хилый?! Это я-то хилый?! …Зато ловкий! …И гибкий! …И стремительный! …И наблюдательный! Стой! Вот она – Черная топь! 

Жан тоскливо посмотрел на бескрайнее болото с черным сухостоем, редкими островками между жутковатыми болотными окнами и сказал с тревогой: 

- Слушай, парень, …может, лучше, …того, …по дороге? Пробьёмся, если что! 

- Дурень, там же заграница, визы нужны. 

- Какие ещё визы? Мне же – сватать! 

- Ага, папаня велел. Слышал уже! – и Эрнестино, привязав коня к указателю с надписью «До заграницы 1150 локтей», шагнул на еле заметную болотную тропу. Через некоторое время за спиной у «великолепного» раздалось натужное дыхание увальня Жана. Двигались без разговоров: Эрнестино – легко прыгая с кочки на кочку, а Жан – с сопением и кряхтением, где – тяжёлыми прыжками, а где – прямо через грязь, хватаясь за хрупкие стволы. Вот уже и кони скрылись за редкими деревьями – мертвяками и кругом – одно и то же, только неверная тропа в неизвестность и полные сапоги болотной вони. 

Но всё же очень-то далеко не ушли: Эрнестино при очередном прыжке на обманчивую кочку вдруг ушёл в топь по пояс, а ствол, за который он судорожно схватился, рассыпался в мелкую гнилую труху. Топь засасывала жадно, с хлюпами и шмяканьем грязи, разлетающейся от суматошных рук, а Жан вдруг повернул назад и пропал из вида. 

- Помоги же, трус! – зло кричал и кричал Эрнестино, пока – наконец-то! – ни раздалось близкое кряхтение и такой родной голос Жана произнёс: 

- Держись! Крепкая палка, я проверил. 

Эрнестино схватился за ветки здоровенной берёзины, но силы в скользких руках не хватало, болото побеждало. Грязь проникла уже за воротник, когда Жан, проползши по стволу, исхитрился схватить мальчишку за шиворот и рванул его вверх. Эрнестино пискнул, грязь недовольно чавкнула, но крепкая рука Жана уже поставила «великолепного» грязнулю на неустойчивую, но всё же – твердь. 

Отойдя от испытанного ужаса, Эрнестино, пошатываясь, поднялся и, впервые уважительно глянув на насупившегося Жана, решительно повернул назад, к дороге. 

Кони закосили глазами на двух вонючих грязных чудищ, видимо, сожравших их бывших хозяев, но конское дело везти седоков, кто бы они ни были. 

Под недовольное ворчание Жана: «Эх, говорил же, что по дороге надо! Так с тобой и не посватаю никогда!», Эрнестино, как мог, отскрёб грязь с лица, сделав его при этом полосатым, точно маскировка у царской лазутной службы, и решился: 

- Ну давай, может – проскочим! Только быстро! 

Сразу за шлагбаумом, выкрашенным в весёленький салатный цвет с оранжевой редкой поперечной полосочкой, стояло суровое серое здание со вдохновляющим призывом «Души прекрасные прорывы!». Два стражника, спящие стоймя вприслонку к шлагбауму, даже понять ничего не успели, так стремительно шлагбаум был сметён вместе с ними с дороги. Однако, за первым оказался второй заслон, более надёжный. 

Жан, набравший хорошую скорость, своим сплюсованным с конём весом сумел прорваться, а вот более лёгкий Эрнестино, несмотря на еще неподсохшую скользкую болотную грязь, был почти стащен с седла дюжим граничником и верещал не хуже, чем заяц в волчьих зубах. Жан чудом успел на скаку схватить его за шиворот и помчался прочь от границы, виз и неприятностей. Эрнстино сипел, скрипел зубами и помыкивал при заносах. Наконец конь под Жаном всхрапнул и встал. Жан оглянулся. Эрнестино висел в его могучей руке, вцепившись в сползающие штаны, а на штанах, подобно баварским сарделькам, длинно висели граничники. 

- Отпусти их, – буркнул Жан, – им службу нести надо! 

Полузадушенный Эрнестино разжал побелевшие от напряжения пальцы. Штаны вместе с граничниками упали на дорогу, и Эрнестино, оставшись в легкомысленных розовых с кружавчиками панталончиках, заплакал. 

Жан почесал в затылке: 

- Что это у тебя за чудо такое? 

- Это…, это модно…, это красиво и …все так ходят, – прошептал сквозь слёзы пунцовый то ли от напряжения, то ли от смущения Эрнестино. 

Жан вздохнул: 

- Все с приветом, и ты при этом! Исподнее должно быть в полоску либо уж в горох, если раздеваться на людях задумаешь, а так – и синее или черное сойдёт, чтобы грязи не видать. Вот, посмотри у меня…. 

Но Эрнестино только закрыл глаза ладонями. 

Дальше ехали на одном коне: Жан в седле, а Эрнестино – на крупе, …ну хоть опять в штанах, заботливо отряхнутых Жаном от граничников. Версте на двенадцатой после границы подул ветер, разогнал облака и близко справа показались Заоблачные горы. Ещё через версту на ближайшей развилке они увидали указатель «Заповедная долина», а внизу мелким почерком Эрнестино прочитал вслух: «Охраняется государством. Костры не жечь, зверя не кормить». 

- Знаю я, почему не кормить, – мрачно буркнул Жан, Шестозуб этот сам кого хочет ест. Свобода выборов называется. Пошли, а то я так никогда не посватаю! 

Шестирылый Семикрыл был страшен и занимал большую половину долины. 

- Вот это чудище! – прошептал Эрнестино, – такого не накормишь, могли бы и не писать! 

- Да уж! – согласился Жан, – Как же мы его к царю-то потащим? 

- Может, выскочим, ка-а-ак заорём, он – за нами, а мы – домой? 

- Выскочим? Читал? Он же не кормлен, мы для него вместе с лошадью – на один глоток! Выскочи, а я посмотрю! 

Зверюга мотал всеми своими рылами, утробно порыкивал и …собственно, только мотал и порыкивал. 

Так и сидели Жан и Эрнестино в кустах, не зная, что придумать, пока солнце ни начало скользить за Заоблачные горы. Наступили редкие сумерки и кто-то очень громко сказал: 

- Уважаемые посетители, заповедник закрывается до завтра. Просим покинуть территорию во избежание! 

Потом кто-то в камуфляже прошел по долине из конца в конец прямо через зверя, что-то хрустнуло, и зверь исчез. 

Холодало. Эрнестино дрожал-дрожал, потом шепнул: – Посмотрю я! – и пошел на карачках, смешно оттопыривая зад, туда, где только что был зверь. Жан даже удержать его не успел, только трава заколыхалась по следу. Когда колыханье достигло середины долины, снова раздался хруст и возник неизвестно откуда громадный Шестирылый Семикрыл. Эрнестино даже не пискнул, только все шесть бошек зверюги замотались в такт и раздался рык. Жан, замерев ровно на мгновение от такого подлого нападения хищника, выхватил меч и кинулся на выручку, вопя не по-военному, потому что …никто не знает, как надо вопить против такого монстра. Зверь не обращал внимания на Жана, видимо, уже переваривал жертву. Жан приближался, приближался, уже собирался рубануть сплеча, но почему-то проскочил прямо в Семикрыла …и увидел живехонького Эрнестино над круглой коробкой с выступом посередине. Потерявший равновесие Жан после пустой отмашки мечом рухнул неловко прямо на коробку, локтем на выступ, опять затрещало и …долина снова оказалась пустой. Зверюгу будто языком слизнуло.  

Жан пришел в себя от легкого ветерка рядом с коробкой, это Эрнестино обмахивал его каким-то лопухом. 

- Искусственное дыхание надо делать, а не ерунду ерундить!- строго сказал Жан, – Какие новости? Куда Шерстозуб убежал? Почему ты живой? 

- Ну и вопросов у тебя, – ответил Эрнестино, – наверное, башкой стукнулся и все понятки выбил? А искусственное дыхание – только после свадьбы! Знаю я вас! 

Жан и так-то соображал не очень, но в этот момент не только не понял почти ничего, но и вообще думать не хотел. 

-Так вот, – продолжил Эрнестино, – всё архипонятно, как в книжках пишут. Этот Семикрыл и не живой вовсе, а возникаемый, если нажать на то же, что и ты. Не знаю, правда, как ты догадался, что делать надо, но про воображаемость чур я первый понял. 

… Пока пробирались «тем же макаром» обратно к дороге, Эрнестино рассуждал вслух про вот такущее чудище, умещающееся в такусенькую коробочку, а Жан тоскливо думал, что за ненастоящего зверя получит ненастоящую царевну, и папаня точно этому не обрадуется, и не послал бы он его сватать опять, и не лучше ли было потребовать, как в сказках, три загадки, и если бы загадки оказались знакомыми, то уж он попробовал бы их разгадать, и …наконец впереди показалась граница и герои остановились в недолгой задумчивости. Недолгой, потому что Жан, уставший держать коробку в вытянутой руке и совсем забывший про выступ, решил подложить её под себя, на седло. Из-под Жана раздался утробный рык, вокруг спутников образовалось полупрозрачное облако и через него увидались разбегающиеся граничники. Жан испуганно пришпорил коня, и тот понесся по пустеющей на глазах дороге, поддерживая общую панику. 

…Как ни странно, царь коробке обрадовался.  

…Эрнестино лучился от счастья и всё норовил заглянуть Жану в глаза. Жан понял это по-своему и благородно сказал: 

- Про воображаемость – он первый! 

…Потом сели с царём за стол. Царевны не было. 

- Страхолюдина или вообще обманули, – подумал Жан, – эх, папаня – папаня! 

…Потом пришел Эрнестино, почему-то в женском платье, и царь, подняв кубок, торжественно сказал: 

- За царевну Эрнестину и её жениха Жана! 

Жан сказал: – Понятно! Так и знал, что обманут!, – вышел из-за стола и решительно направился к коню. По дороге он оглянулся и увидел, что его «ненастоящая царевна» молча рыдает. 

- Хуже девки! – сказал он с упрёком, вскидывая тело в седло, – Только панталоны бабские такому и носить! 

Двор опустел. Уцокали за оградой копыта. Только царь непонимающе округлил глаза: 

- Куда это он? Ты же сказала, что полюбила, что заботился о тебе всю дорогу, что честный, сильный и сообразительный…. 

Царевна рыдала в голос и ничегошеньки не могла ответить, потому что и сама не понимала, как можно быть таким благородным и таким …вот таким вот! 

…Прошло полчаса.  

…Цокот послышался снова. 

…В воротах показался Жан. 

…Царевна замерла. 

- Так ты девка, что ли? – вполголоса спросил Жан. 

- Дурак! А ты сразу не понял?– ответила Эрнестина. Потом подумала и добавила с кивком для верности, – Девка! Девушка, то есть! Царевна! Сватай уж, чего встал? А то папаня ругать будет, что такой шанс упустил! 

- Продолжаем изучать двадцатый век. Тема сегодняшнего урока – «Управление массами. Телевидение» – объявила «истеричка» Марьяна Феофонтовна.  

«Истеричкой» историчку впервые назвал отличник Зубанов, он всегда приносил в класс новые слова, и второй «а» сразу согласился, что новое прозвище подходит Марьяне лучше лучшего. Всё-таки её взвизги клинически больше походили на истерию, чем на психопатию.  

- Начинаем! – скомандовала Марьяна Феофонтовна и включила учебный модуль. На пульте засветились яркие зелёные огоньки мозгочипов второго «а», учительский, естественно, был бледнее: учитель в фоновом режиме должен был ещё и следить за классом, поэтому его мозгочип получал вдвое меньший сигнал. В головах привычно замелькала реклама крепких и не очень напитков, сигарет, спа-салонов и политиков на близящиеся выборы. Двадцать с лишним пар глаз быстро расфокусировывались и обессмысливались. Ага, один мозгочип не подключен! Марьяна Феофонтовна оглядела класс. Ну конечно: двоечник Брыкин игрался с айподом. Тупица! Даже новенький, только что полученный учебный модуль его не замечает, а может, просто из-за тупости во внимание не берет. Эх, Брыкин, Брыкин! Как ты экзамены-то сдавать собираешься?! Марьяна Феофонтовна тихо прокралась к последней парте, стукнула Брыкина линейкой по рукам, стараясь не повредить дорогую древнюю малышовую игрушку – а то же по судам затаскает! – и взвизгнула:  

- Брыкин, я сказала – начинаем! Вечно ты в уклонистах! Оппортунист! Всю кровь мне выпил!  

