Из Улалы отец Терентий Ковязин отправился в Бийск, однако не пробыл там и полутора дней. Двадцать седьмого января был при богослужении в архиерейском доме, и при литии по усопшем Емельяне. Исповедовал отца Мефодия, который просил поруководить им при отпевании, либо отпеть, ибо сам он ни разу никого не отпевал. После отец Мефодий попросил исповедоваться в некотором, что он позабыл. Ковязин много утешал его, а сам думал: «Как только станешь сокрушаться о грехах и молиться прилежнее, враг рода человеческого сильнее нападает. Благодарение Господу — это временно, да и помогают сострадательные наставники...».

Из Бийска отправился он прямиком в Смоленск и прибыл в пятом часу. Получив в почтовой станции посылку и сдав денежный пакет, напился в гостях чаю. Хозяин-доброхот предложил переночевать, но отец Терентий отказался — виделась ему какая-то страшная необходимость в том, чтобы именно сегодня доехать до Алтайска.

Зима 1887 года выдалась на редкость снежная, вьюжная. День за днем бороздили ямщики снежную алтайскую пустыню, следы их на другой день заметали метели, изглаживая даже самую память о них.

Как ни уговаривал его хозяин остаться, Ковязин не уступил. Нашелся и проходной ямщик – как будто из Улалы. Загрузились в повозку и двинулись в путь. Скоро случился буран, лошади замотали головами, стали упираться. Добрались кое-как до деревни Точильной, остановились ненадолго. Уже везде горели огни, ямщик сказал, что неплохо бы здесь и заночевать. Отец Терентий воспротивился – никого он в тех местах не знал, да и выноситься из повозки не хотелось. Было еще светло, да и буран, казалось, разметал дорогу.

– Поедем дальше, – сказал он ямщику. – Пожалуйста, не пей много. Я лучше подам на вотку тебе в Алтайске».

С версту отъехали от деревни, как ямщик сообщил, что сбился с дороги.

– Как же ты сбился, проходной? – прикрикнул на него Ковязин.

Мужик потупился, пробормотал в бороду:

– Прости, батюшко, я маленько выпил.

Услышав такое, отец Теренетий не на шутку перепугался: «Погибну я с этим дураком! Все бестолковая моя энергия! Ах, нужно было брать проселочного ямщика!».

Ветер выл, словно раненный зверь, ледяные искорки резали глаза и щеки. «Ничего, – подумал Ковязин. – Я в повозке, одежда теплая, как-нибудь выживем». А ямщику сказал:

– Что с тобой делать? Отнюдь не сбивайся, гляди направо, вдруг попадется торная дорога...

Тронулись в путь. Ветер то стихал, то, собравшись с силами, бил в грудь, да так, что перехватывало дыхание. Ковязин не сводил глаз со спины ямщика. Смотрит ли за дорогой? А тот уже завалился набок и облокотившись, понукает лошадей.

– А ну сядь прямо! – крикнул ему отец Терентий. – Уснешь!

– Нет, батюшко, не сплю...

Ехали долго, тяжело и скучно. Вокруг, куда ни глянь, раскинулся мертвый заснеженный простор. Мало-помалу темнело. Ковязину думалось, как нелегко живется человеку в этом диком краю. Заснеженная степь причиняла только скуку и досаду. Нешто людям по сердцу жить в белой пустоте? Ветер и снег, снег и ветер — неужели из этого только и состояла их жизнь?

Наконец, вышли на торную дорогу. Как на грех, ту сильно замело и обычном ходом дальше ехать стало решительно невозможно. Ямщик запряг лошадей гусем, сам сел на переднюю лошадь, отец Терентий уселся на козлы и правил.

Была полночь, когда впереди вновь появился огни.

— Вот и пашенная заимка! Может здесь заночуем? — спросил ямщик, рукавом растирая заиндевевшие усы.

Отец Терентий покачал головой. Так крепок буран, что изба трясется, да и ночует в ней, небось, заблудившийся крестьянин. На всякий случай постучались. Открыл несчастный какой-то человек. Видно было по нему, что в избе ненамного теплее, чем в поле. Дорогу дальше он, однако, указал. Еще одна верста. Еще одна заимка. В избу не пустили и дорогу сразу не показали, ветер рвал с особой яростью, заворачивал лошадей. Долго увещевал отец Терентий работников заимки, прежде чем подсказали они дорогу до деревни Растошей. Добрались, казалось, только благодаря молитвам отца Терентия. Ямщик то и дело чертыхался, объезжая топкие места. Вот и деревня. Ковязину подумалось, что неплохо бы пару часов отдохнуть в тепле – ямщик страшно заколел. Посидели, угостились чаем и двинулись до Алтайска — до него оставалось только пятнадцать верст. Однако вскорости кони совершенно встали, пришлось распрягаться, и править лошадьми, пробираясь по пояс в снегу. Отец Терентий крепко держал чумбур. Конь был дурной – норовил дотянуться до руки, укусить. Ковязин то и дело поглядывал на ямщика — тот вымок совершенно, и казалось, весь покрылся коркой инея.

– Пропадем, батюшко! Ох, пропадем! – плакал ямщик. – Воротиться надо, ей-богу, пропадем!

«Верно говорит мужик, – думалось отцу Терентию. – Да не сворачивать же на полпути!». Еще полторы версты тащил он за собой и повозку и ямщика, подгоняемый собственным упрямством. Вода хлюпала в валенках. Наконец, ослабев, отец Терентий упал грудью на снег и выпустил поводья.

– Твоя взяла! – крикнул он своему спутнику. – Поворачиваем!

Воротились обратно в Растоши, где и заночевали — безо всякого, впрочем, сна. Отец Терентий полулежал, мучимый тревожными думами, ямщик сидел напротив и бормотал севшим голосом: «Нельзя, батюшко, спать. Здесь народ лихой. Или лошадей уведут, или в повозку залезут». Терентий только отмахивался, но в душе прислушивался к этим словам и не смыкал глаз. За ночь они обогрелись и обсушились. Тьма на востоке стала понемногу рассеиваться, взошло нерадостное, тусклое солнце. Они тотчас отправились в путь и к семи часам были в Алтайске. Заплатив ямщику положенное, отец Терентий сказал нарочито строго:

– Не знаешь дороги — не вози! Никогда больше не найму проходных!

Ямщик рассеянно улыбнулся, покачал головой, и тронулся восвояси. Постояв немного в рассеянности, Ковязин собрался было окликнуть его, но тот уже исчез в метели.

Домой отец Терентий прибыл только тридцатого января, отслужил часы и молебен трем Великим Святителям. К концу молебна он был совершенно нездоров. Нестерпимо ныла застуженная нога, начинался жар. Да вот еще досада – все не шел из головы ямщик. Жалко было его, измучил себя и лошадей. Нет бы пожалеть мужика — а он ему причинил такую обиду! «Вот он, приступил ко мне – враг рода человеческого, – думалось Ковязину. – В словах моих звучали его слова...».

Время тянулось мучительно медленно. Лихорадка накатывала волнами, Ковязин уже едва держался на ногах, как тут еще явились с бестолковыми свадьбами. «К чему я спешил? – говорил себе отец Терентий. – И сам едва не сгинул, и человека чуть не загубил». Раз за разом вспоминалась ему серая пустошь, и то, как они с бедным этим ямщиком тянут повозку, увязая в снегу.

Забот за прошедшие дни накопилось немало. В Ильинске нужно было окрестить пару иноверцев, пожелавших венчаться, а еще исходатайствовать увольнительное свидетельство для ученика Ильинского училища — на то нужны были деньги, которых у Ковязина не было. В Мариинске случился большой разгул и пьянство, в Тураке и Катанде народ во множестве уклонялся от христианской веры. Не было видно конца этим заботам.

