постаревший пьеро
опечаленный странной
печалью
и задумчивый самый
изо всех
что грустят по ночам,
наливая зелёного чаю
там жасмин распускает
свои лепестки
неулыбчивый милый пьеро
снова нежность
свои лепестки
распускает
и касается губ
поцелуй
чуть горчащий
от сока любви
Что нам хлеба отточенных мастеровых, что нам их расписные печи с солнцем,
Нам детскую мечту налей, и сказку, что с венцом в оконце.
Как рыбья голова отсечена рука-владыка,
Писалась божья книга – изба покрыта сажей, угар степной росы
Сидящий у стены из белой мягкой глыбы, когда очнешься путником телесных ног и рук, не знающих косы.
Печаль сомнительную крепко ты на побелку тратил всю, муку сметал, зерном кормился,
И вот на печь облокотился, амбары стонут от избытка – рецепты материнские ты позабыл, ища тепла в жару.
Настройка требует старания, волос пучок и в жертву дух заколосившейся измены
Звучания внимания и лишних форм привычных знаний звезд,
Зуб мудрости на пне, топор в руке и песен молчаливой гаммы, поклонов горсть и долгих пыток знаков
Что при закате чертятся тобой же, но совесть искренне бунтует, выдумывая новый стиль подделок ловких.
На руки посмотри, горящие желанием делать, на мысль грубую истрачены года, где дети носят воду в сите,
Надежд полны гигантские амбары, и лязг телег, работающих в прозе при борделе.
А юность тянется как струйка в никуда – строитель без кирпичной практики, играющий в дома,
Стеклом закрашивая грани собственных стараний, чтоб вид придать и помрачить соседей –
Как будто печь растоплена, и хлеб уже запекся – и делать будто ты привычен, и ремесло твою ведомо.
Теперь тебе собака пригодится, твой поводырь порогов и углов,
но помнишь ли, когда ее ты выгнал
И призрачную дверь как будто запер на засов? Нет, мыши – твои слуги,
и писк и кража веселей признаний
Но сколько ткани ты потратил на слезу, возьми-ка удочку, припрятанную где-то в страхе, раскрой и повтори свою судьбу…
Теперь скажу другое. Смотри, как скачут мысли вслух – весенняя капель, подлунный флаг зеленый,
вода песков, гортань небес и ржавый гвоздь в подкове,
церковный пляс, обжорства бес, моя вожжа в камзоле…
Чтоб тесто получилось ровным, пойми ты одиночества удел,
Чтобы мука с водой навек соединилась, узри ты своей трусости предел.
Движение гарцует в забытом сострадании,
кровавых ран чужих не излечимый плен,
Сплетение пылает от воспоминаний –
души росток пробился
над госпожой измен.
Но печь не будет ждать поступков свысока от спящего творца, пусть даже это божеский Приход,
Сегодня алчность боли ты нашел случайно, не заповеди то, а хлебный крестный ход.
Бабушка рассказывает сказку
Про царевну и волшебный сад.
Гулкие тяжелые моторы
По небу внушительно летят.
Засыпая, не остановиться,
Не переселиться в самолёт.
Радио на кухне тихо-тихо,
Словно ниточка дрожащая поёт.
Это радостная весть – проснуться дома
И найти, что лето не прошло.
И что девочка соседская Марина
О тебе вздыхает хорошо.
И мотор, блестящая машина
До Москвы отважно долетел.
И услышать запах распрекрасный,
Шум блинов на золотой плите.
Бабушка рассказывает сказку
Старую, о трёх богатырях.
Убегая, не переселиться
В гулкий и отважный самолёт.
И проснуться, медленно и прочно.
Лето, как и прежде – ни о чём.
Я люблю тебя, тебя не зная.
Что же я когда-то полюбил?
маме
город мной давно любимый ненавидимый незримый
непролазные чащобы лиц и улиц где-то был
узнаваем нет но пройден зеброй и глядящей мимо
прошлой или чаще той бы для которой все забыл
как квартал меняет русло где проулки ищут устья
сизый форд в морозном хрусте опрокинутый в кусты
там обратно время годы крутит грустно ну и пусть я
зеркалам построю морды на проспектах пустоты
город № асфальт проросший мухоморами-домами
петушиный слоган слева справа песня тормозов
на предместье не похожий чудом названный едва не
в честь барона королевы их шестерок и тузов
впрочем имя просто слово слава бой и погремушки
мы ж с тобой вслепую делим повороты и мосты
копоть ночи на капоте дальний капор той старушки
пыль и дождь и нечто более привычное чем тыл
город мой тебе название сплошное ожиданье
на десятки лет вокзальных маеты и суеты
рельсы вытянув глазами не туда мы уезжаем
где глазуньей и ласаньей в блюде снов дымишься ты
мерно бухают составы мимо в них друзья бухают
незнакомые и просто проезжающий народ
город с клапаном заставы от молвы и до окраин
с колыбели до погоста
а потом наоборот
16 мая 2007
Опять дорога буквой игрек,
но нет ни надписи, ни камня.
Болят от напряженья икры.
Душа, чуть ниже проникая,
находит полночь.
Идешь, судьбу не понукая,
мечтой не высекая искры,
но сердце, как хрусталь у Кая,
надежду превращая в иксы,
зовет на помощь.
Была бы, если уж не Герда,
пусть ледяная Королева,
чтоб отвела рукою твердой
металл, который кавалером
к виску приставлен.
Я сам бы взял тогда, наверно,
у неба чистой акварели,
в полях – живительного нерва
и стал бы лучшим менестрелем,
чтоб лед растаял.
В конце состава рыбкой на кукане
последний восемнадцатый вагон;
под дребезжанье ложечек в стакане
мы смотрим все один и тот же сон.
О вальсы рельсов, полустанков стансы,
чечетка переездов и узлов!
Вечнозеленые еловые саргассы
затягивают поезд как улов.
Направо – ели, и они же – слева
мохнатой и растрепанной косой.
На Север едем, как всегда – на Север,
и что нам юг со средней полосой!
А перед носом у глазеющих в окошко
полночная подолом машет темь,
и с рельсов мы съезжаем понемножку...
кто в Беломорск, кто в Лоухи, кто в Кемь.
август 2002