Испуганный Брыкин, присоединяясь к коллективу, погрузился в учебный транс. Всё-таки, что ни говори, а воспитание детей требует строгости, это Марьяна Феофонтовна поняла давно.  

Через двадцать минут рекламный блок закончился и пошла основная часть. Марьяна Феофонтовна, уже знавшая про телевидение по летним курсам повышения квалификации, немножко отвлеклась на тупицу Брыкина и под мелькание картинок про метровые и дециметровые волны, огибающие прорисованные по новым технологиям трёхмерные сексуальные холмы и прочие эротические неровности ландшафта мучительно думала, что последний из томных политиков – как же его зовут? опять голубой, конечно! – чем-то напоминает её бывшего одноклассника Казимира Кашкина по прозвищу Ка-Кашка, что если бы она вышла замуж сразу после пятнадцатого класса, а Казимир имел на неё виды, гад, то её ребенок тоже мог бы учиться во втором. И зачем она решилась в педагогику? Сколько на поступление и учебу денег ушло – это же офигеть просто! За десять лет не окупится! Да минус стаж пенсионный шесть лет – до семидесяти пяти работать придётся! На что позарилась? Пе-да-гог! Глупо это звучит, а не круто! Правда, богатые папусики приплачивают за хорошие оценки своим обормотам. Если бы только не налоги на допдоходы!  

…Пять минут до звонка. Модуль переключился на запись.  

- Вопросы? Гульнара?  

- Я не поняла, если на крышах антенны стояли, то где же молодёжь тусовалась?  

- Николя?  

- А вот телевизоры эти… как люди такую хрень здоровущую в головах таскали?  

- Лохушка! – это Брыкин, знает – не знает, а вечно выступит, – Видала, у школьников рюкзаки какие? В них и таскали. А на мозгочип – какой-нибудь блютуз допотопный транслировал!  

- Зураб?  

- Марьяна Феофонтовна, если радиоволны без цвета, то как же телевидение цветным было, а если невидимые, то как длину волны меряли. И вообще, захреном этот телевизор, если интернет?  

- Болван, а как узнать, что покупать, за кого голосовать? В Интернете искать? На порносайтах? (Господи, опять этот Брыкин! Хотя мысль правильная! Поставить ему трояк, что ли ?)  

-Ещё вопросы? Нету? Всё, запрос в академию отправлен. Тема будет откорректирована и те, кто задавал вопросы, еще раз пройдут её на факультативе. Тема следующего урока «Величайшие личности двадцатого века».  

…Ночью Марьяне Феофонтовне снился серый дождливый город, окруженный колючей проволокой. На перекрёстках стояли телевышки, а на них – собаки с пулемётами.  

- Я, мамо, в богатыри решил! – рыжий Ермолай облизал ложку, хлебнул изрядно квасу прямо из жбана и сыто рыгнул.  

- Ой, решил он! Како-тако в богатыри? Отцу бы в хозяйстве помогал аль плоты бы шел гонять! Худо-бедно – в солдаты: не стыдно, одёжа, накормят, присмотрят, наградят. В богатыри он решил! Богатства ему! Соседям на потеху! Работал бы, как все!  

- Не, мамо! Работать – здоровья нет. В богатыри – самое то.  

- Это тебя Алёха Попов сбаламутил! Мало его батька хворостиной стегал, непутёвого! Ну не позорь ты фамилие, Ермолка! Хошь – куды хошь иди, да хучь горошину наперстком на ярманке гоняй, но в богатыри-то – нам за что? Уж быдто в последнем куске мы тебе когда отказывали, быдто не холили да не лелеяли? Одумайся, Ермолка!  

- В богатыри, мамо! Надоело безденежно жить, а у богатырей тебе и лошади через год справные, и спят сколь хошь, и меды кажон вечор, и девки, опять же, отказать не смеют. ...В богатыри!  

… Шел обоз неспешно. Притомились, да и некуда особо торопиться было: уже колокола городские за ближним взгорком слышались.  

- Ну вот, перекресток проедем – и приехали, почитай! – сказал старшой, оглядел округу привычным быстрым взглядом … и выругался.  

В кустах за перекрестком, один –черноватенький на справном коньке, другой – рыжий на плюгавеньком, поджидали дорожные богатыри, поколачивая себя по сапогам полосатыми богатырскими дубинками.  

Ночью выпал снег, и когда утром, проснувшись, я по обыкновению выглянула в окно, то увидела, что склон, и поле справа, и кусты между дорогой и речкой, и наша лужайка, и цветы под балконом и на террасе – всё покрыто снегом, лишь слева на перекрестке темнеет асфальт и вдали, сквозь дымку, виднеются темные горы.  

За завтраком дядя Лео с тетей Адой по очереди уговаривали меня поехать с ними в Мюнхен и там провести воскресенье.  

- Разумеется, у нас не так холодно, как в Сибири, но сегодня это настоящий Мороз! – бодро говорил дядя, потирая руки над чашкой кофе и произнося слово «мороз» по-русски. – Два градуса мороза, девочки! Берегите ваши носы и уши!  

- Из Сибири сообщают, что там сегодня минус тридцать семь! – похвасталась я, вспомнив утренний телефонный разговор с братом.  

- В это вряд ли можно поверить! – восхитился дядя. – Что же там будет в декабре!  

- Ты представляешь себе, Леопольд, как много там приходится платить за обогрев! – сокрушенно покачала головой тетя Ада. Она не отличалась романтическим воображением, но зато у нее было «сердце из золота», как по пять раз на дню приговаривал дядя, целуя жену в щеку.  

После завтрака все стали собираться.  

- Ты в самом деле собираешься в эту погоду идти в Фюссен пешком? – округлив глаза, спросила Ана.  

- Да, – ответила я. – Я не один раз бродила по лесу и горам много дальше, чем если идти в Фюссен. Я смогу дойти приблизительно за три часа и у меня вполне хватит времени, чтобы посетить замок и вернуться на автобусе из Вилса. Хочешь, можем прогуляться вместе?  

- Нет, – Ана отрицательно мотнула головой.  

Честно говоря, я и не рассчитывала, что моя двоюродная сестра согласится.  

На кухне я уложила в рюкзачок приготовленные тетей термос с кофе и бутерброды и направилась к выходу. На секунду столпившись в прихожей – «ты взяла термос?», «Эрих не звонил с утра?», «а где мой зонтик?» – мы вышли из дома.  

Небо было темное, затянутое низкими облаками, дул несильный ветерок и Ана, чмокнув меня в щеку, быстро забралась в заранее прогретую машину. Я в своих кожаных ботинках на толстой ребристой подошве, в плотных штанах, в теплой куртке с шарфом, в перчатках и в шапке, чувствовала себя очень комфортно. Пока дядя Лео закрывал ворота, а тетя Ада, стоя на крыльце, разговаривала с кем-то по телефону, я стряхнула снег с цветов у террасы и, слепив снежок, кинула его в стекло, за которым виднелось задумчивое лицо Ани. Она вздрогнула и, вяло улыбнувшись, отвернулась. Дядя Лео погрозил мне пальцем и подмигнул:  

- Может быть, все-таки, тебя подвезти?  

- Но вы едете в другую сторону!  

- В Мюнхене я хотел представить тебе одного интересного молодого человека, – игриво сказал дядя Лео, улыбаясь и целуя меня на прощанье.  

- Дядюшка, если бы я хотела быть замужем за немцем, то моим мужем был бы ты, – теперь я поцеловала тетю Аду. – Но ты уже давно и удачно женат!  

- Да, – довольно заключил дядя, в свою очередь целуя тетю и усаживая ее в машину. – Она имеет сердце из золота!  

Я махала им вслед, пока машина не скрылась за поворотом.  

Я вышла из Пфронтена по дороге, ведущей на юг. Пройдя около километра между огороженных пастбищ и оставив слева Майлингер, я миновала корпуса фабрики и свернула налево к ручью. За мостом через запруду начался подъем в гору. Дорога была сырой. Из-под проезжающих машин с шумом разлетались брызги, но вокруг дороги лежал чистый снег, сквозь который пробивалась зеленая трава. Деревья казались яркими зелеными, желтыми и красными пятнами и выглядели очень живописно, словно на открытках. У обочин виднелись небольшие копны сена, упакованные в пластик, а чуть поодаль верхом на лошадях проехали две девушки, разглядывая меня. Машин было немного, но я все равно шла почти по полю, подальше от асфальта, опасаясь, что брызги попадут на мою белую куртку. Мокрый плотный снег туго скрипел под подошвами, и от быстрой ходьбы мне стало жарко.  

Дорога, поднявшись по склону горы, изогнулась и дальше убегала вниз, а мне нужно было продолжать восхождение. У деревянной беседки, где на стенде размещалась схема окрестностей с указанием горных маршрутов, я достала из рюкзачка свою карту и сверилась – до Фюссена предстояло пройти по горам семь с половиной километров, а моей конечной целью был знаменитый замок Ноешванштайн.  

Двумя годами раньше я там уже была – мы ездили всем бехтольдо-крейсовским семейством на трех машинах и нам пришлось осматривать замок вместе с многочисленными туристами, в основном, японцами. Они были везде!  

А в этот раз мне непременно хотелось побродить по горам – без людей, без машин, без туристов – и нужна была цель. Сначала я наметила Бергхоф, но он оказался слишком далеко для пешей прогулки и я туда ездила, взяв старую дядину машину. А потом решила – пусть будет Ноешванштайн – там три озера, и горы, и сам замок нереально красив.  

Понадеявшись, что не заблужусь, я свернула с дороги и стала подниматься по тропе, покрытой девственным снегом. Среди деревьев и скал стояла тишина. Ветер изредка пробегал по верху, а внизу лишь снег скрипел у меня под ногами или шуршали листья, укрывающие тропинку толстым разноцветным ковром. В некоторых местах тропа тянулась по самому краю крутого склона, уходящего далеко вниз и теряющегося в зарослях, а там, где деревья расступались, открывался вид на долину, и на поселок внизу, и дома выглядели крошечными, как игрушки, а коровы в поле казались просто точками.  

Было чуть больше десяти часов, когда я добралась до грота Марии. Вокруг на сложенных из камня террасах ярко-красным каскадом пламенели цветы и на фоне мокрых черных скал и белого снега казалось, что передо мной водопад из крови.  

Мне пришлось все время идти в гору и довольно круто, отчего я запыхалась и дальше пошла медленно, чтоб передохнуть. Небо потемнело еще больше. От двухградусного утреннего мороза не осталось и следа. Я сняла перчатки, чтоб было не так жарко, и держала их в руке. Снег таял и с деревьев капало, словно начался дождь. Судя по погоде, дождь и в самом деле мог пойти в любой момент, а мне, как бы я его ни любила, вовсе не хотелось промокнуть.  

Женя меня догнал после того, как я миновала смотровую площадку с видом на Бургхоф. Дорожка шла под уклон и когда я услышала за спиной велосипедный звонок и оглянулась, уступая дорогу, то увидела странную картину – верхом на горном велосипеде быстро катился вниз нелепо одетый молодой человек. Черное длинное пальто, брюки, одна штанина которых была подвернута, а из штанины выглядывала голая волосатая нога, обутая в остроносый туфель на довольно высоком каблуке. Уставившись на эту ногу, остальное я просто не успела разглядеть. Поравнявшись со мной, велосипедист резко затормозил, собрав под задним колесом велосипеда целый ворох листьев, смешанных со снегом.  

- Извинение!.. – выпалил он, остановившись и глубоко дыша. – Доброго утра!..  

Я огляделась по сторонам и кивнула.  

- Щас!.. – вдруг по-русски сказал он, затем полез в карман своего аристократического пальто, откуда извлёк какую-то бумажку, и уже более-менее по-немецки спросил. – Скажите вы пожалуйста, я верно ехать на этот место?  

Я сделала шажок вперед и заглянула в бумажку – «Falkenstein». Дороги туда я не знала. Открыв рот, я вдруг почувствовала, что сейчас начну говорить по-русски! Каким-то неимоверным усилием я сомкнула губы и отрицательно мотнула головой.  

- Вот, блин! – досадливо поморщился велосипедист и, сунув бумажку обратно в карман, из другого тут же достал блокнот, быстро полистал и старательно произнес: – Извинение, где я найду … – и снова полез за бумажкой. – …Falkenstein?  

- Falkenstein – это старый замок, но я не знаю где это, – попыталась объяснить я.  

- Да, где это лежит? – закивал он, и стал показывать руками направо, налево и назад.  