Прежде чем отойти ко сну, отец Терентий поставил на больную ногу банки – как будто полегчало. Ром с чаем пресекли горячку. Но иная болезнь, куда более серьезная, снова и снова давала о себе знать. Закрывая глаза, видел священник грузное небо, серую поземку и сгорбленную фигуру ямщика, который тянет за колючий чумбур изнуренную лошадь. И теперь отец Терентий в мыслях своих был с ним, в одной упряжке, и, как тогда, повторял одними обескровленными губами: «Господи, да не яростию твоею обличиши мене...».

.

РАЗМЫШЛЕНИЯ ЗОНЫ НА ПОЛЯХ «ПРАВИЛ ПРИЕМА ВО ВГИК»

«На конкурс представляются следующие работы:

1. Очерк на материале какого-нибудь з н а ч и т е л ь н о г о с л у ч а я из жизни,

свидетелем или участником которого был автор. В работе необходимо подробно и

зримо описать каждый эпизод».

Из «Правил приема для поступающих на режиссерское отделение во ВГИК».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…А кто определит – что было более значительным, что менее значительно, ведь в себе, в своей жизни, кажется, что всё, что с тобой ни происходило, всё было з н а ч и т е л ь н ы м…

Может, это тот день, когда впервые по-настоящему полюбил и еще не знал, что эта – с седьмого класса начавшаяся – любовь протянется столько лет, и так, потом, в предновогоднюю ночь в Кемерово, закончится?..

Или это та ночь на Шикотане, когда мы впятером – Юра Бобров – «бугор», Саша Понизов, Женя Голубовский, я и… кто же пятый??. забыл… забыл… Сережа Пасечник! – под дождем перебрасывали лопатами некончающуюся гору угля с плашкоута на пирс – уголь сливался с ночью, и нам начинала казаться бессмысленной эта затея – перебрасывать лопатой ночь, и чей-то крик с пирса, ну, ладно, Островский… узкоколейка… можно понять… вы-то за что?... И пальцы врастали в черенок, и потом, утром, помогали друг другу отдирать – до крови – ладони от дерева.

«…Когда в стуке лопат наступил перепад,

Мы увидели – пусто на палубе:

Уголь дочиста снят. Падал дождь на ребят,

И ребята на палубу падали…»

Или самый значительный день был, когда я нашел Театр в старом красивом здании бывшего Общественного Собрания, и в тот же день – Жену?..

А может, начать с того, что было в н а ч а л е, в детстве, на Колыме… Нет, не в детстве уже – чуть позже, уже было тринадцать, – той ночью, когда мы – восемь человек – ночевали в охотничьем домике (вагончик, заброшенный вертолетом в тайгу), за сорок километров от поселка?..

«…И я, в избе охотничьей,

Где Синякэ сворачивает,

В одну из наших вылазок

Твой профиль выжег-вырезал,

В тайгу его вворачивал

И в небеса вколачивал!..»

Синякэ – река, вдоль которой надо идти по тайге, время от времени переходя ее вброд; в тот раз дошли за день – тайгой, болотами, с тяжеленными рюкзаками, с ружьями и тучами комаров на плечах: Славка Арифов, Витька Токарь, Толик «Капсюль» (он был рад, что его взяли и добродушно сносил всё – он был бессменным объектом всех наших розыгрышей, – в тот раз он, ко всему, был еще и подстрижен «под ноль», а он и без того-то был похож на дебила с сачком из фильма «Добро пожаловать…», правда, Толик был чуть поинтеллектуальней), девочки – Наташа, Витина сестра, Ира Заварзина и Оля Приходько… Когда мы, наконец, вышли к вагончику, начинало темнеть. Разожгли костёр, посидели, – река рядом шумит, чуть позже сделали пробный заход с бреднем – сразу же запекли несколько хариусов: в мокрую газету и – в золу, под угли. Тут выходит на костер мужик – лет сорока, с рюкзаком, – садится к костру, рассказывает, что идет в верховья реки, на большие Озера, нас с собой зовет. Девочки в вагончик отправляются, ужин готовить, а тут он нас и спрашивает – зачем, мол, их с собой взяли. Потом – видит, что мы не понимаем, – объясняет: из лагеря, который находится рядом с поселком, только чуть выше, в распадке, сбежали заключенные, пять человек, рецидивисты, и куда ж им идти, мол, как не по охотничьим избушкам – и еда там, и оружие достать можно. Он собирался идти с сыном и дочкой, но, узнав о побеге, оставил их дома (он не из нашего поселка был, на Омчаке мы знали всех). «За себя-то я не боюсь…» – и хлопает по карабину, который, когда садился, к рюкзаку прислонил. Ну, тот – красавец, два ствола – одни над другим, вертикально… «Смотрите, ребята, с вами девчонки, вы за них отвечаете… Я-то утром дальше пойду.»

Мы идем в вагон, рассказываем всё девчонкам. Те говорят: обратно не пойдем (а идти назад, значит – всем возвращаться, одних-то их не отпустишь), и всё пошло по-прежнему. Никто больше о заключенных не говорит, но в голову всем эта штука засела, задумался как-то народ… Мы поели в два приема – сначала мужчины, потом женщины, сразу все не умещались за столом. Вагончик был разделен на два отсека, первый – что-то вроде кухни: справа небольшая железная печурка, а слева, сразу, как заходишь, маленький стол, сбитый из нескольких досок. Второй отсек побольше: в противоположной от входа стене – окно, вдоль двух стен, слева и под окном – сплошные нары, а у третьей, справа – еще одна печка.

Ну, вот. Девочки едят, мужик спать ложится – ему завтра вставать рано – карабин над собой, на гвоздь, вешает, мы сидим на нарах, в карты играем… Мне выйти захотелось. В другое время отошел бы подальше, а тут, чувствую, не очень меня тянет на прогулки по лесу. Стою прямо у крыльца (несколько ступенек под дверью вагончика). Угли от костра нашего еще тлеют… И тут, краем глаза, вижу: из кустов, прямо на костер, темная фигура надвигается. Ничего не видно, только видно – коротко стрижен, в чем-то длинном, сером. У меня и сомнений никаких – о н и. Мысль сразу так дергается: их пятеро, значит, четверо следят за домиком, если рванусь – сразу поймут, что я их увидел, тут же за мной влетят в вагон. Значит, нужно делать вид, что я ничего не вижу… Пальцы от тоски не гнутся, кое-как застёгиваюсь и, насвистывая (это я думаю, что насвистывая, – э т и же, в кустах, слышали, наверное, сдавленный сип), поднимаюсь по ступенькам, открываю дверь. Закричать? Начнется паника, и те увидят, что прятаться поздно, с трех сторон – в окна и в двери – ломанутся. Стою в дверях и тихо, как мне кажется, спокойно, говорю: «О н и здесь». Девочки только головы чуть приподняли от тарелок и – дальше есть. Парни даже играть не прекратили. А я слышу шаги у вагончика. Вижу – от них бесполезно чего-либо ждать, быстро прохожу к нарам, беру свое ружье, взвожу курки и – на дверь, тут уж ребята лицо мое увидели, карты бросили, и тут дверь ме-е-е-едленно начинает отворяться. Девочек из-за стола просто сдуло: Ира под нарами, Наташа – под столом, Ольга – там же, в кухне, в угол влипла. Всё – в мгновение.

Токарь ружье свое успел схватить, а Славка Арифов рукой по нарам – ружья нет, хватает с печки чайник с кипятком и – к двери, а та – всё шире, да с подскрипыванием, а в ней, на синем небе – темная серая фигура, – тут мужик (он спал сразу слева от двери, что из кухни в «спальню» ведет), еще не проснувшись, правой рукой рвет со стены карабин, щелчок – с предохранителя, и – уже на ногах – «Стой! Руки!..»

