.
* * *
.
Часы, постойте... здесь нельзя шуметь,
Остановите шорох шестеренок
И маятника блещущую медь,
Быть может, незаметно, как ребенок,
Уснувший под затейливый рассказ,
Притихнет время, позабыв о нас.
Замрет в зените беспечальный день,
Шагнувший в август — к цинниям и астрам,
И мы уйдем в мечтательную лень,
Не ожидая злобного коварства
Зимы, что обрывает лепестки
И птичью трель, и нежный плеск реки…
Лишь стены защищают как скала,
И никуда не улетают птицы
С обоев ярких. Рыцари стола —
Подсвечники, не дремлют на границе
Вне-временья. Не облетит цветок,
Что перышком намечен между строк.
Природе и рассудку вопреки,
Цель всякого земного созиданья —
Замедлить бег невидимой реки,
Что приближает с вечностью свиданье.
И тайная мечта часовщика —
Часы, что будут отмерять века.
Елена Ковалева (Evita)
«В комнате»
.
Вне-временья не облетит цветок
из бедного невежества былого,
Что перышком намечен между строк –
появится и растворится снова.
И тайная мечта часовщика —
Посверкивая циркулем железным –
Часы, что будут отмерять века,
не внемля увереньям бесполезным.
Запущены моих друзей дела,
И никуда не улетают птицы,
и лишь, как прежде, девочки Дега —
Подсвечники, не дремлют на границе.
Замедлить бег невидимой реки,
нет в их домах ни музыки, ни пенья,
Природе и рассудку вопреки,
голубенькие оправляют перья.
Замрет в зените беспечальный день,
звучат шаги — мои друзья уходят.
И ты уйдешь в мечтательную лень,
той темноте за окнами угоден.
Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх
Что приближает с вечностью свиданье.
К предательству таинственная страсть —
Цель всякого земного созиданья.
Так призови меня и награди!
Не ожидая злобного коварства,
утешусь, прислонясь к твоей груди,
Шагнувши в август — к цинниям и астрам…
Даруй мне тишь твоих библиотек –
Остановите шорох шестеренок! –
и — мудрая — я позабуду всех,
Быть может, незаметно, как ребенок,
Уснувший под затейливый рассказ,
на том конце замедленного жеста
Притихнет время, позабыв о нас.
и ощутит сиротство, как блаженство.
.
Твои дома, Маттео Массагранде,
Погружены в томительную тайну —
Их залы, коридоры и веранды
Как будто бы готовы нам случайно
Ее открыть. Но сколько б ни старалась
Вглядеться в пыльный сумрак анфилады,
Лишь старых балок чувствую усталость,
Да изредка дыхание прохлады
С балкона и, конечно же, досаду
От вида недоступных перспектив,
Что взгляд уводят в направленьи сада,
Как будто еле слышимый мотив
И дразнит, и зовет покинуть плен
Так живописно обветшавших стен.
Едва дыша от злобы и тоски,
Импровизирую на чьих-то струнах…
Там, далеко, у медленной реки,
Замшелый камень в непонятных рунах.
Никто не знает, что там, сделка, спор?
А, может быть, сосед бранит соседа…
Но тот поэт, что навострил топор
И нацарапал, может быть, беседу
О вечности, о жизни, о любви,
О днях последних или о рожденье,
О смерти ли, о плоскости земли,
Он разве не достоин восхищенья?
Нет. Не достоин. Надо было хоть
Татарина у камня приколоть…
Распахнута в лето зеленая дверь,
Платаны и лавры пронизаны солнцем,
Под ними гуляет свободно, поверь,
Гривастый, с огромными крыльями, зверь
В компании с синим быком-иноходцем.
Они говорят на одном языке
И речи их музыкой кажутся странной,
Еще к ним приходит всегда налегке
В плаще белоснежном мечтательный странник.
Ах, если бы звуки их речи понять
И в сад — за порог обветшавшего дома,
Войти под сияние летнего дня…
Но двери распахнуты не для меня,
И мучает тайной язык незнакомый.
Часы постойте... здесь нельзя шуметь,
Остановите тренье шестеренок
И маятника блещущую медь,
Быть может, незаметно, как ребенок,
Уснувший под затейливый рассказ,
Притихнет время, позабыв о нас.
Замрет в зените беспечальный день,
Шагнувший в август — к цинниям и астрам,
И мы уйдем в мечтательную лень,
Не ожидая злобного коварства
Зимы, что обрывает лепестки
И птичью трель, и нежный плеск реки…
Лишь стены защищают как скала,
И никуда не улетают птицы
С обоев ярких, рыцари стола —
Подсвечники, не дремлют на границе
Вне-временья. Не облетит цветок,
Что перышком начертан между строк.
Природе и рассудку вопреки,
Мечта и цель любого созиданья —
Замедлить бег невидимой реки,
Что приближает с вечностью свиданье.
И тайная мечта часовщика —
Создать часы, что будут бить века.
Какие страсти кипят вокруг Лии Ахеджаковой!
Бывшие мирные люди с пеной у рта доказывают или несгибаемую прямоту отважной актрисы, или непрошибаемость древней дурехи.
Народ разбился на два враждебных лагеря и ожесточенно роет окопы, минирует нейтральную полосу и соревнуется в идеологических диверсиях.
А комиссары в пыльных шлемах с обеих сторон подливают масло в разгорающееся пламя…
И плевать, что из-за горизонта торчат уши Третьей Мировой, что природа засрана до предпоследней крайности, что пандемия призраком бродит по Земле…
А пофиг!
Ахеджакова – форева!
День за днем мычание телячье...
А хотелось чтоб погорячей.
Как друзей получше рассобачить?
Надо им задать вопрос: “Крым чей?”
Мы себя привычно баламутим,
Аритмию чувствуя в груди...
В соцсетях кричим: “Изыди, Путин!”
И мечтаем шепотом: “Введи!”
“Все мы, все мы в этом мире тленны”?
Но на разум положив писюн,
Про актрису Лию непременно
Мы друг дружке врежем правду всю!
)
В твоих глазах, спокойных, как зенит
В день августовский, полный влажным зноем,
Порою расцветает и горит
Лазоревое пламя неземное —
Нежданное, как тот метеорит,
Что вспыхнул над восточной стороною,
Перечеркнув сияние зари.
Вот так и ты — всего лишь миг со мною —
Мгновение длиною в десять лет…
Оглядываясь, вижу — хвост кометы
Несется через северное лето
Навстречу остывающей земле —
Сквозь сердце пролетит полоской узкой
И растворится где-то за Тунгуской.
В ласкающей ресницы темноте,
Когда реальны лишь прикосновенья,
Я не служу ни смерти, ни мечте,
Ни страсти и ни трубам отопленья…
Кто из людей возвысит мой порок
И приведет мой утлый челн на плаху?
Сморкнется ль демон в носовой платок
Иль вытрет сопли о мою рубаху?
Я точно знаю, что не виноват,
Я если вру, то только заблуждаюсь.
Но лжи моей блестящий водопад
Я останавливать не собираюсь.
А те, что мне внимают в темноте,
Наверное, не очень-то и те…
Тесны океаны и степи...
Космический нужен простор,
Чтоб десять – в десятую степень,
Которая в степени сто.
Но все же в ментальном экстриме
Извилины больше болят,
Когда ощущаю я ими
Безумную близость нуля.
Мир кварков, прелестный и странный,
Под утро мне снится порой...
И Шрёдингер вдребезги пьяный,
И кот его вечно живой!
