В твоих глазах, спокойных, как зенит
В день августовский, полный влажным зноем,
Порою расцветает и горит
Лазоревое пламя неземное —
Нежданное, как тот метеорит,
Что вспыхнул над восточной стороною,
Перечеркнув сияние зари.
Вот так и ты — всего лишь миг со мною —
Мгновение длиною в десять лет…
Оглядываясь, вижу — хвост кометы
Несется через северное лето
Навстречу остывающей земле —
Сквозь сердце пролетит полоской узкой
И растворится где-то за Тунгуской.

В ласкающей ресницы темноте,
Когда реальны лишь прикосновенья,
Я не служу ни смерти, ни мечте,
Ни страсти и ни трубам отопленья…
Кто из людей возвысит мой порок
И приведет мой утлый челн на плаху?
Сморкнется ль демон в носовой платок
Иль вытрет сопли о мою рубаху?
Я точно знаю, что не виноват,
Я если вру, то только заблуждаюсь.
Но лжи моей блестящий водопад
Я останавливать не собираюсь.
А те, что мне внимают в темноте,
Наверное, не очень-то и те…

Тесны океаны и степи...
Космический нужен простор,
Чтоб десять – в десятую степень,
Которая в степени сто.

Но все же в ментальном экстриме
Извилины больше болят,
Когда ощущаю я ими
Безумную близость нуля.

Мир кварков, прелестный и странный,
Под утро мне снится порой...
И Шрёдингер вдребезги пьяный,
И кот его вечно живой!

Физики и лирики...

"Кто более матери-истории ценен"?

Сегодня я заступлюсь за лириков, предоставив в их пользу неоспоримые аргументы.

Ибо они есть у меня!

Вот, допустим, Исаак Ньютон в подростковом возрасте ушиб голову, упав с яблони. И стал идиотом.

Разумеется, на теологические трактаты его бы хватило с избытком, но на закон всемирного тяготения он бы уже не потянул.

И что же из этого следует? А только то, что на месте первооткрывателя оказался бы кто-то другой. Пускай и с опозданием в десяток лет. А, может, и того меньше.

Динамит мог изобрести Бобель вместо Нобеля, а на Луне непременно оказался бы Леонов, если бы фон Браун погиб при бомбежке.

Ход научно-технических достижений способен лишь сдвинуться и растянуться слегка, но в целом он обречен оставаться прежним.

Из этого следует сделать вывод, что роль личности в науке не носит решающего значения. Она может выступать лишь в роли катализатора, ускоряющего процесс познания. Но никоим образом не монополизируя его.

А вот лирики...

Если бы Пушкин умер в младенчестве, то никто и никогда не написал бы «Повестей Белкина».

А загнись товарищ Сталин от тифа в Гражданскую войну, то Булгаков ничего бы не сочинил кроме «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка».

(Кто не знаком с конспирологией тех событий, пускай увидит в этом утверждении затейливое словоблудие).

Если бы Сальери поспешил выпустить зависть на волю, то нигде во Вселенной не прозвучал бы «Реквием» Моцарта.

И не будь молодой Леонардо отмазан от обвинения в групповой содомии, то «Джоконда» не появилась бы сама по себе.

Даже такой поэтический вирус, видимый лишь в электронный микроскоп, как я, и тот совершенно неповторим в своем махоньком творчестве.

И незаменим во всей последующей истории.

Как, впрочем, и вся другая сочиняющая братия.

А потому наша ценность абсолютна.

Только мы оставляем после себя то, чего бы не было без нас.

Берегите лириков, люди! Носите на руках, сдувайте пылинки, наливайте водочки...

Не скупитесь. Не давайте жадной жабе задушить вас.

И вы станете частью творческого процесса, который пребудет в веках и долговечностью превзойдет камень!

Огонь, что освещает города –
Ненастоящий, не от Прометея,
Моих любимых бледная руда
Не плавится и в клетке Фарадея…
В дырявой лодке, полной слез и волн,
Как ни греби, не стронешься и с места.
Но есть надежда – есть оркестр валторн
И не руда, а дрожжевое тесто…
И океан, бормочущий вдали,
И синеглазый лес под облаками,
И это сердце, полное любви,
И эта жизнь с дырявыми носками…
Но это – жизнь, и слезы, и песок,
И что с того, дыряв ли твой носок?