И тут фигура медленно поднимает руки и дрожащим голосом Толика «Капсюля» выговаривает: «За что?..»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Просто чудо, что никто из нас не выстрелил. Хорошо, что мужик оказался с крепким непрóпитым нервом, – со сна лупанул бы по дверям – и суд бы оправдал… Я-то оказался застрахованным: мое ружье вообще было не заряжено… «Капсюль» потом объяснял: я, говорит, вижу, что Зона делает вид, что меня не видит, ну, думаю, точно что-нибудь приготовили… Дверь открою, а на меня ведро воды выльется, или еще что…

А на него – три ружья в шесть стволов… Так что, тогда – всё обошлось… Да с ним-то – с «Капсюлем» – до сих пор (тьфу, тьфу, тьфу) всё нормально, а вот Слава Арифов… Не помню – в то лето или позже: идем тропой, ружья – стволами вниз, курки взведены (на случай, если куропаток поднимем), мое – потихоньку, от ходьбы, – съехало пониже, и ствол – Славке в бедро – он впереди шел. Чувствую, что-то зацепилось и держит, по инерции рванулся вперед и – еще до щелчка – всё понял. Поверить не могу. Открываю – капсюль примят. Осечка, первый раз за все время это ружье осечку дало. Оказывается, одна из веток густого кустарника, перекрывающего тропу, попала в предохранительную скобу и – когда я рванул – сдвинула курок… Я никому ни слова, ни тогда, ни потом… Второй раз… нет, наверное, наоборот, это был первый – еще даже до истории с «Капсюлем», – мне еще лет одиннадцать-двенадцать было, – на 308-м километре, в избушку, вечером, пришли с охоты, Алька Арифов – старший брат Славкин, дает мне ружье – там патрон неиспользованный, на ночь оставлять нельзя, доставать не стал, говорит – разряди. Ну, я в предбанничек вышел, совсем выходить не стал – лень, ружье поднял в «девятку» – в верхний угол двери – а избушка чуть врыта в землю, и от двери – ступеньки вниз, – и нажал – по звёздам, а в последний миг только вижу не звёзды, а перекрывшее их веснушчатое Славкино лицо – из рук его хворост падает и – прямо у щеки – сноп искр…

Хорошо, что в упор – дробь еще кучно шла, только опалила щеку, стой он чуть дальше… Он молча шагнул вниз и – еще сверху – кулаком мне в глаз…

Но, видно, не жилец был Славка, есть что-то – рок, судьба ли, но – что-то такое есть: в третий раз его убили, не было ни осечки, ни промаха, только убил его не я, а Леша Костюнин; я уже учился в Магадане, в «фазанке», приехал на Новый Год, посидели с ребятами, выпили (я-то, как обычно – лимонад), пошли в баню – наверх, к фабрике, по дороге Леша – он приехал незадолго до этого хоронить брата Вовку (тот погиб в тайге), приехал, да и остался у нас, неплохой парень был, – по дороге Леша из-за чего-то поссорился со Славкой, с ножом на него бросился, мы с Витькой Токарем давай их разнимать, ну и всё, вроде, забылось, вернулись, еще у Леши посидели и пошли по домам… Только отошли метров на сто, сзади – бац!.. Мы – назад, а там – стоит Леша в углу на коленях, качает на руках Славку и приговаривает: «Славик… Славик…»

Он ему сначала в спину – тот уже уходил, а когда он повернулся – в лицо еще в упор…

Алька – старший брат Славкин – к тому времени уже по второму сроку сидел, оттуда написал: буду по лагерям жить до тех пор, пока Лешу не достану – убью. Лешке дали «десятку», как несовершеннолетнему, плюс – год за нож, одиннадцать. Он на суде просил: самый строгий режим, только чтоб с Алькой не попасть на одну «зону»… И сразу – через полгода – умерли мать Славкина, тёть Фая, и отец. А Алька до сих пор где-там…

«…А что во мне от Колымы? –

Привычка потеплей одеться…

Да лица горьких горемык

В протяжных снах о белом детстве…»

…Как знать, что было более значительное, что – менее… Всё было значительным, люди были значительные, мне везло на людей… Учительница первая моя, а еще раньше – воспитательница в поселковом детсадике, мастер в магаданской «фазанке», женщина-ректор театрального института в Тбилиси, друзья мои, разбросанные по всему Союзу, режиссер, который писал мне в Грузию, после того, как я ушел из его театра: «Главное – береги в себе поэтический голос…»

. . . . . . .

…О чем бы я хотел снять фильм? – О Любви, о Театре, о Поэзии. О человеке, для которого эти три понятия неразделимы.

Действие, очевидно, будет происходить в далеком от Москвы провинциальном городе. Герой фильма и девушка, которую он любит – актеры местного театра. Он устраивается в театр из-за нее, и неожиданно для себя оказывается в чудесном мире Чехова, Шекспира, Шварца…

Почему именно к и н о?.. Имея некоторый театральный опыт – я работал в нескольких театрах (в театре пантомимы, в двух молодежных и в четырех драматических) – я, более других, полюбил один – с маленьким залом, где не было четкой границы между зрителем и актерами. Метод работы в этом театре я назвал для себя, условно, «киношным» – врать было нельзя, надо было всерьез и честно жить на площадке… Думаю, что у кино бóльшая – по сравнению с театром – возможность для выявления постоянного «внутреннего монолога» человека…

. . . . . . .

…Да, конечно, я рассказал бы в своем фильме о том, как трудно возвращаться в свои города. Я бы рассказал о мастерской резьбы по дереву во Владивостоке, где я работал учеником. Мне было шестнадцать лет, Мастер вырезáл к какому-то конкурсу фигуру пожилого партизана и просил меня ему позировать. Старый воин должен был стоять почти обнаженным и грозить кому-то кулаком. Я поворачивался то так, то эдак, гневно вскинутая рука затекала, и по мне расползалось какое-то тщеславное и грустное осознание того, что, вот, будет стоять «партизан» на выставке, люди будут его рассматривать, и никто не догадается, что партизан этот – я.

Потом Мастер вырезáл девушку с парнем в окошке. Парня он опять резал с меня. Через шесть лет я приехал во Владивосток, зашел в «Пельменную» и увидел на стене, над столиками, эту работу. Я смотрел на этого деревянного юношу с бутылеобразной головой и плечами, и мне вдруг стало очень жалко себя и обидно…

Как-то Мастер сказал мне: «А не попробовать ли тебе самому? Я чувствую – у тебя получится». Он выдал мне кусок треснувшей доски, штихели*, и я приступил. Сначала я нарисовал на доске л и ц о, затем начал доску обтесывать и опиливать. В процессе работы я понял, что первоначальный замысел погублен и «лицо» трансформировалось в морду, сначала – кошки, а потом – тигра. Увидев, что это тигр, я сообразил, что в связи с близостью Уссурийской тайги и учитывая местный эпос, литературу, я очень верно и тонко задумал свою работу. Я вгрызся резцом в деревянные волокна вокруг своего дитеныша, видя уже и в этом символ: из глубины, из веков, которые олицетворяла грубая, необработанная доска, вдруг проклюнулась добрая морда тигренка… Я вспоминал Сельвинского:

«…Это ему от жителей мирных

Красные тряпочки меж ветвей,

Это его в буддийских кумирнях

Славят, как бога:

Шан —

Жен —

Мет —

Вэй!

