|
|
Глухоты его озёрной
То туман, а то тюрьма.
Звуков золотые зёрна:
Не взойти. Сойти с ума.
Или выболтать случайно
Пару рыбьих мелочей.
Ты моей не знаешь тайны,
Я не ведаю твоей.
Плавником едва касаясь,
Руку другу не подав,
Мы уйдём. Войдет босая
Неглубокая вода.
Раздастся ли голос
в огромной, заоблачной выси,
Промчатся ли кони
по улице, полной трамваев,
Мне хочется плакать, как в детстве,
и тихо молиться
От вечного счастья,
что я, словно небо, живая.
Хватает мне музыки, крыльев,
пронзающей боли,
Чтоб каждое утро
сливаться с высоким светилом.
Дай, Господи, счастья,
чтоб сердце в телесной неволе
Ни капли росы,
ни листка, ни цветка не забыло.
В этих юных разломах,когда расползается мгла,
чистый воздух свистит, словно шелк,
словно нежные змеи.
И вонзается в грудь золотая, как прежде, стрела,
и восход закипает, смелея, клубясь, розовея.
Отведи себе время земное на утренний свет,
на восток обернись, все еще до безумья не зная,
что дороги к закату
ни в прошлом, ни в будущем нет.
Что кипящий восход. Что навечно стрела золотая.
Но снова будет певчий свист
И улиц легкая простуда,
И это счастье ниоткуда,
И сердце, сердце, сердце – вниз.
И в чуткой завязи шагов
Такое скроется цветенье -
Почти что светопреставленье,
И, может быть, почти любовь.
Лицо в газете. Криминальные хроники.
Типографский недобрый взгляд.
Крошки, рассыпанные на подоконнике,
Мелкой бедой блестят.
Свет заоконный приходит в движение:
Смещение, интервал.
Это кружение? Нет, это крушение.
Так диктор вчера сказал.
Внизу, во дворе, бьётся голубь свадебный,
Клетку открой: летит.
Меж хлебными крошками рублик найденный,
Как нож, как война, блестит.
Спи во мне болтун и Глоба.
Баю-бай,
несмешной и вздорный Вова…
Засыпай
хамоватенький проныра,
спи, алкаш.
Спи, властитель полумира
и торгаш.
Засыпай привычка, пятясь,
ныть «ню-ню»,
баю-бай, мои семь пятниц,
что на дню.
Спи, бумагозрямаратель,
словоплёт,
спи, схоластик и оратор,
скряга, мот.
Спи, в январской синей стуже
месяц май,
спи во мне забвенья ужас,
засыпай!
Спи – война и спи – засада
и в упор
выстрел с выдохом – Так надо,
командор!
Баю-бай, тоска, сомненья
бытия,
монологи без моленья -
был ли я?
Спи любовь неразделённой,
тьмою – ночь,
спи влюбленным и влюбленной,
сын и дочь.
Спи во мне тоска и зависть,
сплетник, спи.
Спите выпивка и закусь
и пи-пи.
Засыпайте, увлеченья
при свечах,
(не приснись мне только Ксения
Собчак!)
Баю-баю карты... деньги...
два ствола...,
и соседкины коленки,
и сама.
Спите нервы, ссоры, склоки...
Баю-бай,
за стеною ахи-охи,
мяу, лай…
Спи, чириканье на ветке
и вдали,
спите, легшие навеки
в глубь земли.
Эта ночь продлится долго,
если плоть
в стоге вечности иголкой
уколоть.
На Акарачкинском предки мои улеглись,
Да и на Майском немало любимых доныне.
Прямо в березы стекает небесная высь
И оседает росой на веселой малине.
Нет ни намека на страшные байки и грусть –
Только покой сквозь несметные блики оградок.
Господи, всякой душе — отпущение пусть,
Каждому бренному телу пусть сон будет сладок.
То ли накликало облако дождик слепой,
То ли мой дед-рыболов усмехнулся оттуда:
«Малость помокни, ведь дождик на тропке родной
Мочит, но лечит, и дарит надежду на чудо.»
На Акарачкинском предки мои улеглись.
Честнее, проще.
Еще честнее, еще проще.
Изощренней. Изощренней до предела.
Скамейка. Пыль. Моя седая мама.
Какой-то летний день.
С годами в сумке накопилось хлама:
Напёрсток, бюллетень,
Закладка, линза, погнутая пряжка,
Идущие часы,
Кусочек дерева… (Ведь было слово… Плашка.),
Карманные весы.
И женского, совсем уже немного:
Заколка, зеркальце. И всё.
Однажды в нём увидела ты Бога.
И всё.
Твой образ, твоё тихое подобье,
Бегущие как речка в золотой пыли,
Всё материнское, всё твоё вдовье,
Безделицы твои.
Как бы сказать… Мы любим больше малость.
И малости мы так нужны.
Заколка, зеркальце. И что ещё осталось?
Мне снятся сны.
Мне снится, как ты что-то напеваешь,
Как ты читаешь длинное письмо,
Как ты блокнотик голубой листаешь,
Как ты сидишь в кино.