Мир простором был когда-то велик,
Мне казался ураган сквозняком...
А сегодня, как усталый реликт,
На вокзале я сижу с рюкзаком.

И до поезда уже полчаса...
По обману у него пятый дан:
Называется «Земля – Небеса»,
Но уходит он совсем не туда.

Не верю слухам, не служу мечте,
Сгораю изнутри, стреляю мимо…
Как червь, ползущий к вечной красоте,
Я понимаю – цель недостижима…
Но кто врастает в точку – идиот,
Недвижимый останется негласным,
И мед, текущий из размякших сот,
Исчезнет, скиснет, пропадет напрасно .
И эта боль, что бьется в глубине,
Стучит в висках, барахтается, злится,
Чудовище, живущее во мне,
Не преминет когда-нибудь излиться.
И что тогда? Тогда пюпитр в труху…
И ангелы щебечут наверху.

.

                * * *

                         Охотник выходит на зверя в лесу:
                         "Я жизнь твою волчью держу на весу."
                         Красиво стреляет: «Домой унесу»,
                         Но видит, что стрельнул в лису.
                         (…)
                         И птица неслышно щебечет в лесу:
                         "Отныне тебя я держу на весу.
                         Идёшь ты домой, но тебя я несу.
                         Куда – не представишь – несу."

                                   Андрей ГРИШАЕВ (А.Листиков)
                                   https://arifis.ru/work.php?action=view&id=12335

Поэт безмятежно гуляет в лесу,
Лежит на траве, ковыряет в носу.
И держит (что наковырял) на весу:
«Пожалуй, я это домой унесу…»

Потом – через лесо- идет полосу,
И держит – что было в носу – на весу,
Смущая и волка, и птиц, и лису,
И думает: «Ежели не растрясу,
То дома всё э т о – в стихи я внесу!»

.

.

САША БУГАЁВ

...В конце 70-х я жил в одном из красивейших городов мира, во Владивостоке, в общежитии
Института Искусств на Геологов 35а, и была у нас шумная, веселая компания, и все были молоды,
талантливы, обаятельны, остроумны: Рома Шимановский, Витя Ющенко,
Сеня Стругачев… Саша Бугаев.

Саша, лучше, чем все мы ориентировался в литературе, лучше (и глубже) чувствовал музыку и стихи…
Его шутки отличались от наших – они были тоньше и, как бы, многослойнее... Можно сказать, что он был
интеллектуальным лидером в нашей компании.

Я с ним сдружился, нам было интересно вместе, мы рисовали карикатуры друг на друга, обменивались
дурашливыми стихами, на которые (часто) тут же сочинялась музыка, читали друг другу своих любимых
поэтов, придумывали всякие мистификации, вроде «Жизнеописания Ивана Павловича Сартра» и т.п. …

Потом у нас с Сашей, не помню из-за чего, случилась какая-то размолвка, я даже написал по этому поводу
стихотворение (см. ниже), а потом я уехал работать в театр в Хабаровск, а Саша и Сеня Стругачев остались
во Владике, в драме, и мы какое-то время не виделись.

В 1982 году, летом, я поступал в Литинститут, и в это же время, в Москве, в театре Моссовета проходили –
триумфально! – гастроли Владивостокского драмтеатра. Я пришел к ним на спектакль (это были «Дети солнца»
выдающегося режиссера Ефима Табачникова), там замечательно (в великолепном актерском ансамбле)
играли и Сеня, и Саша… После спектакля мы прогулялись с ребятами по Москве, а потом мы с Сашей
отправились на Чистые пруды, где я жил. Саша остался у меня, мы с ним условились больше никогда не
ссориться, и проговорили – строя грандиозные планы – всю ночь. Перед нами была ж и з н ь, всё только
начиналось…
Утром Саша ушел, больше мы с ним никогда не виделись.

