|
|
Сто дней до приказа,
Рвались мы домой,
Мечтали о джинсах
И жизни хмельной.
Шестьсот раз услышав:
Подъём и Отбой -
Казались два года
Нам тратой пустой.
Был чайник креплёным
Наполнен вином -
Армейское братство
Скреплялось тайком.
Латунные звёзды,
Сияли в ремнях,
Проснулись однажды,
И мы – в дембелях.
(Бросьте в мальчика апельсинчиком...)
Ялта, бля! Не хотел ведь – и снова...
Неужели вон там – это я?
Неужель ожидал я такого,
Обгоревшего, желтого, злого,
Облезающего, как змея?
Под синим небом летний Ленинград
Такой неотразимый и роскошный...
Конец июня. Жарко и тревожно.
И очередь стоит в военкомат.
У цирка на афишах добрый слон
И с пумой на спине отважный ослик.
Но трещина проходит «до и после»,
Испытывая город на излом.
На западе густеет темный дым,
Скрывая сроки будущей победы...
И почему-то вспомнилось, что свету
Лететь четыре года от звезды.
Печальная сага, мосты над рекою,
Мы рук разомкнуть не могли…
Дрожит отражение наше с тобою,
Другими мы стали. Не лги.
Не надо твердить, что прошли незаметно
Не месяцы, злые года,
Что сети морщинок почти неприметны,
Что тридцать годков — ерунда.
Но рук разомкнуть мы с тобою не в силах,
Безвольно, бесцельно бредем.
Нам видно судьба еще все не простила,
Нас все еще помнят вдвоем
И улицы, и мостовая на Красной,
И переулки, и храм.
Ты помнишь, как прятались там от ненастья,
Прижавшись к облезлым хорам.
Сейчас там все чинно, блестит позолотой
Резьбою иконостас.
А помнишь, как грозно смотрел из киота
Наш потемневший Спас.
Нет, желания не врут,
Лишь ведут себя нескромно.
Зимней ночью жадно вспомним
Ту бесстыжую жару.
И когда обнажена
Легкомысленная память,
Остаётся только пламя,
Обжигающее нас.
.
* * *
– …Быть может, тебе снится
Дождь, летняя гроза…
Ты спишь, и на ресницах
Дождинки чуть дрожат…
. . . . . . . . . . . . . . .
– Когда
спит всё
живое
И звезды – устают,
Я тучей дождевою
Над городом стою…
Услышишь стук – по кронам
Скользнешь глазами лишь…
Прольюсь на подоконник –
Ты окна затворишь…
По улицам знакомым
Тоску без проку лью,
И ливнем заоконным
Под утро прошумлю…
И на стекле мой росчерк
Сотрут заря и зной…
Найди меня. Мне очень
Невесело одной…
(1984)
Мала черешня и бледна,
Варенье выйдет скверное.
Друзья сказали: -Там война.
Его убьют, наверное.
В прицелах нескольких держав,
Идущих к деградации,
Врастает в холм железный шкаф,
А в нём – поэт из Франции.
Да где он только не бродил,
А вот куда забросило.
Россию лирикой пленил
В плену у Новороссии.
В кустах засел дубовый псих,
Как Буратино – с ключиком.
В театре действий боевых
Работал Юра Юрченко.
Война всегда недалеко,
Отсюда – пара выстрелов.
Я истекала молоком
И не по-женски мыслила:
Умею драться и стрелять,
И надо бы отважиться...
С ребенком выйти погулять,
Да не могу, мне кажется -
Заплачет ангел над страной,
Когда, ключами брякая,
Я шкаф открою платяной,
А там!.. Одежда всякая.
Ну, что же, плачь! Чего молчишь?
Но Юру не оплакивай!
За ним Россия и Париж,
А с ним в шкафу Словакия!..
Грузин его освободил
Из гроба украинского.
Не зря ж поэт переводил
«Могильщика» грузинского.
Я не скажу друзьям назло,
Что выводы поспешные,
Что шкаф снарядом разнесло.
Пошли они, с черешнями.
Пусть варят морс, украсят торт,
Мне ягода не нравится.
А говорили: – Высший сорт -
«Донецкая красавица».
.
* * *
Я бы мог написать: «Идет дождь» –
Если б я этого уже не писал.
Я бы написал: «Ты идешь», –
Но ты не придешь, как бы кто тебя не бросал.
Я бы мог написать… Да Бог ты мой!.. –
Я б написать такого б мог!.. –
Как провожал тебя по снегу домой,
Как под другими дождями мок…
Я бы мог написать, как в 15 лет
Жизнь может песней и пыткой стать…
Я б мог написать… Но той жизни – нет,
А в этой – некому мне писать.
.
На дальний хутор бабочек ловить
Отправлена коза по кличке Меркель.
А дон Хуану надо выдать мерку:
Любить – люби, но дозу половинь!
На ужин съев c десяток карасей,
Задумался о хиггсовском бозоне,
Страдающий бессонницей в Херсоне,
Одессу основавший Одиссей.
В траве за вокзалом железнодорожным,
С пакетиком «Блеска» и горстью малины
Сидел мужичок, на Нафаню похожий,
Притопывал ножкой и пел, как Сафина.
Спросил: «Не поедешь?». Ответил: «Бухаем».
Раскинул газету «Читаем и плачем».
Он сразу просек: я не просто глухая,
А глухонемая. Неглупая, значит.
Мы чокнулись, выпили и закусили,
Ломая просроченную шоколадку.
В высокой траве или в свежей могиле
Нам было поистине горько и сладко.
Цветы увядали от русского духа,
С вокзала несло шаурмой и хинкали.
А ночь опустилась так мягко и глухо,
Как будто нас звездным песком закидали.
Нафаня трещал обо всем белом свете
И тьме, применял элементы фольклора.
Я быстро слова находила в газете
Для лучшего в жизни моей разговора.
Послушные руки кружились, порхали,
Лежали в траве, как лоскутья,
Пока по волнам из ржавеющей стали
От нас уплывали киты сухопутья...
Любимый, давай позовем домовенка
Бездомного, с кожей как ветхая фреска.
Он будет баюкать ребенка,
Весенние окна отмоет до блеска.
Мы вздрогнем камнями при землетрясенье,
Увидев, как почки на вербе набухли,
Как дым выдыхают китовые семьи,
Когда возвращаются в бухты.
Никто не погибнет, захваченный штормом.
Но – сбитый волной, оглушенный торнадо,
Следи за моим языком рукотворным,
Летящим на свет маяка или взгляда.
Простым воплощением слуха и речи -
Пусть даже сгорая и крылья ломая -
Расправит твои утомленные плечи
Моя мотыльковая стая.
Страницы: 1... ...10... ...20... ...30... ...40... ...50... 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 ...70... ...80... ...90... ...100... ...110... ...150... ...200... ...250... ...300... ...350... ...400... ...450... ...500... ...550... ...600... ...650... ...700... ...750... ...800... ...850...
|