Теперь я его рассмотрела – лет 22-х, 25-ти, симпатичный, с красивыми вьющимися волосами и с длинной челкой, падающей на лицо, небрит и потому пробиваются черные смешные усики. Под пальто темная рубашка с распахнутым воротом, а на ногах туфли – явно летние – с дырочками на подъемах.  

- Ты говоришь по-английски? – спросила я.  

- О! Да! – обрадовался он. – Великолепно! Я потерял свой путь! Я хочу попасть в Falkenstein. Они говорят, это возможно с велосипедом.  

- К сожалению, я не знаю, где это, – сказала я, поправляя на плечах лямки рюкзачка. – Я сюда приехала к моим дяде и тете и плохо знаю окрестности.  

- Я тоже.  

- Тебе надо поехать дальше, до какого-нибудь указательного знака, – посоветовала я. – Там есть схемы для туристов.  

- Да. Я так сделаю. Благодарю!  

- Удачи!  

Он только теперь на меня внимательно посмотрел, перевел взгляд на мои вездеходы-ботинки, потом снова на меня и, сказав опять по-немецки «До встречи», тронул велосипед, смешно виляя, отчего полы пальто болтались из стороны в сторону, словно фалды фрака. Постепенно велосипедист набрал ход и скрылся за поворотом. Я двинулась следом и только тогда заметила, что пошел снег – большими белыми мокрыми хлопьями. У меня перед глазами снова возник велосипедист и я вспомнила, что видела, как снежинки падают на его волосы, и на черные плечи, и на спину, но в тот момент не обратила внимания, что начался снег.  

«Он пошел как раз, когда мы разговаривали… – подумала я. – А он не знает немецкий… А я не стала говорить, что русская… Он так нелепо одет для велосипеда… И еще эта волосатая нога… Только по ней сразу можно догадаться, что он русский… Лишь у нас видела, чтобы подворачивали штанину… В пальто на горном велосипеде…»  

Снег шел все гуще и гуще. Глядя на летящие сверху мириады снежинок и наблюдая, как ландшафт вокруг исчезает, растворяясь в снежной пелене, я через несколько минут забыла о случайной встрече. Меня все сильнее беспокоило, смогу ли я в такой снегопад продолжить поход и где в случае необходимости спуститься в долину, чтобы уехать назад в Пфронтен.  

Через некоторое время снегопад начал утихать, но не прекратился. Похоже, он настроился неспешно и долго украшать собой окрестные горы, невзирая на еще зеленую кое-где листву и распустившиеся цветы.  

Теперь на дорожке, по которой я шла, тянулся велосипедный след.  

Внезапно дорожка вывела на открытое место и сразу посветлело. Деревья словно разбежались вверх и вниз по склону, и образовалась ровная площадка, огороженная у обрыва небольшим каменным парапетом, а у края стоял черный металлический крест. Я обошла его кругом, трогая рукой холодные жесткие грани, покрытые влагой, но кроме самого креста ничего не было – ни надписи, ни цветов, ни скамейки – только крест на фоне гор и снегопада, словно какая-то тайная ось. Было таинственно и величественно – горы, снег, красная листва, крест, тишина, одиночество – за этим ощущалось что-то вагнерианское, а впереди меня ожидало лебединое озеро Форгензее и замок над бездной водопада. Я стояла, облокотившись на парапет, и смотрела вдаль, вернее, в серую пелену, за которой рисовались темные вершины, вздымающие пики до небес, гигантские драконы, раскинувшие крылья, исполинские деревья с кронами, как грозовые тучи…  

- Я нашел Falkenstein! – услышала я за спиной и вздрогнула.  

- Ты меня напугал!  

- Извини! – он слез с велосипеда и подкатил его к парапету. – Я ехал неверным путем.  

- Почему?.. Ты же в итоге нашел Falkenstein.  

- Да, я нашел. И я понял, что еду неправильным путем. Я должен был вернуться назад. К тебе! – он заторопился. – Ты куда идешь? Могу ли я пойти с тобой?  

По-английски он говорил быстро, но не всегда правильно.  

- Мое имя Евгений. Я из России. Я здесь учусь… Наш университет…  

- Евгений… – повторила я совершенно по-русски, но он этого не заметил.  

- Да, Евгений! Женя! Юджин! А ты?  

- Ана, – назвалась я именем сестры.  

- Очень приятно познакомиться с тобой, Анна! Ты позволяешь мне идти с тобой? – он дрожал, словно замерз.  

- Это далеко, – сказала я.  

- Это очень хорошо, что далеко! – он схватился за руль велосипеда, словно собрался немедленно туда ехать. – Я бы желал, чтобы это было очень, очень далеко отсюда.  

И он вытер ладонью мокрое от снега лицо.  

Я подтянула на руках перчатки, хлопнула ладонями, посмотрела Жене в глаза, потом окинула его взглядом целиком, вместе с велосипедом, и сказала:  

- Ну что ж, идем!  

Некоторое время мы шли молча. Женя чуть позади катил велосипед и, хотя я видела метку магазина проката, все равно спросила:  

- Ты арендовал этот велосипед?  

- Да!  

- Я тоже люблю ездить на велосипеде, но когда погода теплая и снег не идет.  

- Я арендовал его вчера, – сказал Женя, словно оправдываясь. – Вчера было солнечно.  

Пройдя буквально двадцать шагов, я остановилась и еще раз скептически оглядела своего спутника.  

- Мне кажется, тебе не нравится, как я выгляжу? – заключил он, видя плачевное состояние своих туфель.  

- Ты выглядишь великолепно, – уверила я. – Но не для прогулки в горах.  

Я огляделась вокруг, высматривая местечко, где можно было бы укрыться от снега, но ничего подходящего не высмотрела и снова пошла вперед.  

- Где ты учишься?  

- В университете в Екатеринбурге. Екатеринбург – это русский город на Урале, который расположен на границе Европы и Азии...  

- А здесь в Германии?  

- Здесь я и несколько моих друзей проходим практику в DMG в Пфронтене.  

- Да, я видела! На Тиролерштрассе у них штаб-квартира.  

- Да, и учебная академия тоже там. Мы ходим туда на занятия.  

- Я сегодня проходила мимо.  

- Ты тоже живешь в Пфронтене?! – обрадовано спросил Женя.  

- Да. Я гощу у моих дяди и тети, а живу в Ирландии.  

- Ты ирландка?  

- Нет! Я немка! Но я живу в Ирландии.  

- Ты очень красивая девушка, – сказал Женя и тут же спросил. – У тебя есть друг?  

- Нет, – ответила я и это было правдой.  

- А куда мы идем? – быстро перевел он тему.  

- Похоже, мы уже на месте, – сказала я, увидев чуть впереди скалу с нависающим карнизом, под сенью которого не было снега, а нанесенные листья выглядели сухими. Часы на мобильном телефоне показывали 11:11.  

Нагнувшись, я забралась поглубже под карниз и, собрав листья в небольшую кучку, опустилась на нее коленями.  

- Забирайся сюда.  

Женя прислонил к скале велосипед и забрался под карниз, тоже устроившись на колени. Я достала из рюкзачка салфетки:  

- Вытри лицо.  

Потом я достала термос с кофе и пакет с бутербродами, стараясь, чтобы Женя не увидел мою карту, тем более, что на ней были пометки, сделанные по-русски.  

- Замерз? – спросила я.  

- Да, – заулыбался Женя посиневшими губами.  

А открутила от термоса стаканчик и налила кофе – он был с молоком и с сахаром и от него поднимался вкусно пахнущий пар.  

- Пей.  

Женя обхватил стаканчик ладонями, поднес ко рту и осторожно отхлебнул. Я вынула из пакета два огромных тетиных бутерброда с ветчиной и сыром, и один сунула Жене в руку.  

- Ешь.  

Он откусил небольшой кусок и хотел отнять руку, но я остановила его и, толкнув бутерброд обратно к его рту, повторила:  

- Ешь!  

Он откусил от бутерброда здоровенный кусок и, улыбаясь во весь рот, стал жевать. Я разулыбалась в ответ. Мне было хорошо. Мы, русские парень и девушка, живущие в столь легендарной для дяди Лео Сибири и никогда друг друга не знавшие, полчаса назад встретились в тирольских Альпах на высоте трех тысяч метров над уровнем моря, в снегопад, недалеко от руин замка Falkenstein, и устроились под скалой пить кофе и есть баварскую ветчину. Женя сидел напротив меня, держа в руках, словно царь, скипетр и державу – ломоть бутерброда и стакан с кофе – и мне вдруг вспомнилась фраза из фильма про Ивана Васильевича – «царь трапезничать желают» – и я представила, как мой новоявленный царь опешит, если я ее сейчас произнесу и рассмеялась. Он тоже рассмеялся и попытался что-то сказать, но у него ничего не вышло, и стало еще смешней, и руки его тряслись от смеха, и кофе грозил выплеснуться. Я закрыла себе лицо ладонями, словно вуалью, оставив только глаза, чтобы перестать смеяться. Секунд через десять мы успокоились.  

Расстегнув молнию на воротнике куртки, я сняла с шеи шарф. Чтобы не удариться головой о каменный карниз я, не вставая с колен, подползла к Жене вплотную, закинула шарф ему на шею и стала заправлять под воротник пальто. Он перестал жевать и смотрел мне в лицо карими глазами, а я старательно смотрела только на шарф, и на свои руки, и видела дважды откушенный бутерброд в одной его руке и пар над стаканчиком кофе в другой, и тогда я потянула его за шарф на себя и поцеловала в губы и почувствовала, как он сначала напрягся, а потом опустил ветчину и кофе на листву, и коснулся осторожно моей спины, и тут я оторвалась от его губ, и быстро отодвинулась назад.  

- Анна, – хрипло произнес он и попытался поймать меня за руку, но я в третий раз сказала: «Ешь!», и быстро откусила бутерброд, и мы одновременно заметили, что стаканчик с кофе опрокинулся.  

Полтора часа спустя, когда мы спустились в долину по очень-очень крутой тропе, по которой было страшно идти и приходилось вдвоем держать велосипед, и когда по камням перебрались через неширокую речку и вышли к железной дороге, снег, наконец, прекратился и в разрывы туч выглянуло солнце.  

Я ужасно устала. Достигнув крохотной станции, мы почти в одиночестве сидели в ожидании поезда, и я положила голову Жене на плечо и дремала, а он держал мою руку в своих, тихонько поглаживая ладошку, и тихим голосом рассказывал об учебе в университете, о том, что «универ» купил у DMG станки, а в их стоимость входит обучение нескольких человек, и что эти две недели уже скоро заканчиваются, и что он думал, что в Германии тепло и приехал в легкой куртке, и только вчера купил в Мюнхене это пальто, а кормят их хорошо, утром в отеле, а в обед в учебной академии, и что он первый раз в жизни за пределами России, и что он самый счастливый на земле человек, потому что встретил меня.  

- Скажи, для чего ты ехал на твоем велосипеде в Falkenstein? – наконец-то задала я давно интересующий меня вопрос. – Просто посмотреть или там у тебя было какое-то важное дело?  

- Мое самое важное дело – это встретить тебя!  

- Нет, скажи!  

- Это теперь совсем не важно. Когда я тебя увидел на горной тропе, все кроме тебя перестало существовать, поэтому я ничего не имею сказать.  

И я смирилась.  

В восьмом часу вечера в очередной раз позвонил дядя Лео и сообщил, что они с тетей выехали домой, а Ана осталась на ночь в Мюнхене у подруги и утром сразу уедет на занятия.  

- Как обстоят твои дела? Ты уже вернулась домой?  

- Все идет хорошо, – отрапортовала я бодрым голосом. – Я буду дома приблизительно в девять.  

- Ты где находишься, Гертруда? Возможно, мы можем забрать тебя? – иногда дядя в шутку называл меня Гертрудой. Этим именем я себя окрестила, можно сказать, сама. Однажды он спросил, какое немецкое имя я бы себе выбрала и я выпалила: Гертруда!  

- О, это большое имя!  

Он так и сказал – «большое» – и спросил:  

- Почему ты его выбрала?  

А я ему рассказала, что по-русски это имя означает «герой труда» и как это получилось. К рассказу, как и следовало, он отнесся с юмором и с тех пор стал в шутку называть меня Гертрудой.  

- Я нахожусь в кафе. Я познакомилась с хорошими людьми. Сейчас мы поужинаем, и они привезут меня на своей машине. Ты поцелуй тетю Аду вместо меня!  

