Arifis - электронный арт-журнал

назад

Студия поэтов

2007-05-19 11:23
Териоки... / Куняев Вадим Васильевич (kuniaev)

Териоки, Териоки,
У залива мужики,
Загорелы, крутобоки,
Шумно жарят шашлыки.

Где вы, финские избенки? –
Не видать среди хором…
Где вы, бледные чухонки
С настоящим молоком?

Где тележка расписная
С толстым Пукканеном в ней? –
Едет конница стальная,
Сорок тысяч лошадей…

Но безвременны ухабы
И скрипучие мосты,
И потомственные бабы,
Продающие цветы.

И все так же на рассвете
Трель выводит соловей,
И такие же здесь дети,
Только лучше и смешней…

Териоки, Териоки…
Под высокою сосной
Сладко спит голубоокий
Человечек славный мой.

Рощино (Райволо)

Териоки... / Куняев Вадим Васильевич (kuniaev)

2007-05-16 11:40
На Север / Ирина Рогова (Yucca)

В конце состава рыбкой на кукане
последний восемнадцатый вагон;
под дребезжанье ложечек в стакане
мы смотрим все один и тот же сон.

О вальсы рельсов, полустанков стансы,
чечетка переездов и узлов!
Вечнозеленые еловые саргассы
затягивают поезд как улов.

Направо – ели, и они же – слева
мохнатой и растрепанной косой.
На Север едем, как всегда – на Север,
и что нам юг со средней полосой!

А перед носом у глазеющих в окошко
полночная подолом машет темь,
и с рельсов мы съезжаем понемножку...
кто в Беломорск, кто в Лоухи, кто в Кемь.

август 2002
На Север / Ирина Рогова (Yucca)

2007-05-15 23:03
Ковчег / Куняев Вадим Васильевич (kuniaev)

Не древними песками занесен,
Не снегом на вершине Арарата…
Безбрежна тьма, и бесконечен сон,
И линия пути замысловата.
От южных огнедышащих пучин
До северных искрящихся полотен
Все больше след его неразличим
И силуэт все более бесплотен.
В огромном чреве стынет пустота
И тлен, и кости тех, кому шептала
Спасение безумная мечта
И непреодолимое начало.

* * *

Со стрелки нефтяного терминала
Глядит голубоглазый человек,
Как по стеклу Петровского канала
Скользит неслышно призрачный ковчег.

Ковчег / Куняев Вадим Васильевич (kuniaev)

2007-05-15 08:54
Птицы твои / Гришаев Андрей (Listikov)

Я звать по имени не буду птиц твоих,
Не буду гладить и кормить с ладоней.
В своих скитаньях, малых и больших,
Претили мне и бегство, и погоня.

В глазах твоих и на губах твоих
Я видел города, которым нету места,
В которых нету места для двоих,
Где я – жених, в которых ты – невеста.

Мне не догнать свободных птиц твоих:
Они исчезли в небе. Их не стало.
Мой парусник несет, несет на скалы,
Я отвернулся, я не вижу их.
Птицы твои / Гришаев Андрей (Listikov)

2007-05-14 11:28
Остров / Гришаев Андрей (Listikov)

Я уплываю на остров.
Дай на прощание руку.
Знаешь, так больно и остро
Не сознавал я разлуку.

Знаешь, на острове диком
Женщин и птиц в изобильи.
Встретят приветственным криком,
Вскинут хрустальные крылья.

Будут смотреть, как сестры,
Пухом стелить белоснежным.
Жить так больно и просто,
Когда ты тих и безбрежен.

Меня не узнаешь, встретив
В гордой, звенящей стае.
Дует восточный ветер.
Остров в туман уплывает.

Остров / Гришаев Андрей (Listikov)

2007-05-12 10:41
Мне приснилась река золотая... / Гришаев Андрей (Listikov)

Мне приснилась река золотая:
Мягкий свет, достигающий дна,
На нехоженый берег, пылая,
За волной набегала волна.

Где пьют воду пугливые лани,
Где купает ежиха ежат –
В мелководье, снесенный на камни,
Мертвый рыцарь в доспехах лежал.