Сегодня я открыл старую папку и нашел несколько давних своих студенческих шутливых (и не очень)
стихотворений, из тех, которыми мы с Сашей, когда-то, в юности, обменивались во множестве…

ДВОЕ НА КАЧЕЛЯХ

Не стал на пиво, карусель,
                              размениваться,
А взял билет я на качель –
                             решил развеяться.

Как я люблю тебя качель!
                          Скажу без спеси,
Ты – скрипка, ты – виолончель
                                и даже – песня!

Как мудр бесхитростный народ,
                                создав такое, –
Ведь как она, качель, поет,
                              когда в ней – двое!

О, лодочка!.. о, птица!.. струг!..
                                     Нас ветер лижет...
Не говори ни слова, друг –
                              я так всё вижу!

Всё выше вскидывает нас –
                            присел я ловко,
Лишь голубые брызги глаз
                           над нашей лодкой...

Молчим, и заняты мы делом –
                               ты дело знаешь! –
Я делаю движенье телом,
                            ты – повторяешь...

И клок блондинистых волос
                              взлетел, топорщась –
Ну, вот – пришло, вот – началось! –
                                    от счастья корчусь...

Я солнца диск рукой ловлю:
                              роман закручен!..
И слышу тихое: "Люблю..."
                            под скрип уключин...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

...А вечером, после шести,
                              мы тенью скрыты,
И о любви ты шелестишь
                           щекой небритой...

И с той поры пошло у нас
                            всё – очень клёво...
Вот так и встретил в первый раз
я
       Бугаёва.

* * *

Неутомимые певцы –
                        в сторонке
Стоят великие слепцы –
                            «колонки».

Чтоб скрыть величия венцы,
                                 вы громко
визжите, словно близнецы-
                            болонки.

И в соло сбросила одна
                           солонку:
«То – кровь, иль пятна от вина,
                                   сестренка?..»

О, вопль колоночного дна,
                             крик тонкий!.. –
То крик попавшего в силки
                              утенка,
То крик зажатого в тиски
                             котенка.

И вы, прирученные звери, –
                            у «королька» –
У человека в услуженье,
                         два колонка.

О, кольцеванье песен птичьих!
                                Под рёв быка
Вас заклеймили загранично
                             два ярлыка.

И длинногривые Романы
                            от визга мрут,
Под ваши песни женщин пьяных
                                  в восторге мнут.

За человечество за всё
                            краснея,
Страдаете вы в унисон –
                          две феи,
Две Эвридики, чудный сон
                            Орфея…

…И окунувши нос в стакан,
                           под шум и рев,
Под стол свалившись,
                       свински пьян,
                              спит Бугаев.

[ В ПОЕЗДЕ ]

                            «Стук колес залечит нервы,
                            Успокоит душу, -
                            По степи уносит Веру –
                            Спящую подружку…»

                            А. Бугаеву, или точнее – его фотографии,
                            вклеенной в заиндевевшее вагонное окно

Прости, оставили любя,
                            наш бард,
                                    наш братик,
Но заменяет нам тебя
                         фотоквадратик.

Ты брови судорожно свёл,
                            ты зол,
                                   растерян:
В густой сети столиц и сёл
                               наш след потерян.

И ты торчишь из бороды -
                            но нет, не Бог ты –
Мы заметаем все следы,
                          когда рвем когти.

Да, был ты глыбою, столпом,
                               вписали в маги,
А нынче – что ты? – рвань, облом,
                                    кусок бумаги...

Ты третьим лишним влип в окно, -
                                    мозоль глаза нам,
Смотри недетское кино,
                            рычи Тарзаном…

. . . . . . . . . . . . . . . . . .
                            . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                          . . . . . . . . . . . .

Пьем лимонад мы. Лимонад –
                            паршивей нет.
И ты – злорадствуешь, ты рад:
                               "Пей дрянь, поэт!.."

. . . . . . . . . . . . . . . . . .
                            . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                          . . . . . . . . . . . .

…И ты вдруг шире стал в плечах,
                                 взорлил в проеме,
И пьем не лимонад, а чай
                            уже втроем мы.

