|
|
Мы Времени рекой разлучены.
Мой берег пуст, тоской давно он выжжен.
Подробностей ландшафты лишены,
лишь пепел снов их осыпает… Ты же
сама себе – и берег, и река,
и Время у тебя на побегушках,
и слышишь ты сейчас, наверняка,
как звёзды плачут в лунную подушку,
как будущее в прошлое течёт,
минуя настоящее в испуге,
как бога вновь обыгрывает чёрт,
и мы себя пугаемся друг в друге,
как память жжёт, закрученная в рог,
и целится в сомнении бесцельно
туда, где время, смыслу поперёк,
лежит во тьме, собакою на сене,
как я скребу пером молчащий лист,
где буква букву, как в тумане ищет,
в котором ямбы хмуро собрались
и рифм щенки им щеки нервно лижут,
как всё, что есть, меняется на ноль, –
чтоб завтра обернуться блажью тысяч
свечей надежд в пространстве жизни, но
нам искру счастья из него не высечь.
По ночам мне является чёрный Париж,
Рассыпает глухие огни.
Иностранец, ты в смокинге рыбьем горишь
И глядишься в блестящий плавник.
Почему же так чёрен, так чёрен ты,
Словно ваксы большой вагон?
Ты являешься ночью, из пустоты,
Из погибших во тьме времён.
Подъезжает ко мне, колесом шурша,
Чёрный с серым кабриолет.
Башня Эйфеля чудо как хороша.
Мы летим, обгоняя свет.
Я забыл спросить, погоди, шофёр,
Не велик ли ночной тариф?
Сколько душ обобрал ты и в ночь увёл?
Счётчик твой отчего не горит?
Пролетаем яростный Мулен Руж,
Пролетаем музей Орсо.
Сколько мельница эта смолола душ?
Сколько весит без рамы сон?
А ведь в этих рамах висел и я.
И я видел твои глаза!
Я забыл, на что я их променял,
И сойти мне уже нельзя.
Всё, приехали. Ночь распахнула дверь,
И я, пьяный, с кем-то кружусь.
Этой ночью Армстронг поёт, как зверь,
И бокалов ускорен пульс.
И всей тяжестью этих глухих огней,
Чернотою блестящих лиц
Я раздавлен – и как мне бежать за ней,
Как сойти с шуршащих страниц?
Но лицо своё белое прячешь ты,
Ночь встаёт, как бумага бела.
Я не знаю больше такой мечты,
Где б любовь моя не жила.
Откроется не вдруг и не однажды –
А постиженьем – заново и снова,-
что мы в любви – два узника, где каждый
страж одиночества другого.
Два разных «я», два мира, две вселенных,
в какой-то день так странно и случайно
движением едино-вдохновенным
переплелись спиралями печали.
Томило одиночество как жажда,
и взгляд искал убежища и крова;
но мы в любви слепцы и мерит каждый
свои надежды мерками другого.
Не проходить седьмого круга дважды,
как дважды не пройти пути земного, –
и мы в любви два странника, где каждый
ждет возвращения другого.
Проявлен фонарями город , так ярко-огненно на синем,
нависшем небе в низких тучах – похоже, снова будет дождь.
Такси плывёт в потоке улиц, и ветер реет парусиной,
и меркнет, отражаясь в лужах, рекламного сиянья дрожь.
Призывно светятся витрины, мигают метки светофоров.
Сменяет день дождливый вечер, и по домам спешит народ...
За окнами – сплошная сырость,
здесь – эхо тихих разговоров,
в колонках джазовый оркестрик сплетает сеть из тонких нот.
Блюз – ностальжи...
О чём-то давнем, о чём-то светлом скрипка плачет.
Грустить так сладко, так волшебно – её простое ремесло...
Мы снова рядом, мой хороший, но это ничего не значит,
всё в прошлом ,
и гораздо проще нам обойтись без лишних слов.
Выходишь в тесноту проспекта, где радуга зонтов намокла,
твой силуэт бесследно тает в расписанной неоном мгле.
Цветными огоньками капель дождь осыпается на окна,
и ветер пальчиком рисует полоски света на стекле...
Деревенька на отшибе,
Соловьиный, летний рай,
Речки вольные изгибы
Да собак надрывный лай.
На окраине в колодце
Стынет сладкая вода,
Тополиный пух коснётся
Тины старого пруда.
Время сторожем здесь бродит,
Охраняя наш покой,
Утро искрами мелодий
Разольётся над рекой.
Те же ставенки резные,
Что и триста лет назад,
Те же яблоньки родные
Позовут в осенний сад.
Чинно, важно ходят куры
И горланят петухи,
Бабки здесь не Анны – Нюры
Молят Бога за грехи,
Незнакомого приветят,
Словно с другом говорят.
Деревеньки есть на свете,
Что и триста лет назад.
Не единожды побитый,
спорадически поддатый
я привык ходить небритый,
неумытый, неприбратый.
И противно, и опасно
для здоровья так шататься,
только мне предельно ясно:
я не создан прибираться.