Женя лежал рядом, положив голову мне на грудь, и слушал мою болтовню.  

- Мне нравится, как ты говоришь по-немецки, – сказал он, когда телефонный разговор закончился. – Теперь я буду учить немецкий. Научи меня, как разговаривать по-немецки.  

- В таком случае, как ты понимаешь, что тебе говорят люди из DMG?  

- На занятиях есть переводчик. Когда она отсутствует, мы говорим по-английски, но это хуже.  

Кто-то сунулся в дверь номера и, поняв, что заперто, громко постучал.  

- Жека! Ты дома?! Ты че там, с бабой что ли?! Или дрочишь?!  

Не дождавшись ответа, он снова позвал:  

- Эй, бля! Я там велик твой в гараже видел! Давай, вылазь! Пойдем в теннис сыграем!  

Еще раз стукнув, он ушел.  

- Это мой друг из университета, – сказал Женя. – Он ищет меня для игры в пинг-понг.  

- Как его имя?  

- Иван. Йоган. Я? Рихтих?  

- Верно, – я обняла его. – Мне пора уходить, меня уже ждут.  

Он сильно прижался ко мне, издав не то стон, не то рык, и посмотрел в глаза.  

- Нет, – сказала я. – Я сама не хочу уходить, но я должна идти.  

- Аня, дорогая, как я могу остаться в живых без тебя до завтра?..  

Домой я вернулась без шарфа.  

Дядюшка с тетушкой смотрели в гостиной телевизор. Чисто выбритый дядя Лео благоухал парфюмом и был одет в пижаму.  

- Как прошел твой поход? – спросил он, когда я, чмокнув тетю и его, бухнулась в кресло. – Ты дошла до Фюссена, как хотела?  

- Разумеется, дошла и всюду успела! – я показала дяде язык. – Я ездила на автобусе!  

- Это значит, что ты даже себя саму обхитрила! – рассмеялся довольный дядя. – Это значит, что все-таки белка Гертруда из Сибири испугалась нашего снегопада!  

- Дорогой, девочка поступила верно. В горах опасно и был такой большой снегопад, даже говорили по радио, – вступилась за меня тетя Ада и спросила, погладив меня по руке. – Тебе понравились бутерброды?  

- Я никогда не ела таких вкусных бутербродов! Спасибо, дорогая тетя! – поднявшись с кресла, я поцеловала тетушку, и, подбежав к дяде и обняв его сзади за шею, сказала прямо в ухо. – Вот ты приезжай в декабре к нам, потом посмотрим кто смелый, маленькая белка или толстый леопард!  

Он молниеносно схватил меня, словно пушинку перебросил себе поперек коленей и зарычал:  

- Как позволяешь ты себе называть меня толстым?!! – Я брыкалась и потихоньку визжала. – Я вовсе не толстый, я – большой!  

- Успокойтесь вы, – замахала руками на нас тетя. – Вы делаете такой большой шум, что весь Пфронтен приведете в беспорядок. Лео, девочке уже не десять лет, уже поздно браться за ее воспитание и хлопать по заду.  

Я со смехом сползла на пол, перевернулась на спину и перевела дух.  

- Тот молодой человек, о котором я тебе говорил утром, спрашивал о тебе, – сказал дядя Лео, как-то внимательно на меня глядя.  

На миг я подумала, что он откуда-то узнал о Жене! Может кто-то из местных видел нас в поезде или в гостинице и, узнав во мне русскую племянницу Крейсов, сообщил дяде?  

«Ну и что?» – тут же подумала я и наперекор всему сказала:  

- Ты можешь не поверить, дорогой дядюшка, но я и тут, в ваших немецких горах нашла себе одного русского парня!  

- Хм, что ж, – ухмыльнулся дядя Лео. – Это ясно, что твой русский парень крепко целует, если у девушки так припухают губы.  

И он довольно подмигнул. 

Храните ли вы старые вещи? Ну, такие, которые на всякий случай. Я – храню. Например, мясорубку. Сделанную в СССР. Со знаком качества. И неважно, что давно есть у меня кухонный комбайн и мясорубка электрическая, да и не проворачиваю я уже дома ничего, фарш – и мясной, и рыбный – при мне в магазине делают. А мясорубку – храню. И сапоги зимние, финские, на цигейке, кровью и потом добытые в ГУМе – храню. Я их на случай лютой израильской зимы привезла, а зима вот уже восемнадцать лет не наступает... 

Но тут случай особый. Лежали в коробке туфли. Чёрные. Много лет назад купленные сыну-музыканту, тогда ещё школьнику: он в них на сцену выходил. Теперь уже сын носит хорошую, фирменную обувь, но она у него дома, в Тель-Авиве, а эти – у нас в шкафу лежат. Ну а вдруг! И этот «вдруг» наступил. 

Семейство наше – любители джаза. Послушать хороших исполнителей удаётся нечасто, а тут – Европейский оркестр Гленна Миллера под управлением Виля Салдена (оркестров Гленна Миллера в мире всего-то три)! Конечно, идём. Билеты чуть ли не за два месяца до концерта купили, весь вечер в предвкушении. Одеваемся-собираемся, мы с мужем уже у двери стоим. Муж нервничает – выходить пора, а сын только одеваться начинает. Да и что надевает-то! Джинсы и кроссовки. На концерт.  

- В кроссовках на концерт не ходят! – ага, попался, сыночек! Не ходят в кроссовках на концерты! Хотите знать, почему? – Это неуважение к музыкантам! 

- А не всё ли им равно, в чём я пришёл? – эх, мОлодежь! Конечно, им не всё равно. 

Мне не хочется слушать продолжение спора, да и время поджимает. Я беру ключи от машины и увожу мужа – мол, давай-ка машину пока заведём, сын сам разберётся. 

Мы ждём его, сидя на заднем сиденье в заведённом авто – когда мы вместе, он всегда за рулём. А вот и он! Какая-то странно-шаркающая походка у нашего сына... Он открывает дверь машины и чертыхается:  

- Что за туфли? – наклонившись, поднимает кусок чёрной резины сантиметров пяти в длину. – От них подошва отваливается!  

Надо же, какой у нас, оказывается, совестливый ребёнок – внял словам отца. Я бы в свои двадцать три года... Впрочем, не обо мне речь.  

- Что за туфли? – я уже и забыла о годами хранимой обуви.  

- Да в шкафу лежали, – сын садится за руль. – Пока до машины дошёл, половину подошвы растерял. А теперь они ещё и к педали липнут. 

В холл концертного зала мы зашли после последнего звонка. Хорошо, что все уже были в зале – я шла позади сына и непрерывно подбирала отвалившиеся куски липкой резины... 

Оркестр заиграл «Серенаду лунного света», и это был тот самый, особый Миллеровский «саунд», сотни раз слышанный и узнаваемый. Я бы сказала «Ах!», но меня разбирал неудержимый смех, справиться с которым не было сил. Мне вспоминалось наше недавнее комическое пересечение холла, и я молча тряслась, хохоча до слёз. А сын, проникшись музыкой, отбивал ногами такт, и на полу при каждом ударе оказывался новый шмат недавней подошвы. К концу первого отделения там образовалась небольшая кучка странного вида ошмётков.  

Не знаю, что сделала бы я, произойди подобное со мной. Сын решил проблему просто: он разулся. Собрал все куски, взял в руку бывшие туфли и в носках потопал в туалет. Ободрать остатки подошвы помог ему отец. 

После концерта, по заведённой у нас традиции, мы зашли в кафе – выпить по чашечке кофе. Сын шёл удивительно лёгкой походкой – так ходят в балетных тапочках танцоры. Правда, периодически жаловался на попадающиеся неровности асфальта: наступать на них было больно. 

Теперь эта так называемая обувь стоит на полу в прихожей. А я решаю вопрос: выбросить её или всё же сохранить – на долгую и добрую память о замечательном концерте? Конечно, мы ещё не раз будем слушать музыку, но вряд ли посещение концертного зала оставит такие же яркие, незабываемые впечатления. А коробка в шкафу всё равно никому не мешает! 

Ланский не выспался – диван узкий, кожа на нём скользкая, часы, заразы, тикают как метроном, отчего в голове то «долго я бродил среди скал...», то «шёл отряд по берегу...», а то вообще – «смело, товарищи, в ногу!» включаются. И ведь не остановишь, пока не допоёшь! А сна жалко, сон был какой-то... Зашибись, какой сон! Сад, вишни цветущие, а в саду – японка. Он ей розы под ноги кидает, а она на по ним босыми ногами ступает и смеётся...  

«Кофе. Кофе! Полкабинета за кофе! Нет, кабинет за полкофе! Крепкого и горячего.» Ланский брезгливо понюхал мутно-бурое содержимое одной из чашек, кучкующихся на замызганном редакторском столе. «Блин, это мы такую блевотину пили?! Не, я же помню – сперва коньяк был неплохой, потом кто-то пиво приволок, пирожки мерзкие, кофе, вроде, девочки заварили... а потом я на диване задрых. Вырубился. Двое суток не спать – это вам не хухры-мухры. Семь же только, чего я в такую рань проснулся?»  

Ланский загрузил чашки в раковину, накрыл это безобразие кухонным полотенцем, оттёр липкие круги на столе, повернул надписью к двери табличку: «Роберт Ланский, редактор отдела "Про дам и не дам», плюхнул в стакан воды, распластался в кресле и заглюкал, прогоняя гигантские глотки по пересохшему горлу.  

В дверь не постучали. Её просто открыли. В кабинет почти вбежала девушка лет двадцати пяти. Из воротника её тёмно-красного плаща с огромными белыми пуговицами тянулась длинная изящная шея, перетекающая в аккуратную головку с гладкими, каштаново-блестящими, волосами и фарфорово-молочным лицом японской гейши. Из-под плаща – изумительной формы ноги с маленькими ступнями в белых туфлях-лодочках. Почти касаясь пола, в руке девушки раскачивалась огромная, в тон плащу, сумка.  

Ланский поперхнулся, закашлялся, пролил на себя воду и икнул:  

- Изви... ик...ните. Ик. Вы...ик...к кому? – он попытался унять икоту глотком воды.  

- К вам, наверное. Иначе, что бы я тут делала? – раскосый глаз девушки подмигнул.  

- Ик... Я сейчас, – Ланский наполнил стакан и выпил его залпом. – Ик... ик...  

- Гав! – вдруг рявкнула девушка и с силой треснула ладонями по столешне.  

Ланский вздрогнул.  

- Испугались? – девушка расхохоталась. – Зато икать перестали! Здравствуйте... – девушка скосила взгляд на табличку, – Роберт Ланский! Я – Марина.  

- Здравствуйте. А чем я могу...  

- Вы в чудеса верите? – Марина поставила на пол сумку и достала из неё печатный лист. – Можете не отвечать. Я вам прочту что-то, а вы уж сами решайте, что с этим делать. Вот.  

«Началось, – подумал Ланский, но возражать не стал, – ладно, один лист, хрен с ним...»  

"Это утро начиналось как обычно, в шесть пятнадцать, и ничто не предвещало чрезвычайности событий: чёрный кофе с хлебом с сыром, на балконе сигарета, туфли, сумка, деньги, зонтик, «здрасссте!» в лифте, дождь, автобус... Давка. Девка с наглой рожей и рукой в моём кармане. Не отводит взгляда, стерва! Ну, бери уже конфету, барбариска – это вкусно.  

Остановка. Парк, аллея, и – теперь не торопиться...  

Красота кругом какая! Тополя, берёзы, липы... одуванчиков семейства – от седых до жёлто-юных... листьев влажных прелый запах... Туча – справа, слева – солнце, небо ярко-голубое... и дождём промытый воздух...  

Псы, собачники, спортсмены, тётки с толстыми задами – эти бегают трусцою, чтоб жиры тряслись активней и сбивались, словно масло, на боках в комки тугие.  

Светофор, ворота, пропуск... дверь, замок, сургуч на нитке, выключатель... Всё! На месте...  

Стол рабочий – куча папок, протоколы, описанья и – засушенная роза... Не засушенная, впрочем. Очень странная такая. И воняет формалином. А под ней лежит записка: «Никогда не видел в жизни я таких красивых женщин. Я люблю тебя, Марина.» Это что ещё? Откуда?! Был сургуч с моей печатью, на окне стоит решётка. Только кто-то бестелесный мог проникнуть в помещенье! Ладно, некогда. Загадку разгадаю чуть попозже...  

Сумасшедший день какой-то! Кофе выпить не успела, без обеда проторчала до шести. Устала страшно! Ну, теперь домой – и баста.  