И освещает нам купе
                         твой ясный облик,
И прижимаем мы к губе
                           любимый лобик.

( Поезд «Владивосток-Москва»,
новогодние ночь и утро 1 января 1978 )

ДРУГ ПРЕДАЛ

Заглушают споры и ругань
И бессонных ночей улей
Барабаны прощальной песни,
Той, которую пели вместе.
Нелегко хоронить друга,
Нелегко хоронить, если
Друг погиб от шальной пули,
Но вдвойне тяжелей, горше,
На поминках его сидя
За последним столом общим,
Слышать голос его, видеть,
Как сжимают стакан пальцы,
Как привычно острят губы,
Как сутуло идет в танце,
Понимать, что тянуть – глупо,
Попытаться сказать путно,
Попрощаться: «Пока, старый…»
Отпустить трубачей усталых,
Ощутить, как стало пусто.
Пусто стало…

1.5.80,
Владивосток

ГЕОЛОГОВ 35а…

(Записка, переданная с оказией во Владивосток)

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Саше Бугаеву

Прошло сто лет (однако, дата!)…
Пойдем туда, Сань, где когда-то
Ночами часто собирались –
За чаем – «Artes Liberales»...

90-е гг.

.

P.S.
Эту старую папку я открыл потому, что сегодня мне в Вотсап пришло сообщение от друга,
которого я тоже очень давно не видел:

«22.07.2021:
24 декабря 2020 в Дальнегорске, в Интернате для инвалидов умер Саша Бугаев.
Узнал только сейчас.
Извини за нерадостные новости.»

.

К Дню Рождения (22 июля) Мирей МАТЬЕ

поэтический цикл

(с комментариями)

1

В конце 80-х в Москву приехала большой друг Советского Союза, «авиньонский соловей», Мирей МАТЬЕ.
В Большом театре был анонсирован ее гала-концерт, в котором она пела с хором ансамбля Советской
Армии за спиной. Билетов, понятно, достать было невозможно, только у перекупщиков за дикие деньги,
но моя сестра в ту пору служила солисткой оперы Большого, и она мне организовала какие-то
контрмарки на это событие. Была середина лета, все знакомые девушки загорали на Черном и на
других морях, и мне ничего не оставалось, как пригласить «на Мирей» своего лучшего друга Витькá
Ющенко (хороший чел., не путать с будущим Президентом Украины).
Мы договорились встретиться у меня, на Маяковке, но он опаздывал, и я ушел в театр, не дождавшись
его, но оставил ему пришпиленную к двери записку (французский уклон мероприятия подчеркивался
сохраненным в записке «грассированием»):

Витек, ско’rей, –
Поет Ми’rей!..

2

В 1992-м году я собирался поехать на неделю в Москву (жил я тогда в Германии) и уже предупредил
о скором приезде Витька, но, в результате серии недопониманий с мюнхенской криминальной полицией,
мне пришлось внезапно изменить планы, и, вместо Москвы, я оказался на ночном перроне Северного
вокзала (Gare du Nord) в городе Париже. Оттуда я и послал ожидавшему меня в Москве Витьку открытку
с изображением Мирей на фоне Эйфелевой башни и написал:

К Матьё утёк.
Адьё, Витек.

3

В середине 90-х в Париж приехал наш общий с Витьком добрый знакомый, режиссер Иосиф Райхельгауз.
Несколько раз он посетил нас с Дани на бульварре Сан-Марсель, где мы тогда жили. Перед его отъездом,
мы опять «посидели» у нас, и Райхельгауз предложил мне передать письменный привет Витьку, с которым
он должен был встретиться сразу по возвращении в Москву. Открытки никакой под рукой не оказалось,
но зато подвернулась наша общая с И.Р. – застольная – фотография, на которой мое лицо получилось
раза в два шире лица Райхельгауза («недосып» и «недоедание» сделали свое черное дело). На обратной
стороне фотографии я написал:

Опух, отёк… –
Мать ё, Витек…

_____
В общем, цикл.

1987 – 1995
Москва – Мюнхен – Париж

.

Arifis - электронный арт-журнал