Люди разговаривают языком,
показывают друг другу язык,
и во всех остальных вопросах оказываются такими же язычниками,
(каким был, например, переводчик Сократа Платон).
Язык – оказывается тоже Бог,
пусть и привычки у него не самые для Богов привычные.
Язык не требует, чтобы ему строили храм,
в котором Микеланджело стихами расписывал бы высокие своды,
всякий раз меняя шрифт, а заканчивая десятком наиболее известных кардиограмм,
язык которых совершенно не требует перевода.
А ведь существует ещё труднопостигаемый язык птиц,
язык цветов и невербальный язык человеческих телодвижений,
который выдаёт нас выражением наших лиц,
расположением рук и осознанием собственных прегрешений,
которые мы совершаем языком,
оскверняем язык,
насилуем его всеми своими литературными извержениями,
забывая главный для любого язычника закон:
прежде чем обращаться к Богу,
необходимо совершить
человеческое
жертвоприношение…
Зеркальной песней огибаю угол, хрусталь и пена на ладонях сна,
Обманчив многолюдный бог, и перемена – танцуют дьявола веселые друзья.
Усталость и полет вскормили смерть везения, на миг я брошу ночь, и дам раскрыться цвету
Свеча у сердца, аромат видения, слеза тропинку чистит и стекает прочь,
Слепой женой поставит жизнь к ответу – звук самости покажет
Красавца Бога дочь.
Желанный труд познаний, где уголь давних трат,
Ночной корабль Каин вернет моих ягнят.
Ведь зеркало разбито, окончен танец идола, проснулась смерть от сна, и Божьи руки вместе,
И черный дым пространства над головой прошел
Цвета играют песню, моменты знаки крестят, и сумрачный провидец сквозь облако взошел…
Осыпавшись песочным небосводом, сверкающе испепелившись в свет,
В движении восточного аккорда, из прихотей, пришедших на мольберт
Из племени грозящего единства, из-под корней, бытующих строением,
В циклическом водовороте слова, стрелой свистящей, скудной поведением
Змеился как цветок воспоминаний, в долгу извечного рождения, и на пороге дня,
Служитель преданных стараний, тленных сожалений, в отцовском лоне – одноглазое дитя.
Смятений жалких, ярких одиночеств, дорога в огоньках, искра пылит судьбой,
Дверей закрытых, догматичных зрячих, я аккуратной поступью лечу к себе домой.
каждому хочется, ведь правда же – каждому хочется,
чтобы жить было не больно?
а если и больно, то только
от крепких объятий и поцелуев,
чьи отметины жгут иногда, так страстны бывают
от мучительно долгих и сладких схваток и потуг,
без которых никто не встречал этот мир,
и ничто не рождалось без них в этом мире
от нежных десен ребенка,
что так сильно сжимают сосок, требуя пищи,
ах, как время летит, и дети уходят,
и это так больно
но бывает так больно совсем от иного
от немоты в поисках голубиного слова,
когда невыносима беззвучность отчаянья
от холодной и вечной неспешности рек и дождей,
что при этом изменчивы, как Фата-Моргана,
и так же летящи
от закатного, цвета клубники со сливками, счастья,
что заденет, как бабочка, вздохом
от сиреневой ирисной ночи под стрекот кузнечиков,
когда ты и весь мир – гармония звуков
и от странности тайны прозрачной, что не выдержит сердце,
когда входишь через самую древнюю дверь,
и тогда, улыбаясь и уже растворяясь в бесчувствии,
шепчешь – именно боль означает присутствие жизни…
Лишь тихонько шепнуть о себе –
Нежно ветер подхватит.
Лишь войти бы к нему на заре –
Сон не будет опасен.
Прикоснуться издалека –
Не проснись!
Сердце медленно падает вниз…
Солнце медленно тянется ввысь…
а.к.
дождями олову пролиться
и запрокинутую в гжель
утопишь голову в странице
высоких росчерков стрижей
от смол и хвои жирных сосен
тропой к кисельным берегам
где меткий блин на рыжем плесе
взлетает детством по кругам
отсчитанным звенящим смехом
в излучине судьба-реки
там рядом радуги и эхо
и мы и наши старики
в испарине дворы и росы
хмельны от трав до медуниц
там взоры голы души босы
там есть ответ и нет границ
медовым хворостом и ныне
июнь там крошится рукой
пока не сохнет и не стынет
любви парное молоко