Это он, по преданью, огнем дымящий,

Был полководцем китайских династий…»

Я зажегся. Я вдруг почувствовал, как я узнаю́ дерево, и как дерево привыкает ко мне и начинает доверяться мне. Я услышал его – дерево. Я чувствовал радость и восторг оттого, что оно меня слушалось, уступало мне, и я мог уже управлять его – дерева – венами-линиями, только чуть подправляя их и направляя в нужную сторону. Случайно, совершенно неожиданно для меня, перед носом у тигра вырос маленький цветок с четырьмя неровными лепестками, и тигр потянулся с любопытством к нему…. Когда уже было поздновато, я спохватился и вспомнил, что у тигров есть хвосты, и даже на сáмом Дальнем Востоке бесхвостых тигров не бывает. Пришлось хвост изыскивать из того, что оставалось, и он получился очень куцым. Этот куцый хвост, разнолепестковый цветок, удивленный тигриный глаз – очень сочетались друг с другом. Мне уже было жалко, что у тигра только четыре лапы, только два уха: мне хотелось еще и еще п о д п р а в л я т ь дерево резцом… Но пришел Мастер, остановил меня, дал паяльную лампу и заставил меня сжечь моего зверя, точнее – обжечь. Я послушно, как мне ни было больно, обжигал тигра, потом чем-то пропитывал-смазывал, а потом Мастер забрал старый обгорелый кусок дерева и унес. Через полгода я встретил своего тигра в Москве, на ВДНХ, в «Павильоне труда и отдыха», слушал, как говорили об «интересном авторском замысле», «решении» и проч. И я уже и сам верил, что были и замысел, и решение…

…Первую маску свою я вырезáл для Оли. Оля была рядом, работа от этого шла споро: мне хотелось сделать ее быстрее и лучше. Получилась она немножко с разными глазами, с чуть смещенными щечками – монголовидная красавица. Имея уже опыт, я ее обжег и покрыл раствором, демонстрируя свое мастерство и гордясь им. На обратной стороне я сделал отверстие для гвоздя и вырезал: «Оленьке». Она повесила маску у себя дома, над кроватью, и мать ее, которая меня терпеть не могла, первый раз в жизни сказала что-то доброе в мой адрес, вроде: «Хорошо… у него талант… – но тут же поправилась: – …но это – от Бога, а сам – дурак!»

«...Из дерева мягкого сделаю маску я –

Первую маску – для девочки ласковой...»

…Как-то, я встретился с Ольгой. У нее дочь, муж хороший, хирург, ходит на судах за границу, привозит всякие именные статуэтки, рисунки каких-то знаменитостей, чуть ли ни Сикейроса; она мне всё это показывала немножко с гордостью, немножко с грустью, а потом, случайно, я увидел свою косенькую монголочку, которая висела там же, где ее повесили семь лет назад…

. . . . . . . . .

…Я назвал бы фильм «Две птицы». Почему? – «Две птицы» – это Грузия и Россия, это – Театр и Поэзия, это ежедневный выбор, точнее – невозможность выбора, это – обреченность, это попытки сделать счастливой любимую женщину и, в то же время – не предать тот голос, который ты иногда еще слышишь…

Две птицы летят и летят в моем небе –

Белая лебедь и черная лебедь…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…А может, самой значительной была минута, за которую – внешне – ничего не произошло; может, эта минута будет и будет повторяться в памяти всю жизнь, и каждый раз, когда в нее, в эту минуту возвращаешься, ты из нее смотришь теми своими глазами и всё больше и больше вбираешь в себя всю ее бесконечность, и в последние мгновения жизни всё уйдет, отступит, потеряет смысл, и жизнь сузится до м и н у т ы, войдет в нее, и разольется по ее необозримости, и тебе снова десять лет, и ты возвращаешься из поселка Молодежного домой, на Блиновку, – идти-то, всего, десять минут- только мост перейти, – и ты переходишь его в стотысячный раз, и потом будешь еще переходить его миллион раз, и всё будет как обычно, но сейчас, на подъеме, что-то тебя толкнет в спину, ты остановишься, и обернешься, и вдруг увидишь то, что видишь каждый день: развилку – дорога раздваивается: одна уходит влево, поднимается и затем заворачивает за сопку, на рудник имени Александра Матросова, тянется еще километров пять и – обрывается, и вторая – вправо, мимо Молодежного, оставляет слева дом Гали Повышевой, а справа, на краю пустыря – одинокий, разваленный дом, в котором повесился старик-татарин Хамид (или нет, он еще жив, он повесится позже, года через два), пустырь за этим домом – на этот пустырь сел однажды вертолет, – и дальше дорога вильнет у водокачки, где одно лето работала моя мам, а потом вернулась к себе, в насосную на ЗИФ – золотоизвлекательную фабрику), и тянется дальше, вдоль нависающей над ней горы – тридцать метров отвесной стены мы с Пашей Крипаком преодолели за шесть часов, – и дальше, мимо 306-го километра, где от нее ответвляется дорога поуже – на прииск имени Марины Расковой, а с левой стороны, подальше – под сопкой – стоит не видимая с дороги будка, в ней живет странный человек с ружьем, собакой и транзистором «Альпинист», – и дальше, мимо 310-го километра – там начинаются озера, и там я сидел ночью у костра, поддерживая его:

…У черных сопок на плечах,

Высоко, в желтых зернах,

Косяк о чем-то прокричал

И пролетел к озерам…

– меня побил отчим, и я убежал из дома, и Алик Арифов с Генкой Маякиным взяли меня с собой, и я ждал их у костра, и вздрагивал на каждый хруст – был апрель, на Колыме всё еще в снегу – и рядом шумела река, чернели сопки, прямо на них лежали звезды, я кутался в тулуп, не выпускал из рук топор, и когда со стороны озёр доносились выстрелы, мне становилось не так страшно – Алик и Генка были где-то рядом; а дальше – дорога шла к перевалу, мимо поселка Кулу, куда я тоже однажды убегал из дому, – и, наконец, уходила в Бесконечность, которая волновала мое воображение красивыми, эхом отзывающимися в сопках названиями: «Бутугычаг… Хатыннах… Кадыкчан…», и вот тут-то, на границе с Бесконечностью, и начиналось то, что остановило меня, когда я поднимался на мост, и заставило обернуться – сопки, самые обычные сопки, которые в это мгновение были самыми необычными – синие – в снегу сопки во весь горизонт и больше ничего, и эта красота сжала грудь, и захотелось плакать, и я впервые подумал, что это моя родина, – я родился в Одессе, но рано уехал оттуда и Одессу не помнил, и всё равно считал себя одесситом, и мечтал скорее вырваться из этого холода и уехать к Черному морю, – но вдруг я остановился здесь, понял э т о, и ощутил, что я ж и в у…

Сейчас в Сети раскручивается тема о необоснованности ареста Гиркина-Стрелкова.

И ратующими за его освобождение подчеркиваются прежние заслуги этого человека. У меня нет причин сомневаться в них.

Но!

Хочу задать вопрос: кто является одним из самых цитируемых россиян в украинских СМИ?

На высказывания кого указывают наши враги, глумливо гогоча?

Вот цитаты этого “патриота” о Верховном Главнокомандующем во время боевых действий:

- 23 года во главе страны находилось ничтожество, сумевшее пустить пыль в глаза значительной части населения…

- Еще 6 лет у власти этого трусливого бездаря страна не выдержит.

- Сковырнуть его незаконным путем – означает “успешно завершить” дело тех, кто его усадил на престол в свое время.

А в мае Гиркин заявил, что Путин готовится сдать Крым...

Это, простите, что?

Призыв к вооруженному перевороту?

Провоцирование панических настроений в воюющей стране?

Русский офицер (которых бывших не бывает) публично нарушает данную присягу, оскорбляя того, кому должен безоговорочно подчиняться?

Обиженный кондотьер возомнил себя Бонапартом?

И я полагаю, что изоляция наполеонов – мера не просто оправданная, но и необходимая.