И с неясным тревожным томленьем
(Словно мягкий над бездной полет)
На пробитом причудливом шлеме
Робко имя прочел я свое.

На щите странный герб я увидел
И запомнил в деталях его.
Мне казалось, что я – мертвый рыцарь,
Что оттуда пол-шага всего...

Я проснулся с немой ностальгией.
По геральдике книги листал...
Но все были места то чужие,
Я же только свой город искал…

Иногда, из окошка трамвая
Вдруг блеснет, никому не видна,
В мутной дали река золотая,
Пламенеющая страна.

Мне приснилась река золотая... / Гришаев Андрей (Listikov)

2007-05-10 09:17
Сонет / Гаркавая Людмила Валентиновна (Uchilka)

«Земную жизнь пройдя до половины,
я оказался в сумрачном лесу.»
Данте Алигьери

Я поле перешла до середины,
не милуя ни друга, ни врага,
то молнии хлестали, то снега,
качались маки, не кончались мины,

и вырастала из кровавой глины
протяжная, как колокол, строка,
казалось – прочно, даже на века,
но миражи роняли пелерины.

Я против ослепленья. Вместо крыл
мне опыт дальнозоркость подарил.
Как виртуальна предо мною местность!

Графически прямолинеен зной.
Бесслёзность и бестрепетность. Покой.
Безбурность и безрыбье. Бессловесность.

Сонет / Гаркавая Людмила Валентиновна (Uchilka)

2007-05-09 12:24
Без названия (про рыбака) / Гришаев Андрей (Listikov)

Рыбак поймал рыбу:
На спицу похожа,
На свечку, слезу
И на яблоко тоже.
Она как подушка,
Как роза в стакане,
Она как игрушка
(Забыл я названье).
Она как монета,
Она как сигара,
Как ствол пистолета,
Как пламя пожара.

Рыбак поймал рыбу,
Но вы мне не верьте.
А верьте тому, что
От жизни до смерти
Всего ничего:
Только свечи и розы,
Подушки и яблоки,
Глупые слезы,
Стволы и монеты,
Сигары и пламя
И вот еще это:
Забыл я названье…
Без названия (про рыбака) / Гришаев Андрей (Listikov)

2007-05-06 16:32
Тёмные / Елена Кепплин (Lenn)

Когда Луна кругла и ветер
Стремится с севера на юг,
Из ниоткуда, на рассвете
Они на мой приходят луг.

И жеребцы, и кобылицы –
Все, словно вороны, черны,
Они стремительны, когтисты
И статью вовсе не дурны.

В глазах чумные угли рдеют,
Клыки их, будто жемчуга,
На лбах пронзительно чернеют,
Винтообразные рога.

У них неистовое ржанье,
В котором похоть, вой и хрип,
И невозможное стенанье,
И полусмех, и полувсхлип...

А жуткий блеск хвостов змеиных,
Терзавших воздух, словно плеть,
А грив косматых паутина...
Таких увидеть – умереть!

Мне кажется, что эти звери,
С другой планеты. Может быть,
Из раскалённых солнцем прерий
Они пришли сюда остыть.

Мир не видал таких доселе,
Они – обросший плотью мрак.
Да где ж вы так осатанели?!
Да где ж вы закоптели так?

Никак не могут нарезвиться,
Куда не ступят – всюду прах.
Какое сердце может биться
В таких клокочущих телах!..

В глаза мои глядят и, щерясь,
Клыками блещут в темноте.
Но есть пугающая прелесть
В их сумасшедшей красоте...


Тёмные / Елена Кепплин (Lenn)

2007-05-05 17:55
Легенда о Регулировщике / Владимир Штокман (Stockman)

1.

Проходят годы смутной чередой...
У памяти неведомого края
обрывки давних дней перебирая,
я вспомнил вдруг безумца с бородой
в нелепой робе и дурацкой кепке,
что день-деньской на городском проспекте,
где будка с газированной водой
напротив обувного магазина,
стоял и проезжающим машинам
таинственные знаки подавал...

Бессонницей сраженный наповал
удушливыми южными ночами
я в память, как в заброшенный подвал,
дверь отперев случайными ключами,
спускался. С удивлением глазея
на горы экспонатов давних дней
в запасниках незримого музея,
в хранилищах предметов и теней,
пылящихся без смысла до поры, –
там познавал я правила игры,
в которую играет с нами время.