Ты не одна была. Ты встанешь со скамейки,
Ты сумочку возьмёшь.
Ты здесь была. Ты будешь здесь навеки…
Всё это ложь.
Всё изощреннее. Всё – голуби и солнце,
Всё – образ твой, всё – облик детский твой.
Когда уйдёшь ты, что мне остаётся?
Заколка и напёрсток неживой?
Когда уйдёшь ты, сумочку оставив
Бессмысленных и дорогих вещей -
Я всё возьму. И вот она пустая.
И пусто в памяти, и пусто на душе.
И пусто в этом беспощадном свете
Надёжных вымыслов, объятий дорогих.
Разбито зеркало. Играют линзой дети.
И игры памяти. Мне не дано других.
Всё проще.
Видит Бог, всё проще.
И ты сидишь в кино.
И я люблю тебя и вижу я всё больше.
Хоть свет погас давно.
 «Ноктюрн в сером и золотом» (1876) художник – Джеймс Эббот Макнил УистлерПосмотри в окно -Позолочен снег,Тает ночь и с ней все рифмуется.Повернусь я вновьЭтажи считать,Да пойму – не та это улица...Видно, зря фольгуБерегла в руках -И тебе декабрь не запомнится.Вот и я солгуВ пустоту и без...Что была тебе не любовница.
На языке неведомом, незрелом
Рассохшиеся ставни говорят.
Умом я выше их, я вырос телом.
Я мелкий царь лисичек и опят.
Я суп варю. И сыплю соль неслышно.
И осенью растительно живу.
Из этих ставен солнце как-то вышло
И осветило бурую траву.
И дом в себя немыслимо врастает,
Приобретая поздние черты.
Сундук, подсвечник, чашка голубая:
И отовсюду молча смотришь Ты.
Больна тоской, повязана одышкой,
Хромая по траве на каблуках,
Держа под мышкой сумочку и книжку,
Безмолвна, как стареющий монах,
В костёр из листьев топлива подбросив,
И, посадив на цепь шальной мистраль,
Устало на скамейку села осень,
У ног её причалила печаль.
Пора домой, в упряжке мёрзнут кони,
И кучер запирает чемодан.
Зима в пути, как водится, догонит,
И смёрзнется в сугроб сырой туман.
Дыханье непрозрачно словно вата,
Стеклянный бисер катит по щеке...
Ах, осень, ты ни в чём не виновата!
Ты возвратишься летом.
Налегке...
Лишь миг назад здесь музыка звучала
И вот – финал.
Мне очень страшно выходить из зала,
Пустеет зал.
Погашен свет, а там, где много света,
Там мир другой!
Туда, рассыпав точки нот,
С кларнетом
Ушел гобой!
Туда, в тот мир, в ту суету, в шумиху,
В тот вечный сель
Снесли, как труп – торжественно и тихо -
Виолончель.
Там флейты нет, а барабан бессилен,
В футляре альт,
Рояль укрыт и этим обескрылен
И мне их жаль.
Связали нас невидимые нити,
Но как всегда:
"Концерт окончен, девушка!
Идите!"
Идти?..
Куда?..
Я посижу, ведь я же не мешаю.
Я – тихий звук.
Я жду того, кто скрипки воскрешает
Поднятьем рук.
 Под утро выпал снег.Поспешный и небрежный,запеленал проулки и дворы;рассвета дольками прохладными прореженслоистый пласт предутренней поры,дремотно вьющейся вокруг кофейной кружки, – спешит зима, не выдержала срок,а мы с тобой сломав друг друга как игрушки,не запаслись желаниями впрок.Любви сонет свернулся в коконы трехстиший,сменилось золото белесой кутерьмой,и можно не стараться всхлипывать потише, дверь хлопнула – из дома. Не домой.
 * * * Отшумела молодость шутихой, Износила зрелость ворох платьев, Пустота вошла, ступая тихо, Распахнув прохладные объятья. И сомкнулись своды с гулким эхом, Словно на родное место встали, Затянув сквозящую прореху, Утолив последние печали. Горизонт не прячет тайн манящих, Просто шарик на твоей ладони, Время встало – стало настоящим, В нём кораблик детства не утонет. Ближний круг сжимает сердце крепко, Колобродит солнце белой ночью, Вечности сиреневая ветка Новой кистью расцветает сочно. Все уроки пройдены с лихвою, Нет пустых страниц в зачётной книжке, Но, мечтая ныне о покое, Ты навек останешься мальчишкой.
Зачем вонзаются, терзая, сотни жал?
Моё терпение, как мир, необозримо,
Я тварь живучая, как вся античность Рима,
И мне-то, маленькой, уж кто не угрожал...
Я, безоружная, сама себе кинжал.
Простите, стоики — вельможи, пилигримы,
Скрывайте горести под толстым слоем грима,
Кто стоек в бедствиях — побед не одержал.
Не знает в точности никто благую дату,
Любая каторга закончится когда-то.