Меня удивляет то, что в данной ситуации санитары заставили себя уж слишком долго ждать.

МАРОДЕРЫ

Открытое письмо в открытое пространство.

В начале июня 2014 года я приехал из Франции на Донбасс. В «Удостоверение ополченца», которое мне выдали в осажденном Славянске, я сам себе вписал военно-учетную специальность: «военкор». Было мне 59 лет. В армии я до этого не служил и «курс молодого бойца» проходил уже на месте.

…А в это время мои московские «друзья», справедливо рассчитав, что шансов выйти из этого месива живыми у «славянцев» немного, оформляли на меня кредит в миллион рублей.

Мы вышли. Потом были бои за Шахтерск и Иловайск. В августе 2014-го, машина с группой ополченцев, среди которых был и я, попала в засаду. Для нацгвардейцев батальона «Донбасс», к которым мы попали в плен, мое французское гражданство было отнюдь не смягчающим обстоятельством («Европа же с нами! Что ж ты, сука, правду приехал искать на той стороне?..»), и душу они отводили на мне, как только могли: ломали ноги и ребра, выводили "на расстрел» и т.д. ...

…А в это время мои московские «друзья» объявляли сбор денег «на вызволение Юры из плена» (в моем последующем спасении никакие денежные суммы задействованы не были).

Чудом избежав гибели, я, в результате (в том числе и) секретно подготовленной и проведенной операции ГРУ ДНР, был освобожден и отправлен на самолете в Москву на лечение, перенес несколько операций, и там же, на больничной койке, начал писать (пока всё происшедшее со мной еще стояло перед глазами, пока не исчезли голоса, звуки, запахи, пока не стерлись из памяти лица – и палачей, и тех, кто пытался – даже в тех условиях – сохранить в себе что-то человеческое) киносценарий «Свидетель» —историю про свой плен…

…А в это время мои московские «друзья» открывали счета на мое имя и объявляли сбор денег «Юре на лечение» (которое мне обходилось совершенно бесплатно)…

После госпиталя я еще год ходил на костылях, а вместо реабилитации мне пришлось отбиваться от коллекторов, пытавшихся (за «мои кредиты») лишить меня московского жилья…

Теперь про кино:

Я видел, как на ТВ-экранах высокие чиновники Минкульта плакали горючими слезами: «Где сценарии про Донбасс? Мы их ищем, но их нет! Их не пишут!»

Мой сценарий не надо было особо искать: в 2016 году он был опубликован в трех номерах журнала «Юность». Тем не менее, я отозвался на чиновничий зов: подал своего «Свидетеля» на конкурс в Министерство культуры, и сам – всё на тех же костылях – пришел на «питчинг»*. «Отличный сценарий, – говорили мне в личном общении министерские чиновники, – но… Конечно, мы ищем, но (между нами) тема –пока –"закрыта"…» «Пойми, твое время еще не пришло… Вон, видел? – «Балканский рубеж» только сейчас запускается, вот и ты жди, может, и до тебя лет через двадцать дело дойдет...»

Я подавал свой сценарий на конкурс еще несколько лет – тема была, по-прежнему, «закрыта». У меня в министерстве даже появились друзья, переживающие за судьбу сценария…

Двадцать лет ждать не пришлось: начáло ВСО «открыло» тему. Я подал снова сценарий на конкурс в Минкульт. И опять – в пятый уже раз – в субсидии было отказано…

…А в это время, мои новые московские друзья-доброжелатели, открыв этот же сценарий, срочно меняли «поэта-француза» на «музыканта-бельгийца» и подгоняли реалии 2014-го года – под реалии СВО 22-го года: тема «открыта», значит, можно, используя свои внутренне-министерские каналы, «продавить» под этот сюжет финансирование, и, при умной организации процесса (привлечение малоизвестного сценариста, дебютантов режиссера и продюсера, приглашение невысокогонорарных актеров (читай: практически запрограммированный провал фильма в прокате)) – сразу два зайца убиты: и бюджет фильма удачно попилен, и тема («украинский конфликт глазами художника, приехавшего из Европы на Донбасс») –– закрыта навек.

Естественно, при переносе из 14-го в 22-й год многое пришлось менять: уже не сделаешь совершенно штатского человека ополченцем: что можно было тогда, то теперь, в условиях СВО – невозможно. Поэтому в фильме нет ополченцев и многого другого. Но весь сюжетный стержень – строго продублирован:

Некий проживающий в Европе художник (творческая личность), признанный в профессии (лауреат, победитель международных конкурсов и т.д.), приезжает на Украину, оказывается на Донбассе, попадает в плен (в заложники) к нацистам из батальона нацгвардии, подвергается издевательствам, избиениям, становится свидетелем преступлений украинской армии по отношению к мирному населению, чудом (хоть и покалечен) выживает и считает своим долгом донести правду о событиях на Донбассе до международной общественности.

Это – сюжетная линия обоих «Свидетелей». Дальше – начинается переделка произведения, направленная на изменение авторского оригинала. Причем, прием, с помощью которого авторы «Свидетеля» версии 23-го года пытаются диссимулировать параллели, достаточно незатейлив:

Если в «Свидетеле» 2015-го года главный герой – поэт, драматург, то в новом «Свидетеле» он – музыкант (скрипач).

Если здесь герой – русский, проживающий во Франции, то там это – еврей, проживающий в Бельгии.

Если в одном «Свидетеле» время действия – начало войны на Украине, 2014-й год, то в другом это – продолжение военных действий на Украине, начало СВО – 2022-й г.

Если здесь герой попадает в плен к батальону нацгвардии «Донбасс», то там главные злодеи – батальон нацгвардии «Азов».

Если у Юрия-«Анри» в результате пребывания в плену – поломанные ребра, перебитая нога, то у Даниэля – «серьезное ранение» (без уточнения), потеря слуха.

Если в «Свидетеле»-2015 нацгвардейцы заставляют пленных петь «Гімн України», то «Свидетеле»-2023 они заставляют Даниэля играть им «Гімн Українських січових стрільців».

Если Юрий-«Анри», чудом выжив, сразу начинает писать киносценарий обо всем, что он увидел и пережил на Донбассе (эпилог: в руках Дани (жены Юрия) рукопись написанного им сценария с названием на первой странице: «СВИДЕТЕЛЬ»), то Даниэль, сразу после своего чудесного спасения рассказывает «всю правду» на ТВ (последние кадры фильма: телеведущий спрашивает его: «Вы готовы поведать нам, как всё было на самом деле?» И Даниэль отвечает: «Да, я готов рассказать обо всём, что я видел».)

И т. д., и т. п. …

Ну, всё, казалось бы – сбили со следа, текстуальная экспертиза (о ней еще будет ниже) не подкопается. Но ведь существуют еще и другие – смысловые, ситуационные, антропонимические (и т.д.) – соответствия и параллели.

Пример ситуационного соответствия, основная в сюжетной линии фильма история – развитие отношений (противостояние) между Даниэлем и командиром батальона «Азов» полковником Панчаком – полностью «снята» с истории отношений между «Анри» и представителем СБУ в батальоне «Донбасс» подполковником с позывным «Профессор» (сценарий 2015-го года). Схожи эти злодеи до того, что и у того, и у другого всегда под рукой – томик «Mein Kampf», и оба они – знатоки русской классической поэзии, с той лишь разницей, что один в благодушном настроении цитирует Пушкина, а другой – Некрасова.

А вот небезынтересная антропонимическая параллель.

Имя героя «Свидетеля»-2015 (Юрий) и позывной («Анри») – это подлинное имя автора и подлинный мой позывной во время пребывания на Донбассе, что подчеркивает автобиографический характер сценария.