Я могу сорить и пачкать,
чем-то где-то портить что-то,
гадить, жрать, плеваться жвачкой
и косить под идиота.
Это – рок, предназначенье,
цели, смыслы, суть натуры…
Это – новое теченье
гигиены и культуры.
Кто сказал, что нереальны
в туше бражного бомжары
божьих искр гениальных
изверженья и пожары?!
Для чего же мне, поэту,
чья душа – мембрана чувства,
посвящать себя не свету
величайшего искусства,
а метению паркета!..
До чего же мне обрыдло:
пол мести – не для поэта,
а для черни и для быдла!
Когда осенние дожди,
И нет ни выхода, ни роздыха,
Когда тоска живёт в груди
И не хватает лёгким воздуха.
Когда беда уже по грудь,
И жизнь лазейки не оставила,
То, раздвигая эту муть,
Всегда бери себе за правило:
Начни с начала свой отсчёт,
И жить опять тебе захочется,
Судьба упорного ведёт,
А слабый за судьбой волочится.
И даже если вдруг следы
Оставишь на больничном кафеле,
Флажок надежды средь беды
Вдруг заполощется на гафеле...
Опустись на самое дно
И иди по нему в сапогах.
Оно снегом занесено,
И хрустит вода на зубах.
Только тоненький воткнут луч
Между правым и левым днём.
Календарь океана могуч,
Но не думай сейчас о нём.
До весны еще далеко:
Это чёрная рыбья стать
Заставляет молчать рыбаков
И их стынущих вдов молчать.
Сядь на камень и закури
Неживую траву-беду.
Проплывают вверху снегири.
И задумался зверь на льду...
Оставьте «метафизику маслят».
Такие темы – не для разговора.
Маслята зачарованно глядят.
А полдень скоро.
Разложимся на сказочном бревне.
(Бревно и лес куда-то уплывают.)
И щурятся грибы. И мнится мне,
Что смерти не бывает.
Грибник пройдет, случайный, холостой.
Как выстрел, глаз сверкает из-под кепки.
Дождь зашумит. Как девочка, простой.
И капли редки.
Поедет лес. Еловый перестук.
И женщина с платформы улыбнётся.
Дождь кончился. Встаёт с бревна мой друг.
В зените солнце.
Так минус превращают в плюс...
Который день ни зги не вижу,
Но с каждым днём всё проще, выше
И всё спокойней становлюсь.
На страже будущих потерь
Назад я численник листаю,
В часах песчинки сбились в стаю
И вверх летят... Я там теперь.
Там пахнет мёдом, дождь идёт,
Который простудил... простудит?..
Но там со мной того не будет,
Что снова здесь произойдёт.
В эту осень мы вниз носы носим.
За нас стыдно – краснеет ясень.
Не глядим мы в остывшую просинь
И не просим. И путь наш ясен.
Не дождаться зимы-белошвейки,
Не забыться ни вьюгой, ни югом…
Мы собьемся, серые шейки,
Но и вместе придется туго.
Мы как в воду глядели. И грозен
Тучи цвет, что темней базальта.
Пронесут нас, да. В эту осень
Пронесут нас людским базаром.
Под галдеж будут мять и щупать,
Выбирая, чтоб жира хватало.
Будет легче немногим щуплым,
Но и в них небо рухнет обвалом.
Перед этой ужасной минутой
Одиноки мы в целом свете.
И хоть знаем, что не минует,
И хоть видим, что цепки сети…
Вот он миг желанный, чудесный,
Где как души прощальным крылом,
Уносятся вдаль наши песни,
Выстраиваясь углом.
Если я уйду – забудешь
ты меня, мой друг любимый?
Сердце пылкое остудишь
легкой песней пилигрима?
Или сам скитальцем станешь
и, от горьких слез хмелея,
полетишь за птичьей стаей,
не прощаясь, не жалея?
Если я уйду, обрушишь
боль свою на мир немилый,
черным парусом закружишь,
горькой памятью гонимый,
по морям скитаться дальним
будешь ты, ветрам внимая,
и под стук костей игральных
забывать, что я – чужая...
Там, где буду я – не плачут,
но, твоей печали внемля,
опущусь к тебе на мачту
огоньком Святого Эльма,
я серебряным капризом
к парусам твоим приникну,
боль утешу лунным бризом,
пусть печали твои стихнут,
я твоей звездою стану,
чтобы ты с пути не сбился,
чтоб над черным океаном
свет любви моей пролился.
И тебя в краях далеких
пусть надежда не покинет,
в сновиденьях одиноких
ты мое услышишь имя,
за тобой луной и солнцем
я последую повсюду,
а когда твой бег прервется,
я твоею снова буду...
Ты ночью выйди в поле,
Какой безумный вид!
Немой всемирной болью
Над нами свод висит.
Всем правит тайна ночи,
Зовущих звезд почин.
А, коль, дознаться хочешь –
Мужайся и молчи.
