И вдруг, среди полей зеленых
Я вижу дерева изгиб.
Сеть веток белых оголенных,
Где нет листа, где ствол погиб.
Оно в последнем обнаженьи
Среди бушующих цветов
Стоит в смертельном изможденьи,
Не зная фиговых листков.
Когда я пала в неравной битве,
В глаза-бойницы, смеясь, смотрела,
Сказал, – вернёшься ещё за бритвой, –
Я жду рассвета, как ждут расстрела.
Я ждать устала примерно в восемь:
Казалось, небо в слезах утонет,
А ближе к ночи явилась осень,
Залезла в душу погреть ладони.
И нет спасенья от этих ушлых,
От этих грязных осенних листьев,
Когда так просто влезают в душу,
Потом её же сжигают в письмах.
И нет спасенья во всей Вселенной,
Во всей Вселенной – война песчинок!
Ты вырвешь сердце живьём у пленной, –
Опять докажешь, что ты мужчина.
метровые и полутораметровые сосульки
свисают с крыши по периметру
завтра потеплеет и тепло
подточит их основания
и острия и тогда
эти ледяные
длинные
копья
упадут
сегодня ночью
с балкона я тронул одну сосульку
самую большую
она упала
ломая
голые
ветви
черешни
падение этой сосульки
вызвало пожалуй
такой же шум
как падение
человека
. . . . .
о человек нависающий надо мной
прочно ли ты висишь
какова сила
у холода
который
держит
тебя
. . .
о люди нависающие надо мной
по всему периметру
моей жизни
Разлилось солнце за версту,
Поджался холод старым волком.
Поехали!!! Ещё коту
Найдётся уголок в кошёлке.
Всю зиму чудилась уха
С дымком у медленной речушки…
Под утро не разбудишь пушкой,
А лишь распевкой петуха.
Как мать-и-мачеха пчелой
Изнежена! Кружат сапсаны…
Уже не сядет солнце рано, —
Всё только-только началось.
Стозвёздочный коньяк из луж
Пьют залпом восемнадцать соток,
С цепи сорвалось трио лодок
И, кажется, соседкин муж.
От тяги печь гудит-поёт,
И самовар распелся: «К чаю!»
С крыльца, в тревожной стойке, кот
Весенний воздух изучает.
Его прозрачность, вкус, состав
Чутьё кошачье засмущали:
"Хозяйка не грозилась щами,-
Откуда этот запах трав?
Треск чьих-то крыл с мышиным писком —
В весенней музыке нет фальши!
Зима прошла. А что же дальше?"
…Земля рожает в муках пашню,
Весна! Как радостно и страшно,
Что счастье где-то близко-близко.
* * *
Розы вянут в шампанском так быстро,
Жарит мозг мой трёхглавый бодун,
Как элитного снайпера выстрел,
Взгляд продольный в аллейном аду.
Отползаю от губ бесконечно,
Поцелуи алеют на мне,
Словно после допроса увечья.
Сад маркизом застыл в тишине,
Изощрённо топорщатся розы,
Не забыть их оскаленных игл,
И любви запредельные дозы,
И экстаза осиновый миг.
Я пройду через страсть, остывая,
Будто снятый под утро с креста.
Зря галдит воронёная стая –
Ей сегодня меня не достать.
Этот Город способен на разное,
Всё таится в Его светлых сумерках:
От прекрасного до безобразного,
Гениальное, полубезумное...
Он затопит тебя мягким мОроком,
Затуманит Невой подсознание.
Отсыревшим не выстрелишь порохом
Петербургу салют на прощание.
Ты не сможешь проститься с Ним полностью,
Уложив чемодан свой внимательно,
Обнаружишь пропажу лишь полночью,
Часть себя потеряв окончательно
И поймёшь, что одной половиною
Ты прирос к этой сырости мангровой.
Словно старой бездомною псиною,
Зацепившей летящего ангела,
Он проникнет к тебе тихим вечером,
Мокрым носом уткнётся и ласково
Глянет в душу зрачком человеческим
И растает видением пасмурным...
И в положенный срок или ранее
Ностальгии появятся признаки,
Ты почувствуешь недомогание –
То проявятся вирусы-призраки.
Бесполезны здесь антибиотики,
Ведь от призраков нет излечения.
Просто Питер теперь стал наркотиком...
Петропавловский шприц – вот спасение!
И сыпал снег на лица прихожан
Монаха делал праведником белым
И украшал седины каторжан
И вновь забор казалось крашен мелом
Россия одевалась вся в меха
Покрыты головы, укрыты горы , долы
И дремлет позабытая соха
Под шубами упрятаны камзолы
Так снег времён идёт, укрыв от нас
Детали росписи и контуры распятий
А как хотелось мне хотя бы раз
Вдруг заглянуть под эти белы платья.
Я иду через лес тёмно-синий,
Сквозь узорчатый вянущий сад.
Ну конечно, конечно, осины
И тот самый, конечно же, взгляд.
По аллее иду, по аллее,
По ничейной и страшной росе.
В тишине твои губы алеют,
Целовать тебя буду, как все.
Эти глупые, горькие розы
Буду я вспоминать, как в бреду.
Ты просила – и вот они, розы,
Сквозь розарий – смеюсь и бреду.
Я иду через лес тёмно-синий,
Сквозь измученный пошлостью сад.
Получили вы то, что просили?
А теперь уходите назад.
Приплыли. Тонет в луже дом культуры.
Ползут сараи. (Приняли на грудь).
Берёза, как деталь архитектуры,
Кривой рукою кажет Светлый Путь.
Всё осень: нет приёма против лома.
Возможен транспорт только гужевой.
А Ленин посреди металлолома
По-прежнему мечтает, как живой.
Старуха ставит жёлтые заплаты
Дождём на протекающий карниз.
«Бег времени похож на эскалатор,
Но не на тот, что – вверх, на тот, что – вниз, –
В душе всё больше образов нездешних, –
Москву наверно белит первый снег».
В саду осиротевшие скворечни
Прозрачно намекают на побег.
Дождь – скульптор на селе: врастает в глину
Прохожий…
Жгу листву, как жгут мосты.
Лишь крыши, точно кошки, выгнув спину,
Трубою держат серые хвосты.
Есть жизнь ещё в груди китайской вазы:
Хрустально-белый танец хризантем.
И в точке леденящего экстаза,
В смертельной схватке ветра и антенн
Рождение тоски и бездорожья.
Кирза на каждый день – не моветон.
А может, города есть кара божья?
…Скорбит земля, залитая в бетон,
По зернам.