Я гнусь в любовь бумагой оригами,
бумага стерпит всё, а с ней и я,
молитвы пересохшими губами,
Япония, любимая моя.
Кабуки наших масок жадной лжи,
Сеппуки милосердию от лени,
и ночь струной спасения дрожит,
цунами опуская на колени,
и детский вскрик по времени –
Дожить..
Держитесь, мы обманем злое время,
любовь волной безвременья бежит,
бумажными цветочками прощений,
безумно облученных поколений…
Америка…
Всё дальше, глуше, тише,
попкорная как выкидыш «Малыш»,
звон старой Хиросимы небо слышит,
мир плачет в вашу сторону,
Басё…
Всё будет хорошо
И будет всё.
Волною преткновения истока,
Рассвет у берегов Владивостока,
Спокойный и красивый как весна,
проснувшихся от морока и сна…
Медведь
не только лапу в эту зиму
Обгладывал,
припомнив Хиросиму,
как русский, разводящий беспредел,
вот видишь…
и журавлик полетел…
* * *
Тьма-тьмущая забавнейших вещей
За жизнь скопиться может в доме каждом.
В шкафу у многих прячется Кащей.
И он, конечно, вылезет однажды,
Разбуженный ничтожной из причин.
На вид невзрачный, безобидный случай -
И морды заблестят из-под личин,
И прахом опадёт благополучье.
Завертится шальная чехарда,
Сдирая с кровью тонкий слой культуры.
И вместо мира свара и бардак,
На прежний ладный быт карикатура.
Чужие голоса со всех сторон,
А дружбы будто не было в помине.
Почудится, что это только сон,
Иль было сном всё прошлое доныне...
А, чтобы не попасть врасплох впросак,
Не стоит ждать в упор раската грома -
Почаще перетряхивай чердак
И рухлядь из шкафов тащи из дома.
«Серебряный шар» откартавил.
Но средь языка барыг
он после себя оставил
хрустальный русский язык.
Театр был ему средством
выразить и понять -
как помещается в сердце
искренность и талант.
Почки-то, почки набухли!
Выходит, уже Весна
слагает взволнованно буквы
в чувственные письмена.
Простуженно хлюпая лужами,
в город торопко идёт,
глазёнки с весёлым ужасом
смотрят на зимний народ.
Опомнитесь, дорогие!
Вы посмотрите, зимы
кончилась тирания,
и – на свободе! – мы.
Небо с землёй разверзлись.
Занавес февраля
рухнул в житейскую бездну...
Весна, говорю вам я!
так получилось
роза это ты
мне гидрой королевской
охранять твою любовь
а прежние
конечно же остались
мы утолим им время и печали
не позволяя рукописи жечь
прогулками заката
в дороги неба речкой
им будет легче
скоро будет легче
я и пылинке
не позволю с головы упасть
твоей
душою вымою полы
слезами отожму
и страхов жуть
пускай кровати их скрипят
я им икону подержу
твоих намоленых картин
стихами распирая грусти грудь
между двумя подросшими холмами
потерянного в вечности ума
твоими белоснежными следами
«Иди ко мне …» И я пришёл,
к тебе свернул налево.
А разве это хорошо -
не дать ребенку хлеба?
Не кинуть нищему пятак?
Ведь дело то простое.
Но если всё это пустяк,
чего же я расстроен?
Ты, словно лодочка, плывёшь,
любя, по мне губами,
а я лежу, большая ложь,
лежу и погибаю...
с цепи сорваться
отыграться матом
забыть слова
съезжая по стене
и обмануть
на да кивая нет
и долго долго
руки целовать
и умолять
упасть как снег во сне
и не проснуться
став его дыханьем
«И дольше века длится день»
Борис Пастернак
Жизнь показалась – днём одним.
С восходом, полднем и закатом.
Чуть меньше века длился день.
С исчезновением – за кадром.
Хотелось повторить его,
дыханием любви – и,
тишиной рассвета,
сиянием росы и,
солнечного света.
Майскими, весенними дождями
Тем – что останется – в стихах.
И тем, что было за стихами.
Меня всегда пугала перспектива:
Сходящиеся в точку провода
Как будто исчезают никуда
В безжизненном пространстве объектива.
В конце концов, все сводится к нулю:
И провода, и желтая дорога,
И то, что мне положено от Бога,
И то, что я любил и полюблю.
Когда-нибудь и я дойду до точки,
Что за вопрос – не велика печаль…
И только небо раздается в даль,
А небо мне – мои родные дочки.