Ухожу. Сургуч на нитке припечатан личным штампом.  

Вечер, дождь, автобус, давка... телевизор, книжка на ночь...  

А наутро – снова роза! И записка: «Ты прекрасна. Я люблю тебя, Марина!»  

Невозможно. Нереально. Помещение закрыто. И сургуч опять в порядке. Подозрительно и жутко. Потому что сделать это может только... Нет, не может! Бред какой-то. Просто сказки. В сказки я давно не верю. И в покойников ходячих. Мертвецы не дарят розы! И признания не пишут. Ну, не верю!  

Я – прозектор. И моя работа – в морге..."  

Марина замолчала и уставилась на Ланского.  

Ланский, сидевший всё это время с приоткрытым ртом, шлёпнул губами и сглотнул.  

- Не молчите, скажите же что-нибудь! – девушка оперлась о стол и придвинулась к Ланскому, почти касаясь его носом.  

- Ээ... Да я, собственно... А как вам такое в голову пришло? – Ланский откинулся в кресле, смутившись неожиданной близости. – Вы же не просто так это придумали?  

- Придумала?! – Марина резко выпрямилась, сжала рот и сузившимися глазами чиркнула по лицу Ланского. – Придумала, да? Придумала, я всё придумала, – нараспев произнося слова, Марина вынула из сумки пузатый пакет и, перевернув, высыпала на редакторский стол его содержимое. – Держите, Ланский! Адьё!  

Красный плащ поплыл к двери, унося стройные ноги, сумку на плече и фарфоровую головку.  

На столе врассыпную лежали с десяток странного вида роз и записок на желтоватой бумаге. «Никогда с тобой не расстанусь! Люблю тебя, Марина!» – прочёл Ланский. Резкий запах формалина заполнил кабинет... 

- Ой, Лерка, привет! Проходи! Ты где пропадала целый месяц? Загорела-то как! Здорово, что ты зашла! А наши разбежались кто куда, сижу одна... Ну как ты?  

- Я в парикмахерскую. Мимо шла, думаю, загляну на минуточку.  

- Чаю хочешь? У меня пирожные есть, мама пекла.  

- Мне нельзя – форма. Сама знаешь, иначе никак.  

- Ты выглядишь класс и загар такой... Где загорала?  

- В Ялте.  

- В Ялте!?  

- Ездила тут с одним. Да я тебе рассказывала – Слава – помнишь?  

- Ты же говорила, он на Памир уехал.  

- Примчался как миленький. Все бросил. Говорит, поехали к моим родственникам в Ялту. Дом, сад, море рядом. Жили как в раю. Родственники его меня невесткой называли, а потом все полетело к чертовой бабушке – оказалось, он ширяется.  

- Как это?  

- Ну, наркотики колет. Я как узнала, билет взяла и сбежала. В самолете с одним художником познакомилась. Здесь живет. Просил позировать для портрета. Сейчас в парикмахерскую, а потом на сеанс. Он работает пастелью по наждачной бумаге – как-то так... Слушай, можно я покурю? Твои ворчать не будут?  

- Можно, кури и я с тобой. Они тебя любят, сама не знаю, почему. Тебе все можно, а я живу под папкиным надзором, как в аквариуме. С Андреем и то урывками встречаемся.  

- Как у вас дела?  

- Замуж зовет. Говорит, на заочное переведусь, работать буду, жилье снимем, а я боюсь... Как я родителям скажу. Каждый день собираюсь сказать и трушу... Я ведь беременная...  

- Да ты что! Ой, Маришка, это же здорово! Сколько уже? А Андрей знает?  

- Нет еще. У меня только на девять дней задержка.  

- Ты Андрюшке скажи, дура! Если что, можете жить у меня первое время. Я все равно все время у девчонок. Поживу у них.  

- Правда!?  

- Конечно! Я тебе ключ дам, чтобы было, где встречаться.  

- Лерочка, ты чудо!  

- Я, может быть, скоро даже уеду.  

- Куда?  

- Ладно, потом расскажу, сейчас еще все неопределенно. Не знаешь, Игорь как поживает?  

- Спрашивал про тебя. У него новая подружка.  

- Где он сейчас?  

- Все там же – играет в свой футбол.  

- Мужики, они все такие. Если уж ударился во что-то, то хоть тресни, он все равно себе и другим что-то доказать хочет. Ну ладно, побежала, а то опоздаю. Я еще даже прическу не придумала. Ему надо, чтобы было как можно естественней. Это у всех художников навязчивая идея.  

- Ты заходи почаще, я почти все время дома после занятий.  

- Обязательно. Как я рада за тебя! Приходите с Андреем. Ну, пока.  

- Пока.  

- Одуванчик! Куда летишь?  

- Ой, напугал!.. Привет!  

- Здравствуй! Торопишься?  

- Вообще-то да, а что?  

- Может посидим минутку. Давно не виделись.  

- Ну давай, если не долго. В кафе?  

- Ты, наверное, всегда спешишь. Когда ни встречу тебя, ты все летишь, ну точно – одуванчик.  

- Да я с юга только вернулась, зашла к подруге сейчас, а там трагедия.  

- Кто такая?  

- Да ты ее не знаешь. Она с парнем встречалась, влюбилась как дура, ну и забеременела, а он как узнал – растворился, словно и не было. А у нее папаша – зверь, узнает – убьет. Аборт решила делать. Представляешь, какое у нее состояние.  

- Дела-а-а...  

- А у тебя что новенького?  

- Да что тут может быть новенького. Так, прозябаем. Тебе чего взять?  

- Мороженое.  

- Короче, Лера, засосала трясина повседневности и это трясина называется – заколачивать бабки. Знаешь же мою работу – аккумуляторы, карбюраторы, коробки передач...  

- Плохо себе представляю.  

- Вот купишь себе машину и приедешь ко мне – тогда представишь.  

- Ближайшие сто лет мне это не грозит.  

- Кстати, сколько знакомы, а я не знаю, где ты работаешь.  

- Опомнись, Боря. Я же учусь. Перед тобой будущий финансист. Я же тебе говорила.  

- Нет. Я бы запомнил.  

- По-моему, говорила. Мороженое вкусное здесь. Попроси, чтобы добавили шокалада?  

- Знаешь, я нашел именно тот перевод Ницше, о котором ты говорила.  

- В самом деле? Я уже и забыла, честно говоря.  

- Если хочешь, я его тебе отдам как-нибудь.  

- Конечно, я позвоню. Спасибо.  

- Ты же знаешь, где я живу. Заходи. Моя библиотека здорово разрослась в последнее время.  

- А я все лето почти ничего не читала, только не спрашивай почему!  

- Тогда я и не знаю, что спросить. Мы всегда встречались с тобой в компании, а один на один в первый раз. Я всегда боялся тебя пригласить на танец.  

- А мне казалось, ты всегда всех веселишь.  

- Этого мало, чтобы пригласить танцевать общую любимицу. Мне даже интересно, как это получается, что ты нравишься всем нашим мужикам, но девчонки к тебе не ревнуют.  

- Брось ты, просто у нас нормальный народ. Все, я больше не хочу мороженого.  

- Пойдем?  

- Да, а то я опоздаю.  

- Послушай, у нас сегодня вечер в кабачке. Собираемся классом – юбилей выпуска. Может сходим? Будешь моей девушкой.  

- Ой, не знаю. Это в какое время?  

- В семь начало.  

- Я договорилась сегодня как раз на мотоцикле поучиться ездить... Знаешь, если я на какой-нибудь другой день с тем парнем договорюсь, то позвоню тебе и ты за мной заедешь. Хорошо?  

- Конечно. Я буду ждать.  

- Мой автобус. Ну ладно, пока. Я позвоню в любом случае.  

- Здравствуй, теть Лид!  

- А-а, Лерочка! Заходи, заходи. Как съездила?  

- Все хорошо. Вы как поживаете?  

- Живем помаленьку. Вяжу вот. Почти закончила тебе свитер.  

- А где Шевард?  

- Паша пошел в магазин и взял его с собой. Он сейчас начал линять, так что шерсть летит по всей квартире. Хочу начесать с него на носки. Зимой носки из собачьей шерсти – лучше не надо. Проходи на кухню, я тебя чаем угощу.  

- Я смотрю, вы ремонт сделали? Обои новые.  

- Это только в прихожей. Неделю провозились с этим ремонтом. Тут был такой кавардак – черт ногу сломит. Только вчера все прибрали. Как там мать поживает?  

- Стареет, но держится пока. За хозяйством ухаживает – корова, поросенок и огород. Печку в доме переделывала.  

- А ты как отдохнула?  

- Купалась в речке нашей, загорела вот. Мамка говорит, жила бы дома, но я в деревне работу не найду.  

- Ой, девочка моя. Ей там одной тяжело управляться, вот она на тебя и надеется. И переживает тоже, как ты тут одна, да без присмотра в твои-то годы.  

- Все хорошо у меня, теть Лид.  

- Ты когда приехала-то?  

- Позавчера утром, а в понедельник уже на работу. Мамка картошку вам пришлет, говорила, и варенья. Спрашивает, почему редко пишите. 

- Писать-то шибко нечего нам, пенсионерам, да и она пишет от случая к случаю.  

- Чай вкусный. В деревне такой купеческим называют.  

- Паша любит, чтобы крепкий был. Другого не признает.  

- Я так по Шеварду соскучилась. Он такой смешной.  

- Ладно бы смешной, да еще и дурной к тому же. Ты хоть Игоря своего видела?  

- Не-а. Звонил из этого... Как его... Забыла город. У них игры на выезде. На той неделе приедет. Фотку прислал с медалью на шее.  

- Вот тоже, что это за занятие – футбол. Молодость пройдет, кем он будет.  

- Когда она еще пройдет.  

- Пролетит и оглянуться не успеешь. К зиме себе купила что-нибудь?  

- Купила сапоги и шапку. Еще из старого мамкиного платья, бархатное, помнишь, черное такое, себе платье сшила. Такое классное получилось, прямо загляденье.  

- Раньше-то бархат дешевый был.  

- А вот здесь и здесь вставки сделала из кожи и кожаный пояс широкий. Клево! Ой, дядя Паша пришел! Шевард! Шевард! Отстань! У-у, пес-барбос!  

- Ну, здравствуй, невеста!  

- Фу, какой ты колючий!  

- Держи покупки! Все хорошеешь, значит? И достанешься молодому охламону. Смотри, я ревнивый!  

- Не болтай, жених.  

- А я не буду замуж выходить.  

- Да уж ладно, разрешу.  

- Молоко купил?  

- Купил, купил.  

- Садись чай пить, свежий заварила.  

- Ты, Валерка, уходить будешь, яблок вон возьми. Тебе витамины полезные.  

- Что ж ты ее спроваживаешь, когда она только пришла. Шевард, брысь на место, крутишься тут под ногами.  

- Алло, квартира Кисилевых? Жанну пригласите, пожалуйста. Жанка, привет! Узнала?  

- Лерка, ты что ли?  

- Я. У тебя почему мобильный не отвечает?  

- Привет! Не знаю, сейчас посмотрю. Ты откуда?  

- Отсюда. Я второй день звоню. И ты не отвечаешь и домашний молчит.  

- Да мы с дачи только что. Все выходные на даче были. А ты давно приехала?  

- Два дня, говорю. Слышь, Жанк, у тебя как со временем?  

- А что?  

- Приезжай ко мне прямо сейчас.  

- Зачем?  

- Одну вещь надо, чтоб ты посмотрела, а то я не знаю...  

- Что за вещь?  

- Да платье. Сегодня надевать надо, а я его еще не носила, и не знаю, как сидит. И поболтаем заодно.  

- Ладно. Подкачу часам к трем, только ты дома будь.  

- Буду. Не опаздывай, ладно? Мне к семи нужно готовой быть.  

- Куда собралась-то?  

- Потом расскажу, приезжай.  

- Ну, наконец-то. Привет!  

- Я из-за пробок задержалась. Народу везде, духотища, пока доехала... Фу-у, дай чего-нибудь попить.  

- Сейчас принесу.  

- Я ненадолго. Мать на дежурство сейчас поедет, а мне за Наташкой присматривать.  

- Как там она, растет?  

- Пошла уже. Потеха с ней. Что это? Вода? Спасибо.  

- А я сегодня у Марины была – Борина секретарша, помнишь, я тебе рассказывала? Беременная, оказывается. Вот такой живот, а я только сегодня заметила. Счастливая. Говорит, скоро в декрет пойдет. У Бори теперь, наверное, другая будет.  

