Больна тоской, повязана одышкой,
Хромая по траве на каблуках,
Держа под мышкой сумочку и книжку,
Безмолвна, как стареющий монах,
В костёр из листьев топлива подбросив,
И, посадив на цепь шальной мистраль,
Устало на скамейку села осень,
У ног её причалила печаль.
Пора домой, в упряжке мёрзнут кони,
И кучер запирает чемодан.
Зима в пути, как водится, догонит,
И смёрзнется в сугроб сырой туман.
Дыханье непрозрачно словно вата,
Стеклянный бисер катит по щеке...
Ах, осень, ты ни в чём не виновата!
Ты возвратишься летом.
Налегке...
Лишь миг назад здесь музыка звучала
И вот – финал.
Мне очень страшно выходить из зала,
Пустеет зал.
Погашен свет, а там, где много света,
Там мир другой!
Туда, рассыпав точки нот,
С кларнетом
Ушел гобой!
Туда, в тот мир, в ту суету, в шумиху,
В тот вечный сель
Снесли, как труп – торжественно и тихо -
Виолончель.
Там флейты нет, а барабан бессилен,
В футляре альт,
Рояль укрыт и этим обескрылен
И мне их жаль.
Связали нас невидимые нити,
Но как всегда:
"Концерт окончен, девушка!
Идите!"
Идти?..
Куда?..
Я посижу, ведь я же не мешаю.
Я – тихий звук.
Я жду того, кто скрипки воскрешает
Поднятьем рук.
Зачем вонзаются, терзая, сотни жал?
Моё терпение, как мир, необозримо,
Я тварь живучая, как вся античность Рима,
И мне-то, маленькой, уж кто не угрожал...
Я, безоружная, сама себе кинжал.
Простите, стоики — вельможи, пилигримы,
Скрывайте горести под толстым слоем грима,
Кто стоек в бедствиях — побед не одержал.
Не знает в точности никто благую дату,
Любая каторга закончится когда-то.
Не отторгая облака и мураву
В своих мечтаниях, навеки предрассветных,
Мои страдания, как родственников бедных,
Я, безмятежная, обратно позову.
Слежался воздух под скамьёй, настоян парк на мёртвых листьях.
Переругалось вороньё, кто лучше выступит солистом.
Сползает день на эшафот, в объятия небесных крестниц
И тень креста ужом ползёт, ломаясь о ступени лестниц.
Темно у храмовых дверей и паперть как сосуд пустеет.
Лишь увлечённый воробей кладёт поклоны как умеет.
Поймает ужин не спеша домашний кот по крови дикий,
Чирикнет птичка, чуть дыша, и душу выдохнет. Улики
Мазурку кружат на ветру покуда вихрю силы хватит.
Сгребёт их дворник поутру, надев камзол на толстой вате.
Ведь мёрзнет ношеный скелет, такой достался, знать, от Бога.
Пересчитает горсть монет и звякнет тарой у порога.
А серый страж займёт кровать и, намывая в гости духов,
Кормильца будет ожидать, врачуя шрам за левым ухом.
Под звон ключей скрипит засов, вернулся ласковый хозяин,
Из тетрапаковых коров нальёт туман чужих окраин
И не забудет про себя. Вздохнув, что ж дочка, мол, не едет,
Слезы прозрачного огня под рыбий хвост себе нацедит.
Затеплит синее окно, но смотрит мимо, на обои...
Другое видит он кино, шагнёт, ладонью лик накроет,
Погладит треснувший багет.
- Ну, спи, котейка... спи, плутишка...
И запах старых сандалет навеет сон о вкусной мышке.
Мы крылья вырезали из бумаги,
Мы знали – высота недалека.
И встреча с небом, будущий мой ангел,
Заложена в спирали ДНК.
Похожи на распятие ключицы,
И хочется губами к ним припасть.
Я знаю, мы не сможем приземлиться,
И налетаться не сумеем всласть.
И нежность лебединая в повадках
Вовеки наших душ не разомкнёт.
Мы кожей воспалённой на лопатках
Предчувствуем великий перелёт.
Нас примут в стаи ангелы и пташки.
И вздрогнут наши тени на стене,
И вскрикнут белоснежные рубашки
Разорванною тканью на спине.
Третий день не видно солнца.
Дождевые колокольцы
под темнеющим листом
обещают что-то грустно,
а ладонь подставишь – пусто,
значит будет всё потом.
Подождём ещё немного,
а пока туман дорогу
обволакивает густо,
словно зверь тысячеустый
разом выдохнул. И дом,
тот который нас согреет,
скрыт пока дыханьем зверя,
но, проста и безыскусна,
тлеет нить шестого чувства,
что туман – развеет солнце,
к свету выведет дорога,
зверь устанет и сомлеет,
и вздохнёт тепло и вкусно
поджидающий нас дом.
Утки, гуси-лебеди, корабли,
у Гудзона северный колорит.
Сталью окликает река, –
стану ль облака упрекать? -
вестью из наивного далека
цвета смеси глины и молока,
почвы и овсяного киселя,
очи и уста веселя.
И воды възерошенная чешуя
шелестит хорошее, что и я
фонарей отборной морошкою
на воду отброшена прошлую,
на воду состава запойного,
неводами старыми поймана.
Сколько же морей и земли
северный мой, верный залив
обошел, улегся у ног -
гладкошерстный серый щенок,
точно не видать за волной
волчью стать и взгляд ледяной...
Не твои ль во мне, сирота,
зрение и крепость хребта,
соль в крови и сахар в зубах -
черновик стиха о снегах,
не твоих ли сопок гранит
голосом высоким бранит?
Скальный грунт – не дом на песке,
стану ли задумываться в тоске,
коли серый волк уволок
далеко на север, на восток...
Над Гудзоном чайки, знакомый гусь,
не скучай, запомненный наизусть
сторож строк сомнительных и молитв,
ангел мой хранитель – залив.
Потух закат.
Искусственное солнце
скорее рвётся влезть на пьедестал.
Ты скучен стал,
как высохший на донце
кофейный след – разгаданный сигнал.
Помятый плед
замызганного цвета,
полметра между – тысячи в душе.
А в шалаше,
где счастья вкус отведан,
на жухлом сене – скука в неглиже.
Какой провал
с полученною ролью…
Я режу кадры снятого кино.
В висках минор
отщелкивает болью.
Ты чай разлил? На ноты? … все равно.
Как время спать –
шипенье аспирина.
Сейчас – не я, вчера – наоборот.
И наперед
известная картина –
обгложет ночь и в ступе разотрет.
Прыжок в кольцо
не подтвердил рекорда,
помяты жестью золота края.
И ты. И я.
Прощального аккорда
не жди от струн покорных. Втихаря
Вершитель судеб
подобрал оттенок
и сердце аккуратно склеил в стык.
Но тот ярлык
впечатанный – уценка –
Не скроешь слоем пленочной листвы.