Но постигаешь сердцем
(И никогда умом)
Весь этот мир на срезе,
На острие самом.
Он не дает забыться,
Тревожа и дыша.
Ведь в нем твои границы,
В тебе – его душа…
Я однажды опять,
как на удочку снов, попадусь
в эту лёгкую сеть откровений,
касаний души,
но привычной иронии
еле заметная грусть
не расскажет тебе,
чем иллюзии так хороши.
Этот нежный обман
вырастает из памяти лет –
не прожитых с тобой,
но предсказанных очень давно.
На ладони судьбы
прежним абрисом –
твой силуэт...
Жаль, подсказок небес
разгадать до конца не дано.
Мой особенный друг,
нас c тобой повенчал снегопад,
и парит над землёй
невесомая снежная взвесь...
Мы по линии жизни
так долго идём наугад –
Жаль, не рядом, мой милый...
но так хорошо,
что ты есть...
Я заглядываю в таз:
Вижу в тазу лаз.
В этом, помню я, тазу
Сиживал в грозу.
Мыли, был когда младенцем,
Брали в полотенце.
Пятками стучал о дно,
Где теперь оно?
Я, должно быть, повзрослел
Или что-то съел.
Только знаю наперед:
Этот таз не врет.
Знает старая эмаль:
За эмалью – даль.
В той дали, я помню сам,
Место чудесам.
Забери меня скорей
В кроны тополей,
В перламутровую гладь,
Где отец и мать.
Живы где мои друзья,
Где любовь моя.
Где я палкой рисовал
На земле овал...
Ну давай, – кричу – Пусти!
Слышится: «Прости».
И железо поперек
Моих жадных ног.
Крыша третий день течет,
Таз подставлен под.
День лежу я на спине:
Муха на стене.
Слышу ночью как-то раз:
Плачет горько таз.
Бор серебряный,
Литые сосны…
Меж деревьями
Сонность, солнце.
Тишь наваливается,
Лучась,
Проговариваюсь,
Шепча.
И ни города,
Ни подхода.
И все горькое
И глухое,
Что на сердце
Давило камнем,
Здесь рассеется,
В Лету канет.
Здесь на части
Не разрываем,
Целен, счастлив
И, забываясь,
Шепчешь милые
Звуки немо:
Воли, мира,
Любви и неба…
Твой кораблик отходит от пристани,
Ах, какое простое решение!
Дай мне, Господи, силы, чтоб выстоять,
Дай надежду избыть наваждение.
Паруса, что не нами поставлены
Ловят ветер, не нам предназначенный,
Наши души надеждой отравлены
Да долги до сих пор не оплачены.
Видно курсом, не нами проложенным,
Мы плывём, задыхаясь от жалости,
Для любви нашей поздней, непрошеной,
Не хватает лишь маленькой малости.
Может быть, заблудившись во времени,
Ты пришла, так прекрасна и искренна,
Из далёкого юного племени,
Что исчезло, рассыпавшись искрами…
Я у Зевса
украл огонь.
Хватит всем
на Земле тепла.
Пусть дымится
моя ладонь,
для людей
я сгорю дотла.
Ради истины,
на костре,
утверждая
наук начала,
я cгорел звездой
над толпой,
чтобы плоской
Земля не стала.
Под картечью
пурги, вперёд,
я иду,
побеждая стужу.
Замерзаю.
Под кожей лёд.
Полюс мне
позарез нужен.
Режет горло
стекло воды.
Вспышка взрыва.
Провал мрака.
Я и мёртвый
на зов трубы,
после смерти,
пойду в атаку.
Будь я проклят
эпохой зла,
одуревшим,
слепым веком.
Зверь во мне,
негодуя собой,
станет зрячим,
как Бог,
ЧЕЛОВЕКОМ.
Переборы далёких струн
Отразились на нотном стане,
Словно блики чудесных рун
Нити бисера распластали.
На листе оживает звук,
Воспаряя светло и быстро,
Поднимаясь от тёплых рук
Вдохновенного пианиста.
Эхом лёгким летит туда,
Где родился в небесном мире.
Неподвластен туман суда
Быстрокрылой свободной лире.
И за этот короткий миг
Пианист проживёт столетья.
Вопрошая, душой постиг
Звуки неба в простом ответе.
Очарованность линий
и страстный азарт ремесла.
Филигранность скульптур –
достояние вечного Рима...
Той же силой любви,
что когда-то его вознесла,
фресок смешаны краски
божественно-неповторимо...
Что с того, что художник
при жизни уже знаменит?
Всё богатство –
каррарского мрамора глыба,
и только...
Но рождённый из муки и радости
гордый Давид –
вот прекрасный итог,
остальное...
лишь пыль и осколки.
До последней черты –
гениальная точность резца.
До глубоких седин –
гениальная искренность чувства.
Вдохновенный и каторжный труд.
Одержимость творца.
День и ночь,
жизнь и смерть –
на алтарь мирового искусства.
Страницы: 1... 2 3 4 5 6 7 8 9 10
|