- А матери-то ты сказала, что замуж собираешься?  

- Сказала.  

- И что она?  

- Это, говорит, все равно, что за иностранца замуж выйти. И еще говорит, раз он такой молодой и уже в МИДе работает, то, видать, парень серьезный и все такое, ну, сама знаешь. Спрашивала, почему вместе не приехали, познакомиться. Я говорю, приедем еще.  

- Ты его после приезда видела?  

- Вчера весь день катались. Обедали в ресторане, на рынок заехали, потолкались, цветов взяли. Уже когда к машине шли – я, значит, такую охапку цветов тащу – а он платье это увидел у тетки какой-то, взял и купил. Ни примерить, ничего тебе. Для завтрашнего приема, говорит. Для какого такого приема, спрашиваю. Представляешь, оказывается у них сегодня прием для сотрудников в финском посольстве. Говорит, приглашали с женами. Я говорю, я же тебе не жена, а он – невеста зато.  

- Платье покажи.  

- Сейчас, надену. Хочет, чтобы я непременно в этом платье была. Говорит, Одуванчик, сделай мне такой подарок.  

- Как, как он тебя называет?  

- Одуванчик. Он с первого дня так меня зовет.  

- Смешно.  

- Я уже привыкла, а сначала не нравилось. Ну, смотри. Как?  

- Ну-ка, спиной повернись.  

- Сейчас, я еще туфли надену.  

- Шикарное платье, Лерка! Дорогое, наверное?  

- Не знаю, он не говорит.  

- Здесь вот так подколоть, чтобы незаметно только.  

- А декольте не большое?  

- Нет, отлично. Ты еще волосы лентой подходящей подхвати вот здесь, пониже, и будет класс!  

- Тебе, правда, понравилось?  

- В таком платье и к королеве не стыдно. Ой, Лерка, завидую я тебе. Я всю жизнь тут живу и мне никто интересный не попадается, а ты такого жениха оторвала. Когда познакомишь?  

- Знаешь, я боюсь. Я ведь еще ни разу с иностранцами не разговаривала.  

- Улыбайся, да и все. Чего там разговаривать.  

- Да я понимаю, только все равно страшно. Слушай, у меня вино есть, полусухое какое-то. Давай выпьем для храбрости, а?  

- Там вас тоже вином угощать будут.  

- Ну что, выпьем?  

- Давай, тащи свое вино. Мать все равно на работу уезжает, а от батяни от самого вечно прет.  

- Холодное. В холодильнике стояло. Вон рюмки, подай.  

- Цветы твои кто поливал, пока тебя не было?  

- Девчонки из соседней комнаты – я им ключ оставляла и они поливали... Не могу никак открыть. У меня штопор какой-то дурацкий.  

- Дай-ка я открою. Слышишь, Лерка, ты с ним еще не спала? Только не ври, ладно?  

- Один раз в машине – мы за городом были – так чуть дело не дошло. Но он сам... Говорит, хочу, чтобы у нас все не так было, чтобы красиво...  

- Алло, Боря, это я!  

- Привет еще раз! Я ждал твоего звонка.  

- Ну вот. Я договорилась на следующие выходные с хозяином мотоцикла, так что сегодня свободна.  

- Здорово! Молодец! Скажи, куда за тобой заехать? Алло-о-о...  

- Да, да... Я думаю... На Чехова школу девятую знаешь?  

- Это недалеко от "Маяка"?  

- Да-да. Я там буду ждать, где-нибудь у остановки.  

- Да, хорошо. Я через десять минут буду там.  

- Ну ладно.  

- Лера!  

- Да.  

- Ты в каком наряде будешь? Если не секрет, конечно.  

- А что?  

- Скажи хоть, какого цвета?  

- Черное платье, а что?  

- Я хочу, чтобы цветы шли к твоему платью.  

- Смешной ты. Ну, пока.  

- Лера!  

- Да.  

- Я Ницше тебе привезу, хорошо?  

- Вези...  

- Ну я лечу.  

- Здравствует, Валерия Петровна, здравствуйте! С возвращением из отпуска вас!  

- Спасибо, Александр Геннадьевич!  

- Как отдыхалось?  

- Хорошо. Хоть всю жизнь отдыхай.  

- По работе-то скучала? Поди у думать о нас забыла?  

- Ну что вы, я всех вспоминала. Груздей вот соленых домашних вам привезла и еще кое-что.  

- Пировать, значит, будем! Замечательно!  

- А у вас тут какие новости?  

- Да никаких, собственно говоря, и новостей-то. В отпусках все – и Тамара и Валентина Витальевна. Я вот остался, да Светлана, да ты вот теперь будешь.  

- Работы много?  

- Как всегда. Сама знаешь, конец месяца – сейчас начнется. Так что ты теперь наиглавнейший человек. Вон сколько табелей и больничных тебе навалили. Да ты не торопись работать-то, никуда она не денется, работа эта.  

- Да я посмотреть только, а потом вот сяду рядом с вами и вы мне что-нибудь расскажете, ладно?  

- Садись, расскажу. Чего же не рассказать-то...  

"Мы – юннаты, мы – счастливые ребята 

Нашей солнечной страны!" 

М. Матусовский 

-Если бы у тебя был цветик-семицветик, ты что загадал бы? – Толик выдернул из земли сухой колосок, оторвал от него кончик и подул через полую соломинку на муравья. Муравей отлетел в сторону. 

- Вслух или про себя? – Витя приложил к уху кулак, в котором жужжал трутень. 

- Ну, про себя, – это укромное место в лесу у небольшого стоячего пруда Толик приметил ещё вчера, когда дед показывал ему деревню. В пруду водились жабы, которых не разрешала трогать бабушка, потому что от жаб бывают бородавки. Что такое бородавки восьмилетний Толик не знал, но решил, что в том месте, которого коснётся жаба, вырастут волосы. Как маленькая борода. 

- Если про себя, то я сначала бы загадал, чтобы в меня влюбилась Ленка Егорова, – Витю привезла в деревню бабушка, чтобы он немного окреп после частых зимних простуд. 

- А потом что? 

- А потом, – Витя достал из кармана катушку белых ниток, сделал петлю, просунул в неё лапку трутня и затянул. Трутень зажужжал и взлетел, потянув за собой нитку. – А потом бы я загадал, чтобы у меня все молочные зубы сразу поменялись на взрослые, без боли чтоб. 

- А я люблю крутить зуб, когда он «на ниточке»! Ух ты, ух ты, смотри! – на склизский берег, прямо перед носом Толика, вылезла большая жаба. – Давай её словим! 

- Давай! – Витя сомкнул пальцы правой руки над очередным трутнем на цветке. – А бородавки? Ты же сам говорил... 

- Подумаешь, бородавки! – Толик поднял из травы красный сачок, которым он собирался наловить бабочек для школьной коллекции. – Надо просто поссать на руку, тогда ничего не вырастет. 

_ А если жаба тебя укусит? – теперь на нитках у Вити были два трутня. Они летали влево-вправо, и нитки перекрещивались и запутывались. – А у меня два воздушных змея! 

- Жабы не кусаются, ты чё! У них зуб нету, – Толик осторожно опустил сачок на жабу. – Поймал, поймал! А теперь чего? 

- Тащи её на берег! – Витя засуетился и стащил с себя майку. – Давай в майку её завернём! 

Жаба оказалась на редкость спокойной и сидела на майке без движения. 

- А Саня Ветров рассказывал, что они с пацанами жабу через жопу надували и в футбол ею играли, – Толик взял свою соломинку. – Надуем? 

- А она не лопнет? – Витя опасливо разглядывал пупырчатую жабью шкуру. 

- Ты чё, – Толик вставил жабе в зад соломинку, – она же резиновая! 

Надувалась жаба легко, легче воздушного шарика. Вначале она немного поквакала, выпучивая глаза, а потом, наверное, привыкла. Во всяком случае, когда раздулась величиной с маленькую дыню, квакать перестала, и, из-за вздутого живота лёжа на боку, только подрыгивала лапами и вытягивала длинные пальцы . 

- Хватит, наверное, – Толик вынул из жабы соломинку. – А давай её в воду кинем и посмотрим, что будет! 

Жаба забавно плюхнулась в пруд, покружилась вокруг себя, и четырёхлапым тёмно-зелёным мячиком осталась лежать посередине водоёма. 

- Поссать надо, – сказал Толик, – чтобы бородки не выросли на руках. 

- А я не трогал жабу! – Витя углядел нового трутня и поймал его в кулак. 

- Всё равно надо, – уверенно сказал Толик. – Ты жабу в свою футболку заворачивал, тебе через кровь может передаться. 

- Ладно, пойдём, – Витя привязал к кусту уже трёх «воздушных змеев». – А куда идти? 

- Давай ссать на муравейник! Только сначала на руки, а то вдруг писи кончатся! 

Муравьи разбегались в стороны и ныряли в крохотные отверстия муравейника, но две горячие струйки мочи настигали их и смывали с муравьиного холмика вниз. 

Толик вытер мокрые руки о траву, натянул шорты и поковырял в муравейнике тонкой палкой. 

- Видишь, сколько их там! 

- А они наши писи пить будут? – Витя был на целый год младше Толика и ничего не знал о муравьях. – Что они вообще едят? 

- Они едят всё маленькое: маленьких мух, маленьких кузнечиков, маленьких червяков, – зато Толик знал уже всё обо всех, потому что закончил первый класс. 

- Нужно теперь их покормить, – Витя заметил в траве кузнечика и ловко накрыл его сложенной в горсть ладонью. – Нате, ешьте! 

Он сунул кузнечика головой в муравейник и протолкнул пальцем внутрь. 

- Пошли бабочек ловить! – Толик вытряхнул из сачка остатки тины. 

- Ты лови бабочек, а я – трутней, – и Витя побежал к жёлтым цветам на поляне. 

Вскоре мальчики усердно трудились над своей добычей: Витя затягивал нитяные петли на лапах трутней, вынимая одного за другим из спичечного коробка, и теперь у него была уже целая эскадрилья – тринадцать жужжащих и рвущихся в небо коричневых, с жёлтым пятном на спине, пчелиных самцов. 

У Толика работа была посложнее: он вынимал из банки пойманных бабочек, прижимал их указательным пальцем левой руки к картонке и, расправив бабочкины крылья, правой рукой протыкал её тельце швейной булавкой. Бабочка оказывалась пришпиленной к картонке. Какое-то время она ещё трепыхалась, пытаясь взмахнуть крыльями, но потом затихала. Иногда, – по неосторожности, не по злобе! – Толик отрывал у бабочки крыло, и тогда сердобольный Витя, оторвав и второе, ненужное уже, относил останки бабочки к муравейнику. 

- А у нас в туалете жил паук с длииинными лапами, – вспомнил Толик, – если у него лапу оторвать и положить её на пол, она двигается, как живая! 

- Знаю, знаю! – Витя обрадовался, что ему знакомо хоть что-то из того, о чём говорит Толик. – Этот паук называется косиножка! Когда его лапа двигается, нужно кричать: коси-коси, ножка! Коси-коси, ножка! Накоси мне, ножка, денежек немножко! 

- А я вижу птичкино гнездо, – Толик встал и, подойдя к невысокому дереву, захлопал в ладоши. Из кроны вылетела небольшая птица. – Видишь, вот оно, невысоко. 

Гнездо было свито из сухих колосьев и лежало на середине ветки, растущей буквой «Y». 

- Давай посмотрим, что там внутри? – Витя принёс длинную палку и ткнул ею снизу в гнездо. Палка легко поддела плетёную плошку, и та бесшумно упала на траву. В гнезде сидели два пёстрых желторотых птенца. 

- Какие хорошенькие! – Витя посадил одного себе на ладонь. – Я возьму его домой. 

- Я тоже возьму, – Толик вынул второго птенца из гнезда. – Только у нас дома кошка, она его может съесть. 

- Какие всё-таки дети у нас добрые, просто золотые сердечки! – Витина бабушка чаёвничала на веранде с бабушкой Толика. 

- Да, дети чудные, – согласилась та. – Птенчиков спасти хотели, жаль, что кошка их съела. Но вы, Анна Сергеевна, Вите не рассказывайте, расстроится мальчик. 

- Что вы, Наталья Михайловна, такие ужасы детям рассказывать! Вы-то Толику тоже не говорите. Скажем – прилетела мама ихняя и забрала птенчиков в лес. – Анна Сергеевна отхлебнула чаю. – Варенье у вас вкусное! 