Мы не спешим подробности судьбы
зачислить в категорию событий,
но случай давний и почти забытый
вдруг может стать разгадкой многих тайн.
Страна Вчера огромна, как Китай,
и в ней возможны множества открытий.


Итак, я ковырялся в старом хламе
движений, звуков, запахов и форм,
мелькающих, как в бешеной рекламе,
не знающей ни логики, ни норм.
Обрывки чёрно-белых кинохроник,
цветные акварели давних снов,
фигурки носорогов и слонов,
засиженный клопами подоконник,
и лица – сотни, тысячи портретов,
запечатлённых оптикой зрачков.
Как археолог в лабиринте этом
искал я то, что стать могло толчком,
исходным пунктом сложного маршрута
к неясной цели, призрачной как сон...

Ночь отступала, приближалось утро,
и вдруг сквозь истеричный резкий звон
будильника, как сквозь звонок трамвая,
почудился знакомый баритон:
«Поберегись! Налево! Проезжаем!»
И я узнал его. Конечно, это – он.

2.

О нем ходило множество легенд.
Мол, дескать, это вражеский агент,
заброшенный для подрывной работы,
мол, в ЦРУ сидят не идиоты:
«легенда» сумасшедшего – верняк,
надёжней «крыши», чем Иван-дурак,
в России нет. Но слишком вжившись в роль,
забыл он место явок и пароль
и тронулся умом на самом деле –
видать спецы чего-то проглядели...


Еще болтали: он – учёный муж,
что груш познания объелся ненароком.
Его история должна служить уроком.
Все понемногу всяческую чушь
учили как-нибудь, но он в глубоком
проникновении в сплошную суть вещей
смысл жизни видел и, как царь Кащей,
он чах над книгами. Уже в тринадцать лет
закончив школу с золотой медалью
он получил студенческий билет
и знания своей манили далью...
В семнадцать – он уж кандидат наук,
профессор – в тридцать, в сорок – академик...
Осваивал он гитики наук
не ради славы и не ради денег,
вот-вот, казалось, Истина сама
объявится разгадкой теоремы,
что накорябал на полях Ферма.
Но от мозгов всегда одни проблемы,
и гений втихаря сошел с ума,
на улицу – «косить» под светофор...

Но, впрочем, это все – досужий вздор.
А было так: сквозь утренний туман
сиял на небе белый шестигранник,
а в нём летел таинственный посланник,
который для межзвёздного контакта
на Землю прибыл. В поле мирный трактор
урчал мотором. Рядом – агроном
и тракторист (приятель агронома)
гасили термоядерным вином
густой пожар похмельного синдрома.
Так звездный странник оказался «третьим»...

Мы выпьем литр, и даже не заметим,
но слаб инопланетный организм.
Он пил за галактическое братство
и незаметно так сумел набраться,
что неземной его метаболизм
нарушился. Он напрочь позабыл,
что он – пришелец на чужой планете.
Грустил, пуская слюни, как дебил,
и откликался, если звали Петей.
Его лечили. Но не до конца.
Врачи ему вернули часть рассудка,
но память – нет. Такая злая шутка
постигла межпланетного гонца.

Коморка в коммуналке и топчан.
Чужая биография в бумагах.
Он часто просыпался по ночам
и в тесноте земного саркофага
пытался вспомнить. Памяти паук
опутывая липкой паутиной
приоткрывал безумные картины
непостижимые для всех земных наук.

Он днём старался в книгах отыскать
разгадку тайны тлеющей в подкорке,
от книг уж места не было в коморке,
но память, не желая оживать,
молчала. Из своей мышиной норки
он выползал наружу в мир людей,
но хаос и бессмысленность пугали,
и книги с новой силой вовлекали
в пространства образов, догадок и идей.

Разрегулирован вселенский механизм,
куда идти – никто не знает толком,
да будь ты псом, лисою, или волком –
не разглядеть во тьме, где верх, где низ;
а люди и подавно – стадо стад,
бредёт, не зная, где перёд, где зад
и только блеет, что своей наукой
рассеет мрак. Да сколько ни аукай –
вокруг ни зги на тысячи веков,
лишь лысины учёных байбаков...