В многочисленных интервью в СМИ я объяснял, что позывной – не случайно взятое имя – это имя близкого мне человека, отца моей жены, известного спортсмена и каскадера Анри Когáна. Сценический псевдоним моей жены (которая также является прототипом жены героя сценария Дани) – Дани Когáн (по паспорту она – Даниель Каган).

На одной из фотоиллюстраций к сценарию «Свидетель» (издание 2017-го г.) опубликовано ее фото с указанием ее настоящей фамилии – Дани Коган.

Имя скрипача-виртуоза из «Свидетеля»-2023 – Даниэль Коэн.

«"Коган, Каган – русские соответствия англоязычной фамилии Коэн." (Русские фамилии. Словарь-справочник. М.: Прогресс, 1995, с. 257).

Зачем и кому понадобилось, чтобы фамилия настоящего «Анри» и имя моей жены возникли в новой версии «Свидетеля» – для меня загадка. Но, возможно, всё объясняется просто: ленью и уверенностью в безнаказанности. Лень было напрягаться, что-то искать, ломать голову, – взяли то, что ближе лежало. А ближе лежала, как выясняется наша с Дани, очень личная, история – сценарий «Свидетель». К слову, и название тоже можно объяснить той же ленью, нежеланием придумывать что-то оригинальное: когда, в связи с историей с Вагнерами, рабочее название «Музыкант» пришлось срочно заменять, то взяли из того, что было «под рукой»…

* * *

Я отправил четыре телеграммы на адреса организаций при участии и поддержке которых был выпущен фильм «Свидетель»: «…ставлю Вас в известность, что фактом выпуска в прокат этого фильма были грубо нарушены мои авторские права: в основе фильма – переделка моего киносценария «Свидетель», опубликованного в 2016 году. Требую, чтобы прокат фильма был приостановлен до вынесения официального юридического решения по создавшейся ситуации.»

Через несколько часов после того, как телеграммы были отправлены, на мои аккаунты в сети и на мою электронную почту посыпались письма-сообщения от автора сценария фильма «Свидетель». Смысл этих писем был в следующем:

«У нас совсем другая история, вы ничего не докажете, зачем вам этот шум? Вы льете воду на мельницу врага. Они (враги) будут радостно потирать ручонки: «О, смотрите, ватники друг у друга сценарии воруют!» Потом всё выяснится, но осадочек останется. Кому от этого станет лучше?».

Я как-то даже растерялся от этого напора. Я решил, что, наверное, не стоит, не посоветовавшись с адвокатом, отвечать на эти тексты.

На следующий день я ответил на звонок с неизвестного мне номера и – попался.

- Вы Юрченко?.. Я не понимаю! Вы же за Донбасс! Мы же должны быть вместе! Зачем вам этот скандал?!.

- Я не буду разговаривать с вами без адвоката.

- …Наш «Свидетель» не имеет никакого отношения к вашей истории! Я о вас никогда не слышал! Ничего общего! Любая текстовая экспертиза это подтвердит!..

Наверное, он прав. Что может найти общего любая «текстовая» (лингвистическая, филологическая и т.п.), например, в этих двух диалогах?

* * *

Есть у меня товарищ – поэт. Тащит строчки у всех – у меня, у наших общих друзей, у общих врагов, у классиков. Тащит программно: «Брал, беру и буду брать!». Мы все давно смирились – да, вор, но – обаятельный, свой, что с ним поделаешь. Время от времени, когда уж он, ну, совсем зарывается, я ему говорю: Ну, ладно, берешь. Ну, тогда уж сделай так, чтоб тот, у кого ты украл, взвыл от зависти и восторга: «Класс! Я бы так не сделал…». Вон, взял поэт «чужую» строчку: «Белеет парус одинокий…» и – все ему всё простили. Но ты же берешь у хорошего поэта одно из лучших его стихотворений, из него берешь лучшую строку (а одна строка, часто, делает всё стихотворение), дописываешь к ней рифмованный хвост, отдаешь какому-нибудь эстрадному кексу. Тот поет, ты зарабатываешь, стихотворение из которого выдернута строка (или две, а то и три…) – убито.

Ладно. Я в кино – чужой, «с улицы». Вы, там, ближе к деньгам, которые дают на кино. ~~Украли~~ Взяли. Ну, так сделайте классное кино! На такой бюджет – под 200 миллионов – можно ведь позвать талантливых людей, сделать такую красивую историю, чтобы товарищи мои, такие же поломанные ополченцы, сказали мне: «Да ладно тебе! Ну, взяли, но зато – смотри, что мы имеем! Какую «Проверку на дорогах»!, Какую «Рабу любви»!.. Прости им и – забудь…»

А что имеем мы? Радость, праздник на ИХ улице: «Фальшивый, пропагандистский фильм…» «На хрена снимать фильм с лживым сюжетом, если война идет, практически, в прямом эфире? Кто поверит в весь этот бред? Такое впечатление, что люди писавшие сценарий, оторваны от реальной жизни и понятия не имеют об элементарной логике...»

А какая логика? Она, логика, вся посыпалась, когда ситуацию из Донбасса 14-го года автоматически попытались перенести на ситуацию СВО 22-го года.

* * *

Из анонсов фильма «Свидетель» в СМИ:

"В основу фильма легли реальные события…"

Сценарий «Свидетель», написанный в 2015 году, основан, действительно, на реальных событиях: в издании 2017-го г. сценарий опубликован с «Приложением», в котором названы имена и опубликованы фотографии реальных людей, послуживших прототипами персонажей сценария.

На вопрос корреспондента «Вечерней Москвы» «Есть ли у главного героя прототип в реальной жизни?» автор сценария «Свидетель»-23 ответил: «Прототипа нет, это собирательный образ».

Прототипов нет ни у одного из персонажей фильма.

В оригинальном «Свидетеле» действие происходит в реальных городах Донбасса – в Славянске, Донецке, Шахтерске, Иловайске, Мариуполе…

В «Свидетеле» версии 23-го года действие разворачивается в поселке с вымышленным названием «Семидвери».

Автор сценария и продюсер, и актеры в своих интервью утверждают, что в фильме рассказывается про провокацию/трагедию в Буче. Кажется, они сами не смотрели свой фильм, в котором ни Бучи, ни истории, которая там произошла, близко нет.

Вопрос 1-й.

Так о каких же «реальных событиях» они твердят?

На чем же базируется эта их «реальность» в фильме?.. Единственное, что в нем есть реального – это то, что осталось от подвергшегося переделке оригинального сценария, который был действительно написан на основе этих самых «реальных событий».

Вопрос 2-й.

О ч е м новый «Свидетель» может «свидетельствовать»?..

* * *

Из анонсов фильма «Свидетель» в СМИ:

"ПРАВДА СИЛЬНЕЕ СТРАХА!»

"ВОПРОС СОВЕСТИ!"

"РАСКРЫТИЕ ПРАВДЫ"

"ФИЛЬМ «СВИДЕТЕЛЬ» РАССКАЖЕТ ВСЮ ПРАВДУ ПРО СВО…"

"ТРАГЕДИЯ И ПРАВДА В ПЕРВОМ РОССИЙСКОМ ИГРОВОМ ФИЛЬМЕ ОБ СВО…"

Сценарист С.Волков: "УКРАИНА ТОНЕТ ВО ЛЖИ И ЛИЦЕМЕРИИ"

«ПОРА СОЗДАВАТЬ СВОЕ, ОРИГИНАЛЬНОЕ, КИНО, НИКОГО НЕ КОПИРУЯ!..»" и т.п. ...

«Вглядись внимательней в того, кто рвет рубаху на груди: «За правду!..» – и увидишь лжеца» (В. Астафьев).

* * *

Из анонсов фильма «Свидетель» в СМИ:

"Первый российский игровой фильм об СВО!"