- А то! Вишня в этом годе уродилась... 

Тропа, огибая огромные деревья, вела в гору. Он шел по своей территории – осторожный, хитрый, сильный, готовый к любым неожиданностям. Низко, к самой земле опустив длинную морду, он обнюхивал каждый подозрительный след. Иногда он останавливался и, поводя головой, нюхал воздух. Где-то недосягаемо высоко в кронах щебетали птицы. Если в птичьих голосах что-то менялось, он снова останавливался и слушал лес. Выпуклые черные глаза казались неподвижными, но в них отражалось все происходящее вокруг. Жизнь научила его ждать опасность всегда, в любое мгновенье, и всегда быть готовым встретить ее. С виду он мог показаться медлительным и неповоротливым из-за своей короткой шеи и тяжелого покрытия, защищающего со всех сторон, но это впечатление было обманчивым. Его мышцы в одно мгновение превращались в сталь, глаза безошибочно отыскивали брешь в обороне врага, и он делал бросок, стремительный и неуловимый; острые, безжалостные зубы впивались в чужое тело и только один исход был у врага – смерть.  

Ему осталось сделать несколько шагов, чтобы кончился подъем, но взгляд уловил какое-то движение, и он замер, напрягшись. Тревога оказалась ложной – это была безобидная желтокрылка. Она немного пролетела над травой и опустилась на цветок.  

Он еще немного постоял, прислушиваясь. Слышался лишь шум ветра, который широкой волной пробежал по верхушкам деревьев. Успокоенный, он сделал шаг вперед и увидел Чудовище!!!  

Оно возникло на тропе, совсем близко, огромное, с ярко-красной боевой окраской, и тоже заметило его. Он резко остановился и пики его панциря ударились друг о друга и поднялись страшными остриями навстречу врагу. Ноздри с шумом вбирали воздух и с шумом выталкивали обратно, и он становился горячим от крови в легких. Внутри все натянулось тугой струной, готовое сорваться в одно мгновенье, чтобы безжалостно грызть, рвать, душить и пьянеть от ощущения боя.  

Он и Чудовище стояли друг против друга и каждый ждал лишь едва уловимого движения или дрогнувшего взгляда, который выдаст намеренья, страх или отчаянье другого. Казалось, они могут стоять так вечно, но наконец Чудовище сделало первый рывок, разметав свой красный веер, и страшный рев огласил лес:  

- Мама! Мама! Скорее иди сюда! Здесь ежик! Он так смешно пыхтит!..  

Пятилетняя девчушка, оставленная мамой, прыгала во дворе в «классики», нарисованные мелом на бетонной плите. Маму сегодня отправили с производства на бахчу, на сельскохозяйственные работы. 

Во дворе много взрослых людей, детей, совсем не страшно. И покормят, и проследят, чтобы не потерялась. 

У забора появился мамин знакомый на мотоцикле: 

-Ин, поди сюда! Хочешь, отвезу тебя к маме? 

- Да, да, хочу! – вприпрыжку подбежала Инночка. 

Сильные, мужские руки подхватили ребенка и усадили впереди за бак :  

- Держись крепче, не свались!  

Инночка впервые каталась на мотоцикле, ей было страшно, к тому же неудобно сидеть, широко расставив ноги. Она крепко зажмурила глазенки и терпеливо всю дорогу «мурлыкала» песенку,которую недавно разучивали в детском саду. 

В степи, по дороге на бахчу, они остановились... Его палец пронзил ей тело. От боли Инночка вскрикнула и широко открыла глаза: 

-Дяденька не надо! Мне больно!- Пыталась спрыгнуть на землю. Но куда там – высоко!Сильно болел животик. 

- Только пикни кому! – вытирая окровавленный палец , сказал мужлан. 

Она уже ничего не помнила,- как оказалась возле мамы, как добрались до дома, куда делись окровавленные трусики. Только предательская капля крови, на  

кожаном сандалии , напоминала о происшедшем. Она неделю лежала на больничной койке и бессмысленно смотрела то в потолок, то на эту бурую каплю, поселившуюся на сандалии. 

А дядька больше никогда не приходил к маме... 

Дорогие родители и просто взрослые, будьте внимательней к жизни детей.Мы так нужны им рядом, пока в обществе есть насилие, жестокость, равнодушие. 

Иллюстрация : «Детские страхи» -napirse.ru 

81. 

А Мила на небесах! А себе – на налима! 

82. 

Турок, а коты-то, коты-то как орут! 

83. 

О, да, Надя, ещё тёще яда надо! 

84. 

Лидер вере вредил. 

85. 

О ты, дурак! Шабашка как шабашка! Руды-то! 

86. 

Каков азарт! От Вани залетела Зина в тот раз! А во как! 

87. 

Они Нила показали, Била закопали, Нино! 

88. 

Ой, осоку косой! О! 

Вариант: 

Я такой – осоку косой, о, Катя! 

89. 

Ося, милок, у Коли мясо! 

90. 

Кот, у ворон норов уток! 

Бросил Иван-Царевич курить и превратился в Ваньку-встаньку. И не ложился он три дня и три ночи. Сам измаялся и Василису Прекрасную измаял так, что закурила она и превратилась в Василису Премудрую. Курила три ночи и три дня, пока Ванька-встанька не отчаялся и не закурил вместе с ней. С тех пор курят Иван-Царевич и Василиса Премудрая тридцать три года, три месяца и три дня. А ночами спят. Вот так. 

– У меня так два раза было. Первый раз в юности, когда ночевали у меня после какой-то пьянки. Я уже точно не помню кто был, но рядом со мной легла Яна. Мы спали на полу. Постелили одеяла, какие были, и одетые попадали. Я лежал и думал о том, какая у Яны жопа. Она повернулась ко мне и стала медленно расстегивать мои джинсы. Яна делала это так эстетично, что когда залезла мне в трусы, я кончил. А второй раз, когда подобрал на улице тёлку. Она стояла у дороги в окружении дебилов, постриженных у одного парикмахера, очень перепуганная. Я спрашиваю: «Куда Вас отвезти?». Она садится: «Поехали!». Спрашиваю: «Куда?». Она: «Куда хотите». Я понял, что вечер будет не скучным.  

Она рассказывала о потрясающем празднике света, на который приехала, и о будущем сетевого маркетинга. От неё не пахло алкоголем, но то, что она была под «драйвом», – это фак. По наркоте не проходила фейс-контроль – кровь с молоком, два моста ведущих. Зомби, короче, с тренинга по маркетингу. Их, таких, целый стадион собрали. Замужем. По образованию, химик какой-то. Дочка у неё… Платье в горошек, с оборками… Берёт мою руку и кладёт себе между ног. Мы катались так минут двадцать. Потом она сняла туфли, забралась на сиденье с ногами и стала торжественно расстёгивать мне ширинку. Когда она залезла в трусы, я кончил. Мне осталось включить примерного семьянина и намекнуть на то, что она может опоздать на поезд. Я вёз её на вокзал, а она лежала в кресле, абсолютно голая, упёршись ногами в торпеду, как на приёме у гинеколога, засунув мою руку себе в кратер. Мимо проезжали автобусы, троллейбусы, набитые людьми, частники, такси... Люди радовались за меня, как родные! На поезд она опоздала, конечно. Я поступил, как подлец – сбежал. 

– О! Номер засекречен! Педик какой-то звонит. Да! Ну… Да ты, брат, сам подумай, что несёшь? У тебя семья, дети, дело какое-никакое... Хочешь в тюрьму? Если тебя примут с кораблём, – год условно, в самом фуёвом случае, а так – пять в самом офуенном. Знаешь, как поступают настоящие парни? Они берут коробок на пробу, а потом говорят: «Говно ваш товар». Давай, брат! 

Говорит: «Есть большая конфета. Давай на двоих возьмём». Орнитологи в шоке – дятлы сбиваются в стаи. 

О! Ещё один дятел! Толя, этот чёрный тазик сегодня вечером должен летать по городу! А если не будет летать, то злой дядя-водитель изнасилует тебя прямо в яме. А если ты вызовешь милицию, она тебя тоже изнасилует – потому, что злой дядя-водитель возит дядю, который насилует милицию. Давай, братозавр! 

Железобетон! Едет Толя в отпуск домой. Берёт в кредит четыре зелёных штуки, по дороге цепляет каких-то блядей, они останавливаются на полпути в кемпинге, Толя устраивает там Монте-Карло – даёт крутого бизнесмена, и сливает за три дня все четыре косых сажени. В Зажопинске каком-то! Каждый день мне звонит его жена и спрашивает – где Толя. Я нахожу этого бизнесмена, закрываю Монте-Карло, привожу Толю на станцию, сажаю в яму и Толя три месяца отрабатывает свой круиз. Как работает, так и отдыхает. Человек подземелья! За день может три машины раскидать. Я его от тюрьмы спас! Не вышел Толя на работу. В обед звонит мне следователь и спрашивает про Толю. Я еду в контору. Читаю протокол: «Я, Анатолий Батькович, такого-то года рождения, проживающий и т.д., такого-то числа находился на рабочем месте в автосервисе. Вечером, около 23.00, ко мне подошли два незнакомых парня и попросили за две бутылки водки открыть им гараж. Они сказали, что потеряли ключи. Я взял «болгарку», удлинитель и мы пошли к гаражу. Я срезал замок и открыл гаражный бокс № такой- то. Они сказали, что ключи от машины тоже потеряли. Я открыл машину Порш «Кайен», отключил сигнализацию и завел. Они сказали, что не хотят, чтобы охранник видел, как они выезжают и попросили меня выгнать машину за территорию гаражей, а сами уехали на такси. Мы договорились встретиться на дороге и заехать в магазин за водкой. Когда мы встретились, один из парней сел за руль и мы поехали в магазин. Мы остановились у гастронома, я пошел за водкой, а когда вернулся, они уже уехали. Больше я их не видел». Я занёс котлету денег, чтобы вытащить его из конторы! Последний раз Толя выступил дорого. Завёл себе любовницу, она предложила ему совместный бизнес, взяла на Толю 10.000 долларов в кредит и разочаровалась в нём. Толя звонит ей – любовь, совместный бизнес…, а она ему парит про чувства, которых больше нет. Он мой пожизненно. Как ты съездил? 

– Тяжелее поездки не было. Арестовали одну машину. По документам она новая, а на спидометре 1400 пробега. Мне звонит человек и говорит: «Машину сняли». Какому-то начальнику она сильно понравилась и он захотел в ней посидеть. Посмотрел на спидометр и она понравилась ему ещё больше. Еду в Одессу, договариваюсь с людьми, нахожу в городе электрика, он снимает панель приборов с моей машины, скручивает пробег на 400, мы ночью запускаем его на таможню и он меняет в машине панель. Я звоню в Киев человеку с просьбой разобраться. Из Киева звонят на таможню и предлагают ещё раз проверить показания спидометра. Начальник не курит, что происходит, садится в машину и бледнеет…. 

– Это, как в старой армейской байке, когда казах пошёл посрать за забор, а сослуживцы взяли лопату и просунули под забором казаху под жопу. Тот личинку отложил, встаёт, смотрит – ничего (пацаны лопату с личинкой обратно вытащили). Казах на колени и давай поклоны бить Аллаху, или кто там у них. Шайтан, короче! 

– А у нас один крендель был, земляк мой, так тот одеколон пил, как шампанское. Люди от армии с энурезом косили, а он под дембель ссацся стал по ночам, как младенец. Гурманил! Любил мешать «Русский лес» с «Сорванцом». Кофе есть? 

– Кофе пить. В автомате. Хотите? – заварят. 

– Растворимый? 

– Растворимый растворят. 

в сутках больше чем 24 часа... 

только 33 часа я говорю с тобой 

и еще 

немножко живу.... 

разомкни мне скулы нежностью и я расскажу тебе как появляется 

жизнь 

не мужчина выбирает женщину 

не женщина ждет своего мужчину 

их еще не счастливых выбирает ребёнок 

как работу над ошибками детства 

а счастливых 

нерожденный ребенок 

как благодарность 

что его еще раз не сделали рабом времени 

а оставили навсегда в сердце 

и когда он радуется 

мы плачем... 

у него мои глаза 

и твои добрые руки 

На фоне вялой осени, одевшей город в маскировочный халат и накрывшей его дымовой завесой туманов, всё, что требовалось для провала избирательной компании кандидата, это добавить в её дизайн элемент Military. Эту идею подсказала мне женщина, которую я консультировал в вопросах политтехнологий. На тот момент я ничего не знал о расстановке сил в Карантине, и кандидат, о котором шла речь, был для меня фигурой невнятной и бесперспективной. 