В нём вызревал порядок простоты,
здесь все не так, не то и не оттуда,
но он вдруг вспомнил – миром правит чудо,
а не холодный хаос пустоты.
Оно ведь рядом, стоит лишь свернуть
за поворот, как сразу станет ясно,
что жизнь не бестолкова, не напрасна,
и полон смысла этот странный путь.

Над ним смеялись с пальцем у виска,
земная участь ангелов жестока,
и бирку городского дурака
молва спешит навесить на пророка.
Чудак, безумец, звёздный Робинзон,
смешной «регулировщик» одиноко
на перекресток шел, как в страшный сон,
там управляя хаосом потоков
машин и тел, ползущих еле-еле,
указывал им путь к заветной цели.

А время становилось на дыбы.
Базарная торговка перестройки
тащила с исторической помойки
какой-то мусор. Новые жлобы
иною правдой искры выкресали
и на костях противников плясали
победный танец классовой борьбы.
А он бессменно на своем посту
стоял на перекрестке дирижёром,
как будто управлял небесным хором.
Его мы узнавали за версту;
стакан портвейна, чёрствый бутерброд –
невелика награда за юродство.
Пророчества извечное сиротство
лишь от судьбы подачек не берёт.

Он говорил, что правда – не в вине,
кто сам не прав, тот ищет виноватых,
а крылья прорастают на спине
у тех, что и без этого крылаты;
вселенная пуста, а если уж,
одна любовь – энергия без меры;
мир – лишь мираж, и только веер веры
в него вдыхает воздух наших душ;
безбрежен свет, что брезжит из сердец –
он освещает путникам дорогу,
и нужно быть готовым к повороту
где всех нас ждёт неведомый ездец...
Он изрекал все эти ахинеи,
мы – слушали и медленно пьянели.

И вот однажды мертвенной зимой,
когда мороз стоял почти под тридцать,
народ в кашне и шапки кутал лица
асфальт покрылся плотной белизной,
больной рассвет кряхтя вставал с кровати,
в моторах ртутью застывал бензин
и страшно было выйти в магазин,
и страшно было окна открывать, и –
едва открыв их запирать опять,
казалось, от мороза время вспять,
текло, как жидкий воздух из дюара,
сметая жизнь и мусор с тротуара,
вдруг стало ясно – улиц пустота,
отсутствием зияя, как упрёком,
смотрела в души чернотою окон
в предчувствии костра или креста,
и колыхалась ужасом утраты.
Все люди смертны, но не все – Сократы...

Его похоронили... Впрочем, нет,
такой конец банален, как издёвка.
Сияя, неопознанный предмет
висел над городом. Швартовною верёвкой
тянулся лучик-шупальце в окно
его коморки-норки односпальной,
в которой было тихо и темно;
и вдруг раздался светлый звон хрустальный,
как будто лопнула незримая струна,
и тишина иглой вонзилась в зиму,
увидели и город и страна
и целый мир, как небо в Хиросиму
вдруг превратилось; огненной воронкой
разверзлась ночь, таинственный предмет
сверкнув исчез, и вспышки яркий след
вмиг затянулся неба чёрной плёнкой...

3.

Порой проснёшься ночью: «Ё-моё! –
Да где же я?», где «я» – всего, лишь кличка,
а «где» – непостижимая привычка
осваивать случайное жильё,
когда под плотным слоем снов и слов
шевелится подобие улыбки:
тебя ж сюда случайно занесло,
на эту землю, просто по ошибке.
Должно быть стрелочник опять недоглядел,
и поезд под откос слетел с катушек.
Спаслись немногие. Но тайна тлеет в душах,
и манит их в пространства, прочь из тел.

Легенда о Регулировщике / Владимир Штокман (Stockman)

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ...20... 

 

  Электронный арт-журнал ARIFIS
Copyright © Arifis, 2005-2024
при перепечатке любых материалов, представленных на сайте, ссылка на arifis.ru обязательна
webmaster Eldemir ( 0.039)