"Одна из важнейших российских кинопремьер года!.."

"Первый российский фильм о бойне на Украине!.."

Вопрос 3-й.

Кто ответит за то, что история с «первым российским фильмом, рассказывающим ВСЮ ПРАВДУ ПРО СВО» – дискредитирует в первую очередь эту самую СВО?

Лучшего подарка «погрязшей в лжи и лицемерии» украинской стороне трудно представить: в основе долгожданной российской кинопремьеры – ложь, мошенничество, беспредельный цинизм, спекуляция на теме патриотизма.

* * *

Вопрос 4-й (и последний).

…А как же быть со всеми этими стервятниками, кружащимися над полем брани, высматривающими – чего бы еще можно было бы урвать-отщипнуть от раненого ополченца, – как быть с ними – с жуликами, берущими под него – «пока еще живого» – кредиты, объявляющими сборы на его «спасение и лечение», министерскими чиновниками, сначала отвергающими, а затем уворовывающими прожитую им историю, и пытающимися выдать его – очень личный – трагический – опыт за свои «реальные события» (и неплохо заработать на этом)?..

На этот вопрос предвижу ответ: А никак. Это, к огромному сожалению, наше неизбывное зло, это непременные спутники любого смутного времени. Мародеры.

И им совершенно все равно, с кого стягивать сапоги – со спящего ли, с раненого, с мертвого…

________

* Пи́тчинг — устная или визуальная презентация кинопроекта с целью нахождения инвесторов, готовых финансировать этот проект.

Юрий Юрченко

поэт, драматург,

ополченец 2014 года.

.

«ЗОЛОТОЙ ОРЕЛ» С КУРИНОЙ Ж…Й

Закончилась церемония вручения Национальной премии в области кинематографии «Золотой Орел».

Ощущение – как-будто в чем-то измазался: гадко, стыдно.

За более чем два с половиной часа этого «праздника» НИКТО – НИ РАЗУ – ни на мгновение не вспомнил о том, что страна находится в состоянии ВОЙНЫ.

Нет, ничто не омрачило профессионального праздника.

В начале вечера, традиционно простились с кинематографистами, ушедшими за время, прошедшее с предыдущей церемонии. Не забыли и «всенародного любимца» Бубу КИКАБИДЗЕ.

То, что последние три десятка лет «обаяшка Буба» постоянно демонстрировал предельную русофобию, был героем майданных и всех антироссийских манифестаций, призывал Запад к военной расправе с Россией, что он был «лицом» профашистского саакашвилевского «Единого Национального Движения», не помешало выразить «национально-кинематографическую» российскую скорбь по ушедшему бандеровцу (как он сам себя с гордостью называл).

Напротив – никому из устроителей этого торжества НЕ ПРИШЛО В ГОЛОВУ, что было бы более чем уместным, также, помянуть минутой молчания ТЫСЯЧИ РУССКИХ ЛЮДЕЙ, погибших в этом году – женщин, детей, стариков, наших русских солдат...

Но, оказывается, праздник-то – «национально-корпоративный», то есть если мы скорбь и выражаем, то – только «цеховую» – по коллегам-киношникам (даже, если это и отъявленные русофобы-фашисты), а вот погибшие русские пацаны-солдаты, они нам – не коллеги, они нам всего лишь соотечественники, поэтому скорбеть по ним мы, как-то, и не обязаны…

Не коллеги нашей киношной элите ни мой друг Тарас Гордиенко (позывной «Клуни»), герой ДНР, погибший весной в Мариуполе, ни, прямо с 3-го курса Литинститута ушедший добровольцем на Донбасс и погибший, прикрывая отход своих товарищей под тем же Мариуполем, морпех Иван Лукин, ни сотни и тысячи других – может быть, не очень «киногеничных» – русских людей...

Они, наши творцы, наши «звёзды» – их просто НЕ ЗАМЕТИЛИ.

Как «не заметили» и ВОЙНЫ идущей в России. И того, что за то время, пока длилась их 3-хчасовая церемония, погибло еще какое-то количество русских людей из другого – соседнего – общенародного – «цеха», от которого наши киношники отделены толстой звуконепроницаемой и ничем не пробиваемой стеной…

.

Недавно на ютубе смотрела передачу о том , что стало с военными городками после развала Союза. Ведущий в очередном городке с пеной у рта оплакивает упадок, говорит о секретности, о том что в этот городок во время Союза проникнуть нельзя было, колючая проволока по периметру. Смотрю, слушаю и вдруг понимаю, что в этом городке у меня в конце восьмидесятых друг жил.

Надо сказать, что приезжал на свидания он ко мне в ближайший районный центр, а я у него никогда не была. Но вот однажды мне передали записку, что он серьезно заболел и приехать ко мне не может. Я была девушкой впечатлительной и сразу представила ужасную картину, как мой друг в горячке мечется, в одиночестве своей общежитской комнаты и некому ему даже воды подать и покормить. Приблизительно я представляда как его найти, да и всегда считала, что «язык до Киева доведет». Покупаю я в баре курицу гриль, (так как на тот момент я еще готовить ничего не умела кроме слипшейся вермишели, пришлось раскошелиться,) еще яблок и с груженая этими пакетами иду на остановку с которой он всегда уезжал.

Первая же женщина, ждущая автобус, мне все подробно объяснила: Садишься на такой то номер, едешь до такой то остановки, дальше вдоль забора, а там КПП, дежурным скажешь кто нужен, они позвонят в офицерское общежитие, выяснят, дадут пропуск. Я так и сделала. Водитель автобуса тоже подсказал остановку, вышла я из автобуса и стою как в сказке. Автобус уже отъехал, никто кроме меня на остановке не вышел, прямо передо мной забор ( стена кирпичная метра 2 высотой) , вдоль него дорога и слева и справа густой зимний лес с сугробами.

Постояла я посмотрела влево вправо и не увидев особых отличий в дороге повернула на лево, туда и автобус свернул, это мне показалось надежнее. Вот иду, справа забор, слева лес , сумки руки оттягивают, каблуки подворачиваются, и никого, мне даже как то странновато стало, думаю, может назад повернуть, но вдруг вижу впереди в тени забора как бы просвет, солнечные, лучи, ну думаю там точно в заборе проход есть. Бодро так уже приближаюсь к просвету, и правда : ворота, но никаких признаков людского присутствия, да и видно, что воротами давненько не пользовались.

Стою,размышляю, не идти же назад, уже темнеть начинает. Ну думаю, надо через них перелезть, в принципе возможно. Но надо сказать , что одета я была совсем не для спортивных упражнений. Полусапожки на каблуках, длинное узкое черное пальто с роскошным воротником из чернобурки (еле уговорила папу купить)и в довершении всего серая фетровая шляпа с широченными полями, приобретенная в элитной московской комиссионке, попавшая туда явно из дальнего зарубежья. Вот я пакеты свои и шляпу под ворота, сама кое как через ворота... и оказалась на большом пустыре, дома городка в приличном отдалении.

Иду я от забора вся такая красивая в шляпе, ищу глазами хоть какое нибудь живое существо и вдруг вижу, на довольно приличном расстоянии от меня на высокой куче земли стоит офицер в каждой руке у него по палке и он так красиво этими палками размахивает, будто дирижирует оркестром, и близко больше никого не видно.

Что делать, иду по направлению к этому чудесному офицеру, хотя мысль о его сумасшествии несколько пугает и замедляет мой шаг, но других существ в округе не наблюдается.. А он так и стоит на куче земли и явно получает удовольствие от размахивания палочками слегка поворачиваясь вокруг себя, смотрит куда то вниз.