Не отторгая облака и мураву
В своих мечтаниях, навеки предрассветных,
Мои страдания, как родственников бедных,
Я, безмятежная, обратно позову.
Слежался воздух под скамьёй, настоян парк на мёртвых листьях.
Переругалось вороньё, кто лучше выступит солистом.
Сползает день на эшафот, в объятия небесных крестниц
И тень креста ужом ползёт, ломаясь о ступени лестниц.
Темно у храмовых дверей и паперть как сосуд пустеет.
Лишь увлечённый воробей кладёт поклоны как умеет.
Поймает ужин не спеша домашний кот по крови дикий,
Чирикнет птичка, чуть дыша, и душу выдохнет. Улики
Мазурку кружат на ветру покуда вихрю силы хватит.
Сгребёт их дворник поутру, надев камзол на толстой вате.
Ведь мёрзнет ношеный скелет, такой достался, знать, от Бога.
Пересчитает горсть монет и звякнет тарой у порога.
А серый страж займёт кровать и, намывая в гости духов,
Кормильца будет ожидать, врачуя шрам за левым ухом.
Под звон ключей скрипит засов, вернулся ласковый хозяин,
Из тетрапаковых коров нальёт туман чужих окраин
И не забудет про себя. Вздохнув, что ж дочка, мол, не едет,
Слезы прозрачного огня под рыбий хвост себе нацедит.
Затеплит синее окно, но смотрит мимо, на обои...
Другое видит он кино, шагнёт, ладонью лик накроет,
Погладит треснувший багет.
- Ну, спи, котейка... спи, плутишка...
И запах старых сандалет навеет сон о вкусной мышке.
Мы крылья вырезали из бумаги,
Мы знали – высота недалека.
И встреча с небом, будущий мой ангел,
Заложена в спирали ДНК.
Похожи на распятие ключицы,
И хочется губами к ним припасть.
Я знаю, мы не сможем приземлиться,
И налетаться не сумеем всласть.
И нежность лебединая в повадках
Вовеки наших душ не разомкнёт.
Мы кожей воспалённой на лопатках
Предчувствуем великий перелёт.
Нас примут в стаи ангелы и пташки.
И вздрогнут наши тени на стене,
И вскрикнут белоснежные рубашки
Разорванною тканью на спине.
Третий день не видно солнца.
Дождевые колокольцы
под темнеющим листом
обещают что-то грустно,
а ладонь подставишь – пусто,
значит будет всё потом.
Подождём ещё немного,
а пока туман дорогу
обволакивает густо,
словно зверь тысячеустый
разом выдохнул. И дом,
тот который нас согреет,
скрыт пока дыханьем зверя,
но, проста и безыскусна,
тлеет нить шестого чувства,
что туман – развеет солнце,
к свету выведет дорога,
зверь устанет и сомлеет,
и вздохнёт тепло и вкусно
поджидающий нас дом.
Утки, гуси-лебеди, корабли,
у Гудзона северный колорит.
Сталью окликает река, –
стану ль облака упрекать? -
вестью из наивного далека
цвета смеси глины и молока,
почвы и овсяного киселя,
очи и уста веселя.
И воды възерошенная чешуя
шелестит хорошее, что и я
фонарей отборной морошкою
на воду отброшена прошлую,
на воду состава запойного,
неводами старыми поймана.
Сколько же морей и земли
северный мой, верный залив
обошел, улегся у ног -
гладкошерстный серый щенок,
точно не видать за волной
волчью стать и взгляд ледяной...
Не твои ль во мне, сирота,
зрение и крепость хребта,
соль в крови и сахар в зубах -
черновик стиха о снегах,
не твоих ли сопок гранит
голосом высоким бранит?
Скальный грунт – не дом на песке,
стану ли задумываться в тоске,
коли серый волк уволок
далеко на север, на восток...
Над Гудзоном чайки, знакомый гусь,
не скучай, запомненный наизусть
сторож строк сомнительных и молитв,
ангел мой хранитель – залив.
Потух закат.
Искусственное солнце
скорее рвётся влезть на пьедестал.
Ты скучен стал,
как высохший на донце
кофейный след – разгаданный сигнал.
Помятый плед
замызганного цвета,
полметра между – тысячи в душе.
А в шалаше,
где счастья вкус отведан,
на жухлом сене – скука в неглиже.
Какой провал
с полученною ролью…
Я режу кадры снятого кино.
В висках минор
отщелкивает болью.
Ты чай разлил? На ноты? … все равно.
Как время спать –
шипенье аспирина.
Сейчас – не я, вчера – наоборот.
И наперед
известная картина –
обгложет ночь и в ступе разотрет.
Прыжок в кольцо
не подтвердил рекорда,
помяты жестью золота края.
И ты. И я.
Прощального аккорда
не жди от струн покорных. Втихаря
Вершитель судеб
подобрал оттенок
и сердце аккуратно склеил в стык.
Но тот ярлык
впечатанный – уценка –
Не скроешь слоем пленочной листвы.
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 ...10...
|