Моя работа никогда не была для меня ремеслом. Это творческий процесс, полотно, которое навсегда остаётся в галерее истории без подписи автора, в виде изображения вождя на плакате. В какой-то момент мне казалось, что я знаю об этом всё. 

Я ехал на встречу с заказчиком и мысленно прокручивал эпизоды нашей беседы: «У меня за плечами две победоносные президентские компании в Сории. Я – профессионал. Хотите победить? – вопрос бюджета. Не важно, чьи деньги – Сории или Кумарики. Важно, чтобы денег было больше, чем у оппонентов. Большое кино – большие деньги». Я видел будущего президента Карантины в облике Эвиты, но, в отличие от Эвы Дуарте, восставшей против мужа-тирана во имя спасения родины. 

На обратном пути мне не о чем было с собой говорить. Во мне сидел самовлюблённый бакалавр после собеседования с работодателем, который сказал ему: «Забудь всё, чему тебя учили в институте и делай, что говорят». Меня наняли, как тупого угрюмого киллера – назвали сумму и имя объекта. За мной остался выбор оружия. Звёздную Эвиту сменил лузер из массовки. Исторический плакат достался другому художнику, а мне отвели роль карикатуриста. Карьеру Бидструпа нельзя назвать несостоявшейся и это всё, что меня утешало. И ещё, меня подогревала мысль о том, что такого до меня никто не делал. Теперь у меня было два заказчика – Эва и Ануфрий. Эва знала, что я работаю на избирательную кампанию Ануфрия и предложила мне написать такой сценарий, который бы удовлетворил требования кандидата и, в тоже время, обеспечил ему полный провал. 

Она назвала его кроликом. Роджер! Кролик Роджер – Президент Карантины! – я пил водку и смеялся, как ребёнок! 

– Ложись спать! Накурил – дышать нечем! – на пороге кабинета стояла жена и смотрела на меня, как на полоумного. 

– Кролик Роджер – Президент Карантины! – не унимался я. Она ушла даже не улыбнувшись. 

Хорошо. Значит, она может проголосовать за кандидата в президенты Кролика Роджера. За него могут проголосовать студенты, пенсионеры и бездельники. Он добрый. Всё! 

А если Кролика Роджера сделать злым? Ну, не то, чтобы совсем злым – так он сам себе не понравится, а серьёзным, справедливым и даже нетерпимым. Он объявит войну коррупции, поднимет с колен армию, оживит экономику и наделает ещё массу глупостей с очень серьёзным видом. Кролик Роджер против всех! Он будет дерзким, решительным и агрессивным. Воинствующий кролик! Какой кролик не хочет быть сильным? Кто поверит в силу кролика? 

Я взял лист бумаги и нарисовал Наполеона-Роджера на фоне цвета хаки, а для ощущения реальных боевых действий добавил диагональных полос чёрного цвета. 

На фоне вялой осени, одевшей город в маскировочный халат и накрывшей его дымовой завесой туманов, баннеры кандидата Ануфрия пугали блокадой. Я гений.  

С благодарностью Ю. В. Тимошенко! 

-Джед, я не могу протиснуться, здесь узкий проход! – Ари стояла на коленях прямо на земле с увядающей травой и с трудом пыталась протиснуть голову в нору. 

-Давай, Ари, за мной! Если захотеть, всё получится, – уже под землей крикнул Джед и его пятки исчезли в отверстии, аккуратно проделанном кротом-вожаком. У Джеда предусмотрительно был закреплен фонарик на спортивной кепке, глубоко надвинутой на уши. Свет фонаря едва пробивал темноту. 

-Здесь темно и сыро, да ещё и скользко! – Ари брезгливо поднимала руки, отряхивая их и двигаясь вслед за своим парнем на четвереньках. 

-Ари, смотри, осторожней, здесь корни,- Джед просунулся по влажным корням вперед и упал в большое подземное углубление. 

-Ой, Джед, корни ореха сплелись с березовыми, – падая вслед за Джедом вскрикнула Ари. 

-Так вот почему берёзовый сок был таким вкусным, а орехи крупными, девочка моя!- Джед оглядываясь положил Ари руку на плечо и притянул девушку к себе. Она склонила голову ему на грудь и, слушая его сердцебиение, прошептала:- мне страшно, Джед, страшно! 

-Но мы же хотели узнать, как живут кроты, почему они портят столько растений в нашем саду. Может, удастся с ними договориться, правда, крошка? – Джед нежно взял её за подбородок и чмокнул в носик, покрытый испариной. Лицо Ари зарделось румянцем, а едва заметные веснушки вдруг стали темными; красивые каштановые волосы падали с плеч, а карие с рыжинкой глаза сияли. 

-Эх, ты, рыжик, пошли вперед!- Влюбленно глядя на девушку, сказал Джед. 

-И ты это называешь пошли!? – Засмеялась Ари, встряхивая упругими локонами.- Джед, я вижу в стороне свет, свет там, быстрее! – Они устремились к свету. Теперь уже не нужно было ползти, помещение позволяло встать путешественникам во весь рост. Перед ними открылась странная картина. По центру подземелья стоял стол, за ним на резных стульях сидели кроты в черных фраках от мала до велика и играли в карты. Игру распознать было трудно. Каждый крот выкладывал на центр стола карту, сопровождая это действие учтивым кивком головы и поворотом в сторону рядом сидящего игрока. И так бесконечно продолжалось по кругу. 

Было странным и то, что они даже не замечали присутствия смелых гостей, не ощущали посторонних земных запахов. Степенная игра слепых, строгие костюмы, галстуки-бабочки создавали эффект некоего ритуала. 

Джед-,-прошептала Ари, ты видишь, вон там, малышу- кроту плохо,он съехал со стула, он сейчас упадёт, его даже не замечают игроки! 

-Все будет хорошо!-Сказал Джед, подхватывая едва теплый черный комочек подслеповатого существа.-Бежим, его надо спасать! 

-Скорее в дом, дорогой, – уже на поверхности земли, протискиваясь сквозь узкий вход, – крикнула Ари, – скорее! 

-Вот тебе тёплое мокрое полотенце, бери же, Джед.- Ари вздохнула и на выдохе проговорила:- господи, хотя бы получилось, хотя бы! 

-Да, я знаю, так выхаживают собачьих щенков, сейчас, – Парень усиленно растирал кротёнка и дул ему в мордочку. Крот вначале дернул лапками, затем тяжело выдохнул; его, прежде вздутый живот, подтянулся, а крохотное животное с особой силой пыталось вырваться из рук. 

-Понесли его в нору,-Ари умоляюще смотрела Джеду в его удивительно синие глаза. Они вышли из дома, Ари мелко семенила за широко шагающим любимым парнем. 

-Какая у него шерстка блестящая, – тараторила она,- как им удается под землёй так сохранять ее? Милый,- вдруг осенило её, – неужели из них шьют шапки!? 

-Не знаю, – буркнул Джед и просунул крота на длину своей руки в подземное отверстие. Поднялся с колен, отряхнул, ставшие грязными за время приключения, джинсы и сказал: – Зачем же мы его спасли, Ари? Затем, чтобы он весной объел корни нашей молодой груши, которую мы посадили в знак нашей помолвки!? 

Они долго молчали, глядя в одну сторону. И одинаково думали, что всякий в этом мире заслуживает помощи. Всякий. 

Палиндром выделенной фразы: Всякий помощи заслуживает в мире этом, что всякий?Думали одинаково и в сторону одну глядя молчали долго они. 

ФАНТАСМАГОРИЯ.Из литературно-художественного сборника "Ностальгия" 

Ninaart.27октября 2009 

КАРТИНКА :просторы интернета 

Когда еще время было, и было удивительно, как его хватает на книги и вязание крючком, на детские вопросы и взрослые ожидания, когда оно летело , но ты мог проводить его взглядом, наполненным внимательным ожиданием отклика изнутри. Чем угодно: ворчливым бормотанием скрипящих ставен, или неурочной половицей просевшей доски, а может , утренним пением птиц, там внутри себя, на ветках нервных деревьев, выросших в ветреный сад души того, кому ты это время можешь не просто отдать, 

а наполнить... 

Это было время воздушных пузырей из мыльного раствора общения без обязательств, с тайнами первого узнавания, мурашками затянувшейся тишины, закладкой сбившегося дыхания, на двойственной трактовке оборота. 

Там была тонкая тональ радужного переменчивого угла зрения, все время обтекающего далекое и интересное пространство чужой мысли, прорастающей в твоих деревьях красивой осенью города. 

Там на одно свое слово ты ждешь десять, а получаешь, одиннадцать. Там ты еще не жалеешь, что ты не художник, а ограниченный служитель семантики. 

Там твои птицы слов, еще умеющие летать 

без постороннего взгляда. Ты уже никто, но еще некто, которому можно больше, чем хочется, а нужно меньше, чем могут дать...И ты не выжимаешь до последней капли свое самолюбие на скатерти чужих одиночеств, а оставляешь под тарелкой записки на манжетах, 

обрывая которые, можно играть и не натягивать рукава на локоть сожалений обо всем, что тебе уже или еще недоступно. Там легкость граничит с влюбленностью, того времени, когда ты сам себе еще не признался, что снова болен. И более, чем. просто болен. Ты просто неизлечим... 

Но это время года тебя, к сожалению не вечно. Мыльный пузырь – субстанция жизни, воплощенной в миг...Может быть между прошлым и будущим. А скорее, между твоим и любимым. взглядом. 

Сфера воздушного потока... 

Как раньше мягкая магма и газообразный шлейф Земли твердели, создавая Землю, чтобы уставшие от полетов души, могли обосноваться на практикум по выдавливанию из себя вдохновения, так и отношения, переходят от эфемерности ,в состояние видимой прочности...От мыла к резине или латексу… 

Детский шарик надутый обычным воздухом, методом реанимации хмурого настроения – это дом для твоего внутреннего мира, немного подвижного, возможно большего, иногда разреженного или уставшего. Если вокруг тепло , то и мир, как вселенная расширяется и шарик становится незаметно больше, в холодное время чувства, он сжимается, но зато, резина приобретает маленькую дельту маневра, как память для разгона и возможно будущих перемен...  

В это время происходит приручение желаний к побегу...Смена пространства , скольжение по верхам из страха привычки или неприятного повторения заезженной ситуации, постоянно гонит шарик над землей, и если ниточка в добрых руках, то ему ничего не грозит, кроме случайной острой ветки или резкого перепада температуры, со шкалы хорошо до безумно хорошо...Потому что жизнь шарика обычно оканчивается форс-мажором. Это настолько громкий хлопок дверью, как будто невидимое противостояние тихушечным сапам англичан, затаившим в прощании какую-то давнюю обиду. Потому что в искусстве уйти незаметно их всегда обыграют кошки. 

Уходящие насовсем. Чтобы не обременять любимых хозяев печалью прощаний, а просто оставить в известной неизвестности, с дельтой не боли, а может просто потерялась и еще вернется… 

Воздушные шарики не предназначены для крепостей, их королевство и родина, высокое небо и свободное пространство, даже если это маленький пустой горшочек от меда неправильных пчел...Его жизнь немного дольше, чем у мыльного пузыря, и именно за эту длительность и устойчивость существования, сфера лишилась радужного танца Шивы. 

Красота и время всегда на земле находились в непреодолимом противоречии друг с другом. Эта невидимая глазу война, протекала на самых разных площадках и нишах мира. 

Но однажды и эта сфера заканчивает свой путь отношений...Так заканчиваются слова и остаются вечные якоря мысли – нужно просто знать, что Ты есть… 

И по закону геометрической реинкарнации бывший надувной шарик, попадает в добрый мир стеклодува...И становится елочной игрушкой... 

Резину сменяет зеркальный драйв темно синего цвета, запах детства и хвои, и ощущение калифа на час... 

Потому что после праздника наступает год буден, когда нужный и блестящий прячется вместе с мишурой и звездой на верхнюю полку кладовки...Потому что почти всегда, неконтролируемый взрыв радости оканчивается затяжным приступом одиночества...По неизбывному принципу и синдрому контраста. 

В твоих руках я прошла обратный путь... 

Ты нашел меня разбитой елочной игрушкой... 

А сделал радужным мыльным пузырем...и теперь каждое утро..даже не проснувшись..первое, что я ищу ...твое терпкое дыхание... 

С привкусом кофе и запахом полыни... 

Художник укравший цвет моего сердца… 

Когда еще было время…