И вдруг замечает меня. Он видимо замолчал на какой то музыкальной фразе, потому что застыл с разведенными поднятыми руками и открытым ртом. Мне показалось стоял он так вечность, потому что я успела довольно сильно приблизится к нему, тогда он вдруг отвесил поклон и сказал: Парле франсе. Сказать что я была ошарашена, ничего не сказать. Единственное что я могла пролепетать, это: А по русски можно?

И тут наконец то я увидела, что вокруг него идут глубокие траншеи, а в них солдаты роют землю. Присутствие такого большого количества людей меня как то взбодрило, я смело спросила как пройти к офицерскому общежитию, офицер попытался мне объяснить сколько раз и куда я должна повернуть, в итоге видя мою полную не способность сориентироваться, он выдал мне солдата, который меня проводил и донес мои сумки до указанного адреса.

Надо сказать, что я пришла не зря, другу пришлось вызывать скорую.

Потом, вспоминая, я одного никак не могла понять. Этот офицер даже не спросил меня как я попала в городок. Видимо появление дамы на каблуках в широкополой шляпе , идущей от глухого забора закрытого военного объекта в сумерках действительно поразило этого добрейшего офицера.

Есть фраза, приписываемая древним китайцам: “Не дай вам бог жить в эпоху перемен!”

А еще существует проклятие со столь же туманным происхождением: “Чтоб тебе жить в интересное время!”

И не очень-то важно, кто их высказал первыми.

Важнее то, что и нас угораздило вляпаться в излом истории. И хлебнуть неизвестности из его темных глубин…

Но есть у человека неубиваемое свойство: считать себя итогом всего предыдущего. Его апофеозом, смысловым завершением.

Мы психологически не готовы воспринимать себя лишь каплями в почти бесконечном потоке событий, где скорость течения обусловлена не нашими желаниями, но особенностями рельефа окружающей местности.

И если русло, пройдя через прохладное плато, устремляется в теснину ущелий, то глупо пытаться повернуть его вспять.

Надо просто смириться с тем, что впереди будут пороги, перекаты и водопады.

И “голове своей руками помогать”, преодолевая все эти особенности жизненного пейзажа.

А куда деваться? Формулу бытия следует принимать за данность.

И приспосабливать к ней феномен личного существования.

В этом нет ничего трагичного, если убедить свое эго не истерить от переизбытка самосохранения.

А если убеждения не хватает, то нужно взять себя за шкирку и выдернуть из трясины отчаянья могучим рывком.

Ведь вдрызг разбиться о камни гораздо предпочтительнее, чем медленно задыхаться от страха, рисуя себе картинки своего будущего, которые ужаснее самого ужаса.

Кстати, чем круче уклон, тем он короче.

И грохот горной реки непременно сменяется тишиной спокойного озера, в котором по ночам отражаются звезды.

А по утрам туман окутывает еще не совсем проснувшуюся гладь и оберегает остатки ее сонливости от ярких лучей восходящего солнца…

И в отличие от прибауток, которые неизвестно кто придумал, есть афоризм Марка Аврелия, философа в императорской порфире:

"Делай что должен. И свершится, чему суждено."

Литературная критика – это способ банального самоудовлетворения.

Ибо, нежно поглаживая или брутально теребя чужой текст, возбужденный рецензент стимулирует свои способности изощряться в остроумии, виртуозном владении сарказмом, умением зацеловать автора во все самые неприличные места или же опустить его в половую щель, предварительно раскатав неотразимым наездом.

Всё зависит от задачи, которой критик руководствуется, исходя из личных симпатий-антипатий, конкретики заказа или нюансами настроения.

А способы могут быть разными.

От платонических подглядываний в замочную скважину творческой мастерской до виртуальных изнасилований в самой извращенной форме.

Но объединяет критические статьи одно: кайф от собственного эго, которое тянет одеяло читательского восприятия только на себя, оставляя критикуемого на втором плане.

И еще. Данное самоудовлетворение требует зрителя.

Оно не работает в интимном одиночестве.

Критика сродни эксгибиционизму, являясь его полным синонимом.

И неважно чем кончается критический оргазм.

Поскольку и желчь, и патока, выплеснутые на критикуемый лист, оставляют на нем одинаково заметные пятна, которые приходится долго застирывать.

Когда-то Ильич выдал, что электрон так же неисчерпаем, как и атом.

И пускай, исходя из современных представлений, электрон является частицей фундаментальной, составных частей не имеющей, классик был все же прав с философской точки зрения.

Потому что в абсолютном большинстве случаев кажущееся целое подвержено дальнейшему делению.

В конце восьмидесятых, когда страна уже начала разваливаться, я попал в воинскую часть тогда еще осетино-грузинского города Цхинвали. Приехал менять агрегат на боевом вертолете. Вокруг попахивало близкой войной. Национальные страсти бурлили, клокотали и кипятились. Осетины ненавидели грузин. И наоборот.

Но до смертоубийства дело еще не доходило. Противостояние пока исчерпывалось разговорным жанром.

Послушаешь грузинов – нет на земле народа подлее осетин. Неблагодарнее. Коварнее. Злее.

А осетины считали грузин, в свою очередь, надменными барыгами, жадюгами, мерзавцами и оккупантами, обворовывающими осетин самым наглым образом.

В офицерском общежитии я пару дней соседствовал в комнате сначала с одним грузином, потом с другим. Они там были тоже в командировке. Оба в чине капитана ВВС.

Общаться пришлось с обоими. Внешне они были для меня почти неотличимы: черноволосые, усатые, с большими носами. Грузины как грузины. Электроны одного этноса элементарных частиц...

Но перед моим отъездом был прощальный ужин. Мы с капитаном сидели за столом и пили разведенный спирт, которым инженер полка расплатился со мной за хорошо проделанную работу.

Слово за слово.. В те времена любой разговор моментально скатывался в политику. Особенно после выпитого стакана.

И я спросил собеседника:

- Вот скажи мне, генацвали, откровенно: неужели вы с осетинами так неукоснительно отличаетесь друг от друга? Не сердись, но лично я не вижу никакой разницы. Такие гордые, статные мужчины, жгучие брюнеты, умеющие много пить и почти не пьянеть, с древней историей, с христианской верой... На хрена вы собачитесь? Зачем вам это? Тут до тебя тоже грузин был. И проклинал осетин последними словами. Мол, они вас, грузин, за людей совсем не считают...

И услышал я историческую фразу, подтверждающую пророчество Ильича:

- Это ты про Гогуа говоришь? Да какой он грузин? Он же мегрел... Настоящие грузины – сваны! Вот я – Маргиани. Горный грузин. А мегрелы – не поймешь кто такие. Так, пришлые...

"Электрон так же неисчерпаем, как и атом, природа бесконечна..."

В. И. Ленин

ПСС, том 18, стр. 277

Материализм и эмпириокритицизм

Глава пятая

Есть два вида будущего. Далекое и близкое.

Первое абстрактно и непроверяемо. Оно за горизонтом личных событий.

А потому оставлю его пребывать на полюсе недоступности. Бог с ним.

Второе является частью земного бытия. Но размыто расстоянием непрожитых лет. Его силуэты лишены четкости, краски обесцвечены, величины условны…

Но годы пройдут, ветерок разгонит дымку, и музейную неприкасаемость сменит вседозволенность распродажи.

Будущее будет.

Его мы сможем потрогать, примерить, приобрести.

Вот только выбирать не особо получится. Потому что для каждого уже уготован размер, покрой и цена.

И никак иначе.

Но главное, чтоб костюмчик сидел. Ловко и непринужденно.

Чтобы радовал, а не жал в подмышках и не топорщился на плечах.

И чтоб хотелось смотреться в зеркало, а не шарахаться от него…

С Наступающим, друзья!

Хорошего вам будущего!

)

Arifis - электронный арт-журнал

Студия писателей